Жизнь замечательных людей (№255) - Карпинский

Разве это не поразительная загадка, поражающая и своей, так сказать, фактурой, но еще более некой красотой загадочности? Это довольно неловко звучит, но, кажется, выражает особенность палеонтологических тайн, которые всю жизнь с такой силой влекли к себе Карпинского. Впрочем, мы забегаем вперед. Пока это влечение только зарождается. Мы не можем быть уверены, что именно об этом беседовали престарелый профессор и молодой адъюнкт кафедры геогнозии, загруженный петрографическими исследованиями, имевшими, как известно, весьма отдаленное отношение к окаменелой фауне и флоре.

В начале главы мы сказали, что он почти каждый вечер проводит у Ерофеева; ухватимся за оговорку — действительно почти, но далеко не каждый вечер, иначе никак не могло бы случиться событие, к которому стремительно приближается наше повествование. Событие в высшей степени радостное и исполненное огромной важности для молодого адъюнкта, но, прежде чем поведать о нем, необходимо рассказать о некоторых дополнительных переменах, происшедших в институте (как видим, они теперь стали случаться гораздо чаще, чем раньше), в геологической службе вообще и в служебном положении нашего героя.

Начнем с последнего. Когда проводились изыскательские работы на территории Харьковской губернии, то местные власти попросили профессора Барбота де Марни осмотреть соляные источники. Своей соли губернии не хватало, ее привозили издалека медлительные чумаки. А соленые озерца там-сям попадались, да по курганам кой-где соль выступала, ее лизала скотина — вот и возникла надежда отыскать месторождение. Профессору заниматься солью было некогда, он передал просьбу своему помощнику. Карпинский осмотрел выходы, нанес на карту, произвел подсчеты и, вернувшись домой, написал статью «О возможности открытия каменной соли в Харьковской губернии». Каково происхождение соляных источников, задает вопрос автор. Они не могут быть юрского возраста. Древнее. Приводятся косвенные доказательства тому. Вода Спеваковского озера пополнялась из горизонтов, расположенных ниже юрских. То же можно сказать о воде безымянного озерка близ Славянска. Вывод: накопление соли происходило (если вообще происходило!) в пермских отложениях.

Но на этом автор не останавливается. Неторопливо, скрупулезно разбираются факты, позволяющие судить, где с наибольшей вероятностью могло произойти скопление соли. Наконец обводится на карте район возможного месторождения. И еще дальше идет автор! Указывает точные координаты: бурить здесь! Это ответственное заявление, и нужно быть уверенным в себе, чтобы решиться на него.

Харьковское земство доверилось двадцатитрехлетнему рекомендателю — наняло мастеров, поставило бурение. Прогноз блистательно оправдался, скопления каменной соли обнаружены, притом в значительных размерах (их запасы разрабатываются и по сей день). Член-корреспондент АН СССР Ю.А.Жемчужников, разбирая творческий метод молодого Карпинского, пишет: «Для него характерно соединение сугубой осторожности при анализе фактов со смелостью синтезирующей мысли, а также додумывание ее до конца, до вытекающих из нее практических результатов». Верно сказано; выделим с у г у б у ю о с т о р о ж н о с т ь при анализе фактов — черта как будто бы не очень свойственная начинающим ученым? Она обратила на себя внимание маститых мужей науки, им нравится в молодом коллеге солидность ученых интересов, их основательность; они допускают его в свой круг. Выше было сказано, что в служебном положении адъюнкта произошли перемены; спешим поправиться — в служебном положении нет; пока еще нет; изменилось его положение во мнении господ профессоров и академиков, чему во многом способствовало не ахти какое крупное, но уверенно сделанное открытие солевого месторождения.

Между тем перемены продолжаются. Гельмерсен подает в отставку, он стар, его место на посту директора института занимает Николай Иванович Кокшаров. Крупнотелый, осанистый, веселый, выдающийся минералог, составивший огромный свод российских минералов, он внешним своим поведением являет полный контраст предшественнику: шумлив, сыплет остротами и каламбурами; количество его друзей, приятелей не поддается исчислению. Гельмерсен же, у которого теперь развязаны руки и много свободного времени, занялся делом, нужда в котором давно ощущалась всеми и которое он дал себе зарок довести до конца. Дело это было созданием учреждения, которое объединило бы геологическую службу в России.

Для России вопрос о государственной геологической службе, ее устройстве, прерогативах, составе работников имел огромное значение. Страна остро нуждалась в сырье для промышленности. Уральские и сибирские заводчики брались даже финансировать геологические учреждения, которые проводили бы разведки с учетом их нужд; однако всем ясно было, что это не устранило бы, а усугубило хаос в поисках полезных ископаемых. Конкуренция породила бы обман и укрывательство месторождений. России не обойтись было без центра геологической службы, подчиненного исключительно правительству. Но каким должно быть центральное учреждение?

И Гельмерсен не только сам трудится над составлением проекта, но привлекает единомышленников, в частности Ерофеева и Барбота де Марни. Последний даже командируется за границу для ознакомления с постановкой геологической службы. Ерофеев пишет записку на высочайшее имя, и, хотя под ней стоит одна его подпись, несомненно, текст тщательно обсуждался с друзьями. Сам Григорий Петрович действует при дворе, стараясь использовать свои евязи. Разъезжает по городам, выступает с лекциями, доказывает необходимость распространения геологических знаний. Позволяет себе насмехаться над сановниками, клеймит их невежество по этой части. В качестве иллюстрации приводит такой анекдот. Однажды на приеме у олонецкого губернатора кто-то спросил у Григория Петровича, что он в их крае ищет.

— Уголь.

— Э, батюшка, — вмешался губернатор. — Откуда ж ему тут быть? У нас ведь все больше сосна растет...

Что же предлагают ученые в составленном ими проекте уложения? «На обязанности будет лежать исследование местностей России по назначению правительства, определение характера и степени благонадежности месторождений полезных ископаемых и составление геологической карты России, которое, очевидно, должно идти путем систематическим». Состав будущего учреждения должен быть, по их мнению, таков. Шесть старших геологов, шесть младших, один старший палеонтолог, один младший и один химик. В Совет геологического учреждения входят директор, старшие геологи, старший палеонтолог, академики императорской Академии наук, профессора Горного института и Санкт-Петербургского университета по кафедрам геологии и палеонтологии; членство в совете не обусловливалось дополнительным вознаграждением.

Поразительные, несусветно скромные требования! Но всего поразительнее, что они не могли быть выполнены в течение многих лет! Приходилось прибегать к разного рода уловкам, чтобы — не убедить, нет! — а поторопить правительство, постоянно почтительнейше напоминать ему о необходимости скорейшего осуществления столь важного для государства проекта. Пухлые папки с бумагами переносились из Горного департамента в Министерство финансов и Сенат, и ни разу правительство не отвергло ни один из вариантов проекта: просило доработать. Не то чтобы оно не понимало важности задуманного — отнюдь это не так! Но как можно было нарушить порядок прохождения дел, и тем более важных, и чем дольше оно проходило, тем важнее становилось...

В 1875 году усилиями комиссий и подкомиссий был выработан окончательный и подлежащий утверждению проект устава, но и он не был утвержден, понадобилось еще пять лет, чтобы... нет, опять-таки не утвердить, а созвать собрание петербургских геологов по согласованию и последнему рассмотрению всех пунктов.

Свидетелем всех перипетий этой борьбы — и свидетелем близким, иногда даже участником — стал Александр Карпинский, и, несомненно, это явилось для него своеобразной школой общения с административным аппаратом. Скоро он докажет, что недаром брал уроки.

А теперь перейдем к обещанному радостному событию, для чего нам понадобится представить кабинет директора Горного института с портретом государя императора, дубовым письменным столом, креслами и кожаным диваном. Входит адъюнкт кафедры геогнозии и, смущаясь и краснея, протягивает для подписи прошение.

Если бы за столом, как еще некоторое время назад, сидел Григорий Петрович Гельмерсен, событие это прошло бы малозаметно. Тот подписал бы прошение, сдержанно, но сердечно поздравил бы потухшим своим баском; с заметным усилием оторвался бы от кресла, встал... пожалуй, на этом аудиенция и закончилась бы...

Но совсем не так поступил Николай Иванович Кокшаров.

— Как?! — вскричал он. — И молчал! Ах, скромник! Господа, господа, пожалте-ка сюда!.. Какая новость!

И господа, то есть профессора и доценты, адъюнкты и кой-кто из студентов, — словом, все, кто толпился в передней, ввалились в кабинет и, увидя восторг своего директора и взглянув на бумагу, обступили Карпинского и, в свою очередь, закричали:

— Кто она? Сознавайся! Каков удалец, а?

Всякий, кто хоть сколько-нибудь знаком с уставом Корпуса горных инженеров, конечно, уже догадался, какое прошение подал директору зардевшийся от смущения адъюнкт. То было прошение о женитьбе. Без разрешения начальства горный офицер (хотя к тому времени такое титулование исчезло) не имел права вступить в брак. Сразу скажем, что Кокшаров не только в сей же момент подписал бумагу, но, пока возбужденные сослуживцы расспрашивали Александра Петровича, а тот, потупившись, отвечал на вопросы, подвинул к себе стопку бумаги и уже от себя написал прошение в Министерство финансов о пособии для новобрачных, «поскольку как сам господин Карпинский, так и будущая его жена не имеют никакого состояния».

— Да кто же она? — продолжали допытываться сослуживцы. — И скрывал!.. И скрывал!.. Да как же тебе удалось?..

Конечно, ничего он не скрывал. И не собирался. И будь они чуть повнимательнее, они бы, уж конечно, заметили, что стал одеваться он с некоторых пор с особой тщательностью, сшил у модного портного сюртук из тонкого сукна и жилеты. Будучи в одной из летних экспедиций, отрастил бородку, отпустил длинные волосы, а в Петербурге парикмахер соорудил красивую прическу, и во внешности Александра Петровича появилось нечто артистическое. В разговоре стал несколько рассеян. Иногда улыбался своим мыслям. Его лучистые глаза обдавали собеседника нежным и кротким светом. Он влюблен! Никакого сомнения. Ну а кто она — думается, читатель уже догадался? В уединенной трудовой жизни нашего героя, в которой о будущем скромно, но неутомимо заботились куда больше, чем о настоящем, в его холостячестве была лишь одна щелочка, сквозь которую пробивался свет женского участия... скажем больше, была лишь одна семья, в которую он хаживал, с которой сблизился и в которой только и мог составить себе представление о семейном счастье. Семья Брусницыных. От домашнего очага он ведь был оторван двенадцати лет от роду. Кадетское воспитание, марш, марш в дортуар, в классы, в столовую... а потом уральские степи и контора в Златоусте... институт да разъезды по губерниям...

Брусницыны. И прелестная Александрин, которую увидел впервые пять лет назад и которая по мере того, как росла, все чаще видела Александра и слышала о нем. О нем рассказывал брат: о его талантливости, врожденном такте, о том, как уважают его профессора, быть может, даже несколько преувеличивая заслуги своего друга в науке, — Феде льстила дружба с ним. С неизменной ласковостью встречала его мать, Татьяна Кирилловна. Александр проводил у Брусницыных все воскресенья и праздники; когда умер Павел Львович, его заботы о семье удвоились: помогал, как мог, оправиться после потери, искал репетиторов для Александрин... В известном смысле, он ее воспитывал — мечта каждого мужчины: воспитать себе невесту... И Александрин — разве она с той самой первой встречи, когда он, поклонившись мама и папа, чуточку дольше, чем положено, задержал на ней взгляд (или ей показалось?), а она, колыхнувшись в реверансе, убежала, прыснув смехом, — разве не считала она в глубине души (ни одного слова еще не было сказано — и, ох как до этого было еще далеко) свою судьбу определившейся, а себя суженой...

Та, которую называли этим милым именем, получила прекрасное образование, владела несколькими языками. Внешностью она походила — можно только удивляться этому обстоятельству, но это так — на Марию Фердинандовну в юности. В этом легко убедиться по фотографиям. Не повлияло ли это сходство на выбор Александра? Надо ли напоминать, что память и сердце его хранили одну ласку — материнскую, и самое прекрасное женское соединено было в его сознании с образом матери — и он невольно искал похожую на нее...

Рыжими чернилами запись в метрической книге о бракосочетавшихся за 1873 год. Все, что нынче осталось от торжества... Подвенечная фата, кадильный дым, снопы света из оконниц, хор... и то первое дуновение вместе, чтобы, как в народе говорится, венчальные свечи разом задувать, чтобы жить вместе и умереть вместе...

«Счет браков 51. Ноябрь девятого.

Служащий в Горном институте адъюнктом горный инженер, коллежский асессор Александр Петрович Карпинский 5-й православного исповедания первым браком.

Дочь умершего адъюнкт-профессора Императорской Академии художеств коллежского советника Павла Львова Брусницына — девица Александра Павлова, православного исповедания.

Лет жениху 27, невесте 18.

Поручители. По жениху: дворянин Долгополов и Лейб-Гвардии Финляндского полка прапорщик Владимир Петрович Деви. По невесте: 2-й Конно-артиллерийской бригады поручик Николай Михайлович Севрин и потомственный дворянин Виктор Васильевич Чепурин».

Кто они, Чепурин, Долгополов, Севрин? Выяснить не удалось. Деви — фамилия, известная в русском горном деле: семья эта дала несколько поколений инженеров. Владимир Петрович пошел, как видно, по военной части... Финляндский полк квартировал неподалеку от Горного института, и офицеры дружили с преподавателями.

Венчались в церкви при Горном институте.

Кокшаров не только исхлопотал единовременное пособие, но и предоставил молодым квартиру при институте, обставленную казенной мебелью.

Минуло всего несколько месяцев, а Александр Петрович уже засобирался в дорогу. Как, поди, и трогательно, и радостно-грустно было от того, что его баулы и сумки укладывают женские руки. Наверное, он мог бы в тот год и не ездить, начальство не препятствовало бы, а, понимающе улыбаясь, разрешило бы провести лето на даче, но ведь он был натуралист, и, кроме дел и утех человеческих, его манил мир камня, неведомый, молчаливый, вечный... Пути его пролегали на сей раз по Волынской губернии. Николай Павлович вскоре занемог, и завершал маршруты Александр Петрович один. В отчете, им написанном и представленном за двумя фамилиями, изложение ведется то от «мы», то от «я», без всяких переходов. «Мы сделали по проселочной дороге экскурсию на северо-западо-запад к деревне Пельче, где ломался песчаник, который очень ценится и идет на подферменный камень под мосты». А немного ниже: «Из Житомира я совершил поездку на север, в страну бывших древлян, в страну Ольги и Игоря, словом — в Овручское Полесье... Ближайшей целью был осмотр розовых кварцитов...» и так далее. Несколько необычное сочетание делового стиля с лирической приподнятостью...

Глава 7

Артинский ярус

С неспешной предназначенностью — как все, что совершалось в жизни этого человека, — наступил момент, когда он снова мог вернуться к прерванным когда-то, точнее, на время терпеливо отложенным, исследованиям геологии Урала. Он знал, что этот момент наступит, готовился к нему, искал встреч с людьми, приезжавшими с Урала, копил научные сведения, оттуда поступающие. И вот он настал. Контракты на изыскательские работы по линиям железных дорог были исполнены, новых Барбот де Марни не заключил, да и положение самого Александра Петровича в институте теперь сильно изменилось — он волен был выбирать себе темы.

Конечно, нисколько он от себя не скрывал, возвращаясь в родные места, что затевает дело неспешное, огромное, многолетнее. Одной экспедицией Урал не покроешь. И десятком тоже. А познание Урала — ключевое для всей геологии и для всей России. Богатства его несметны. Разумеется, никто не мог бы его командировать для изучения недр Урала вообще (хотя сам он перед собою такую тайную цель и поставил) — у него было конкретное задание от Министерства государственных имуществ разведать угленосные слои на восточной окраине Урала. Под начало его передавались две поисковые партии; одну из них возглавил его шурин Ф.П.Брусницын, другую Ф.Ю.Гебауэр, горный инженер. Но быстро и со свойственной ему аккуратностью наладив работу, Карпинский надолго оставляет своих подопечных, совершает далекие и длительные экскурсии.

Мы можем судить о том по его отчетам. «Я имел возможность, — пишет он, — оставлять на некоторое время эти работы во вполне надежных руках и расширять геологические исследования за пределы порученного мне района между реками Нейвой и Синарой. В последующие годы удалось распространить на тех же основаниях геологические исследования на обширную область восточного склона Урала, связав почти неизвестный тогда район с хорошо исследованною областью Южного Урала».

Возобновившиеся уральские маршруты продолжаются пятнадцать лет кряду. Пятнадцать лет каждое лето путешествует он по Уралу: переваливает через кряжи, пробирается через болота, блуждает в лесах. Жизнь поделилась на зимнюю и летнюю: обо половины несхожи. И частенько на каком-нибудь званом обеде (в зимнюю пору) вдруг застывает он, вспомнив о скромной трапезе под звон комаров на берегу озера, у костра, проводник шевелит носком сапога головешки и зовет: «Хлебай, Петрович!» А летом, укрывшись в шалашике, наспех собранном, вдруг припомнит зал консерватории, гаснущие люстры, ту минуту перед началом концерта, когда дирижер еще медлит с выходом, а свет уже погас, темнота, и из оркестра вдруг выкатывается беспорядочно-обрывчатая жалоба валторны... Жизнь раздвоилась и вместе с тем приобрела новую цельность, насыщенную полноту, будто удовлетворилась тайная потребность его натуры в добывании истины трудом, через физические усилия, через непременную и благодетельную усталость...

Первая и по объему значительная публикация, посвященная геологии Урала, появилась уже через год после возобновления уральских маршрутов; в дальнейшем они появлялись регулярно. И эта первая уже настолько зрелая, что не оставляет сомнений — исподволь он всегда готовился к изучению этого сложнейшего региона. А вскоре ему посчастливилось совершить открытие, которое во многом предопределило дальнейшее изучение и освоение Урала. Близ Артынского завода, что в Оренбургской губернии, Александр Петрович, лазая по скалам, собрал множество остатков ископаемых животных; иные из них относились к видам, существовавшим в пермский период, иные в карбоне. Это две разные системы с разной фауной; между ними, по тогдашним воззрениям, должна пролегать межа. Анализ, проведенный Карпинским, показал, что все найденные им окаменелости — здешние, не принесены извне. Между тем несколько родов трилобитов, селяхии и некоторые аммонеи древнее рядом с ними захороненных других морских существ. Явление это и ранее было известно и не находило объяснения; ученые датировали слои то пермским возрастом, то карбоновым.

Карпинский подошел к загадочному явлению по-новому: «Чтобы решить вопрос... припомним тот закон, на важность которого, если не ошибаюсь, впервые обратил внимание Лейель. По этому закону, чем совершеннее организация вида, тем меньше геологический период его существования». Ориентируясь на это теоретическое положение, он рассматривает данные петрографического анализа; вкупе с палеонтологическими они «заставляют считать последнюю (т.е. песчаниковую пачку пород, в которой и обнаружены окаменелости. — Я.К.) членом, связующим каменноугольную и пермскую системы».

Итак, в чем же суть открытия? Карпинским провозглашается п е р е х о д н ы й х а р а к т е р с л о е в; они не принадлежат ни к какой системе целиком. Он берет на себя даже смелость утверждать, что этого открытия следовало ожидать, исходя из чисто теоретических воззрений. «Существование в России подобной переходной группы осадков можно было с вероятностью предполагать и ранее, на основании общего хода событий и геологической истории этой страны». А за границей существуют подобные образования? Да. «Например, осадки, наблюдавшиеся в штате Небраска, отложения, недавно точным образом исследованные в Южных Альпах, равно как и пласты, составляющие в Богемии переходное образование между продуктивной формацией и мертвым красным лежнем». Неважно, что воочию ни одного из перечисленных объектов он не видел, это не мешает ему, освоив литературу, поспорить с английскими коллегами и попытаться доказать, что некие отложения в Индии, близ Пенджаба, тоже следует считать переходными. Как же! О том свидетельствует англичанами же составленный список фауны. Универсальных границ между системами нет, они искусственные. На каких теоретических воззрениях основывался Карпинский? Ясно, что на эволюционном учении Дарвина. И в этом смысле доказательное установление переходности сыграло огромную роль.

«Для... песчаниковой группы... я предлагаю название Артинского яруса по имени той местности, в которой эти осадки были прежде всего изучены».

Артинский ярус скоро стал знаменит; принцип «переходности слоев», с помощью которого он был выделен, получил мировое признание и был положен, как пишет профессор Л.С.Либрович, «в основу дальнейшего изучения соответствующих отложений и фаун в различных странах». «Кроме того, — замечает толкователь уральских работ Карпинского, — эти исследования сыграли существенную роль в деле внедрения в геологические науки идей эволюции». «Здесь перед нами своеобразная попытка, — соглашается с ним профессор Б.Л.Личков, — применить эволюционную идею к разграничению геологических периодов и систем, выявить и доказать непрерывность геологической истории».

Если мы забежим на полвека вперед, то станем свидетелями новой вспышки интереса и новой волны публикаций, связанных с артинским ярусом. Дело в том, что появились сведения о его нефтеносности; впоследствии они подтвердились. Прошло еще несколько лет, и дискуссия вспыхнула с новой силой: нашлись ученые, которые стали оспаривать — и весьма ожесточенно — саму правомерность выделения яруса как генетической единицы; однако их нападки были отведены. Все это лишний раз свидетельствует о том, сколь интересное природное образование удалось открыть и описать Карпинскому в 1878 году. Он продолжал сбор фаунистического материала, это дало ему возможность создать одну из прекрасных его палеонтологических монографий; мы разберем ее в соответствующем месте.

Артинский ярус лишь один из геологических элементов Урала, и, естественно, Карпинский не мог замкнуться на его изучении. Возможно, Александр Петрович не сразу понял принципиального значения сделанного им открытия именно в силу грандиозности поставленных перед собой задач (в самом деле: всего лишь один ярус, а сколько их предстоит изучить) и только на склоне лет признал: «Самым важным результатом я считаю установление артинского яруса и выяснение филогении филума пролеканитид, начиная от верхнедевонских слоев последовательно до триаса». (Тут он говорит об установленной им связи между индивидуальным развитием особи и развитием рода в одной из групп ископаемых моллюсков.)

Свои усилия он теперь сосредоточивает на изучении восточного склона Урала. К тому влекли и практические потребности — каменноугольные пласты, разведку которых он вел, развиты на восточном склоне, но не меньший интерес представляла и теоретическая сторона дела. «Хотя в большинстве горных кряжей, — писал Карпинский, — замечаются некоторые особенности их противоположных склонов, но редко различие это достигает такой степени, как в Уральском кряже, западный и восточный склоны которого являются весьма различными как в геологическом, так и в орографическом отношении».

Они действительно очень разные, западный и восточный склоны одного хребта. Даже реки текут здесь по-разному. Те, что стекают с запада, бегут по продольным долинам, параллельно хребту, особенно в верхнем своем течении, те, что с востока, берут широтное направление. На западном склоне озера редки, а на восточном «встречаются тысячами, в таком изобилии, какое вообще наблюдается довольно редко». Отроги западного склона сложены осадочными породами или метаморфическими сланцами, на востоке же, наоборот, осадочных пород мало, все больше изверженных. Своеобразны третичные осадки, распространенные по восточной стороне, на западе их вовсе нет, зато здесь в изобилии находят пермские и триасовые, которых нет на востоке. И так далее. В связи с этим и минеральные скопления очень разнятся: на востоке месторождения магнитного железняка, коренное золото и медь, хромистый железняк — залежи штокообразные и жильные; на западе месторождения пластовые — каменный уголь, медистые песчаники, красные и бурые железняки.

Карпинский принимается за составление сводной геологической карты Восточного Урала и, реконструируя геологическое прошлое, берется за объяснение разительного несоответствия между востоком и западом. (Вопрос этот не получил полного объяснения по сей день.) Попутно Карпинский проводит весьма цепные наблюдения. Со времен Гумбольдта считалось, что гора Юрма (на Среднем Урале) — некий горный узел, от него Урал расходится на три ветви. Каршгаский исправляет ошибку, показывает, что никакого «узла» не существует. Далее он находит прежде неизвестные верхнедевонские отложения (на Южном Урале), возраст доказывает безукоризненным анализом палеонтологических; остатков. Выясняет соотношения найденных им пород с соседствующими отложениями. Составляет полный разрез каменноугольных отложений.

...Шли годы, по весне Александра Павловна упаковывала дорожные сумки. Поезда до Москвы стали ходить на три часа быстрее; от Екатеринбурга до Перми проложили железную дорогу. В Екатеринбурге по-прежнему жили мать Александра Петровича и его сестра, рано овдовевшая. Александр Петрович ежегодно гостил у них. У него теперь было четверо детей: дочери Евгения, Марина, Александра и сын Коля, мальчик одаренный и необычно раннего развития. Но прожил он недолго. Внезапно заболел и умер. Рассказывали, что Александр Петрович поседел, пока — извещенный телеграммой — добирался из экспедиции домой. Не годами седеют, а горем...

Прежде чем самому отправиться по весне, надо было отвезти семью на дачу — ее снимали тогда в Лахте, да наказать, куда в каком месяце слать письма. Он берег их в походе, потом терялись. Его письма тоже не берегли — наверное, потому, что он сам ими не дорожил; зачем? Научных рукописей, переписанных его женой, сохранилось больше, чем ее писем. Но там, вдалеке, он ждал их с нетерпением, беспокойством. От нее, от детей...

«Милый дорогой папа, — старательно выводила дочурка, — скоро две недели, как ты уехал, а мне кажется, что я целый год тебя не видела. Сегодня мы купались, погода хорошая, а то с девятого числа была такая погода, что Таня, Коля и Маня были в саду в шубах.

Без тебя мы ни разу не ходили к замку. В Троицу у нас был Пузя. Мы с мамой ходили на берег купаться, поймали 13 колюшек и одну корюшку живую, а Коля ее выпустил.

Другое письмо я напишу по-французски.

Любящая тебя Женни Карпинская».

У Женни большие способности к языкам; она пишет папе по-французски, вставляя английские фразы.

Отец отвечал ей по-русски рисованными крупными буквами, чтобы она по его письму могла учить читать младших сестер.

«Скоро я поеду домой. В Екатеринбург поеду в коляске. Там куплю своим деткам игрушки и шишки. Потом в вагоне в Пермь. Оттуда на пароходе в Нижний, а после в Москву и Петербург по железной дороге».

Глава 8

Слава молодая

4 апреля 1877 года из Вены на имя директора Горного института пришла телеграмма на немецком языке; Кокшаров бегло на нее взглянул и откинулся на спинку кресла. Сообщалось, что Барбот де Марни скоропостижно скончался в номере венской гостиницы. Неделю назад по предписанию врачей он выехал в Ниццу. В Вене его встречали коллеги; со многими был знаком и переписывался долгие годы; в ночь с 3 на 4 апреля они засиделись в его номере, обсуждая геологические новости...

Через несколько дней привезли цинковый гроб; все удивлялись его небольшим размерам. При жизни малорослость Николая Павловича скрашивалась подвижностью, напористостью; вдруг сослуживцы с болью и даже недоумением осознали, что он был вовсе не стар. Всего сорок шесть лет. А успел объездить Урал и Калмыцкую степь, о которой составил первый геологический очерк, Галицию, Подолию, северные губернии. Удостоен премий и медалей от научных обществ. Имел звание почетного доктора Санкт-Петербургского университета. При жизни разное говорили: ходили слухи, что брал подряды от частных фирм (что для государственного служащего считалось некорректным). Но сейчас все это забылось. Поминали добром; сожалели, что оборвались его начинания; он готовил к печати сразу три, как он сам считал, главнейшие свои сочинения: об Олонецком крае, об Арало-Каспийской низменности и о геологическом строении Европейской России. Не успел...

Отпевали в институтской церкви, а хоронили на Смоленском кладбище, где Горному принадлежал большой участок.

Смолоду Николай Павлович приохотился собирать книги; теперь вдова дарила богатую библиотеку кафедре, которой он заведовал; Карпинскому поручили, прежде чем перевозить, привести в порядок. Ему же поручили написать некролог и огласить на заседании Минералогического общества. Мог ли он тогда знать, что это первый из некрологов, которые придется ему за свою жизнь составить (более трехсот!) и о каждом из покойных своих учителей, сверстников, коллег, учеников и учеников своих учеников он скажет верное слово и найдет верную оценку их труду.

Вот и в этом, первом из написанных им некрологов он вспомнил то, что всеми было уже забыто, — что Николай Павлович в юности сотрудничал в «Современнике». Некрасову нравились его обзоры новейших теорий происхождения и строения Земли, они способствовали распространению положительных знаний в России. Перейдя же к научным трактатам и публичным выступлениям Барбота де Марни, Карпинский особо остановился на тех их качествах, которые, вероятно, хотел бы перенять и выработать у себя: