Мика и Альфред

В кабине «воронка» рядом с шофером сидел заведующий складом детдома – однорукий недавний старшина батареи противотанковых «сорокапяток».

А в кузове с двумя крохотными зарешеченными окошками по бокам и одним «смотровым» в кабину, кроме Мики Полякова, ехали двое шестнадцатилетних паханов, державших в страхе чуть ли не всех детдомовцев и их воспитателей. Ехали они прошвырнуться «по воле», а заодно и погрузить одеяла на складах военного округа.

Им было наверняка больше шестнадцати. Взяли их без документов, возраст записали со слов, и в детдоме они явно «косили» от армии, существуя среди малолеток свободно, сытно и раскованно.

Вокруг них постоянно кучковалась компаха бесстрашных «шестерок» – десяти-двенадцатилетних пацанов. Паханы приучили их «смолить косуху» – курить анашу; спаивали араком – вонючим самогоном из кормовой сахарной свеклы, а потом делали с малолетками разные мерзости...

За что не давали малолеток в обиду другим пацанам. И шестерята служили своим буграм верой и правдой, наушничеством и мелким воровством.

Одного такого – одиннадцатилетнего Валерика – паханы взяли с собой и в Алма-Ату. Сгонять за папиросами, чего-нибудь стырить по мелочи, и вообще – чтобы был «под руками». Мало ли чего паханам захочется на обратном пути, валяясь на куче старых одеял, когда «смотровое» окошечко из кабины будет завалено грузом...

С одноруким завскладом Микин воспитатель договорился так: они высаживают Мику прямо у дверей гостиницы «Дом Советов» и оттуда же забирают его, когда погрузятся и поедут обратно в Каскелен.

Мика же ждет машину именно там, где его высадили. И точка!

Шаг вправо, шаг влево будут считаться побегом, а по законам военного времени... Ну и так далее. Так что давайте будем сознательными!

* * *

... По дороге в Алма-Ату паханы вяло расспрашивали Мику про Ленинград и про его художественную школу.

Но все, что они слышали от Мики, было им настолько далеко и чуждо, что каждый Микин ответ вызывал у них презрительный смешок и какие-то, понятные только им, переглядки.

А маленький Валерик, это растленное дитя, напряженно смотрел в лица своих покровителей и, уж совсем не понимая, о чем идет речь, вовремя и заискивающе подхихикивал паханам...

* * *

Гостиница со столь пышным и неуклюжим названием «Дом Советов» оказалась длинным, невзрачно-розовым невысоким трехэтажным зданием.

Вход в гостиницу был в самом начале дома – пять ступенек вверх, облупившийся цементный козырек над входом, а у дверей – швейцар на протезе, весь в тусклых золотых галунах.

Мику в гостиницу не пустили. То ли швейцару не понравился Микин серый стеганый молескиновый бушлат и стоптанные солдатские ботинки с сыромятными шнурками, то ли «не показалась» стираная солдатская шапка из искусственного утеплителя, то ли общий вид Мики Полякова не соответствовал вкусам этого швейцара, но внутрь, к стойке администратора, которая находилась в фойе точно перед входом в гостиницу – и Мика ее отчетливо видел, – он допущен не был...

Мика сел на ступеньки и, еле сдерживая слезы обиды и бессилия, стал вглядываться во входящих и выходящих из гостиницы московско-ленинградских людей – не встретится ли кто-нибудь из знакомых его мамы и папы.

Или – что уж совсем было бы потрясающим – чтобы сейчас из глубины фойе, прямо от администраторской загородки, на выходе появились бы сами мама и папа! И тогда Мика бросился бы к ним навстречу и...

Но в эту секунду сквозь закипающие слезы Мика увидел маминого и папиного приятеля – сценариста Ольшевского! Алексея Николаевича Ольшевского, красивого щеголя, по сценарию которого папа когда-то снял не бог весть какой, но все-таки художественный фильм и с которым у Микиной мамы, кажется, был невнятный скоротечный роман, кончившийся ничем...

Ольшевский, не потерявший своего вечного щегольства и привлекательности, шел из магазина, где отоваривал свои продуктовые карточки. Он бережно нес сетчатую кошелку-авоську, набитую пакетами с пшеном и сахаром, хлебом и консервными банками.

Мика встал ему навстречу со ступенек и дрогнувшим голосом тихо сказал:

– Здравствуйте, Алексей Николаевич.

Ольшевский даже не услышал, что Мика назвал его по имени и отчеству! Он испугался чуть ли не до потери речи, подхватил свою авоську с продуктами, крепко прижал ее к груди двумя руками и, оглядываясь по сторонам в поисках защиты от такого нападения среди бела дня, громко и бессвязно заговорил:

– Что?! Что такое?! Зачем! Что тебе нужно, мальчик?! Почему?! У меня ничего нету!.. Я ничем не могу тебе помочь!..

Мику чуть не вытошнило от отвращения. Слез как не бывало.

– Я – Мика Поляков, Алексей Николаевич. Сын Сергея Аркадьевича, и...

Мика замолчал. Продолжать не имело смысла. Он видел испуганные прозрачные голубые глаза Ольшевского, и от этого Мике стало так одиноко и тошно, что и не высказать!..

А Ольшевский потрясенно разглядывал Мику, потом лицо его, сохраняя все то же испуганное выражение, приобрело некоторые черты осмысленности, и он неожиданно забормотал плачущим голосом:

– Боже мой, Мика... Я же вас совсем не узнал!..

* * *

К себе не пригласил. Не спросил – голоден ли. Не нужна ли помощь. Обращался к Мике почему-то на вы.

Тут же, на гостиничных ступеньках, под недреманным швейцарским оком, рассказал, что будто слышал от кого-то – Поляковы задержались в Свердловске. Матери стало хуже. Когда приедут – этого никто не знает. Не задал Мике ни единого вопроса. Все прижимал свою авоську с продуктами к груди. Двумя руками.

Распрощался с Микой с таким нескрываемым облегчением, что даже швейцару стало стыдно за красиво и тепло одетого московского гостя.

А Ольшевский, прижимая к груди продукты, молодо и упруго взбежал по ступенькам мимо швейцара и уверенно зашагал по фойе к лестнице, ведущей на второй этаж.

Мика и швейцар смотрели ему вслед.

«Ах ты ж сука... – подумал Мика и ясно вспомнил, как когда-то в Ленинграде Ольшевский очень квалифицированно разбирал и нахваливал его рисунки. – Чтоб тебя, блядюгу!..»

Не успел Мика даже домыслить до конца свою обиду, как Ольшевский на совершенно ровном месте неожиданно споткнулся и упал на ковровую дорожку гостиничного фойе. Лопнули пакеты с пшеном и сахаром, раскатились в разные стороны консервные банки...

«Вот... – удовлетворенно подумал Мика. – Обыкновенный взрослый бздила... А убивать его не за что. Сам сдохнет когда-нибудь...»

Он отвернулся и снова сел на ступеньки лицом к арыку. Все равно ждать «воронок» здесь. Шаг вправо, шаг влево... А пошли вы все!

Услышал за спиной странный скрип, но не повернулся.

– На-ко вот. – Из-за Микиной спины швейцар протянул ему большое теплое красное яблоко. – Настоящий апорт.

Мика молча взял яблоко.

– Это ты его? – тихо спросил швейцар.

– Что?

– Опрокинул ты его?

– Наверное. Я и сам толком не знаю.

– Я так и подумал, что ты, – тихо проговорил швейцар. – У тебя глаз был... Будто ты не в себе малость.

– Я и сейчас не в себе, – признался Мика.

– Не-е-е... Сейчас у тебя совсем другой глаз. Ты ешь, ешь...

– Потом, – сказал Мика и спрятал яблоко в карман бушлата. – Можно я посижу здесь? Сюда машина наша должна прийти.

– Сиди, – сказал швейцар и, скрипя протезом, стал подниматься к своему месту у дверей. – Сиди. Мне не жалко.

* * *

... Через час к гостинице подкатил детдомовский «воронок».

Влезая внутрь фургона через заднюю дверь и протискиваясь сквозь конвойный отсек, отгороженный проволочной сеткой с внутренней распахнутой сейчас дверцей, Мика сразу же почувствовал в воздухе стойкий запах плана. Или анаши. Как кому нравится...

Серые солдатские одеяла, перевязанные в пачки, заполняли чуть ли не весь фургон. По самый нижний обрез маленьких окошек в железных решетках.

Уже перекурившиеся анашой паханы валялись наверху и по очереди прихлебывали из водочной бутылки, закусывали ломтями свежего хлеба, которые отрезали от целой буханки большой парикмахерской опасной бритвой.

В угол, под самый потолок фургона, забился маленький заплаканный Валерик. Тихо поскуливал, закрывая ухо грязной ладошкой. Чем-то не угодил своим паханам.

– О!.. – завопил один из бугров, увидев Мику. – Свежак сам ползет! Счас мы тебя в два смычка харить будем! «Косушкой» задвинешься? Или из пузыря – для храбрости?..

– Не буду я ничего, – коротко ответил Мика. Наверх, на кучу пачек с одеялами, не полез – от греха подальше. Сдвинул три пачки к конвойной дверце и пристроился внизу, привалившись спиной к проволочной сетке отсека.

– Не! Он чегой-то не понял! Бля буду, в рот меня телопатя! А ну, лезь сюда, художник хуев!.. – прокричал один из паханов, подражая голосу Кости-капитана из кинофильма «Заключенные».

Второй глотнул из бутылки, пропел дурным хрипатым голосом:

Нашан бар, нашан бар?

Я спросил раз у татар.

А татары мне в ответ:

«Анашу не курим, нет!»

С нескрываемым интересом поглядел вниз на Мику.

– Ты! Интеллигент сраный! А жиды анашу курят?

Мика промолчал. Только почувствовал, как голову начинает заполнять мутная, пульсирующая боль и тело охватывает уже знакомый иссушающий жар...

– Я тебя спрашиваю – евреи планом задвигаются или нет? – настойчиво повторил второй.

– Не знаю, – еле выдавил из себя Мика.

– Он же, сучара, с нами даже побазарить не хочет!.. Ну, бляха муха, расписать его, что ли? – поразился первый пахан и вытер лезвие опасной бритвы о полу бушлата маленького скулящего Валерки.

– Нет, – возразил ему второй. – Мы его сначала отдрючим, а уж потом придумаем, чего с им делать. А ну, Абрам гребаный, сблочивай клифт, спускай портки и лезь сюда! А то яйца отрежем!..

– Ты у нас теперь неделю кровью срать будешь! – расхохотался его приятель.

Он повалился на спину и стал расстегивать свои штаны, распутывать завязки кальсон.

* * *

А Мика видел только страшно исхудавшую и бледную маму в какой-то больничной палате......плачущего, небритого отца...

...голубые, полные паники глаза холеного Ольшевского......пшено из лопнувшего пакета, консервы по всему фойе...

* * *

А потом все померкло... Исчезло.

А вместо всего пригрезившегося остались лишь две отвратительные, кривляющиеся морды на кипах старых солдатских одеял...

И пляшущая опасная бритва перед глазами!..

Успел только крикнуть маленькому Валерке:

– Пацан!!! В сторону!..

* * *

«...и по заключению судебно-медицинской экспертизы смерть их наступила в результате острого отравления метиловым спиртом со значительной примесью различных сивушных масел...» – прочитал заведующий детдома для т/в подростков и уже от себя добавил: – Вот что такое базарная водка...

Весь детдом был собран в «актовом зале» – бывшем овощехранилище, задекорированном плакатами, «Боевыми листками» и лозунгами на красных полотнищах. Ну и, само собой, портретами вождей. Часть портретов писал Мика Поляков...

«Трудновоспитуемые» сидели на длинных деревянных лавках, лицом к некоему подобию сцены.

Там стоял стол, покрытый красной материей, а за столом с актом заключения судебно-медицинской экспертизы в руках стоял заведующий детдомом – высокий, тощий, больной туберкулезом человек лет сорока пяти, бывший сотрудник разных органов.

Слева от заведующего сидел низенький, брюхатый казах – начальник Каскеленского райотдела милиции. Справа – «кум» – действующий сотрудник органов, но в гражданском. А рядом с ним – второй секретарь райкома комсомола – молоденький симпатяга-уйгур. Он уже успел повоевать, получить пулю в живот, вылечиться в одном из московских госпиталей, там же комиссоваться вчистую и вернуться в свой родной Каскелен. В детдоме бывал часто, и пацаны относились к нему хорошо и уважительно. По первому требованию пацанов второй секретарь задирал гимнастерку, нижнюю байковую рубаху и давал всем посмотреть свою рану на животе – куда вошла немецкая пуля.

Все сидевшие за кумачовым столом на сцене знали, что никакой судебно-медицинской экспертизы практически не было, вскрытие трупов уж и подавно никто не производил, а заключение судмедэксперта сочинялось древним провинциальным способом.

Милицейский следователь и обычный доктор из местной больнички заскочили на минутку в морг, мельком глянули на бывших паханов, а потом вернулись в милицию и там перешли к осмотру «вещдоков» – вещественных доказательств, найденных у трупов и около них.

Помяли в пальцах коричневые комочки плана, проверили его добротную маслянистость, по запаху определили длительность выдержки анаши, похвалили за высокое качество и честно поделили план между собой.

С отвращением понюхали бутылку с остатками водки, и доктор сказал следователю склочным голосом:

– Нажрутся всякого говна, откинут лапти, а ты потом возись с ними!

– М-да... – туманно согласился следователь и закурил самокрутку. – Где ж ее теперь хорошую возьмешь?..

– Заходи вечерком, – предложил доктор. – Чистеньким ректификатом угощу.

– Точно! – оживился следователь. – А я закусь соображу. Мы тут вчера реквизнули кой-чего – о-о-очень под спиртяшку пойдет!

Но была и другая, тайная версия гибели паханов.

Она напоминала горячечный бред сошедшего с ума от холода и постоянного недоедания маленького, одинокого и очень обиженного человечка, стремящегося все обычные и очень земные ситуации представить в невероятном и сказочном свете...

Автором этой версии, напрочь опрокидывающей заключение судмедэксперта, был одиннадцатилетний Валерка, находившийся при паханах до последней секунды их жизни.

Рассказал он это по страшному секрету, под дикие клятвы – от «век свободы не видать!» до «могила, бля буду!!!» – рассказал только самым близким, самым проверенным своим корешам, спаянным между собой общими грехами, голодом и обделенностью.

Забившись в угол барака на нижние нары, накрывшись старыми прохудившимися одеялами, небольшая Валеркина кодла слушала его, замирая от ужаса и не веря ни единому его слову.

Еще и еще раз заставляли Валерку повторить свой рассказ о том, как Мишка Поляков – художник из Ленинграда – одним взглядом убил паханов. Дескать, только крикнул ему, Валерке: «Пацан! В сторону!..» – и все...

И каждый раз Валерка заканчивал свой жуткий рассказ так:

– Но, видать, и меня тоже малость задело... Я, когда очухался, глаза открыл, гляжу – «буфы» дохлые, а Мишка сам на ногах еле держится, и меня вниз, к «конвойке», стаскивает, и яблоко дает – здоровенное, красное. Настоящий апорт!..

* * *

Но «кум» служил свою службу и за совесть, и за страх. «За страх» гораздо в большей степени, чем «за совесть».

Может быть, только один он и жалел погибших паханов. Он от них имел многое. И «поддачу», и порядок, и информацию, и продуктишки ворованные, и девок они ему иногда каскеленских таскали...

А «кум»... Ну что «кум»? «Кум» – он тоже человек: ты – мне, я – тебе... В смысле – я на тебя глаза закрою. Но уж и ты изволь, сукин сын, помнить, кто я есть на самом деле! Не зарывайся!

И не был бы он настоящим «кумом», если бы у него даже в такой мелкой кодле, как Валеркина, не было бы своего «человечка».

А уж если имеешь дело с «кумом» – про всякие там клятвы вроде «век свободы не видать!» или «могила...» забудь навсегда и выкладывай все как есть! А то я тебе такую статью подберу...

Но когда «кум» от одного из самых-самых закадычных Валеркиных корешков услыхал подлинную историю убийства паханов, он, взрослый и специально обученный человек, в отличие от всех пацанов, кто слышал секретный Валеркин рассказ, безоговорочно ПОВЕРИЛ в каждое слово этого фантастического сообщения!

Только вспомнил глаза того страшноватенького Полякова и снова УВИДЕЛ СЕБЯ В ГРОБУ... И опять – НЕ ТАЯЛ СНЕГ у него на руках и лице...

Ни черта не мог себе объяснить – ПОВЕРИЛ, и все тут!

Но своему двенадцатилетнему «агенту», своему «подсадному утенку» очень строго сказал:

– Ты мне чушь не пори! Мне ваши фантазии как до пизды дверца! Вали отсюда. Надо будет – вызову. Да!.. И пасть там свою не разевай широко – чтоб никому ни слова. А то я тебе такую статью подберу!..

* * *

Перед самым Новым годом силами рукастых детдомовцев и двух толковых воспитателей к бывшему овощехранилищу, ныне «актовому залу», была пристроена так называемая Ленинская комната. Из разных пожертвованных и уворованных материалов.

Уже и портреты вождей туда перевесили из «актового зала», уже и столы поставили, и позолоченный бюстик Владимира Ильича водрузили на бочку из под солярки, предварительно задрапировав бочку красным кумачом, который в неограниченном количестве поставлял детдому Каскеленский райком комсомола, а вот оконных стекол все никак не могли достать. И украсть было негде!

И стояли самодельные оконные рамы без стекол, и вымораживалась несчастная и беззащитная Ленинская комната, а по ее полу, между ножек столов и скамеек, вилась снежная поземка...

Но заведующий распорядился поставить туда временно печку-буржуйку; прямо к одному из незастекленных окон Ленкомнаты младшая ховра «трудновоспитуемых» натаскала откуда-то саксаул; в это же окошко вывели трубу; растопили печку, и заведующий приказал Мике Полякову нарисовать для новой Ленкомнаты копию портрета товарища Сталина с известной открытки художника Исаака Бродского. Мика соорудил подрамник, натянул на него старую чистую простыню, расчертил ее и открытку одинаковым количеством квадратов и по клеточкам сухой кистью гуашью стал перерисовывать образ Великого Друга Детей Всех Народов Мира...

* * *

... Много-много лет спустя Михаил Сергеевич Поляков вместе со своим верным Альфредом был по делам в Калифорнии. И там получил в подарок от Сая Фрумкина – замечательного журналиста из Лос-Анджелеса и знаменитого американско-еврейского правозащитника – удивительную книгу Дэвида Кинга, выпущенную нью-йоркским издательством «Метрополитен букс».

Эта книга дотошно прослеживала все ступени фальсификации официальных фотографий вождей СССР в зависимости от времени их появления в советской печати.

Как только на фотографии рядом со Сталиным или Лениным оказывался кто-то из уже сошедших с политической сцены, эта фигура тут же отрезалась ножницами. Когда ножницы могли, храни Господь, задеть фигуру неоспоримого Вождя, тогда нежелательного фигуранта попросту замазывали опытные ретушеры.

Листая эту книгу, Михаил Сергеевич чуть ли не сразу наткнулся на четыре варианта одной и той же фотографии: первое фото было сделано в 1926 году. На нем были сняты, как пишут в газетах, слева направо Николай Антипов, Сталин, Сергей Киров и Николай Шверник. Потом эта фотография была перепечатана уже без расстрелянного Антипова. Спустя некоторое время эта же фотография появилась и без Шверника. Только Сталин и Киров.

А потом остался один Сталин.

Вот с этой-то последней, трижды скорректированной фотографии в 1929 году художник Исаак Бродский и написал портрет Вождя Всех Народов.

И тогда старый Мика Поляков вспомнил, как он когда-то, мальчишкой, рисовал копию именно с этой картины Бродского...

* * *

... Очень зябли руки. Пальцы просто коченели! Мике и в голову не могло прийти, что на юге Казахстана возможна такая стужа...

А потом, самое противное, подмерзала гуашь, кончик специальной кисти для «сухой» живописи от холода становился таким жестким, что буквально вцарапывал краску в незагрунтованную простыню!

Кое-как на печурке оттаивала краска, кое-как согревались пальцы. Кисть у огня греть было страшно – щетина мгновенно сворачивалась и с отвратительным запахом запекалась в коричневые комочки, и тогда ее можно было сразу выбрасывать в незастекленное окно. Но другой кисти не было. Необходимо было беречь эту. И Мика прополаскивал застывшую кисть в воде, кое-как смывал с нее краску и засовывал ее, как термометр, под мышку – отогревал собственным телом. А потом продолжал рисовать товарища Сталина...

Закутавшись в самые невероятные лохмотья, маленький Валерка топил печку. Он теперь не отходил от Мики ни на шаг. Словно собачонка, заглядывал снизу в Микины глаза, стараясь предугадать любое его желание. А однажды, в самом начале своего обожания Мишки Полякова, в порыве детской признательности за дружбу и покровительство даже предложил Мике делать с ним то, что делали с малолетками паханы.

Мика надрал ему уши, дал сильного пинка в предложенную тощую Валеркину задницу и запретил подходить к себе ближе чем на сто метров!

Но Валерка так плакал, так рыдал, так молил о прощении, так клялся, что никогда ни с кем ничего этого больше не будет, что спустя неделю Мика простил его. И вот, пожалуйста, даже разрешил топить печку в незастекленной Ленинской комнате в двенадцатиградусный мороз.

– Закурить бы... – мечтательно проговорил Мика, согревая пальцы дыханием.

Образ Великого Вождя уже потихоньку переползал с открытки на детдомовскую простыню, натянутую на метровый подрамник.

Валерка молча порылся в своих лохмотьях, вытащил нераспечатанную пачку папирос «Дели» и протянул ее Мике.

– Откуда? – коротко спросил Мика и открыл пачку.

– Пацаны на балочке скоммуниздили, а я у них купил.

– Купил?! – Мика прикурил от горящей саксаулинки. – За что купил?

– За три вечерние пайки.

– Ну и дурак! – с наслаждением затягиваясь, сказал Мика. – Теперь трое суток будешь ложиться спать голодным. Я и не знал, что ты куришь.

– А я и не курю.

– На кой хер покупал?

– Для тебя.

Мика ничего не сказал. К горлу подкатил комок. Отвернулся от Валерки, затянулся папироской «Дели» и, выпуская дым в морозный воздух, жестко проговорил:

– Жрать теперь будешь со мной. Понял? Кретин малолетний.

Тут в Ленинской комнате появился заведующий детдомом для т/в подростков. От холода у него было сине-желтое лицо с покрасневшим кончиком длинного, мокрого носа. Старый, вытертый овчинный полушубок явно не спасал от пронизывающего холода больного заведующего.

Он тут же надрывно закашлялся. Валерка совсем задвинулся за печку. Мика спрятал папироску за спину.

Но заведующий подозрительно повел своим длинным носом, узрел папиросный дымок из-за Микиной спины и, тяжело дыша насквозь продырявленными легкими, тихо, внятно и с неподдельным пафосом стал чеканить слова, с ненавистью глядя на Мику:

– Мерзавец... Подлец... Негодяй!.. Здесь, в Ленинской комнате, висят портреты членов Политбюро ЦэКаВэКа-ПэБэ... А он ПРИ НИХ КУРИТ!!!

* * *

В новогоднюю ночь Мика Поляков лег спать до двенадцати – уж больно ломало его, голова кружилась, ноги были слабыми-слабыми...

Жар сменялся ознобом, озноб – духотой, затрудненным дыханием.

Валерка принес ему из «актового зала» новогодний подарочек: пакет с тремя каменными пряниками, четырьмя соевыми батончиками и двумя большими яблоками.

Стараниями комсомольского секретаря – симпатяги-уйгура с дыркой в животе от немецкой пули – такой подарок получил каждый «трудновоспитуемый».

Ну а уж водку втихаря или план – это уже кто как мог и где мог...

– Ух ты, Мишка!.. – удивился Валерка. – Ты так горячо дышишь! Может, фельдшера позвать?

– Не надо... Иди празднуй. Мне бы только отлежаться чуть-чуть. Я, наверное, простыл тогда немного в Ленкомнате...

– А сегодня там стекла вставили!

– Ну вот видишь – «жить стало лучше, жить стало веселее!»... Иди, Валер, попляши там за меня... Только водички принеси.

Валерка притащил алюминиевую кружку, полную воды, но Мика уже спал тяжелым больным сном...

* * *

И снился больному Мике Полякову какой-то неведомый чудесный остров с невероятно зелеными пальмами, которых он никогда раньше не видел...

Жаркое солнце висело прямо над головой и шпарило так, что даже дышать было невмоготу!..

А вокруг острова со всех сторон – синяя-синяя вода. Насколько глаз видит...

И одинокий белый, совершенно очаровательный домик невдалеке!.. Красиво до слез, до мистического восторга...

Только идти к этому домику ужасно трудно! Ноги увязают в прокаленном сверкающе-желтом песке, каждый шаг требует невероятных усилий, но Мика знает почему-то, что до этого домика нужно дойти обязательно! Это очень-очень важно...

А дышать от жары становится все труднее и труднее, и песок все рыхлее и сыпучее...

Но Мика идет... Мике это невероятно важно!..

Вот он уже и в домике...

Проходит из коридора в комнатку, а там...

...на полу ЛЕЖИТ ПАПА – Сергей Аркадьевич Поляков!!!

– Папочка!.. – в ужасе беззвучно кричит Мика...

* * *

И просыпается.

Ночь. Только слабый дежурный свет в бараке. Дышат полтораста спящих пацанов. Вскрикивают во сне, плачут, смеются, угрожают, бормочут что-то, шепчут, стонут...

Глубокая ночь первого января 1942 года.

Мика попил воды из кружки и вдруг ясно и отчетливо ПОЧУВСТВОВАЛ – отец в Алма-Ате! Но почему без мамы?! И ОТКУДА Я ЭТО ЗНАЮ?!

Так... Нужно немедленно в Алма-Ату! Всего тридцать пять километров... На попутке, на телеге, пешком... Как угодно!

С трудом слез с нар. Понимал – болен. Надел на себя все, что можно, утеплился кое-как. Сунул под подушку Валерке свой нетронутый новогодний подарочек, подпоясал бушлат, чтобы снизу не поддувало, и, качаясь, вышел из барака в лунную морозную ночь...

* * *

Не было за тридцать пять километров пути ни одной машины – ни в ту, ни в другую сторону!

Проскочили парочка патрульных милицейских «газиков» – один к Алма-Ате, второй к Каскелену, так от них Мика схоронился в вымерзшем придорожном арыке. Хорошо помнил: шаг вправо, шаг влево – побег!

А там, в домике, папа лежит. Нельзя Мике рисковать, лучше спрятаться, а потом снова – на своих двоих, пешедралом...

... К утру пошел снег, потеплело. То, что было примороженным, жестким, подтаяло. Стало скользким поначалу, а потом и совсем раскисло...

Грязь в ботинки набилась, мокрень, но Мика так и не почувствовал холода. Даже хотел шапку снять, но побоялся ее из рук выронить, потерять...

«В лесу родилась елочка, в лесу она росла...»

Елочка!.. Мать вашу в душу с этим гребаным Казахстаном! Здесь же должно быть тепло, как в учебнике географии написано!..

«Только бы до того домика дойти... Где папа лежит. Мой отец... Сергей Аркадьевич Поляков – летчик-истребитель, шеф-пилот двора его импера... Здравствуйте, ваше сиятельство! Это вы – князь Лерхе? Милости прошу, проходите, князь. Сергей Аркадьевич ждет вас...

А, вспомнил... Этот домик называется гостиница «Дом Советов»! Мама! А почему я тебя не вижу?.. А, мам?..

Миля-а-а-а! Где ты, Милечка?.. У меня уже сил нет...»

* * *

– Я ничего не знаю! – говорил гостиничному швейцару молоденький солдатик-шофер. – Я ему не сват, не брат, вообще никто. Так, проезжий...

Рядом с гостиницей «Дом Советов» пофыркивала военная «эмка».

– Выруби двигатель! – приказным тоном распорядился швейцар. – Люди твой шарабан нюхать не обязаны!

– А как я потом заведусь? – окрысился шоферюжка. – У меня аккумулятор уже неделю как накрылся. Ты меня в жопу толкать будешь со своим протезом? Или вот он?

И солдат показал на ничего не соображающего Мику, сидевшего снова на ступеньках гостиницы «Дом Советов».

– Откуда взял его? – спросил швейцар.

– Отвез своего кобла к евонной марухе, километров за семь от города, развернулся и лично возвращаюсь в расположение, а этот лежит у дороги. Я думал, пьяный. Новый год все же... А потом смотрю – пацан! И лепечет: гостиница «Дом Советов»... Гостиница «Дом Советов»... От теперя ты с им и разбирайся! А то уже двенадцать дня, а у меня посля вчерашней поддачи еще маковой росинки во рту не было!.. Привет! – сказал солдатик, сел за руль своей «эмки» и уехал.

Швейцар приподнял рукой Микину склоненную голову, заглянул в лицо и сказал:

– Здорово, леший! А я тебя узнал.

Но Мика не ответил, стал заваливаться лицом вниз – вот-вот со ступенек скатится.

Швейцар отставил вбок негнущийся протез, наклонился, подхватил Мику сначала за шиворот, потом перехватил под мышки, снова усадил и разогнулся, не отпуская Микин воротник.

– Ты давай держись... Я, конечное дело, тебе помогу, но и ты уж извини-подвинься... Я тебе не «медсестра дорогая Анюта» – на спине таскать. Руки-ноги на месте, остальное – херня собачья! Вставай.

Горничная первого этажа, крепкая бабенка средних лет, и швейцар со скрипучим протезом довели Мику по гостиничному коридору до двери с каким-то номером, и горничная тихо сказала:

– Как приехал три дня тому, так и гуляет по-черному. В первый вечер кто-то с им выпивал, а теперя один дует без передыху...

– В кажной избушке – свои погремушки, – вздохнул швейцар.

– Иди, – сказала горничная Мике. – У его не заперто...

Мика открыл дверь и вошел в гостиничный номер. Горничная и швейцар деликатно остались в коридоре.

Сергей Аркадьевич Поляков лежал на полу маленькой комнатки в моче и блевотине.

Кислый запах извергнутого смешивался с аммиачными испарениями...

На небольшом письменном столе среди бутылок из-под водки, банок с остатками засохших и провонявших рыбных консервов и черствых кусков хлеба, в до боли знакомой рамке красного дерева стояла большая фотография очень красивой мамы, снятая кем-то из кинооператоров «Ленфильма» лет пять тому назад. Эта фотография в этой рамке всегда висела раньше в папином кабинете.

Мика огляделся. Сквозь туман, застилающий глаза, он увидел у шкафа наполовину распакованный чемодан, а в нем две бутылки водки.