Вот ангел пролетел

И снова стала пристраивать иголку от капельницы мне вовнутрь, это я уж сообразила, все еще струясь слезами. С ними как трубу прорвало, забитую допрежь песком да каменьями, и теперь водичка текла и вытекала свободно, без спроса и без всяких с моей стороны усилий. Всхлипывала, силясь припомнить что-то сладкое, а не горькое, как ни странно, что было и ушло, а слез уже не было, но и камней с песком не было, а была легкость вроде неземная, как недавно в небе с парашютом. Все, вырезали, вычистили, сказала тетка, отдыхай. И я вспомнила.
      Что там, рак, спросила. Доктор скажет, придет и скажет, а я только медсестра, ответила тетка, удаляясь.
      И я стала отдыхать.
      29
      Вместо доктора пришел Сашка. Думала, еще наркоз действует. Сестра сказала, что вкатили поверх нормы, посколь организм не брало. Почему на деле не брало проспиртованный мой организм, деликатно обошла. Но это был он, живьем, Сашка. Принес желтые цветочки и поставил в бутылку. Хотела опять зареветь, да вовремя сдержалась. Не хватало превращаться в реву-корову предпенсионного возраста. Хотя пенсию мне никто не собирался платить. Спросила грубо, как пропустили сюда с цветочками. Сашка захохотал и объяснил, как несмышленышу, что есть один универсальный пропуск куда хошь: деньги. Он громко смеялся, громко говорил и вел себя по-хозяйски. Притащил какой-то еды, включая бульон в термосе, сказал, Уля сварила, а про бутылек сказал, что принесет позже, пока нельзя. Ладно нельзя, прохрипела, слышь, как сухо в глотке, надо промочить. Промочи бульоном, захохотал опять. Бульоном запить, возразила. Тогда он вытащил захваченный бутылек, как я и думала, и мы выпили прямо в реанимации из мензурок, вот что деньги делают, и это пошло на пользу лутче всякого прочего. Ты чего гоголем ходишь, спросила, если что знаешь, говори прямо, не кобенься. Какая логика, не понял. Все ты понял, сказала, а если думаешь, что боюсь узнать, так ни Боже мой, вот те крест. Он только самую малость забегал глазками и убедительно произнес: сразу анализов не бывает, тебя могут даже выписать, а эта, как ее, биопсия, не будет готова, так что живи, пей водочку и не зажимайся.
      Выходило, мы оба тонкачи и видим друг друга насквозь и глубже.
      Чего со мной возишься, спросила, когда бутылка подошла к концу.
      Нравится.
      Что?
      Возиться.
      С какой стати?
      Говорил уже: не похожа.
      На кого?
      Ни на кого.
      И что?
      Ничего.
      Гуманизма захотелось?
      А если не гуманизма?
      А чего?
      Честно?
      Честно.
      Если честно, скажи, что с ребеночком было.
      С каким ребеночком?
      Михиным. Или моим. Я ведь так и не уверен ни в чем.
      Держал ли он меня целиком за психическую, с глюками и сшибкой времен, или ловил в полуалкогольном, полунаркотическом трансе, в который, самомнительно думал, я опять погрузилась, ловил с целью выпытать еще что-то, так ли, иначе, он был охотник, я дичь. Но дичь и охотник не из мира зверей, а из мира людей. А я, чуяла, вовлекаюсь в охотку. Тем более все контролировала. Такая артистка, что про себя и не ведала.
      Твой ребеночек, Роберт, сказала. Твой. Еще в Листвянке трехнедельная задержка была, так что уже оттуда выбиралась с брюхом, брюшком, лучше сказать, долго среди кожи и костей незаметным. А сказала, что выкидыш пятимесячный, чтоб не добавлять никому новых болячек. Так, чтоб сам посчитал и удостоверился, что ты ни при чем. По правде, был не выкидыш, а уже ребенок, и не пятимесячный, а семимесячный. Настоящая Божья тварь. Мальчик. Я имя ему придумала. Илюша. Оказалось, зря. Что мальчик, в роддоме сказали сразу. А что мертвый, на следующий день. Так что я целый день с ним как с живым в мыслях провела. Зато потом такая отрава, что не пересказать. Ты выслушал про выкидыш, повернулся и ушел. Я и не могла рассчитывать, что не уйдешь. На что рассчитывала, одному Богу известно. А ни на что. Так вышло. Люди думают, они судьбу складывают, а это им ее обстоятельства складывают. Если б мамаша с папашей из дому не выгнали или если бы Михе не понадобилась вроде собаки или кошки рядом - все если бы. А где я? С моими придурками судиться или Михе во внимании, что в жизни, отказать, вот тут я, тут ничего не скажешь и не поделаешь. Я сразу решила, чего тебя травить, пусть уж ты думаешь, что это чужое и тебя не касается. А Миха пусть думает наоборот. Посколь с ним дале жить. Из-за квартиры тоже решила. Бездомной куда деваться. Так на Михе какой-никакой долг, а так выгонит. Он так и так выгнал, известно тебе или нет. Спустя время. А аспирантуру я сама бросила, не дожидаясь ученых интриг. Смысл потеряла. Бросила и пошла в тот же роддом нянечкой работать, оттуда связи, предложения, домработницей стала в семьях, Михе на уколы. Что в доме было, он раньше проколол.
      Я замолкла.
      Сашка сказал проникновенно: если хочешь знать, я ни с кем не нашел счастья.
      Кто, спросила, кто ты?
      Я, ответил по-хитрому, не уточняя, кто, Сашка или Роберт.
      Мы поменялись местами. Я стала охотник, навроде Профыкры, он дичь. Но и он так же умело вел игру, не прокалываясь на пустяках.
      Он ушел, а я, одна, засмеялась и долго чувствовала, как мышцы на морде лица растянулись и не хотят обратно стягиваться, а я не неволила.
      Деньги, должно, сыграли, что нас не беспокоили.
      Я-то знала высший класс: не беспокоиться вовсе безо всяких денег.
      30
      Выписка из больницы протекала при большом стечении народу. Позвали в кабинет главврача, как поняла, объявить диагноз, но едва открыла дверь, глаза зарябило от знакомых кабелей, лампионов, камер, операторов и прочего ихнего мусора. Повернулась выйти, рыжая Уля в один прыжок, как пантера, настигла, дернула за руку, прошипела: снимаем медицину в благодарность, не уходить. Приказной тон сработал наоборот. Медицину и снимайте, а заместо мебели, кроме меня, есть. Сашка чему-то вполголоса учил плотного вальяжного дядечку, по всему видать, хозяина кабинета, узнала его, как один раз на обходе персонал чехвостил, а здесь слушал смирно, будто Сашка главный, а он подчиненный. Подойдите, больная, позвал бархатным голосом, наущенный Сашкой или сам. Подошла. Садитесь, пожалуйста. Села. Когда вежливо, а не окриком, что мне, трудно, что ли. А самой смешно: можно вообразить, что у нас на помойке цирлих-манирлих, одни прынцы да прынцессы. Сашка на цыпочках отступил, приложив одну руку к усам, а другую подняв вверх. Знак своим, сволочь, подавал. Но я уже слушала главврача, как бархатно интересовался, могут ли мои родные зайти за результатами. Я видела камеру, жадно ощерившуюся, но не то была причина, по какой молчала. Опять вдруг встало, что одинешенька на белом свете. Что мои все умерли. Исключая Кольку. Но тот был хуже мертвого. Стало быть, ни одной связки человеческой с жизнью. Кроме самой жизни, которая взяла вдруг и выперла этой дулей, скопив в ней все свои отходы, а что в ней было точно по медицине, медицина сейчас объявит. Результаты готовы ли, нет, прямо спросила. Дядька замялся, стал смотреть в сторону, слегка меня напрягая. Выдавил: готовы. Боле, подумала, ты вопросов из меня не выжмешь, хошь говорить, говори, не хошь, не надо. Помявшись маленько, он спросил: вы предпочитаете, чтобы я вам сказал, а не вашим родным? Ничего я не предпочитаю, фыркнула, а просто у меня их нету. Это меняет ситуацию, раздумался на глазах дядечка, а раздумавшись, задал новый вопрос: а если я вам скажу, что анализы плохие? И впился водянистыми своими зенками, вроде ему требовалось добавить к его влаге моей. Не дождешься. Суха я, и ничем сухоту мою не размочить. Он не дождался ни вопроса, ни ответа и повторил по-другому: если мы диагностируем рак, вы сможете лечиться и как вообще это повлияет на ваш образ жизни? Я продолжала изображать истукана. Почему так делала, не ведаю. Ощущала себя во вражеском кольце, и не прорваться, если слабину дам. Вы не хотите со мной обсуждать вашу болезнь, все еще не теряя терпения, все еще любезно справился дядька. До меня вдруг доперло, что и это входит в условия игры. Будь мы одни, не будь здесь лампионов, Сашки, Яшки и Таира, он бы давно матерно выругался и выставил меня из кабинета. Это на него походило, это в его натуре, а что он делал - то притворялся, сам или по просьбе телевидения. Сашка встрял: скажите ей, доктор, всю правду, а то, вы же видите, у нее ступор. Дядька широко улыбнулся (о такой улыбке говорят: широко, по-русски) и выдал, как одарил: а если я вам скажу, что у вас нет и не было никакого рака? Спокойно и размеренно послала его вдаль по матушке, что оставалось делать. Сашка аж загоготал: это она от радости. Стоя в дверях, не удостоила объясненья. К чему объяснять, что не от радости, а от скуки. Скучно, когда голову морочат. Сашка оборвал гогот, сказал: доктор, а ведь мы так и не узнали настоящего диагноза, одни осторожные предположения, ваш принцип - жалеть больного или говорить ему всю правду? Ответа не дождалась, закрыв за собой дверь с той стороны. Пускай разводят моталу без меня.
      Сашка втащил в свой драндулет, нагнав сразу за оградой больницы.
      Поедем сегодня в отель, а завтра на телевидение, я прошу, тебе плевать, а для меня, может, пик всего, самой жизни моей пик, завтра программа, я заеду в двенадцать, и не ночи, а дня, будь готова, пожалуйста.
      Сунул тонкую пачечку денег и исчез, не обменявшись со мной боле ни полсловом.
      Значит все-таки телевидение. А что я, ровно целка невинная, не догадывалась, что к тому идет, что это увертюра, а опера предстоит, прекрасно догадывалась. Опережать события не хотела.
      31
      Я пошла одна, поела у того же официанта, у кого сидели первый раз с Сашкой. Официант спросил: а где ваш спутник? Летает, ответила. Что делают спутники, в Советском ли Союзе, в России, летают. Официант принес бутылку водки, глазом не моргнув, и я поняла, что, когда главные врачи будут вымуштрованы, как официанты, мы все, короче, перейдем в иное измерение, а я раньше всех, потому что куда ж мне деваться, кроме как туда, где летают спутники и ангелы и звезда с звездою говорит, навроде нас с Сашкой. Прежде заказа хотела показать официанту пачечку денег, не фальшак ли, посколь таких голубых сроду не видела. Но передумала. Других все равно нет. Поставлю перед фактом. Пусть на телевидение и обращаются. Хорошо уже водки вылакала и про голубые бумажки забыла, когда Сашка заявился собственной персоной. В час между волком и собакой, как говорили у нас во времена Трех товарищей. Сашка ли Колька, толком не разобрала, огни начали гасить, а в потемках легко перепутать. Никто из вас сто лет на помойке не являлся, а стоило удалиться оттуда на мгновенье, косяком, вишь, повалили. Все мертвецы, один ты живец. Уставился, как ни в чем не повинный и сплошной знак вопроса, пришлось распечатывать уста.
      Ну что, ну приволоклась я с похорон материных на поминки, переступила, так сказать, порог родного очага, а заодно материн запрет по причине, что глаза запретительша закрыла. Оставался запретитель, так не прогонит же дочь с поминок. Миха, сидевший на игле, как ведьма на метле, к тому времени уж отлучил меня от себя, и я жила, у кого служила, в няньках или домработницах. Они менялись со скоростью. У одних денег не стало. У других ребеночка. Я была безвинна: от врожденной болячки ребеночек помер. У третьих еще причина. В перерывах кантовалась у сокурсницы дома и на даче у второй, а еще у старухи, какую когда-то записывала на магнитофон, а она меня кормила жареными кабачками с огорода, но потом у нее пропал какой-то бидон, и она вызверилась, будто я украла, а зачем мне бидон, скажи на милость. Эх, кабы пригожа собой, все б полегче найти пристанище. А то и человека. Но я, как есть, так и была страшилка, и это проклятье природы навсегда со мной, знак на судьбе. Смирись и пойди не по женскому пути, по научному, как Ефросинья Николавна думала и надеялась, я бы достигла. Это бессомненно. Способности впрямь незаурядные были. Три товарища сбили с панталыку. Как влюбилась, наука позади, гормоны впереди. А уж как Роберт обнаружил во мне Пат - небывальщина, ясно дело, могло ли быть на свете слаще, и красавице не всякой выпадет. Так поманило, будто с ума сошла, и уже не могла встать на верный путь, вернуться ни к какой науке, а жадно, как блядь, ждала мужика. Надеялась, рано ли, поздно, Роберт позовет. А потом и вовсе несбыточное: что другой найдется заместо Роберта. И ведь мнила себя умницей, а глупее трудно придумать. Проожидала и просвистела жизнь, когда надо было застегнуться на все пуговицы и, одолев себя, шагать к вершинам знаний. Глядишь, может, наверху кто-то бы подхватил. В виде награды. Как раз такие случаи история знает. А мимо моего случая история проходит, с презреньем отвернувшись. Но в молодости сделаешь даже не шаг, а шажок, вроде, подумаешь, невидаль, сейчас сделаю другой да в другую сторону, как танец станцую, выступаешь со своими па, и на какую дорожку ни ступишь, захочешь, переступишь. А ни фига. Ступила - дале тебе лежит узкая тропка, между тем и тем, как меж Сциллой и Харибдой. Древние не дураки были. Свои мифы на разные случаи жизни расписали. Бери, пользуйся. Но кто ж с ранних лет, когда силы и возможности, пользуется. Обращаются, когда ни того, ни другого, тогда доходят, когда доходят. Странно, странно Господь все это нам устроил. Или мы чего-то главного не петрим. Ну не было у меня выхода, как пожалеть Миху. Любовь как целизна, от закорок до пяток, к одному Роберту. И идея, что отдаваясь Михе из милосердия, что Роберт как раз это поймет, что наше этим никак не затронулось, а даже совсем наоборот. Как прозрачное видела и верила, что так же прозрачно увидит Роберт. А он не увидел. Увидел по-мужски. По-мужицки. Я его, вишь, оскорбила. Вот где ошибка была. Одного не понять: чья. Кстати, искала пристанища, к Березе тоже обратилась. Напрасно. Смотрел не пропускающими, как обычно, света глазами, качал отрицательно башкой и повернулся задом: мол, у тебя свои дела, у меня свои, иди не мешай.
      А про смерть мамаши узнала по чистому совпадению, никто не поверит, что правда, а не вымысел. Кино прямо. В те поры устроилась смотрителем на Митинское кладбище. При нем ночевала. А вы приехали мамашу хоронить и прямо ко мне в объятья. Дождливой осенью. Я пошла поглядеть, кого привезли, и остолбенела. Ни рукой, ни ногой, сама, как мертвяк. Так же не бывает. Глядела стояла, комок мокрой глины кинула, как будто я от вас, а не от них, не от кладбища. Видела и папашу, залившего зенки, еле отстоял, хоть коротко церемония была. Не подошла. А на поминки вдруг взяла и поехала со всеми. Там уж он быстренько свалился под стол. Командовала материна подруга тетя Зина, а ты ей, Колька, аккуратно помогал. Давно не встречалась с тобой и видела будто наново. Как ты смиренно угодничал перед ней, главой субподряда, мамашиной начальницей. Зато хамил в адрес других, не столь высокопоставленных. Ох, и часто я встречала типовое это сочетанье у наших людей. А ты и есть наш, чей еще. Мы с тобой тостов не говорили. И друг с дружкой не говорили. Молча выпивали, когда говорили взрослые. Не ребенок, а в ту минуту, как узнала о смерти матери, от которой отвязалась, ею наподдатая, чтоб летела далеко и больно, я, самостоятельная и неприкаянная, в один миг связалась обратно и чувствовала как настоящая сирота. То и дело хотелось плакать.
      Я уже частью оборвалась и опустилась и, лишь основные гости ушли, полезла в наш обшарпанный, ржавый, склизкий душ. А ты давай меня оттуда выволакивать, голую да распаренную, Колька или Сашка. Чтоб я тоже не загостевалась, ни одной лишней минутки не провела в бывшей нашей квартире, а будущей исключительно твоей, иначе это могли засвидетельствовать соседи, что пришли помянуть, и тогда факт, что я три года не переступала порог дома, не сработал бы. Ты уже все придумал и продумал, жадина-говядина, турецкий барабан, как я тебя меньшого в шутку дразнила. А обернулось серьезом. То было первое физическое насилие. Но не первое потрясенье. Я-то себе нарисовала, что вот он, шанс, после смерти мамаши вернуться домой. К себе домой. Фиг в нос.
      Все ж я уговорила тебя не выгонять меня как сестру сразу. В обмен пообещалась уходить с ранья, а приходить запоздно, на глаза никому не попадаясь. Могла б нарушить это глупое и подлое условие. Не нарушила. Хотя все соображала. Включая, что скоро сживешь со свету отца, когда вызвал перевозку и отправил в вытрезвитель как скандалящего в квартире, хоть он после мамашиной смерти затих, не видно и не слышно. И включая, что неспроста начал вдруг ласково выспрашивать про Ефросинью Николавну, про Миху, про то, как и чем тот колется. Интересовался якобы как медик. А ласка, пусть фальшивая, но для меня дефицитная, свое сделала.
      К тому времени Роберт уж погиб в Листвянке. Баржа, на которой они плыли, перевернулась, и Роберт, по словам Березы, как топор, ушел под воду. Свидетели ему рассказали, он мне. И я была в переходе от полного разжижения моей личности к полному ее закаменению.
      32
      Меня взяли как добытчицу и сбытчицу наркотиков по твоей, Колька-Сашка, наводке. Хотя при очной ставке с тобой как свидетелем ты эту свою роль отрицал. Ломал ваньку: стесненье, а местами страданье - в мой адрес, негодованье - в ихний. Пройдя огонь, и воду, и медные трубы, опять поймалась я на тот же пользованный крючок. Трудно человеку дается отсечение от всего родного или того, что мнилось им. Этта как ветки от дерева отпадают, и остается сухой голый ствол, и что с ним делать, как не выдернуть из земли или спилить и бросить в костер, а оно, уж бесчувственное, и не боится ни топора, ни жара. Но коли имеется еще живая, зеленая веточка, все сохранившиеся ничтожные соки к ней устремляются, как к спасенью. Ты и был последняя веточка. Боле не осталось. А и спасенья не осталось. Последней жалостью тебя пожалела, что теперь у тебя груз судимая родня, а на себя жалости не осталось. Меня бросили не в костер, как дерево. Или как ведьму. А в тюрьму. Срок дали и бросили. Несмотря, что доказательная база вся в прорехах. Свидетели путались. Миха скончался в больнице. Я еще думала, скончайся он не там, а где-либо на чердаке иль в подвале, где бывал, могли б и убийство навесить, при их-то судопроизводстве. Смерть его была типа последнего удара электротоком, при котором уже погибшая лягушка еще дергается, словно живая. Я была погибшая лягушка-царевна, а дернулась, как живая.
      Ты оформил квартиру на себя и принялся удачно накапливать жирок благополучия.
      Еще интересный вопрос к судьбе: отчего у вас, госпожа сраная, одни пасынки, а другие - милые детки. Закон распределенья благ, не подвластный никакому законнику.
      33
      Я нашла себя не на кровати во втором помещении, а в первом, в кресле, стиснутой и свернутой калачиком. Как я туда забилась и как поместилась, неведомо. Затекла и встала помести руками-ногами. Увидь кто мою аэробику, удохся бы со смеху. Я и сама удохлась, посколь наблюдала раскоряку в противоположном зеркале. Было то ли поздно, то ли рано: четыре утра или ночи. Кусок время выпал. Так бывало. Оно терялось, без связи и связей. Кто-то привел и затолкал в кресло, а в кровать укладывать не стал. Видно, по причине полного отсутствия полового интереса. Не пахло ни Колькой, ни Сашкой. Реальность пахла, скорей всего, официантом из нижнего кабака. Явленье Кольки или Сашки я заспала, как заспала явленье Роберта, Михи и остальных, с кем пересеклись дорожки. Сон есть жизнь. Но и жизнь есть сон. А пробужденье - лишь перевалочный момент в другой сон.
      Я перевалилась, одетая, в кровать и в новый сон, без сновидений и мыслей.
      Я знала, что оставалось всего ничего, только не знала, до чего.
      34
      Этта было что-то. Что-то совсем отдельное, хочу я сказать. Похоже, как в купе на помойке, но помещения, и воздуху, и высоты, и людей, и яркого блеску несравненно. Вот ведь помню, что блеснить - поражать блеском, а отсюда и блесна, на какую рыбу ловят. Ловцы и уловленные перемежались, одни стояли возле камер, вторые бродили по полу, покрытому тряпкой, должно, для тишины, третьи сидели конусом типа цирка. Кто-то молчал, кто-то переговаривался, кто-то хихикал нервно. На тряпке, половые - все в деловом, пиджаках-свитерах. Цирковые - напомаженные, с преобладаньем женского роду. Голос с верхотуры, невидимый, но громкий-прегромкий, отдавал распоряжения и предупреждал, сколь осталось. Я сидела на скамье отдельно, как в суде, из которого годы тому отправилась в тюрягу. Сашка то появлялся, то исчезал, в гладком костюме, с бабочкой, наблищенный, начищенный. Меня чистили и блистили не хуже его. Помятое платье выгладили, я пока сидела в каких-то простынях, и мне еще делали прическу и что-то с лицом. Когда напялила платье и очки, чтоб глянуть, увидала чужую раскрашенную бабу. Я давно себе была чужая, а раскрашенная физиономия или расквашенная, какая разница. Негр Ира и медная Ульяна сновали тут же, попками вертели, но знали свое место, и никто на них внимания не обращал. Здесь никто ни на кого не обращал. Ира подкатилась между делом и спросила как бы даже ревниво: ну и как вы на все согласились, чем взял, в конце концов? Вот концом концов и взял, ответила первое попавшее, чтоб отвязаться. Не думала я о том и не желала. А то ли пряталась от самой себя.
      Сашка сел вблизи, ему и мне нацепили черные штучки с проводочками, проводочки сунули под одежу, так что можно не орать на весь сарай, чтоб услыхали, а говорить, как в комнате, так объяснили. И тут надо мной и вкруг меня задернули черный полог, и я оказалась в изоляции ото всех. Просунулась сквозь сошедшиеся занавеси Ира и пообещала, что раскроются в нужную минуту, а пока чтоб посидела так. Верхний голос сказал: осталась минута, тишина в студии. Я нашла себе дырочку меж не до конца сомкнутой тканью и смотрела туда. Все застыли, как в сказке Спящая царевна, кого как сон застал, кто с выпученными зенками, кто с прикрытыми. Сашка начал. Он сказал: сегодня у нас необычный выпуск Большой помойки, и по форме, и по факту, он пойдет в режиме нон-стоп не сорок пять минут, как обычно, а два часа, и в нарушение канонов у нас не будет рекламы, вся реклама пойдет в финале, потому что мы не хотим и не будем прерывать рекламой эту передачу, героиня которой - не знаменитый депутат, не политик, не звезда шоу-бизнеса, как привычно, а никому не известная личность, вы слышите ударение на последнем слове - на самом деле реальная обитательница реальной помойки, и опять-таки в нарушение канонов вы увидите не ее, а фильм о ней, дайте пленку.
      Какой фильм? Что наболтала в купе? Они это назвали фильмом? Думала, погасят свет, и кино пойдет, как в кинозале. Тогда распахну свою занавеску и стану смотреть вместе с другими. Потому как в мою дырку ничего не видно: экран располагался позади моей скамьи подсудимых. Но свет горел, как и раньше. А когда я зашебуршилась, чтоб поискать другую дыру, Ира, откуда ни возьмись, прошипела: пожалуйста, не высовывайтесь, сидите тихо, все вам будет слышно, а что не видно, мы вам потом кассету покажем. Догадалась: ее специально такого цвета подобрали, чтоб черная на черном. Точно, цирк.
      Цирк скоро преобразился в суд. Зазвучал одинокий высокий женский голос, то было музыкальное пение, а под него что-то там происходило, чего я не видала, но скоро услыхала такие короткие смешки, отчего поняла, что что-то смешное. Я думала, еще какой-нибудь не высокий, а нормальный голос будет объяснять, и из объяснений я что-нибудь пойму, но их не было.
      35
      Зато я услышала.
      Паша, Паша, Паша милая, тебе тут не холодно?
      Четыре одеяла, одежи много.
      А где взяла четыре одеяла и одежу?
      Где все.
      А где все берут?
      Неподалеку.
      На помойке?
      Знаешь, чего спрашивать.
      Я тебя без шапки не видел. У тебя совсем другое лицо.
      Другое по сравнению?
      Глаза... а под шапкой не разглядеть.
      Второй раз за сегодня про них слышу, такая нужда, что облизать не жалко?
      Паша, Паша, я, как ты, человека еще не встречал.
      Где?
      Нигде.
      Я думала, на помойке...
      Это раз. Но этого можно было ожидать, хотя конкретно разговор я позабыла. Дале пошло вовсе неожиданное.
      К вам как к человеку, а вы...
      Вот именно как. А не просто человеку. Что и показывает. Марш.
      Господи, да на что вы обиделись?!
      Много чести. Просто лежу и размышляю, какого рожна я здесь лежу, а ты мешаешь.
      Вам не нравится здесь?
      Не-а.
      Да вы что, не может быть!
      Хошь сказать, неужли на помойке лучше? В одном смысле нет. А в другом да.
      На ходу мысль ловите.
      Сашка отмечал.
      В каком же на помойке лучше?
      Тебе не понять. До поры до времени.
      Ой, тьфу-тьфу!
      Не боись. Пока живой, ничего не боись. Опыт показал. А уж когда мертвый, вовсе не боись.
      Это уже было не в купе. И даже не с Сашкой. А с девками и в гостинице. Поехало опять с Сашкой.
      Чего со мной возишься?
      Нравится.
      Что?
      Возиться.
      С какой стати?
      Говорил уже: не похожа.
      На кого?
      Ни на кого.
      И что?
      Ничего.
      Гуманизма захотелось?
      А если не гуманизма?
      А чего?..
      Они показывали все вперебой, вперемешку, я и так-то пропускала куски времени, а тут они мне совсем голову закружили-заморочили, переставляя то и это, как хотели. Главное, оказалось, что все они засняли и записали. Какая-то чудо-техника XXI века. Из фига с маслом, что ли? Все-все-все-все-все. И в ресторане, и в магазине, и в больнице, даже в ванной в гостинице, даже в машине с Сашкой. Я слушала молча, в оцепенении. Вот судилище так судилище, прежний суд в сравнение не шел. Я была как голая. Выходило, они следили за мной днем и ночью, и не так следили, а отслеживали каждое движение с помощью хитрой камеры. А я еще спрашивала, дурак, почему не снимают, и не заподозрила. А заподозрила бы, играла какую другую роль? Может, и нет. Иль ушла бы, ускользнула, чтоб не дать обмануть и использовать по-подлому, чего натерпелась в той жизни, хватит. Каменное мое сердце, на какое рассчитывала как на каменное, вдруг забилось по-птичьи в силках их хитросплетений, и только одна радость победительно расположилась надо всем: что они просчитались, что, если им так нужно было поймать все детали, и все подробности, и все реакции, то вот она, быть может, самая важная, это мое вылетающее из грудной клетки сердце, за что они бы уплатили любые деньги, если им почему-то это важно, а они сами, сами, прикрыв меня черным пологом, упустили, утратили, и теперь им ни за какие денежки утраченное не вернуть. Этот черный полог был мое убежище, и я не собиралась покидать его и открываться.
      Я слушала то себя, то тех, в кино, то этих, в цирке. Смешки по-прежнему прорезали тишину, но вообще-то она звенела, и смешки звенели, как стеклянные, и я поняла, что не про меня они смеялись, а про себя, потому что их цепляло и они смехом отнекивались от того, что цепляло, чтоб разрядиться.
      Я знала, что он сволочь, Сашка, но чтоб такая сволочь, чтобы все, до последней сухой или мокрой нитки, заради своей Большой помойки!..
      А заради чего еще ему?
      36
      Вдруг поймалась на том, что этта, в кино, отделилась и теперь отдельно была, и я, ровно остальные, стала слушать ее, как чужую. У остальных имелось преимущество: они видели. Но и у меня было преимущество: я могла вообразить, а воображение бывает богаче видимости. Я вообразила не себя, а какого-то другого, отличного человека, которого они хотели вывалять в ихней Большой помойке, а он сопротивлялся, потому был сам по себе, и не робел их, и не зависел от них, и ничего не робел, посколь был вольный ангел. Этта я точно знала, и образ, что возникал, не подводил моего знания. Я могла быть спокойна и была спокойна. Хотя другие люди на моем месте - в моем воображении - уж наверняка не были б так спокойны, бо не были вольны. Они бы сейчас краснели и задыхались, и утирали кровавый пот тщеславия и самомнения, хотя и делали вид.
      Пошла музыка, и я услышала голос инструктора: вы можете остаться сидеть, это значит, вы отказываетесь от прыжка, хотя оплатить все равно придется, но если встали, у вас нет выхода, вы обязаны, раз, два, три, принимайте решение. И я знала, что прыгну в небо. И опять женщина запела высоко-высоко, и я поняла, что лечу, то есть эта тетка летит там над Москвой, и поняла, как удачно подобрано пение, удачней не бывает. Я вспомнила вдруг, что когда летела, эта самая музыка и звучала во мне. Или похожая. Неужли есть аппараты, какими они научились и это считывать в заглыбях людей? Вспомнила ихние бесовские проблески в глазах, эти мошки, мушки или жучки, какими они нас обкладывают, чтоб уж все выведать до ядрышка.
      Кончилось этим полетом. Фильм кончился. Черная ткань вкруг меня неожиданно разом вся опала, и я стала залита светом, и уши мои оглушены хлопаньем в ладоши массы людей, будто я оперный тенор или женщина-вице-премьер. Достала из кармана черные очки, которые мы с Сашкой купили тогда еще, на другой день после первых, и нацепила, вот где пригодились, чтоб свет не блеснил и чтоб глаза мои были им ни за что недоступны, а мне их - да. Но все равно смотрела, а не видела, и от этого поняла, что видим не глазами, или не только глазами, а состоянием. А состояние не в себе, хотя то, что я себя от нее, от тетки этой, на экране, отделила, было правильно.
      Сашка заговорил. Теперь он стоял, близко, в шаге. Сказал: кто-нибудь хочет задать нашей героине вопрос? Никто не хотел. Все молчали. И молча глазели. Тогда, говорит, сам спрошу. Поворотился ко мне и вдруг бухнулся на колени: простишь меня, можешь простить?
      Кто я такая, чтоб прощать или не прощать, пробурчала, Бог простит.
      Я попросил прощенья, извернулся он с колен с микрофоном в руке к верхним рядам, как какая-нибудь ловкая Алла Пугачева, я просил прощенья, потому что мы снимали новейшей японской техникой, то есть не просто скрытой камерой, а очень-очень скрытой, не получив на это разрешения, как самые последние папарацци, ты знаешь, что такое папарацци, извернулся он взад ко мне.
      Проститутки говенные, сказала.
      Публика, сидевшая, как в цирке, грохнула. И опять аплодисментами по ушам, вроде дождя сильного.
      Пат, погоди, сказал Сашка, погоди, а если ты сегодня выступаешь, как настоящая звезда, то есть мы, чистосердечно собрав по клочку, по кусочку все, что сумели за этот короткий промежуток времени, показываем тебя как звезду, как героиню, и это и есть звездный час твоей жизни, выпадающий далеко не каждому человеку на земле, ой, далеко... неужели это ничего не оправдывает?..