Дочь Птолемея

      В коридорах повис мелодичный звон. Он слышался долго. И все это время, Нофри знал, она шла неторопливой походкой, подняв свою небольшую изящную голову в уборе древних цариц.
      5. КИНЖАЛ, ЯД, КАМЕНЬ
      Клеопатра ступила на террасу, под широкую тень велариума, растянутого на высоте в два человеческих роста между семью шестами.
      С террасы открывался прекрасный вид на море и парк. Свежий морской ветерок лениво колыхал голубую ткань.
      Посреди стояло роскошное ложе, подле него - столик из красного дерева; на серебряных блюдах горой лежали фрукты, в плетеных корзиночках - сладости и печенье.
      Две молодые женщины, Ирада и Хармион, - самые верные её служанки, одетые в легкие шелковые туники, одна в розовую, другая в желтую, хлопотали над приготовлением завтрака.
      На ковре, поджав под себя ноги, сидела юная девушка, Ишма, любимица царицы. Черноволосая, смуглолицая, она была очень похожа, по мнению служанок, на четырнадцатилетнюю Клеопатру. Сходство на самом деле было немалое, и царице порой казалось, что Ишма - это она сама, пришедшая из юности. Девушку одевали так же, как и её когда-то, и так же на ней было множество бус, монист, колец, браслетов - и все это блестело, сверкало, а при движении издавало мелодичный тихий звон.
      Ирада хлопнула в ладоши. Появились рабыни с подносами, на которых стояли тарелочки с различными кушаньями. Клеопатра возлегла на ложе. Она спросила о здоровье своего сына. Ей ответили, что он ещё спит - у мальчика по утрам сон был очень крепок.
      Хармион показывала царице яства; та молча морщила нос; тарелочки ставили на поднос, и рабыня бесшумно удалялась. Так исчезла первая, вторая, третья. Четвертую задержали.
      Без всякого желания Клеопатра отведала кусочек от жареной ножки гуся, испачкала пальцы в соусе. С неохотой отпила из чаши красного вина, вкус которого ей совершенно не понравился, хотя это было её любимое фалернское, привезенное из Неаполя.
      - Что с тобой, госпожа царица? - забеспокоилась Хармион. - Ты совсем ничего не скушала.
      - Ах, оставь меня, Хармион, - проговорила Клеопатра, простонав: она почувствовала, что у неё опять начинает портиться настроение.
      - Так я и знала! - воскликнула Ирада. - Говорила тебе, - обратилась она к Хармион, - что на ней лица нет?! А утром, казалось, все было хорошо. Что царица моя выздоровела.
      - Это от племянника верховного жреца. Кто его сюда пустил?
      - Перестань, Хармион! Я так хотела сама, - сказала Клеопатра. - Ишма, иди искупайся! И не дуй губы! Иди, иди!
      Ишма почти без усилия поднялась на ноги - стройная, гибкая, как лоза. И пошла, позванивая монистами.
      Все смотрели, как она спускается по лестнице; все ниже, ниже, точно уходит под землю. Вот стали видны голова и плечи, ещё мгновение - и она исчезла.
      - Господи, у неё даже походка как у тебя, царица моя. Что за прелесть девочка!
      Клеопатра откинулась на подушки и простонала, закусив согнутый палец. Она смотрела, как колыхается, подобно морской волне, велариум. И это почему-то её раздражало.
      Служанки бросились к ней; она рукой отстранила их.
      - Не подходите ко мне!
      - Да скажи ты нам, царица госпожа, ради Исиды, что с тобой? Кого нам звать - врача, знахаря или жрецов?
      Клеопатра заметалась на подушках.
      - Не знаю кого... Ничего не знаю...
      - Ее сглазили! - решила Ирада.
      - Магов надо, - определила Хармион.
      Клеопатра резко села и тяжело выдохнула, точно больная: она спустила ноги с ложа, но не коснулась ими ковра, лежавшего на мраморном полу, так как было высоко. Туфля с правой ноги её упала со стуком. Глядя на служанок из-под полуопущенных ресниц, она проговорила низким голосом:
      - Все от нее! От сестры моей, Арсинои.
      - Да что случилось-то?
      - Об этом всем известно, кроме вас, - проговорила царица недовольно. В Эфесе она, в храме Артемиды!
      Ирада в изумлении поднесла худую руку к румяной щеке.
      - Стало быть, ромеи её отпустили!
      - Отпустили, - с раздражением подтвердила Клеопатра и с дерзким вызовом поглядела на своих несколько опешивших служанок. - А почему, почему, я вас спрашиваю?
      Ирада и Хармион переглянулись, пожимая плечами. Клеопатра отвела от них свой взор и посмотрела в морскую даль, где мелькало два острых белых паруса, и тихо, но внятно произнесла:
      - Растолкуй мне, Ирада, зачем, зачем ромеи отпустили мою сестру? Тем более в Эфес? Разве нет другого места, где бы она могла поселиться? Сицилия, Киринаика, Крит, наконец. Или храм Афродиты в Коринфе - самое подходящее для неё место!
      - Не знаю, госпожа.
      - Да потому, что она приманка... приманка для Антония. Ибо он находится в Киликии, от которой до Эфеса рукой подать.
      Служанки ничего не понимали, глядели на госпожу свою и как бы спрашивали, при чем здесь Киликия, Эфес, Антоний?
      - А все потому, что ромеям нужно мое царство! Октавиан и Антоний поделили между собой завоевания Цезаря. И лишь Египет остался неподеленным. Но Октавиан хитер: он привык загребать жар чужими руками. Он решил выждать. Антонию делать в Азии нечего - либо на Парфию идти, либо на Египет...
      - Теперь я понимаю, госпожа моя. Все понимаю, - проговорила Ирада и вдруг воскликнула, качая головой: - Господь бог наш Серапис! Госпожа богиня наша Исида! Защитите рабов своих!
      - Пусть он лучше отправляется на Парфию! - пожелала Хармион, хмурясь.
      Клеопатра молвила уже спокойно, со вздохом сожаления:
      - Не пойдет на Парфию, Хармион. Для этого нужны легионы. А чтобы их иметь, надо золото.
      - Я понимаю, что Антонию нужно золото, но при чем здесь Арсиноя, госпожа моя?
      - О Исида! - простонала Клеопатра, будто от зубной боли, - Ирада, объясни ей. Скажи, кто такая моя сестра. Как она пыталась отобрать у меня царство. И что тут вытворяла в Александрии шесть лет назад. Сначала вместе с Ахиллой, а потом с евнухом своим, этим отвратительным колдуном Ганимедом.
      - Это я и сама знаю, царица, - ответила Хармион, скромно потупившись. - Но зачем Арсиноя Антонию, хоть убей, не пойму!
      Ирада топнула в раздражении ногой и гневно сверкнула глазами, непонятливость подруги возмутила её.
      - Хармион, ты меня удивляешь! С каких это пор ты разучилась соображать? - Она постучала пальцами, сложенными в щепотку, себе по лбу. Или ты совсем поглупела?
      - Уж не глупее тебя, Ирада!
      - То-то и видно, подруга моя дорогая! Скажи, что будет делать здоровый мужчина, к тому же гуляка, пьяница, обжора, бабник, который имеет целую армию вонючих головорезов, когда возле него окажется красивая бабенка царского рода да ещё потрясет титьками?
      Хармион небрежно ответила, пожав плечами:
      - Конечно же прельстится!
      - Еще бы ему не прельститься! Хотя она и стерва порядочная, наша Арсиноя, но девка не из последних. Все у неё на месте и мордашка соблазнительная. Да ещё знает, как напустить порчу и сглаз и одурманить своими чарами. Так что Антоний, который без женщин, наверное, и заснуть-то не может, полетит в этот дурной Эфес, как пчела на сладкое. А когда этот герой размякнет, как они все размякают, стоит им показать голую коленку, он захочет её попробовать... А потом, сама знаешь - она внушит ему, что её надо восстановить на царство...
      - Ну и что? - не поняла Хармион, к чему Ирада говорит ей такую простую истину.
      - А то, что в Риме находится завещание нашего царя, где сказано, что Клеопатра должна править царством совместно с братом своим, Птолемеем. И госпожа наша так бы с ним и царствовала, если бы бог Тот не призвал его в страну сплошного мрака, в страну Запада. А раз Антоний возведет Арсиною, моли бога, чтобы этого не случилось никогда! - то Октавиан будет иметь повод вступить в Египет, - как бы для того, чтобы восстановить справедливость, а на самом деле прибрать его к рукам и уничтожить Антония, который, дескать, нарушил завещание царя. Вот что может произойти, непонятливая моя Хармион.
      - Умница, Ирада! - похвалила Клеопатра свою служанку за сообразительность, слезая с ложа и оправляя задравшийся подол. - Так оно и будет, если пожелают боги.
      Хармион задумалась, ибо рассуждения Ирады глубоко задели её самолюбие, она не хотела уступать и мучительно искала слабую сторону в её высказывании.
      - Я согласна, что любой дурак так бы и поступил, но Антоний, мне кажется, совсем не тот человек, за которого его Ирада принимает. И пусть Арсиноя ведьма, ей все-таки не удастся очаровать его настолько, чтобы он не видел, в чем его настоящая выгода. Зачем же в таком случае он шлет нам сердитые письма? Зачем приехал этот непутевый Нофри? Да еще, говорят, какой-то легат пожалует следом.
      - А ты бы как поступила? - съехидничала Ирада.
      - Я-то?
      - Да, ты, душа моя! Представь себе, что ты тот самый Марк Антоний и есть.
      Хармион посмотрела сначала на свою торжествующую подругу, потом на успокоившуюся и как бы скучающую Клеопатру, стоявшую у ложа.
      - Можно мне сказать правду, госпожа моя?
      - Говори, Хармион, - последовало высочайшее разрешение.
      - Будь я мужчиной да будь у меня та же власть, что у Антония, да такие же сорвиголовы, я бы - слышат боги! - я бы постаралась привлечь внимание прежде всего Клеопатры, госпожи нашей, потому что она законная царица Египта и ещё потому, что она благородная, прелестная женщина, которую не любить нельзя. Вот что бы я сделала, Ирада, будь я мужчиной. А этой Арсиноей я бы совсем не прельстилась. Ну и что из того, что она красива и может напустить порчу? Таких бабенок повсюду - хоть в Ниле топи!
      Ирада дерзко рассмеялась и опять постучала себя по лбу сложенными в щепотку пальцами.
      - Совсем ты, Хармион, не разбираешься в мужчинах! Да как он может обратиться, любезная моя, к царице с подобными пожеланиями? К ней, бывшей жене Цезаря, у которого этот Антоний был всего лишь начальником всадников. Он, да будет тебе известно, дальше атриума дворца в Риме, в котором мы проживали, и не ступал, все старался попасться на глаза госпоже нашей царице, вызвать её улыбку какой-нибудь глупостью. Но госпожа наша одному лишь Цезарю улыбалась. Помню, приехал к нам противный, бритый старик Цицерон попросить какую-то книгу и встретил этого Антония, так он спросил, зачем мы пускаем в дом этого распутника и кутилу, с которым в Риме уважающие себя люди и здороваться-то не хотят. Вот какого о нем мнения были порядочные люди. И будь уверена, в нашем доме он знал свое место. А с Клеопатрой, царицей нашей, иначе как вежливо, с улыбкой, тихим голосом да с поклоном, подобострастно, униженно и говорить не мог. "О моя прекрасная роза!" - как-то он сказал про царицу. А я ему ответила: "Прекрасная роза, да не твоя!" Вот.
      Хармион, не зная, чем возразить Ираде, стояла с опущенной головой; она совершенно была сражена уверенными доводами своей подруги.
      - Хватит вам, - с болью в голосе, явно страдая от безысходности и тоски, произнесла Клеопатра, снова падая навзничь на ложе. - Что же мне делать? Что мне делать с сестрой моей Арсиноей?
      - Зачем ты терзаешься так, золотце наше?! Вся извелась, измучилась, запричитала Ирада.
      И тут Хармион сказала, решительно махнув рукой:
      - Да чтоб ей камень упал на голову, козе блудливой, или крыша рухнула! А ещё лучше, чтоб она утонула в водоеме!
      - Вечно ты плетешь несуразное, - промолвила слабым голосом Клеопатра, поворачивая к ней голову.
      - Чтоб её съел крокодил или укусила змея! - не успокаивалась Хармион.
      - Змея? Да откуда в храме Артемиды змеи? - простонала Клеопатра.
      - Если нет змей, - поддержала Ирада подругу, - надо принести!
      - А ещё лучше - послать верного человека с ножичком или ядом.
      - Что ты! Что ты, Хармион, бог с тобой! - замахала на неё Клеопатра, испугавшись.
      - Бог-то со мной! - продолжала говорить Хармион, подходя к ложу с правой стороны. - Только кинжал, яд, камень могут нас избавить от Арсинои.
      - Она права, - вторила ей Ирада, приближаясь к царице с другой стороны.
      - А если она соблазнит посланного человека, если он не сможет противостоять её колдовству? Не полетит ли камень тогда в меня?
      - Я знаю мужчин, которые ради тебя, царица, готовы пойти даже на смерть. И они не побоятся никакой ворожбы. А если этого человека привязать к себе, да ещё вверить ему талисман заговоренный...
      Клеопатра перевернулась на живот, подбородком оперлась на два своих кулачка и, поразмышляв немного, спросила Ираду:
      - Хотя одного ты могла бы назвать?
      - Могла. И не только одного. Но один из них непременно самый надежный!
      И она, покосившись на Хармион, попыталась шепнуть в её прелестное покрасневшее ушко кое-какие подробности о новом поклоннике. Клеопатра отмахнулась, как от назойливой мухи, поморщилась и капризно повела плечом.
      - Перестань, Ирада! Сколько раз я тебя просила, не шепчи на ухо!
      - Прости, царица. Я хотела сказать, что его звать Филон. Он хороший скульптор и отчаянный мужчина. И за тебя готов ринуться хоть в самый Аид. Так что никакие демоны и ведьмы ему не страшны. Он сделает ради тебя все, о чем ты его ни попросишь.
      6. МЕНЯ ГЛОЖЕТ ЗАБОТА
      Нофри покинул дворец Птолемеев разочарованным. Разговор с царицей явно не получился. Он не услышал от неё того, чего хотел и ради чего прибыл из Киликии и чего ждал от него Марк Антоний.
      Он считал свое посещение Клеопатры неудавшимся, ибо не смог убедить царицу в необходимости союза с римским триумвиром, и теперь мучился от своего же бессилия. Да ещё эта жара, солнечная скука, одиночество, чувство вины, которое начало возобладать над здравым смыслом. Он потихоньку впадал в уныние - состояние постыдное для человека разумного, каким считал себя племянник верховного жреца.
      Дом, который Нофри нанял за немалую плату для Деллия, бывший дом Габиния, располагался неподалеку от порта. То было двухэтажное приличное здание, построенное в стиле римских загородных вилл, с окнами на море, с обширным фруктовым садом и небольшим изящным цветником.
      В этом доме у Нофри было любимое местечно - терраса, с трех сторон заслоненная от солнца густыми темно-зелеными виноградными стеблями, где он обычно отдыхал, предаваясь то горестным, то отрадным размышлениям.
      По прибытии в дом Габиния он тотчас же прошел на эту террасу и возлег на высокое ложе, чтобы коротким сном оздоровить свои нервы. Однако не успел сомкнуть глаз, как явился слуга Секст, италик, и сообщил, что его спрашивает, просто слезно молит принять какой-то пожилой нищий.
      - Что ему нужно? - недовольно спросил Нофри.
      - Он сказал, господин, что ты ему будешь рад.
      Нофри подивился такому нахальству.
      - Да кто он такой?
      - Не назвался.
      - Гони его прочь!
      Слуга ушел, но вскоре возвратился, смущенный и встревоженный, что-то шепча себе под нос.
      - Он сказал, что будет сидеть у порога.
      - О Юпитер, порази его громом! - проговорил Нофри, смиряясь с мыслью, что все-таки придется принять этого нежданного посетителя. - Ну, хорошо! Впусти его!
      Через некоторое время на террсу не спеша ступил невысокий, худощавый человек, одетый бедно; тело его укрывала затасканная, залатанная, давно не стиранная туника, а ноги были обуты в растоптанные, истертые сандалии; в руках он держал свернутый плащ, выгоревший и изрядно потрепанный. Широкое лицо его заросло густой длинной бородой и усами; черные с проседью нестриженые волосы достигали прямых костлявых плеч.
      Племянник верховного жреца брезгливо поморщился: как и ожидал, вошедший напоминал бродягу, каких много в шумной Александрии. Ленивые от природы, они предпочитали скорее ничего не делать, жить в грязи и просить подяния, чем трудно и честно зарабатывать свой хлеб. К данной породе людей Нофри относился недоверчиво и враждебно.
      - Что тебе? - проговорил Нофри как можно строже, чтобы сразу отбить у того охоту к попрошайничеству.
      - Ты не узнал меня, Батал? - прозвучал насмешливый, глуховатый голос. Нофри встрепенулся: его назвали давнишним прозвищем, каким в юности его именовал, иногда в насмешку, а порой с уважением, только один человек грек и мечтатель, философ и гуляка, острослов и гадатель...
      - Дидим! - воскликнул он радостно.
      Старец улыбнулся, обнажив в ореоле бороды и усов поразительно белые и красивые зубы, которые сразу придали его лицу моложавость и даже привлекательность.
      - Слава богу, что ты вспомнил меня, почитатель Демосфена! Конечно же это я, старый твой приятель Дидим!
      - Если бы ты мне повстречался где-нибудь в другом месте, я бы тебя не признал.
      - Зато я, как только завидел тебя в порту, узнал сразу. Да не успел догнать - ты укатил на своей колеснице. Поверь, мне нелегко было тебя сыскать.
      - Но почему ты в таком виде, старина?
      - О, мой друг! - проговорил Дидим, вздыхая и покачивая головой. Скажу - не поверишь. Я жил в пустыне...
      Нофри пригласил его садиться на соседнее ложе.
      - С каких это пор ты, эпикуреец, жизнелюб, завсегдатай пиров и любитель муз, забился в безлюдье, в раскаленные пески?
      - Как только в Александрии воцарился мир, меня стала мучить досада. Я все больше и больше разочаровывался в людях из-за их ненависти и вражды одного к другому. О мой златоустый друг, то было самое глубокое мое разочарование. Ибо я понял, что человек неисправим. Я сказал себе: "Все. Ухожу".
      Несколько суток Дидим тащился по пескам с котомкой за плечами и копьевым древком в руке, которое служило ему посохом... Жара, безводье, песок. И никого из людей. На седьмые сутки он стал терять силы и волю к какому-нибудь движению. Им овладела апатия. Он начал молиться, потому что почувствовал, что конец его близок. Он не испугался, а обрадовался и сказал себе: "Слава богу, отхожу" - и лег на землю. Солнце между тем закатилось за песчаные холмы. Стало сумеречно, издали доносилось рыканье хищников. Но в его сердце не было страха. Неожиданно ветер донес до него влажную свежесть. Дидим не поверил, однако свежесть была так ощутима, что он из любопытства поднялся на ноги. Перешел холм и оказался в чудной долине между гор. То был маленький оазис с двумя холодными ручьями и рощей больших финиковых пальм и смоковниц. Райское местечко, где он прожил в полном одиночестве более года.
      - Ты спросишь, друг мой, что я делал в столь глухом месте? Молился. И скажу тебе: ничего нет приятнее для души, чем молитва господу. Иногда я даже видел его... Но не того, что стоит в Александрийских кумирнях, а другого.
      - Другого? Ты вызываешь во мне любопытство. Что же это за другой бог? Амон, Иегова?
      - Не знаю, право, как тебе объяснить. Иегова ли это, Амон ли? Не знаю. Одно могу сказать - и пусть меня простят Олимпийцы! - то божество, друг мой, полное невиданного света, доброты и неземного величия. И сердце мое от такого видения всегда наполнялось неземной радостью. Я не называл его по имени. Я только твердил: верую, верую... О Батал, дорогой мой, но бес всесилен. Чтобы отвлечь меня от моей святости и поклонения единственному, он стал являться ко мне, всякий раз принимая новые обличья. Что он только не вытворял и чем только не стращал меня. Однако стоило мне произнести: верую - исчезал. Просто испарялся, как туман. Так продолжалась моя борьба с ним, пока я не потерпел поражение. Послушай, как это произошло.
      Однажды Дидим увидел, как к ручью подошла козочка и стала пить. Сначала он любовался её грациозными движениями, потом у него появилось, не без наущения демона, суетное желание - поймать животное. Он даже не подумал, для чего ему она понадобилась. Просто захотелось, чтобы козочка была его, - и все! И он начал к ней подступать. И удивительно: козочка не побежала. Она медленно отошла от ручья. Дидим - за ней. Козочка остановится, поглядит своими невыразимо прекрасными глазами - и следует дальше, бесшумно и плавно перебирая копытцами. Завороженный Дидим плакал от счастья и никак не мог сообразить, куда он, собственно, направляется. Он не заметил, что солнце закатилось за гряду гор и сумерки стали обволакивать пустыню. А когда опомнился - не было его оазиса. Что за диво! Кругом одни пески - и козочка, удаляющаяся к горизонту. "Стой!" - закричал он в отчаянии. Козочка, испугавшись его голоса, бросилась бежать - и скрылась в одно мгновение. И тут, точно по волшебству, поднялся ветер, взметнулся песок и забросал его следы. Как Дидим ни искал свой оазис, он не нашел. Такое бывает только в дурном сне. Дидим взвыл: "Господи! Господи! Верую, верую, верую!" - все напрасно. Он не отыскал своего оазиса.
      Утром он шел куда глаза глядят, солнце было нестерпимо жарким; от его яркого света начал слепнуть. Выбившись из сил, пал на горячий песок. На другой день его нашли караванщики, направляющиеся в Мемфис, и забрали с собой.
      - Я долго потом размышлял, что со мной произошло и какая такая сила заставила меня вернуться в мир людей? Кому это понадобилось и для чего? Одно только могу сказать: это не могло быть просто так. Что-то должно случиться. Ты понимаешь меня?
      Нофри неопределенно пожал плечами и улыбнулся.
      - Всякое может быть. Если ты только говоришь правду.
      - Клянусь Сераписом! - Дидим приложил правую руку к сердцу и пристально посмотрел в глаза Нофри.
      - Когда-то ты гадал по полету птиц и другим различным явлениям, вот и растолкуй этот случай, что же с тобой произошло?
      - Увы! Себе предсказать что-либо не в силах.
      - Однако знаю и другое. - Нофри лукаво подмигнул своему старому приятелю. - Что ты мастер рассказывать всякие небылицы. Недаром причисляешь себя к роду славного Калисфена.
      Дидим сделал обиженное лицо и хотел что-то сказать в свое оправдание; Нофри прервал его поднятой рукой.
      - Что бы ни было, я, по старой дружбе, предоставлю тебе и кров, и хлеб, и чару вина. Эй, Секст, принеси нам выпить!
      Дидим охотно поддержал его:
      - И правильно сделаешь! Будь уверен, я смогу быть тебе полезен. Вот сейчас ты разговариваешь со мной, а сам думаешь о чем-то другом - хмуришь брови и в то же время как бы рассеян. Но ни слова! - Он поднял указательный палец: это был его характерный жест, когда требовал внимания от собеседника. - Тебя гложет какая-то забота. Я угадал?
      Слабая улыбка скользнула по тонким губам Нофри.
      - Ты недалек от истины. По-прежнему остер твой взгляд и отменно работает мысль. Да, признаюсь: меня гложет забота. Забота, как уберечь Египет от италийской волчицы.
      Дидим замотал лохматой головой от левого плеча к правому и от правого к левому, смешно выпятив губы.
      - Нет-нет. Не утруждай себя напрасно. Египет не убережешь, как ни бейся. Рано или поздно Рим падет на него, как орел падает на перепелку. Это случилось бы раньше, - Дидим снова поднял свой указательный палец, - но Цезарь встретил Клеопатру, и чары юности увлекли старого греховодника на голубую постель. Так Клеопатра спасла Египет и нашу свободу. Но почему тебя это так волнует? Мало ли ходили другие народы на Египет. Где они теперь? Он выдержал паузу, улыбаясь, воззрившись на Нофри, и сказал: - То-то! А Египет по-прежнему пребывает и будет пребывать вечно, а воители, какие бы ни были, растают, как облака. Приплыли - и уплывут. Пригонит их ветер - и угонит снова. Соберутся на границы нашего царства, а мы скажем: "Идите!" Не они, а мы поглотим их. И так будет всегда...
      Нофри сказал после небольшого раздумья:
      - У меня появилось одно желание, которое, знаю, ты назовешь суетным, но я хотел бы его осуществить. Однако все зависит не от меня одного... И даже совсем не от меня... А от того, как поведут себя два человека: Антоний и Клеопатра.
      - И что это за желание?
      - Пергамская библиотека.
      - Сокровища Атталидов?!
      - После большого пожара, когда наша библиотека заметно поубавилась, перенос пергамских рукописей стал бы её пополнением.
      Дидим небрежно отмахнулся.
      - Стоит ли забивать голову такой химерической затеей?! И при чем здесь Антоний и Клеопатра? - Но, поглядев на Нофри, воскликнул: - Понял, понял...
      Он свел указательные пальцы левой и правой руки вместе. Нофри кивнул, подтверждая, что тот правильно понял, и сказал:
      - Антонию нужно золото для ведения войны. Некоторые из его окружения предлагают вначале захватить Египет, да боятся рассердить сенаторов. Хитроумный Деллий посоветовал вначале заключить союз с Клеопатрой. Это, мол, проще. Антоний обмолвился, что он не прочь заключить с царицей союз и более тесный... Надеюсь, ты понимаешь меня? Антоний сказал: "Если это случится, я не пожалею никаких сокровищ". Тут мне и пришла в голову мысль о Пергамской библиотеке. И когда я ему намекнул об этом, он подтвердил: "И даже библиотеку". Тогда я попросил его послать меня в Александрию раньше, чем Деллия. Как частное лицо.
      - Чтоб наша кобылка не взбрыкнула? Неплохая мысль, Нофри! Совсем неплохая. Если хочешь, я готов помочь тебе... Ты же знаешь, что я иногда могу воздействовать на Клеопатру...
      - Ах, оставь, Дидим... Я говорю серьезно...
      - И я серьезно. Разве я когда-нибудь подводил тебя?
      Секст принес вино, друзья выпили, и, надкусив яблоко, племянник верховного жреца, как бы ненароком, обмолвился:
      - Клеопатра пригласила меня на пир.
      - Отлично! Возьми меня с собой. Ей будет приятно увидеть меня. Верно, она считает, что меня нет уже на свете...
      - Вот такого-то? Не думаю.
      Дидим, смутившись, почесал свою голову и поглядел на грязные ногти на руках.
      - Ну так что ж... я вымоюсь в бане, постригусь, побреюсь...
      Нофри засмеялся, и друзья шлепнули друг друга по правым ладоням, придя к согласию.
      7. ТЫ ПРИГЛАШЕН
      Ваятель Филон, о котором говорила Ирада, жил в богатой части города, в районе речного порта, с многочисленными каналами, пальмовыми и платановыми рощами и высокими многоэтажными домами.
      На плоской кровле одного из таких домов располагалась под тентом его мастерская. Впрочем, этот дом принадлежал не Филону, а греку Сократу, купцу-перекупщику, торговавшему произведениями искусства по всему Средиземноморью - картинами, скульптурами, цветной вышивкой, вязаными платками, рукописями, брошами, булавками и другой мелкой всячиной, именовавшейся "александрийской роскошью". Для этого купца Филон ваял, обжигал и раскрашивал терракотовые статуэтки, которые пользовались большим спросом.
      Филону нравилась его мастерская. Сверху ему открывался чудный вид на озеро, в которое по каналам из Нила вплывали папирусные лодки с высоко поднятыми носами и кормой, плоские барки под парусами и даже легкие галеры с ровными рядами весел.
      Почти все свое время Филон проводил в мастерской, хотя у его отца Протелая, тоже купца, была богатая усадьба в западной части города, у старого кладбища.
      Протелай не перечил Филону. Раньше он сетовал на поведение своего младшего отпрыска, предававшегося безмерному разгулу и дружеским попойкам. Теперь же - не мог нарадоваться. Протелай приписывал это помощи богов, которым безутешно молился. Он даже совершил пешее паломничество в Фивы, к святилищу Амона, чтобы бог помог сыну освободиться от влияния непутевых друзей.
      Однако действительное перерождение Филона произошло не из-за молитв отца, а из-за внезапного стыда, глубокого и мучительного, который молодому человеку пришлось однажды испытать.
      Это случилось в Гермонтисе, куда он отправился по случаю прибытия туда из Фив священного быка Бухиса, считавшегося земным воплощением бога Амона-Ра.
      Совершенно неожиданно для Филона в этом торжестве приняла участие юная Клеопатра.
      После пьяной ночи, подогретые вином, веселые молодые люди, с венками на завитых волосах, присоединились к процессии, но сопровождали не самого быка, а его мать, великую корову, родившую бога Ра, - белое, красивое животное, с крутыми высокими рогами, как у богини Исиды.
      Увешанная гирляндами цветов, корова шла удивительно плавно и величественно, проявляя полное равнодушие к людскому ликованию, гортанным крикам и пронзительным звукам флейт. Одно удовольствие было на неё смотреть. Корова была божественно красива.
      И вот тут, любуясь животным, Филон увидел царевну в толпе жрецов и храмовых служек.
      Стройная, скромно одетая девушка поразила его своим простеньким видом. От других женщин, собственно, она ничем не отличалась: те же запястья на руках, тот же платок на голове, той же белизны длинный хитон. Лишь изящный пояс, сплетенный из золотой нити и слегка провисающий на бедрах, ещё не имевших по молодости лет той прелестной женской полноты, что так волнует мужчин, мог ещё подсказать иному человеку с большим воображением, что перед ним юное существо царского рода.
      После, вспоминая первую встречу с Клеопатрой, Филон не мог понять, чем она привлекал его внимание; это было как внезапный гром или как вспышка молнии. Взглянул - и более не отводил взора от её лица, впрочем, по его убеждению, не отличающегося особой красотой. Нет, он не влюбился в нее; он слишком был избалован женщинами, чтобы вот так сразу дать волю своим чувствам, но он был пленен, пленен притягательной силой её глаз, добрым и милым выражением лица, легкой степенной поступью, - по всему было видно, что со временем эта юная девушка станет привлекательной женщиной. Однако такой юной и чистой он запомнил её навсегда.
      Видя Филона столь увлеченным, его друзья начали над ним подшучивать, дескать, Филону обычные красотки уже не нужны, подавай царского рода. Особенно старался один из них, молодой мужчина лет тридцати, человек весьма начитанный, веселого, острого ума и образного слога. Филон не знал его имени, ибо все его звали - Дедок, так как он среди них был самым старшим. И вот этот Дедок, усмехнувшись, говорит: "Уж не хочешь ли ты, Филон, мой мальчик, похитить дочь Птолемея?"
      Задетый его словами, Филон сдерзил: "А почему бы и не похитить?" Над ним стали смеяться. Он смолчал, а потом, вечером, проглотив за общей трапезой одну-другую чарочку вина, заявил с какой-то злой самонадеянностью: "Я буду с ней спать!"
      Его друзья к тому времени обо всем забыли и принялись друг друга подталкивать локтями и спрашивать: "С кем, с кем Филон собирается спать? Кого он собирается попробовать? Кто эта счастливица?" - "Да Клеопатра, царская дочь!" - сказал Дедок. Раздался такой хохот, что Филон, всегда спокойный, рассвирепел; гнев замутил его разум. Он схватил Дедка за горло, считая его одного повинным в своем унижении, и швырнул наземь. А уходя, сказал онемевшим сотрапезникам: "Буду!"