Смешные любови (рассказы)

Кундера Милан
Смешные любови (рассказы)

      Милан Кундера
      Смешные любови
      Перевод с чешского Н. Шульгиной
      В книгу Милана Кундеры "Смешные любови" вошли рассказы, написанные в Чехии в 1959-1968 гг. Они явились отправной точкой кундеровской прозы, в особенности его знаменитых романов "Невыносимая легкость бытия", "Бессмертие" и других.
      Содержание:
      НИКТО НЕ СТАНЕТ СМЕЯТЬСЯ
      ЗОЛОТОЕ ЯБЛОКО ВЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
      ЛОЖНЫЙ АВТОСТОП
      СИМПОЗИУМ
      ПУСТЬ СТАРЫЕ ПОКОЙНИКИ УСТУПЯТ МЕСТО МОЛОДЫМ ПОКОЙНИКАМ
      ДОКТОР ГАВЕЛ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
      ЭДУАРД И БОГ
      В книге сохранены особенности пунктуации автора
      НИКТО НЕ СТАНЕТ СМЕЯТЬСЯ
      1
      - Налей мне еще сливянки, - сказала Клара, и я выполнил ее просьбу. Повод распить бутылочку был вовсе не из ряда вон выходящим, но все-таки был: в этот день я получил сравнительно сносный гонорар за последнюю часть своего эссе, опубликованного с продолжением в нескольких номерах специального журнала по изобразительному искусству.
      Уже тот факт, что эссе вышло в свет, казался чудом. Все, что я утверждал в нем, носило характер остро полемический. Моя работа, поначалу отвергнутая журналом "Изобразительная мысль", чьи редакторы седобороды и осмотрительны, впоследствии была напечатана в менее объемном, конкурирующем с "Изобразительной мыслью" издании, сотрудники которого были моложе и опрометчивее.
      Гонорар, а вместе с ним и письмо принес мне на факультет почтальон; письмо малозначительное; в состоянии свежеобретенной самонадеянности я едва пробежал его глазами. Однако дома, когда время уже близилось к полуночи, а содержимое бутылки - ко дну, я взял письмо со стола и стал читать с явным намерением повеселиться.
      "Уважаемый товарищ и - с Вашего разрешения - мой коллега! - вслух прочел я Кларе. - Прошу Вас извинить меня за то, что я, не имеющий чести знать Вас, осмеливаюсь писать Вам. Обращаюсь к Вам с просьбой: не отказать мне в любезности прочесть прилагаемую статью. Не будучи знаком с Вами лично, я уважаю Вас как человека, чьи взгляды, суждения и выводы столь удивили меня своим совпадением с результатами моего собственного исследования, что я был просто потрясен. Так, например, при всем моем преклонении перед Вашими суждениями в плане сравнительного анализа, которым Вы, вероятно, владеете лучше меня, я категорически утверждаю, что к мысли о том, что чешское искусство всегда было близко народу, я пришел до того, как прочел Вашу работу. Я мог бы это легко доказать, ибо, помимо прочего, располагаю и свидетелями. Но это только так, к слову сказать, ибо Ваш труд..." - тут следовал еще ряд дифирамбов в адрес моей персоны, а затем просьба: не согласился бы я, дескать, написать на его статью рецензию, а точнее, отзыв для "Изобразительной мысли", где данная статья уже более полугода лежит без движения. Моя рецензия, насколько ему известно, может оказаться решающей, а потому я для него, автора этих строк, единственная надежда, единственный огонек в поглотившей его непроглядной тьме.
      Мы, конечно, не преминули посмеяться над паном Затурецким, чье высокородное имя нас буквально зачаровывало; однако наши шутки были вполне благодушными, поскольку фимиам, который он курил мне, особенно в сочетании с превосходной сливянкой, смягчал меня. Смягчал настолько, что в те незабвенные минуты я возлюбил весь мир. И в этом огромном мире - прежде всего Клару. Уже хотя бы потому, что она сидела напротив меня, тогда как остальной мир был скрыт за стенами моей мансарды в пражских Вршовицах. И не имея возможности чем-то одарить тот, большой мир, я одаривал Клару. По крайней мере обещаниями.
      Клара была девушкой двадцати лет от роду, из хорошей семьи. Да что там из хорошей - из отличной семьи! Папочка, бывший директор банка, как представитель крупной буржуазии в пятидесятом году был выслан в отдаленную от Праги деревню Челаковице. Доченька по злой воле кадровиков работала швеей в большой мастерской пражской фабрики модной одежды. Сейчас я сидел против нее и лез из кожи вон, чтобы снискать ее благосклонность хотя бы тем, что легковесно расписывал ей преимущества будущей работы, на которую я обещал устроить ее с помощью моих друзей. Невозможно, убеждал я ее, чтобы такая прелестная девушка, как она, убивала свою красоту, сидя за швейной машиной. Я был полон решимости сделать ее манекенщицей.
      Клара не возражала мне, и мы провели ночь в счастливом взаимопонимании.
      2
      Человек проживает настоящее с завязанными глазами. Ему дано лишь думать или догадываться, что он живет. И только позднее, когда ему развязывают глаза, он, оглядываясь на прошлое, осознает, как он жил и в чем был смысл этой жизни.
      В тот вечер я думал, что пью за свои успехи, и вовсе не предполагал, что это торжественный вернисаж моих закатов.
      А так как я ничего не предполагал, то и проснулся утром в отличном настроении, взял в постель статью, приложенную к письму, и, пока Клара блаженно посапывала рядом, с веселым равнодушием приступил к чтению.
      Статья, озаглавленная "Миколаш Алеш, мастер чешского рисунка", не стоила даже того получаса рассеянного внимания, что я ей уделил. Это было беспорядочное нагромождение банальностей без всякого представления о логической связи, без малейшей честолюбивой попытки разбавить их хоть какой-нибудь собственной мыслью.
      Мне стало совершенно ясно, что статья эта - несусветная чушь. Кстати, доктор Калоусек, редактор "Изобразительной мысли" (в сущности, человек малоприятный), в тот же день подтвердил это; позвонив мне на факультет, он сказал: "Ну как, получил трактат этого самого пана Затурецкого?.. Тогда напиши. Уже пятеро рецензентов зарубили ее, а он никак не угомонится, теперь решил, что единственный настоящий спец - это ты. Напиши в двух словах, что это полная дребедень, ты это умеешь, язвительности тебе не занимать, тогда уж он оставит нас в покое".
      Тут что-то во мне воспротивилось: почему, собственно, я должен быть палачом пана За-турецкого? Я что, получаю за это редакторскую зарплату? К тому же я прекрасно помнил, что именно в "Изобразительной мысли" из осторожности завернули мою статью; зато имя пана Затурецкого крепко увязывалось для меня с Кларой, сливянкой и восхитительным вечером. И наконец - не стану отрицать, это же вполне по-человечески, - и одного пальца мне было бы достаточно, чтобы сосчитать тех, кто полагает меня "настоящим спецом"; так чего ради терять мне и этого единственного?
      Я закончил разговор с Калоусеком какой-то невнятной остротой, которую он мог счесть обещанием, а я - всего лишь уверткой, и повесил трубку, будучи твердо уверен, что рецензию на пана Затурецкого не напишу никогда.
      И вместо рецензии я, вынув из ящика стола почтовую бумагу, написал пану Затурецкому письмо, в котором, обойдя какую бы то ни было оценку его работы, извинился и сообщил, что мои взгляды на живопись девятнадцатого века считаются порочными и дерзкими, и потому мое мнение - особенно в редакции "Изобразительной мысли" - могло бы скорее навредить делу, чем поспособствовать; при этом я обволок пана Затурецкого таким дружелюбным многословием, что трудно было бы не усмотреть в нем моего расположения.
      Стоило мне опустить письмо в почтовый ящик, как я тотчас забыл о пане Затурецком. Зато пан Затурецкий не забыл обо мне.
      3
      В один прекрасный день, только я закончил лекцию - в институте я веду курс истории живописи, - в дверь аудитории постучала наша секретарша, пани Мария, приветливая пожилая дама, что нередко варит мне кофе и избавляет от нежеланных женских телефонных звонков. Заглянув в дверь, она объявила, что меня дожидается неизвестный господин.
      Мужчины не вызывают во мне страха, и я, попрощавшись со студентами, бодро-весело вышел в коридор. Низкорослый человечек в поношенном черном костюме и белой рубашке поклонился мне и весьма учтиво сообщил, что он Затурецкий.
      Я пригласил его в свободную комнату и, предложив кресло, учтиво завел с ним непринужденный разговор обо всем на свете, о том, какое нынче в Праге мерзкое лето и какими выставками она нас балует. Пан Затурецкий вежливо поддакивал моему трепу, однако каждое мое слово стремился тотчас увязать со своей статьей о Миколаше Алеше, пролегшей между нами в своей незримой субстанции, точно неустранимый магнит.
      - Ничто не доставило бы мне такого удовольствия, как рецензия на вашу работу, но я уже объяснил вам в письме, что меня нигде не считают специалистом по чешскому искусству девятнадцатого века и, кроме того, я некоторым образом не в ладах с редакцией "Изобразительной мысли"; там числят меня законченным модернистом, и мой положительный отзыв мог бы только навредить вам.
      - О, вы слишком скромны, - сказал пан Затурецкий, - вы такой знаток, как вы можете столь мрачно оценивать свое положение! В редакции мне сказали, что все зависит от вашего отзыва. Если вы одобрите мою работу, ее напечатают. Вы моя единственная надежда. Эта работа - результат трехлетнего труда. Ее судьба в ваших руках.
      Как легкомысленно и неумело возводишь порой стены своих отговорок! Я не знал, что и ответить пану Затурецкому. Невольно взглянув ему в лицо, я узрел не только маленькие старинные невинные очечки, уставленные на меня, но и мощную, глубокую поперечную морщину на лбу. В короткий миг ясновидения по моей спине пробежали мурашки: морщина, упрямая в своей сосредоточенности, выдавала не только мыслительные потуги, терзавшие ее обладателя, когда он размышлял над рисунками Миколаша Алеша, но и недюжинные волевые способности. Утратив присутствие духа, я не нашел ни одной толковой отговорки. Я точно знал, что отзыва не напишу, но знал и то, что у меня нет сил сказать об этом прямо в умоляющие глаза человечка.
      Расплывшись в улыбке, я пообещал ему что-то неопределенное. Пан Затурецкий поблагодарил меня и сказал, что вскоре опять зайдет - справиться. Я простился с ним, расточая улыбки.
      Спустя несколько дней он и вправду пришел. Я ловко увильнул от него, но на следующий день, как мне доложили, он вновь искал меня на факультете. Я понял, что дело швах, и попросил пани Марию принять необходимые меры предосторожности.
      - Марженка, будьте так добры, если еще когда-нибудь будет меня спрашивать этот господин, скажите ему, что я уехал в научную командировку в Германию и вернусь лишь через месяц. И учтите, пожалуйста: как известно, мои лекции бывают по вторникам и средам. Но я тайком перенесу их на четверг и пятницу. Знать об этом будут только студенты, и никто больше; расписание же оставьте прежним. Я ухожу в подполье.
      4
      Пан Затурецкий и правда вскоре опять заявился на факультет, чтобы разыскать меня, и пришел в отчаяние, узнав от секретарши, что я уехал в Германию. "Невозможно! Пан ассистент должен написать на меня рецензию! Как он мог взять и уехать?" - "Не знаю, - сказала пани Мария, - но через месяц он должен вернуться". - "Еще целый месяц... - простонал пан Затурецкий. - А нет ли у вас его немецкого адреса?" - "Нет", - ответила пани Мария.
      Итак, впереди у меня был месяц покоя.
      Однако месяц пробежал быстрее, чем я полагал, и в канцелярии уже снова возник пан Затурецкий. "Нет, он еще не вернулся",- сказала ему пани Мария, однако, встретив меня чуть позже, настоятельно попросила: "Этот ваш недоросток опять притащился, что теперь прикажете ему говорить?" - "Скажите ему, Марженка, что в Германии я подхватил желтуху и лежу в Йене в больнице!" - "В больнице! - вскричал пан Затурецкий в ответ на очередную отговорку Марженки. Невозможно! Пан ассистент должен же наконец написать на меня рецензию!" - "Пан Затурецкий, - укоризненно сказала секретарша, - пан ассистент серьезно болен и лежит где-то на чужбине, а вы думаете только о своей рецензии". Пан Затурецкий, ссутулившись, удалился, но через две недели пожаловал в канцелярию снова: "Я послал пану ассистенту в Йену на адрес больницы заказное письмо, но оно пришло обратно". - "Ваш недоросток сведет меня с ума, - сказала мне на следующий день пани Мария. - Не сердитесь на меня. Что мне было ему сказать? Сказала, что вы уже вернулись. Управляйтесь с ним сами".
      На пани Марию я и не думал сердиться. Она сделала все, что могла. Я знал, что я неуловим. Я жил исключительно в подполье. По четвергам и пятницам тайком читал лекции, по вторникам и средам тайком ежился в подъезде противоположного дома и млел от радости, видя, как перед институтом торчит пан Затурецкий и ждет, когда же наконец я выйду на улицу. Я решил было надеть котелок и приклеить бороду и усы, представляя себя то Шерлоком Холмсом, то замаскированным Джеком Потрошителем, а то бредущим по городу Невидимкой; я казался себе просто мальчишкой.
      В конце концов пану Затурецкому надоело подкарауливать меня, и он пошел в атаку на пани Марию: "Когда, собственно, товарищ ассистент читает лекцию?" "Взгляните, пожалуйста, на расписание", - сказала пани Мария, кивнув на стену, где на большой, разделенной на четыре части доске с завидной наглядностью были расписаны все занятия.
      - Это мне известно, - не поддавшись на провокацию, заявил пан Затурецкий. - Однако товарищ ассистент ни по вторникам, ни по средам не читает здесь лекций. Он что, числится больным?
      - Нет, - в растерянности сказала пани Мария.
      Вот тут-то недоросток и налетел на нее: попрекнул неразберихой в расписании, поиронизировал насчет того, что ей и невдомек, где и когда тот или иной преподаватель читает лекцию. Объявил, что пожалуется на нее. Кричал. Сообщил, что пожалуется и на товарища ассистента, который не читает лекций, хотя читать их обязан. Спросил, на месте ли ректор.
      Ректор, увы, был на месте.
      Пан Затурецкий, постучав к нему в дверь, вошел. Минут через десять вернулся в канцелярию и со всей строгостью спросил у пани Марии мой домашний адрес.
      - Литомишль, Скальникова, двадцать.
      - Как это, Литомишль?
      - В Праге у пана ассистента лишь временное жилье, и он не разрешает давать адрес...
      - Я требую дать мне адрес пражской квартиры товарища ассистента, - кричал недоросток дрожащим голосом.
      Пани Мария вконец растерялась. Она дала ему адрес моей мансарды, моего жалкого убежища, моей сладкой норы, в которой мне предстояло быть пойманным с поличным.
      5
      И то правда: постоянное мое жилье - в Литомишле; там мама, друзья и воспоминания об отце; когда удается, я покидаю Прагу и работаю дома, в маленькой маминой квартирке. Так уж случилось, что мамину квартиру я формально считаю своим постоянным местом жительства и в Праге не удосужился обзавестись даже приличной холостяцкой квартирой, что было бы естественно, а жил в Вршовицах, снимая маленькую, абсолютно изолированную мансарду, наличие которой я, по возможности, утаивал и нигде не оглашал уже хотя бы во избежание случайных встреч непрошеных гостей с моими мимолетными сожительницами или визитершами.
      Не стану отрицать, что именно по этой причине в доме обо мне ходили далеко не лучшие толки. Кроме того, на время моих литомишльских отлучек я не раз предоставлял комнатушку в распоряжение своих приятелей, которые резвились там вовсю и ночи напролет никому в доме не давали спать. Все это до того возмущало некоторых жильцов, что они затеяли против меня тихую войну, выражавшуюся подчас в характеристиках уличного комитета и даже в одной жалобе, направленной в жилищную управу.
      В тот год, о котором идет речь, Клара решила, что ездить на работу откуда-то из Челаковиц слишком утомительно, и стала ночевать у меня. Сперва робко и в виде исключения, потом принесла ко мне одно платье, потом еще несколько, и вскоре два моих костюма убого жались в углу шкафа, а моя комнатушка превратилась в дамский салон.
      Мне нравилась Клара; она была красива; люди, к моему удовольствию, оглядывались на нас, когда мы вместе шли по улице; она была по меньшей мере лет на тринадцать моложе, что возвышало меня в глазах студентов; короче, у меня была тысяча причин не расставаться с ней. Но обнародовать, что она живет у меня, я не хотел. Боялся молвы и сплетен в доме; боялся, что тем самым пострадает хозяин квартиры, милый старый человек, который умел быть корректным и не лезть в душу; боялся, как бы в одно прекрасное утро ему не пришлось заявиться ко мне и с тяжелым сердцем попросить - ради его доброго имени выставить барышню за дверь.
      Вот почему Кларе было строго-настрого приказано никому не открывать.
      В тот день она была дома одна. Ярко светило солнце, и в мансарде было довольно душно. Раздетая догола, она лежала на моей тахте и отсутствующим взглядом блуждала по потолку.
      Вдруг раздался стук в дверь.
      Клару это ничуть не встревожило. В мансарде не было звонка, и всем посетителям приходилось стучать. Не обращая внимания на шум, она продолжала неотрывно смотреть в потолок. Но стук не прекращался, напротив, усиливался с размеренной и непостижимой настойчивостью. Клару охватило беспокойство; она представила себе, что за дверью стоит человек, который сперва медленно и многозначительно отвернет перед ней лацкан пиджака, а потом грубо накинется на нее: почему-де она не открывает, что утаивает и прописана ли она в этом доме. Она вдруг почувствовала себя виноватой; оторвав взгляд от потолка, торопливо стала искать брошенное где-то платье. Но стук был таким настойчивым, что она впопыхах не нашла ничего, кроме моего плаща-болоньи. Надев его, открыла дверь.
      Но за дверью вместо злобного, пронырливого лица увидела лишь маленького человечка, поклонившегося ей. "Пан ассистент дома?" - "Нет, его нет дома..." "Жаль, - сказал человечек и извинился за вторжение. - Дело в том, что пан ассистент должен написать на меня рецензию. Он обещал, а дело больше не терпит. Если позволите, я хотя бы оставлю ему записку".
      Клара дала человечку бумагу и ручку, и вечером я прочел, что судьба статьи о Миколаше Алеше исключительно в моих руках, что пан Затурецкий с глубоким почтением ожидает моей рецензии и что постарается снова найти меня на факультете.
      6
      На другой день пани Мария поведала мне о том, как пан Затурецкий угрожал ей, как, накричав на нее, пошел жаловаться; голос у нее дрожал, она чуть не плакала; во мне закипела злость. Я прекрасно понимал, что секретарша, до сих пор смеявшаяся над моей игрой в прятки (хотя голову даю на отсечение, что смеялась она скорее из симпатии ко мне, чем если бы это действительно ее забавляло), чувствует себя теперь оскорбленной и причину своих неприятностей, естественно, видит во мне. А когда к этому прибавились еще и раскрытая тайна моей мансарды, нескончаемый стук в дверь и тревога Клары, моя злость переросла в сущую ярость.
      Но именно в ту минуту, когда я, разъяренный, метался по канцелярии пани Марии, кусая губы, орал и помышлял о мщении, распахнулacь дверь и на пороге возник пан Затурецкий. Когда он увидел меня, лицо его осветилось счастьем. Он поклонился, поздоровался.
      Да, он явился преждевременно, явился чуть раньше, чем я успел продумать свою месть.
      Он спросил меня, получил ли я вчера его записку.
      Я молчал.
      Он повторил вопрос.
      - Получил, - сказал я.
      - И вы, надеюсь, напишете эту рецензию?
      Передо мной стоял хилый, упрямый, просящий человечек; я видел поперечную морщину, прочертившую на его лбу линию одной-единственной страсти; вглядываясь в эту незамысловатую прямую, я понял, что эта линия определяется двумя точками: моей рецензией и его статьей; что в его жизни, кроме этой маниакальной прямой, нет иного прегрешения, все остальное - сплошная аскеза святого. И тут меня осенила спасительная злонамеренная мысль.
      - Думается, вам должно быть ясно, что после вчерашнего происшествия мне не о чем с вами разговаривать, - сказал я.
      - Не понимаю вас.
      - Не ломайте комедию. Она рассказала мне все. Вы напрасно отпираетесь.
      - Не понимаю вас, - проговорил недоросток снова, но на этот раз уже решительнее.
      Я перешел на добродушный, можно сказать, дружеский тон: - Послушайте, пан Затурецкий, я не стану вас ни в чем упрекать. Я ведь тоже любитель женщин и вполне понимаю вас. На вашем месте и я бы стал домогаться такой красивой девушки, окажись я с ней наедине в квартире, да еще при том, что под болоньей она была совершенно голой.
      - Это оскорбление, - побледнев, проговорил недоросток.
      - Нет, это правда, пан Затурецкий.
      - Это вам сказала та дама?
      - У нее нет от меня секретов.
      - Товарищ ассистент, это оскорбление. Я женатый человек! У меня жена! У меня дети! - Человечек сделал шаг вперед, под его натиском мне даже пришлось отступить.
      - Тем хуже, пан Затурецкий.
      - Что значит это ваше "тем хуже"?
      - А то, что если вы человек женатый, ваше женолюбие - отягчающее обстоятельство.
      - Возьмите свои слова обратно! - угрожающе произнес пан Затурецкий.
      - Что ж, ладно, - допустил я. - Брак не всегда отягчающее обстоятельство для женолюба. Иной раз, напротив, он может быть и оправданием. Но не в этом суть. Я же вам уже сказал, что вовсе не сержусь на вас и даже вполне вас понимаю. Не понимаю вас лишь в одном: как можно от человека, чьей жены вы домогаетесь, требовать еще и рецензию.
      - Товарищ ассистент! Эту рецензию просит у вас доктор Калоусек, редактор журнала Академии наук "Изобразительная мысль". И эту рецензию вы должны написать!
      - Рецензия или жена. И то и другое вы не посмеете требовать.
      - Что вы себе позволяете, товарищ! - крикнул мне охваченный гневом пан Затурецкий.
      Невероятное дело: у меня вдруг возникло ощущение, что пан Затурецкий и вправду хотел соблазнить мою Клару. Я вскипел и сказал: - И вы осмеливаетесь так разговаривать со мной? Вы, кто обязан был бы здесь, в присутствии пани секретарши, передо мной извиниться?
      Я повернулся к пану Затурецкому спиной, и он, вконец выведенный из себя, нетвердым шагом вышел из канцелярии.
      - Вот так, - сказал я, переведя дух, точно после тяжелого победного боя. Уж теперь он не станет требовать от меня рецензию, - уверил я пани Марию.
      Она улыбнулась, а чуть погодя спросила: - А почему, собственно, вы так не хотите написать для него эту рецензию?
      - А потому, Марженка, что его работа сплошная белиберда.
      - Тогда почему бы вам в этой рецензии так и не написать, что это сплошная белиберда?
      - А зачем мне это писать? Зачем наживать себе врагов?
      Пани Мария посмотрела на меня со снисходительной улыбкой; в эту минуту открылась дверь и вошел пан Затурецкий со вскинутой рукой:
      - Не я! Вы должны будете передо мной извиниться!
      Выкрикнув это дрожащим голосом, он снова исчез.
      7
      Не помню точно, в тот день или двумя-тремя днями позже, мы нашли в нашем почтовом ящике конверт без адреса. Письмо, написанное тяжелым, корявым почерком, гласило: "Уважаемая! Приходите ко мне в воскресенье по поводу оскорбления, нанесенного моему мужу. Весь день буду дома. Если вы не явитесь, мне придется принять необходимые меры. Анна Затурецкая, Прага 3, Далимилова, 14".
      Клара пришла в ужас, стала что-то говорить о моей вине. Махнув рукой, я заявил, что смысл жизни в том, чтобы увеселяться ею, и если жизнь для этого слишком ленива, нам ничего не остается, как немного подтолкнуть ее. Человеку приходится неустанно оседлывать свои приключения, этих быстроногих кобылок, без которых он ползал бы в пыли, точно усталый пехотинец. Когда Клара заявила мне, что лично она никаких приключений оседлывать не собирается, я уверил ее, что ни с пани За-турецкой, да и ни с паном Затурецким она больше не встретится, а приключение, в седло которого я вскочил, осилю играючи сам.
      Утром, когда мы выходили из дому, нас остановил дворник. Дворник не враг мне. Когда-то я ловко подмазал его полсотней и с тех пор пребывал в приятном убеждении, что он приучился закрывать на все глаза и не подливать масла в огонь, который разжигают против меня мои недруги.
      - Вчерась тут вас спрашивали двое, - доложил он.
      - Какие двое?
      - Такой махонький да с теткой.
      - А как выглядела эта тетка?
      - На две головы выше его. Страсть до чего прыткая. Строгая баба. Про все выспрашивала. - Дворник обратился к Кларе. - Особливо про вас. Кто такая и как, мол, зовут.
      - Господи, и что же вы ей сказали?
      - Что мне говорить! Нешто я знаю, кто к пану ассистенту ходит? Сказал, что к нему кажный вечер разные ходют.
      - Молодец, - сказал я, вытягивая из кармана десятку. - Только так держать!
      - Не волнуйся, - сказал я Кларе чуть погодя. - В воскресенье никуда не пойдешь. И никто тебя искать не станет.
      И настало воскресенье, после него - понедельник, вторник, среда; ничего, полная тишина. "Вот видишь", - сказал я Кларе.
      Потом наступил четверг. На очередной подпольной лекции я рассказывал студентам, как молодые фовисты горячо и в бескорыстном единодушии освобождали цвет от прежней импрессионистской описательности, когда в дверь вдруг просунулась пани Мария и шепотом доложила мне: "Пришла жена этого Затурецкого".- "Но меня же нет здесь, - говорю я,- покажите ей расписание!" Но пани Мария покачала головой: "Я так и сказала ей, но она заглянула к вам в кабинет и на вешалке увидела ваш плащ-болонью. Теперь сидит в коридоре и ждет".
      Тупиковое положение для меня - источник самых ярких вспышек вдохновения. Я обратился к своему любимому студенту:
      - Будьте любезны, окажите мне небольшую услугу. Пойдите в мой кабинет, наденьте мой плащ и выйдите в нем из института. Одна дама попытается вам доказать, что вы - это я. Но ваша задача - любой ценой разубедить ее в этом.
      Студент ушел и, вернувшись примерно через четверть часа, сообщил мне, что задача выполнена, воздух чист, а дамы и след простыл.
      На этот раз победа осталась за мной.
      Но затем наступила пятница, и Клара вернулась после обеда с работы в жутком волнении.
      Оказалось, что в этот день заведующий, человек весьма вежливый, обслуживая в уютном салоне мод своих заказчиц, вдруг приоткрыл заднюю дверь, ведущую в мастерскую, где за швейными машинами вместе с моей Кларой трудились еще пятнадцать портних, и крикнул: - Кто-нибудь проживает на Замецкой, пять?
      Клара прекрасно поняла, о ком идет речь: Замецкая, 5, - мой адрес. Однако хорошо усвоенные уроки осторожности удержали ее от признания: да, правда, она живет у меня незаконно, но кому до этого дело? "О том ей и толкую", - сказал вежливый заведующий, когда ни одна из портних не откликнулась, и вышел. Позже Клара узнала, что какой-то строгий женский голос по телефону потребовал от него просмотреть адреса всех мастериц и минут пятнадцать уверял, что на фабрике должна работать женщина, проживающая на Замецкой, пять.
      Тень пани Затурецкой легла на нашу идиллическую мансарду.
      - Но как она могла разнюхать, где ты работаешь? Ведь здесь в доме никто о тебе ничего не знает! - восклицал я.
      Да, в самом деле я считал, что никто ничего не знает про нас. Я был тем чудаком, кто думает, будто живет неприметно за высокой стеной, но при этом совершенно упускает из виду одну маленькую деталь: эта стена из прозрачного стекла.
      Я подкупал дворника, лишь бы он не болтал, что у меня живет Клара, мучил ее, требуя вести себя неприметно и не высовываться, тогда как о ней знал весь дом. Достаточно было ей как-то раз завязать с жиличкой с третьего этажа неосмотрительный разговор, и уже стало известно, где она работает.
      Даже не осознавая того, мы давно жили у всех на виду. Потаенным для наших преследователей оставалось лишь Кларино имя. Эта тайна была единственным и последним прикрытием, пока еще защищавшим нас от пани Затурецкой, вступившей в бой с такой последовательностью и методичностью, что меня охватил ужас.
      Я понял, что дело принимает серьезный оборот, что конь моего приключения оседлан дьявольски круто.
      8
      Это случилось в пятницу. А в субботу Клара пришла с работы и вовсе дрожа от страха. Произошло вот что:
      Пани Затурецкая отправилась со своим мужем на предприятие, куда звонила днем раньше, и потребовала от товарища заведующего разрешить ей с мужем пройти в мастерскую и осмотреть лица всех присутствующих портних. Хотя просьба и удивила заведующего, но у пани Затурецкой был такой вид, что отказать ей представилось ему невозможным. Она говорила что-то туманное об оскорблении, о загубленной жизни и о суде. Пан Затурецкий стоял рядом и хмуро молчал.
      Итак, их ввели в мастерскую. Модистки равнодушно подняли головы, а Клара, узнав маленького человечка, побледнела и с принужденной непринужденностью продолжала работать.
      "Милости прошу", - насмешливо кивнул вежливый заведующий супружеской чете. Пани Затурецкая, поняв, что должна взять дело в свои руки, подтолкнула мужа: "Так смотри же!" Пан Затурецкий, подняв угрюмый взгляд, обвел им мастерскую. "Какая же из них?" - шепотом спросила пани Затурецкая.
      Пан Затурецкий, по всей вероятности, даже в очечках видел не настолько остро, чтобы осмотреть большое помещение, которое к тому же плохо поддавалось обозрению: горы набросанного хлама, платья, свисающие с длинных горизонтальных перекладин, неугомонные мастерицы, сидевшие не лицом к двери, а бог весть в каких позах: они то вертелись на стульях, то, на минуту присев, снова вставали и невольно отворачивали лица. Ему пришлось обойти всех, чтобы не пропустить ни одной.
      Женщины, заметив, что их разглядывает какой-то тип, причем весьма неказистый и непривлекательный, ощутили в глубине своих чутких душ что-то вроде унижения: начался тихий ропот, посыпались насмешки. А одна из них, молодая крепкая девушка, не сдержавшись, и вовсе выпалила: - Он по всей Праге ищет ту стерву, что его обрюхатила!
      На супругов обрушился громкий, грубоватый женский хохот, под его шквалом они стояли робкие и неприступные, с каким-то поразительным достоинством.
      - Пани мамаша, - снова подала голос развязная девушка, - вы плохо следите за своим сыночком! Такого очаровашку я бы на вашем месте вообще не выпускала из дому!
      - Смотри в оба, - шепнула пани Затурецкая мужу, и он угрюмо и испуганно двинулся дальше, шаг за шагом, словно шел узкой улочкой под градом оскорблений и ударов, но все же шел твердо, не пропуская ни одного женского лица.
      Заведующий не переставал безучастно улыбаться; он знал своих женщин и понимал, что с ними каши не сваришь; делая вид, что не слышит их гвалта, спросил пана Затурецкого: - А как, собственно, та женщина выглядела?
      Пан Затурецкий, повернувшись к заведующему, медленно и серьезно сказал: Она была красивой... была очень красивой...