Белый Сокол

      Штаб молчит. После того как послал им мыло вместе с пленным ездовым, ни одного звонка. Принять решение самому и поднять роту в атаку - рискованно. Враг тут хорошо закрепился. Несколько раз Виктор просил огня, заведомо подвергая себя и бойцов риску - уж очень сблизились позиции. Ответа нет.
      Опыт прошлых лет настойчиво подсказывает, и Вихорев остро чувствует, что дальше оставаться в бездействии на этой позиции нельзя: можно не только расхолодить бойцов, но и многих потерять. Расчет на то - а в штабе, видимо, на это и надеются, - чтобы ночью поднять роту и занять более удобную позицию, утратил смысл: действия роты парализуются вражескими минометами и снайперами.
      Надо похоронить Толю немедленно. Хорошо бы выкопать могилу возле того стожка, где его достал осколок. Ничего, что стожок сгорел. Пепел тоже отметка: там долгое время будет чернеть земля.
      Едва Вихорев успел прикрыть крышку погреба, как вражеская мина ударила в то место, где был стожок, подняла густой серый столб пепла. Показалось, что прилетела мина действительно из-за того хуторка возле вражеских позиций, где две детские люльки, запах малосольных огурцов и иконка в переднем углу под домотканым рушничком.
      Если бы Толя сразу поджег хуторок... Если бы не разговорился со старым немцам, у которого остались дома одинокие внуки... Если бы не пожалел детских колыбелек... Тогда нашим минометчикам ничто не мешало бы накрыть вражескую позицию. И, наверно не попали бы вражеские мины в стожок. Толя был бы жив... И сам стожок не сгорел бы...
      Телефон зазвонил, когда санинструктор и связной командира, выбрав момент, вылезли с лопатами из погреба и начали рыть могилу. Говорил тот же ПНШ-2, который не так давно просил мыла.
      - Слушай, старшой!
      - Слушаю.
      - Начальник штаба приказал явиться на оперативное совещание. Немедленно!
      - Да у нас тут нельзя головы поднять.
      - Ничего. Проползешь!
      Приказ есть приказ. Неожиданный, правда, и довольно странный: кто это собирает совещание средь бела дня? Но у штаба полка свои соображения.
      У Виктора тревожно екнуло сердце. Что это - страх? Он решительно откинул люк погреба, почти в полный рост подошел к санинструктору и связному, которые, стоя на коленях, копали продолговатую, как парная огневая ячейка, ямку.
      - Пошли, хлопцы, со мной! Вызывают в штаб.
      Те положили лопаты на свежую сырую землю, что успели набросать, взяли автоматы.
      - В штаб так в штаб! - сказал санинструктор с погонами старшины на вылинявшей и мокрой от пота гимнастерке. - Жарковато будет по дороге!
      "Проползем!" - хотел повторить Виктор слова ПНШ-2, но сказал другое:
      - Если вражеские "кукушки" близко, то лучше рывком с места и резкими зигзагами попробовать запутать снайперов.
      Ощутил давно знакомые толчки крови в висках, заныло сердце. Такое состояние каждый раз возникало перед атаками, но быстро исчезало, когда подступал грозный момент. Виктор был уверен, что и теперь боль утихнет, стоит им двинуться в дорогу. Жажда жизни всегда побеждала. Победит и на этот раз.
      Сколько вражеских пуль пролетало возле самого уха, сколько осколков! Было и такое, что в поясной ремень втыкались осколки, а до тела не доходили. Тут, видимо, главное - не спасовать перед угрозой, не пустить к сердцу тревогу и неуверенность.
      Все зависит от воли, от душевной силы и стойкости. Поступки должны определяться этим. Но мысли, воспоминания порой приходят и против воли. И сейчас вспомнилась Виктору Бобровка... Домик с покосившимся крылечком и сквозным зеленым коридором от улицы до огорода. Тимка у Гали на руках. Нет, не на руках, а самостоятельно топает у двери. В рыжих штанишках, в старенькой курточке. Мальчик тянется взглядом к незнакомому военному, который и есть его отец, папка. Мальчик рад и, наверное, очень хочет, чтоб папка никуда не уходил, не уезжал. А если папке обязательно надо куда-то ехать вот на этом белом с черными ушами коне, то пускай бы и его взял с собою. Как он бегает, этот конь! Папка назвал его Соколом. А может, Сокол летает?
      Эх, Сокола бы ему теперь! За минуту примчал бы в штаб полка. Никакая пуля не догнала бы.
      "Как можно снимать командира с боевой позиции?"
      "У вас там затишье! Ясно?"
      "Побывал бы сам в таком затишье!"
      "Разговорчики! Скоро вернешься на свою позицию! Ясно?"
      Этот диалог прозвучал в воображении. Реальность же вынуждает немедленно покинуть относительно безопасное место в кирпичном погребе. А кругом все пристреляно фашистами, бойцы не могут поднять головы из окопов. Один смельчак недавно прибегал с котелком на хутор, чтоб набрать воды. До колодца добежал, набрал воды в котелок. Виктор с тревогой следил, как боец, напившись сам, торопливо пополз на свою огневую позицию. Котелок держал одной рукой за дужку, потому двигался вперед боком, загребая одним локтем, как опытный пловец во время переправы с оружием. Котелок слегка качался, но вода не расплескивалась, ни одной капли не пролилось.
      Вдруг боец содрогнулся и резко подался в сторону. Из котелка ударила быстрая струйка. Струйка светилась и поблескивала живым серебром. Видно было, как живой сверкающий ручеек смачивал бойцу лицо, светлые, неровные, видимо, пальцами расчесанные волосы.
      Боец перехватил котелок в другую руку и пополз еще быстрее. Потом у него, наверно, исчезла боязнь за собственную жизнь. Он поднялся и, держа котелок перед собою, как бы подавая его товарищам в окоп, ринулся вперед. Виктор видел, как он пробежал несколько последних шагов. Видел, как упал. А вот пополз ли дальше, кто его знает - там была лощинка...
      Все же Вихорев сказал санинструктору и связному:
      - Пройти, конечно, будет трудно. Если робеете - не ходите, я вас не неволю.
      - Лучше вам не ходить! - ответил на это санинструктор и открыто, с отцовской жалостью в глазах поглядел на Виктора: он был старше своего командира на несколько лет.
      - У меня приказ, - тихо промолвил Виктор.
      - Там телефон же есть!
      - Мало ли что!..
      - Тогда и у меня приказ! - сказал санинструктор и повесил на плечо медицинскую сумку.
      Он держался на расстоянии от командира, но не так далеко, чтобы выпустить его из поля зрения. Не трусил, нет, просто не поспевал, ибо командир был моложе. К тому же у Виктора тренировка, а санинструктор призван в армию недавно, из деревенской больницы, где был фельдшером и акушером. Связной - совсем подросток и, как Виктор, быстрый, верткий. Этот не отставал от командира, все время норовил быть с ним рядом. Виктор понимал, что хлопец излишне рискует. Наверно, понимал и сам связной, что двоих скорее заметят, но все же не отставал. Для него, видимо, самое важное теперь было - при случае прикрыть командира собою.
      "Толя! - хотел сказать ему Виктор. - Не рискуй зря, не показывай свою смелость! Она и сама проявится, когда будет нужно!"
      С болью вспомнил, что рядом не Толя. Тот напрасно не рисковал. Всегда был осторожен, рассудителен, даже медлителен в действиях. А вот погиб же, и не в бою, не на опасном задании, а под копною сена, которая должна была заслонить его от пули или осколка.
      Боец с котелком в руках, который недавно прибегал за водой, действительно рисковал жизнью, но вряд ли думал об этом. Он просто хотел утолить жажду и принести напиться товарищам. И, хочется думать, остался жив, даже не ранен. И какая-то капля воды, наверно, осталась в простреленном котелке.
      В низинке по пути росла полынь. Виктор, продвигаясь ползком, пригибал ее, ломал и подминал под себя. Острый и терпкий запах забивал дыхание, но не был неприятен. Один стебелек полыни резко качнулся над головой, потом будто подскочил вверх и упал, срезанный, в траву. Виктор не услышал свиста пули, но, увидев срезанный стебель, понял, что попал под прицел. Поднявшись, рывком кинулся вперед. Упал в густой куст полыни, на миг замешкался, чтоб отдышаться и выбрать глазами удобное место для следующей остановки. А связной помчался дальше. В него не стреляли. Тут же верхушка полыни снова встрепенулась, и теперь уже Виктор услышал, как над его головой вжикнула пуля.
      "Видит портупею на спине, - почему-то без страха и особой тревоги подумал Виктор. - Да еще сумка трофейная на боку, да парабеллум в кобуре, тоже трофейный. Скинуть бы сумку да спрятать в траве. А что там, в сумке-то? Два отделения, и оба почти пустые. Поэтому она совсем легкая, даже не чувствуешь на плече. Только западает на спину, когда ползешь".
      Почти пустая и легкая сумка... Еще не набита бумагами или воинскими картами. Но там хранятся Галины письма, которые посчастливилось получить после побывки в Бобровке. На каждом - Тимкина "роспись": он кладет ладошку на бумагу и растопыривает пальцы, а мать обводит их карандашом. Ладошка выглядела очень натуральной, будто живой, и такой нежной, что Виктор прижимал ее к щеке, к губам, и ему казалось, что он вдыхает родной запах Тимкиного тела, слышит его голос, видит лицо, глаза.
      И еще закуточек в этой мадьярской сумке. Туда заткнут черный футлярчик с военным паспортом.
      Так разве снимешь сумку с плеча, пока ты жив? Разве бросишь парабеллум с кабурой?.. Хоть и под страхом смерти! Хоть при самом тяжелом увечье!.. Пусть один палец будет владеть, пусть самый слабый, мизинец!.. Но он при необходимости нажмет на курок...
      Связной тоже остановился в полыни, повернул голову и вглядывается в заросли, ищет командира. Потом махнул ему рукой, позвал, будто заверяя, что то место, где он укрылся, более надежно. Действительно, там было спокойнее, пули не свистели, но Виктор уже знал, что спокойствию этому наступит конец, как только он поравняется со связным.
      А санинструктора нет, отстал, может, вернулся в хуторской погреб. Убедился, что проползти тут невозможно, и вернулся: доложит там замполиту, мол, его помощь не потребовалась.
      И вдруг старшина очутился рядом. Виктор еще помнил это. Помнил также, что при следующем рывке вперед что-то острое вонзилось в грудь. Вонзилось почти без боли - он еще пробежал после этого несколько шагов. Еще слышал свой голос, когда спросил у санинструктора:
      - Что это, конец?
      И спокойный ответ:
      - Ну что вы! Совсем пустяковая ранка! Перевяжу быстренько, и побежим дальше.
      Связной приполз из своего укромного места и помог санинструктору перетащить командира туда, где только что лежал сам: от недавней вспашки там осталась борозда и полынь перемешалась с густой высокой лебедой. Санинструктор шепотом приказал связному вернуться и позвонить в штаб полка, что командир роты ранен.
      - Тяжело? - спросил связной тоже шепотом, но санинструктор промолчал и не подал знака головой, боясь, что Виктор заметит это.
      - Ползи! - повторил сурово.
      Этот приказ слышен был Виктору, но уже неотчетливо, будто издалека, а о чем они шептались перед этим - не дошло ни до слуха, ни до сознания.
      Лицо санинструктора напряженно-спокойно. Оно совсем близко, прямо над Викторовым лицом: почти соприкасаются носами. Но в те короткие моменты, когда Виктор раскрывает глаза, санинструктор отдаляется: будто поднимается вверх или отлетает в сторону. Только прикосновение его рук все время приносит боль... Словно и не руки это, а острые, раскаленные на огне и очень длинные рогатины, которые достают до груди даже с далекого расстояния. Руки достают, а лицо исчезает и исчезает. И уже не помнится, какое у санинструктора лицо. Будто и не встречал никогда, не видел каждый день...
      А горечь полыни чувствуется. И на вкус, и на запах. Горечи теперь намного больше и во рту, и внутри всего тела. Она душит, от нее перехватывает дыхание... Она не дает пробиться даже маленькой струйке свежего, чистого воздуха.
      - Воды! - просит Вихорев.
      Но ему никто не отвечает. Никто не слышит его голоса...
      Санинструктор наконец замечает, что командир требует воды. Не слышит, а замечает по слабому шевелению губ. И трясет головой, наклонившись к Викторову уху. Громко говорит:
      - Вам нельзя сейчас воды... Нельзя.
      Но губы раненого шевелятся снова.
      В отдельные мгновения вспоминалось минувшее, недавнее ранение... Тогда не было полыни... Горечи такой не было... Свои пальцы увиделись рядом с травою... Они тоже были зеленые и дрожали. Тем и отличались от травы, что дрожали...
      Показалось, что на помощь подоспел Сокол. Он остановил свой стремительный галоп возле того места, где лежал его хозяин. Стоял, опустив гриву, пока Виктор не уцепился руками. Сам опустился на передние колени, чтоб хозяин мог перекинуть ногу через седло...
      Вот если б действительно появился Сокол... Санинструктор помог бы лечь на седло... Тогда бы все в один момент исчезло: и горечь полыни, и колкие пальцы-рогатины на груди, и жажда. Очень тяжелая, мучительная жажда. Сокол выносит своего хозяина из этого ужасного, проклятого места. Там остается один санинструктор. Он, может, и спасется от вражеских пуль.
      ...Жажда не проходит, но Сокол знает, как спасать хозяина: он мчится, летит прямиком в Бобровку. Там, в Галиной комнате, полное ведро свежей родниковой воды. Галя зачерпывает кружкой, подает обеими руками:
      - Почему у тебя такая жажда? Мой родной!.. Сейчас же не жарко.
      - От горечи... От полыни...
      Выпив целую кружку, Виктор чувствует в груди облегчение.
      - Ты снова ранен? - спрашивает Галя. - Тяжело?
      - Да нет! Совсем пустяковая ранка... - Голос не то его, не то санинструктора.
      ...Подошел Тимка, подросший, но в тех же сшитых из старья штанишках и курточке. Худые детские руки торчат из рукавов, а на голове пилотка, та, что отец подарил в первую побывку. Звездочка блестит ярко, в ней отражается ранний луч, который сквозь гущу пожухлого сада пробился к единственному в комнате окну.
      - Ты с самого-самого фронта? - спрашивает Тимка.
      - С самого, сынок! Из-под пуль, из-под бомб и снарядов.
      - А почему ты не похоронил того человека, что умер в яме, пока ты вернулся к нему?
      - Откуда ты знаешь об этом, сынок?
      - Я все знаю про своего папку.
      - Так я сам был тогда ранен, сынок, - ответил отец. - В шею...
      Мальчик поднял глаза, светлые, проникновенные... Внимательно и сочувственно оглядел шею отца. И ничего не увидел: на ней остался лишь маленький рубец, но он был закрыт воротником гимнастерки.
      "В шею... - повторил про себя Виктор. - А руки и ноги были целы". Полз и бежал, чтоб вырваться из окружения. И уже без Сокола. Выводил своих бойцов... Мог ли засыпать застывшее тело бойца? Наверно, мог. Без риска попасть в плен? Вряд ли! Но что же дается на войне без риска, без жертвования собою?
      ...Дома у бойца, наверно, дети. Они будут ждать вестей от отца... Потом начнут поиски, им, поди, написали, что отец пропал без вести. По всей стране будут искать, по всему свету! И не найдут нигде и никогда - один он, теперешний или уже бывший командир штурмовой роты, знает, где погиб этот человек.
      Отец взял сына на руки, прижался лбом к его пилотке и сказал:
      - Еще у меня Толя остался непохороненным. Понимаешь, сынок? Не успел я... И написать некому: детдомовский он. А еще - я не сделал самого важного и необходимого: не дошел до Берлина... Не до конца добил врага... Не успел... А это был мой главный долг!..
      - А где твой Сокол?
      - Он должен быть тут, при мне! Я вот напился, утолил жажду и снова полечу на фронт. Там еще много для меня дел. Если же чего не доделаю, буду надеяться на тебя, сынок! Ты уже большой...
      Тимка вдруг исчез. Белый Сокол тоже. Перед глазами мелькает мордастый, с отвислым животом старшина в белом халате, совсем непохожий на давешнего санинструктора. Он расстегивает Викторов ремень, высоко поднимает руки, вытаскивая ремень из-под раненой спины, и довольно усмехается, кривит рот.
      "Чего он так кривится?"
      Старшина торопливо снимает с ремня кобуру с парабеллумом и прячет под халат.
      - Не трогать оружия! - крикнул Виктор и задрожал от возмущения.
      Рядом стояли санитарки с носилками. Медсанбатовский старшина и санитарки, наверное, услышали приказ командира, но не выполнили...
      1981