Детектив-событие - Сердце грустного шута

На старинном трюмо, которое тетя именовала «мой петербуржский ампир», все стояло на своих местах. Лиза села на пуфик и вдруг вспомнила, что именно здесь много лет назад тетя причесала ее впервые по-взрослому. Она снова затосковала, заплакала, попыталась открыть знакомую деревянную шкатулку. Крючочек застрял. Пытаясь его отковырнуть, Лиза выронила шкатулку, и та, ударившись об пол, отлетела под кровать. Вытерев ладонью слезы, она полезла за ней. Шкатулка, проделав дорожку в залежах пыли, остановилась почти у самой стены. Лиза вылезла и попыталась сдвинуть тяжелую мебель с места. Кровать медленно, но поддалась. Пыль серыми облачками разлеталась по сторонам после каждого движения. Наконец показался край шкатулки. Лиза нагнулась, чтобы ее поднять, и увидела выбитую дощечку. Она отодвинула ее и из синего бархатного мешочка, оказавшегося внутри, достала тетино ожерелье. Как же она могла про него забыть, не вспомнить о нем после похорон?! Тетя надевала его крайне редко, никуда не носила. Лиза видела его всего несколько раз. И тетя охраняла и берегла от посторонних глаз эти семь золотых цепей, соединенных сзади замком; первая и последняя цепи висели свободно, остальные пять входили с двух сторон в оправу большого темно-синего камня. Откуда оно появилось, Лиза не знала. Тетя говорила, что оно пришло к ней само, таким образом еще больше обволакивая его завесой тайны. Наверняка оно досталось ей в наследство от мамы, но Лиза очень любила, когда тетя сочиняла всякие небылицы, и не собиралась их развеивать лишними вопросами. Зато точно помнила, когда первый раз его увидела – Лиза зашла в комнату к тете, как раз когда та сидела на кровати и держала ожерелье в руках, поглаживая камень. Вера Александровна тогда сказала ей, что украшение определенно имеет магическую силу, но в доказательства углубляться не стала…

Неожиданно зазвонил сотовый. Лиза, тряхнув головой, освобождаясь от воспоминаний, встала и отыскала в сумке звенящий аппарат.

– Ну как ты?! – услышала она голос одной из своих приятельниц. – Доехала хорошо?

Лиза увидела свое отражение в зеркале и подумала, как подходит эта майка к тетиному ожерелью. Она даже не заметила, как надела его.

– Послушать тебя, так я должна была переехать неприятельские окопы! Все хорошо.

– Развод может быть еще более страшным, чем гражданская война, даже если ты его начала сама, – ответила подруга серьезным тоном. – По-моему, было бы лучше остаться в городе. Там – ты одна.

Это было правдой. В Серебрянке давно никого близкого нет, вся жизнь осталась в городе. И процесс развода с Яновским действительно отнял у нее все силы. Лиза глубоко вздохнула:

– Есть я, и этого достаточно… Если что, имеются знакомые соседки – сестры Пунц. И потом, мы же будем общаться. Просто решили немного пожить отдельно.

– Сестры Пунц – это псевдоним? Они что, циркачки или мошенницы?

– Да я тебе рассказывала о них! Живут здесь, напротив. Две старые девы. По мнению тети Веры, они успели объездить весь мир, понарошку путешествуя в пространстве.

– И тетя Вера туда же!

– Тетя Вера всегда была из этих. Когда приедешь меня навестить, я тебя с ними познакомлю. – Она подавила раздражение.

– Если это приглашение, я его принимаю.

Лиза не думала, что подруга так быстро согласится, и пожалела о том, что ляпнула. Она хотела провести выходные дни одна, подумать, порассуждать. Желание прочувствовать полностью магическую атмосферу дома становилось все сильней.

– Ладно, – ответила она вяло. – Когда соберешься – звони. Жду, – она заставила себя произнести слова легко и вежливо.

Заложив руки за голову, она несколько мгновений рассматривала потолок, покрытый паутиной, и коврик, за которым скрывалось «нечто».

Лиза порылась в чемодане, выложила на столик пластиковую папку с документами и посмотрела на часы: можно еще успеть съездить в магазин и заняться чем-нибудь полезным в доме. Дом, как и она сама, нуждался в обновлении. Лиза решила купить только самое необходимое: молоко, хлеб, сахар. Она сняла украшение и отнесла в спальню.

Старинный поселок был спланирован в конце девятнадцатого века – одна главная длинная улица, которую пересекают десять коротких. Весь он просматривался в своих идиллических перспективах, то мелькнет в промежутке светлое с мягкой зеленью поле, то один пруд, то другой, то белая колоколенка местной церкви.

Лизе очень хотелось пройтись пешком неспешно, чтобы увидеть все то, что так любила в юности, еще раз разглядеть некоторые особенно красивые и любимые дачи с башенками, балкончиками, резными ставнями, арлекинную раскраску чудом сохранившихся цветных стекол. Но решила это сделать в другой день. Ей не хотелось надолго оставлять дом пустым, хотелось там быть и ждать, что же с ней будет происходить дальше.

За дверью…

Украшение волновало безмерно, не отпускало, требовало брать его в руки и снова надевать. Вернувшись домой, Лиза сменила футболку на белую рубашку, села на пуфик перед зеркалом и повесила ожерелье себе на шею. Она чувствовала, что на ней не просто украшение. Возможно, это и есть то, что она искала? Пальцы гладили синий камень на груди, и Лизу слегка знобило. Она знала, что без причины не стала бы так волноваться. Лиза, которая всегда старалась объяснить себе природу возникающих чувств, на этот раз оказалась бессильна. То есть она понимала, что сейчас происходит что-то очень важное, но выразить это словами не могла. Хотелось забыться, а потом очнуться и все знать. Боже, как же ей хотелось этого, а не сидеть перед зеркалом с цепями на шее, разрываясь от неизвестности!

Мухи жужжали, птицы щебетали, воздух был полон ароматов цветущих трав и нагретых досок. Нега обволакивала, и веки послушно закрывали дверцы в реальный мир. Она еле дошла до кровати и мгновенно заснула.

Разбудила ее музыка. Солнце опустилось, и воздух посвежел.

– Музыка! Какая музыка?

Лиза вскочила на ноги и осмотрелась. В комнате не было ни телевизора, ни радио, но она ясно слышала мелодию, играемую на пианино, и тоненький детский голосок, напевающий:

– Ах! Мой милый Августин, Августин, Августин!

Лиза встала, вышла в столовую. Музыка прекратилась, не дав возможности определить ее источник. Она поднялась по скрипучей лестнице наверх, осмотрела свою старую спальню, мезонин, поднялась по узкой крутой лестнице на чердак. Опять спустилась вниз, прошла в столовую, где стояло пианино, покрытое белой простыней. Прошла на кухню, к старому радио, проверила и телевизор в столовой – все было выключено из розеток. В висках накапливалась боль. Она присела на корточки у стены, запустила руки в волосы и помассировала голову, подумав, что, наверное, подруга была права, тревожась за ее состояние. Возможно, развод так ее подкосил, что она не понимает глубины психологической травмы.

Через несколько минут она с большим трудом поднялась, решив, что все же лучше, если она возьмет себя в руки и обратиться к мыслям о хозяйстве. Она вернулась в спальню. А музыка вдруг снова появилась и изменилась. Теперь кто-то «там» долбил по клавишам всей пятерней, а может, даже кулаками. Лиза замерла, приложила обе руки к груди, почувствовала под ладонью ожерелье тети, сжала камень, будто искала защиты.

– Не хочу больше упражняться! – выкрикнул девичий голосок. – На улице солнце. Мы с Ниной хотим пойти на пруд, устроить там пикник. Хорошо бы увидеть Николеньку! Он такой милый, правда?!

Лиза закрыла глаза и с большим трудом заставила себя успокоиться. Голос и музыка, она поняла, слышались через дверь за вышитым ковриком. Это потрясло ее необыкновенно, но она не боялась привидений. Больше тревожило ее состояние нервов, а не привидения, которыми, по слухам, была заполнена старая дача. Она о них знала, но никогда не видела. Медленно вышла из столовой в тетину спальню, сняла с гвоздиков коврик. Схватила задвижку и попыталась ее приподнять, затвор не поддавался.

– Кто там? – кричала она и колотила в дверь. – Кто там?

Потом замерла и подумала:

«Я что, сумасшедшая? Мое расстроенное воображение хочет поиграть со мной?»

– Это мы, дорогая! – услышала Лиза знакомый голос. Она вышла из спальни и на пороге столовой обнаружила сестер Пунц, женщин без возраста, которых в поселке держали за местных сумасшедших. Но не буйных, а вполне дружелюбных и забавных. Роза Эмильевна в маленькой шляпке с птичкой на взлохмаченных седых волосах, собранных сзади в круглый пучок, с яркими румянами, проваливающимися в морщины, голубыми тенями с блестками над ресницами, превратившимися в столбики от обилия туши, и алой помадой, высокая и жизнерадостная, в украшениях и цветастом платье с пышной юбкой, прилетевшей из пятидесятых, более всего напоминала постаревшую работницу цирка. Она держала в руках кастрюлю, завернутую в полотенце, и глядела на Лизу с беспокойством:

– Ты оставила ворота открытыми, вот мы и вошли, – пояснила одна.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Лиза? – спросила другая.

– Ты очень бледная! – заметила первая.

– Да, да, извините! А вы, случайно, не знаете, что там за дверь в тетиной спальне?

Софья Эмильевна, та, что пониже и попастельней – простое каре, отсутствие помады и цветастого платья, что компенсировал большой бант на ободке и белые, в кружевных цветах, кругом зашитые колготки на ногах, засунутых в стоптанные туфли, – повторила Лизину концепцию:

– Ничего особенного. Разве Верочка тебе не рассказывала? Там была старая часть дома, которая сгорела около века назад, а дверной проем, который остался после пожара, заделали. Заложили бревнами снаружи. Вот и все.

– Наша мама была совсем девочкой, когда случился пожар, – сказала Роза.

– Пожар был ужасный, – мрачно уточнила Соня.

– Врач с маленькой дочкой погибли в страшном огне, – добавила Роза.

– И эта часть дома не была построена снова, – закончила Соня.

– Да-да-да! А разве Верочка не рассказывала?! – сказали они хором.

Обе трясли головами и делали круглые страшные глаза.

Лиза почувствовала жар в крови:

– Значит, все-таки была девочка?! – подумала она вслух, вспоминая музыку и детский голос.

– Девочку звали Туся, – сообщила, качнувшись, птичка на шляпке.

– Доктора – Виктор Павлович Михайлов, – дополнил бант.

– Туся была подружкой нашей мамы, – подхватив поудобней кастрюлю, продолжила Роза.

– Доктор умер в огне, пытаясь спасти дочурку. Ужасная трагедия. – Соня опустила ресницы.

Лиза ощутила выброс адреналина, на лбу снова выступил холодный пот.

– Ты очень бледна! – снова констатировала Соня.

Лиза чувствовала себя ужасно глупой, потому что пыталась открыть дверь, которую, видимо, открыть невозможно. Она улыбнулась через силу и подошла к сестрам, чтобы их обнять:

– Мне так приятно вас видеть!

– Мы принесли жаркое, – сказала Роза, передавая Лизе увесистую кастрюлю. – Мы подумали, что ты первый вечер здесь и тебе не захочется готовить сегодня.

– Какие вы милые! Хотите, я сделаю кофе? Или чай! Я привезла баночку чудного английского чая.

Они прошли на кухню. Лиза старалась идти прямо и спокойно.

– Но мы совсем не хотим тебя беспокоить! – слабо запротестовала за двоих Софья Эмильевна.

– Никакого беспокойства! – ответила решительно Лиза, включая электрический чайник, привезенный из города. – Я так рада вас видеть!

Она включила моторчик, подающий воду в дом, подождала немного, пока она стечет и из ржавой превратится в прозрачную. Взглянула на кастрюлю: вместительная, жаркого может хватить на неделю. Однообразность еды не беспокоила ее, было все равно, что есть.

Ожидая, пока вскипит чайник, они говорили о бытовых проблемах, газе, отоплении, воде, починке ворот; за всей этой болтовней Лиза старательно пыталась скрыть свое состояние. И все это время присутствовала в голове, как эхо, далекая музыка и голосок девочки, как фрагмент сна:

– Ах, мой милый Августин, Августин, Августин! Ах, мой милый Августин, все прошло, все…

– В этом году хотела пойти учительницей в местную школу и почти договорилась, так что с сентября, возможно, начну новую работу. – Лиза отпила глоточек чая и попробовала его спокойно проглотить, пытаясь успокоить нервы.

Однако ее трясло, и Роза бросила многозначительный взгляд на Соню:

– Мы пойдем, родная, а ты отдыхай и ничего не бойся, – сказала Соня, погладив руку молодой женщины.

Оставшись одна, Лиза тщательно занавесила все окна. Она была уверена: что-то должно произойти, ей дадут знак, что-то откроют. Внутренне собравшись, но все же достаточно спокойно, она ждала, подумав, что такое состояние у нее бывало перед экзаменами в школе и институте.

Она заварила свежий чай, взяла старинную, чуть треснувшую гарднеровскую чашку, которой обычно никто не пользовался, – она стояла в буфете как предмет обстановки, предмет роскоши ушедшего времени, как вдова почившего антикварного набора, – и села в кресло у маленького столика, покрытого кружевной, пожелтевшей от времени круглой скатертью.

Тихо и отчетливо тикал тетин будильник. Она вроде его не заводила, а может, и заводила, окна постепенно темнели, в занавеске уже путались отсветы луны, и ее света стало достаточно, чтобы видеть задвижку на потайной двери. Кто-то тихо играл «Лунную сонату» Бетховена. Лиза слушала, замечая ошибки и понимая, что играет новичок. Играет ребенок. Играет Туся. Так ее назвали сестры Пунц.

– Туся! Тусенька! – тихо позвала Лиза, вставая с кресла.

Она подошла к двери, прислонилась к ней щекой, слушая музыку, сердце почему-то защемило от грустной нежности. У девочки был талант, ей не хватало только техники.

– Тусенька, эту фразу раздели хорошенько на два голоса. Сделай так, чтобы были слышны обе руки.

– Я пробую, но у меня ничего не получается. А вы кто? Откуда?

– Тусенька, я стою за твоей дверью, можешь мне открыть?

– Нет! Эта дверь заколочена.

«Заколочена. Заколочена. Заколочена», – громко тикал будильник. Луна четко освещала каждый предмет в комнате. Из-под таинственной двери пробивалась полоска тусклого света. Лиза наконец решительно потерла виски ладонями и громко сказала:

– Ну! Хватит! Возможно ли это?! Неужели я пришла в такое жалкое психологическое состояние из-за развода с Яновским! Я же сама решилась уйти от него и жить своей жизнью! Сама. Так отчего же эти идиотские галлюцинации? Это же смешно!

Она натужно улыбнулась, накинула на плечи тетин пыльник и вышла в сад. Покачиваясь на скрипучих качелях, смотрела вверх на переплетенные ветки старых яблонь, и эти ветки, которые она реально видела, казались ей сном, а Туся – реальностью. Потом она вернулась в дом и раскрыла папку с документами.

Глава 6. Акимов

Москва, полтора года назад

Молодой Акимов до исторической перестройки тянул рабочую лямку в бухгалтерии большого универмага и вместе с зарплатой получал свой нелегальный доход. По его меркам, небольшой, но по тем временам вполне поддерживающий приличный уровень. К тому же жена его, Татьяна Дмитриевна, переводчик с французского, экскурсовод с большим опытом и дипломом Высшей партшколы, тоже имела свой скромный профит от интуристов и от вышестоящих проверяющих организаций за маленькие компрометирующие информации.

Так, объединяя доходы, и жила молодая семья. Воспитывали сына Павлика, учили его языкам и музыке, иногда кушали икорку, пили виски, покупали шмотки в «Березке» и покуривали импортные сигареты.

Но в системе рыночных отношений, в разобщенном озлобленном обществе своих новых коллег Акимов вдруг завял. Человеком энергичным и самостоятельным он никогда не был. Зато был завистливым и стремящимся к красивой жизни. Придумывать, продумывать, просчитывать свои действия и рождать новые идеи было не для него. Когда универмаг совсем развалился, а доходы исчезли вместе с зарплатой, более предприимчивая жена Татьяна устроила его тем же бухгалтером в частное туристическое агентство. Работа бухгалтера без дополнительных отчислений в конверте оказалась скучна и тосклива до безобразия, особенно когда на шикарном «Ягуаре» прямо под окно его «два на два» кабинета шофер привозил хозяина – молодого парня. А его скромная зарплата могла поддержать лишь небольшое материальное счастье, которое он все же не собирался отвергать и использовал его по вечерам в такой форме: заваливался на диван с бутылкой чего-нибудь вкусненького, смотрел футбол или читал чудесный простенький детективчик, где не нужно было шевелить мозгами, а только отпивать из стакана и перелистывать страницы. На телефонные звонки сам же отвечал, что его нет дома, а вечерние занятия супруги и сына его не интересовали.

И вроде все устаканилось. И Акимов даже свыкся, обуютился в своем трясинном мирке. Дни проходили один за другим. Но однажды на его обычный ответ: «Его нет дома», звонящий заорал в трубку:

– Ты что, Андрюша, болен? Это же я – Яновский.

– Ух! Ян! Дома я, дома и не болен. Просто охраняю свой внутренний мир.

– Что-то я тебя не пойму. Явно надо за тебя браться!

– Ой! Не надо, старик, за меня браться. Я так устал!

– От чего это, позвольте вас спросить, вы так устали?

– Да от жизни, от работы, от занудства общего.

– Ну ладно, я все понял. Об этом мы еще поговорим. А я у тебя хотел спросить: есть возможность устроить на работу мою бывшую жену? У нее историческое образование, могла бы быть хорошим экскурсоводом.

– Языки знает?

– Так, для себя: английский, итальянский. Но отлично знает, как говорится, историю, особенно генеалогические древа старинных родов и еще множество всякой спиритической чепухи.

– Ну, не знаю, мы в принципе нуждаемся в гидах с языком. Но итальянский – это уже хорошо. А почему «бывшая»?

– Да так, не сошлись характерами. Так да или нет?

– Спрошу. А ты где сейчас работаешь? – задал Акимов дежурный вопрос.

– Там же, на себя.

– И как?

– Отлично. – Яновский счастливо рассмеялся. – Вот увидимся, все тебе расскажу. Когда?

– Сам назначай день, мне все равно.

– Ну, значит в понедельник, у меня ужин с итальянцами, еще сам не знаю где, я тебе позвоню и скажу, куда приехать. А заодно и с Лизой познакомлю. Арриведерчи!

– Чао!

Акимов положил трубку, плюхнулся на диван, перевернул прочитанную страницу и в начале следующей понял, что не помнит того, что было раньше, кто забрел в пустой дом и почему. Мысли его крутились в прошлом, и он не мог сосредоточиться на тексте. Положив книгу на пухлый живот, он стал смотреть в темнеющее окно. Влад Яновский, вот кого он не ожидал ни увидеть, ни услышать!

Последние годы Ян, как его звали бывшие однокашники, очень много работал, часто бывал в длительных командировках, и они перестали общаться. Андрей Ильич был рад, что Яновский объявился, в мозгу его прокручивался плохо смонтированный фильм воспоминаний, возникали лица других приятелей и приятельниц, свободно блуждающая мысль иногда приводила к милым воспоминаниям, иногда – к не очень приятным, но все же, со вкусом потянувшись, он провалился в сладкую дрему.

Он еще слышал далекие телефонные звонки и голоса пришедших сына и жены, улица прибойным шумом перенесла его на борт корабля, гудки автомобилей казались пароходными. Странные для Акимова образы – он не любил моря, не умел плавать и боялся пароходов. Но в его сознании происходили какие-то изменения. С неожиданным возвращением старого друга он вдруг почувствовал, что жизнь не закончилась и будущее есть…

Яновский, как и обещал, перезвонил, и они договорились о встрече. Андрей Ильич испытал непривычное для него состояние душевного подъема. Надушившись и накрахмалившись снаружи и внутренне, он сел в свою латаную-перелатаную «Дэу» и, оглядев ее новым взором, понял, как низко пал. В углах щитка наткал паутину маленький паучок, видно, прижился здесь давненько. Бумажки, окурки, пыльные мятые чехлы немного поубавили энтузиазм.

Ресторан располагался на Бегах. Как давно он там не был! Проезжая по улицам, крутясь по тоннелям и поднимаясь на эстакады, чувствовал себя приезжим, так много нового появилось здесь всего за последние пару лет.

«Да! Все изменилось», – удрученно качая головой, думал Акимов, пропали все нужные связи, он сам теперь никому не интересен. Накрахмаленное настроение обмякло совсем, когда он прибыл на стоянку. Его авто не вписывалось в шикарную картину отдыхающего стада в сотни лошадиных сил. «Ах! Черт! Ну зачем я согласился на эту встречу! Что она мне может дать, кроме зависти и удрученности! Что она мне даст, кроме унижения и попрания моего только-только успокоенного маленького чувства собственного достоинства, ранимого и озлобленного?»

Так думал Андрей Ильич, втискиваясь между двумя «Мерседесами»: хотелось поцарапать, притереться и уехать, накарябать гвоздем неприличное слово. «А ты что молчишь? – обратился он к своей колымаге. – Не могла мне с утра сказать: ну, хозяин, хоть бы помыл меня перед выходом в свет! Э-э-эх, ладно!»

На широкой крутой лестнице он увидел Яновского, тот медленно поднимался в окружении трех мужчин и молодой элегантной женщины. Сердце Акимова екнуло, видно было, что приятель постарел, а значит, и он тоже. Но шикарные тряпки стирали с друга налет времени, как пыль с рояля. «Ничего, и у меня, однако, барахлишко не из худших». Акимов расправил плечи в, надо признать, неплохо сшитом фейке Армани, приосанился и окликнул друга, одетого в настоящее:

– Яновский! Ну, брат, ты шикарен!

– Андрюша! Дорогой ты мой, сколько лет! Дай я тебя обниму! Вот, господа, представляю вам моего школьного друга Акимова Андрея Ильича.

Господ оказалось двое, третий был переводчиком.

– Лизонька! Это Андрей. Это Елизавета Сергеевна, моя бывшая, к сожалению, жена, а твоя будущая, смею надеяться, коллега.

– Не знаю, как вам, дорогие мои, а мне это грустно слышать, вы так подходите друг другу.

– Возможно, только внешне, – ответила Лиза, протягивая ему руку.

От прикосновения к ее коже по телу Акимова прошла дрожь, но в то же мгновение он почувствовал благостное тепло и покой. Согнув крендельком руку, он предложил ей опереться, и они поднялись на веранду ресторана.

– Сегодня безлюдно. – Ян с удовольствием устраивался за столом. – Хорошо! Хочется немного расслабиться, но так, чтобы без шума, среди своих.

Тем временем официанты приносили закуски, предлагали выбрать вина. Яновский вопросительно посмотрел на Акимова.

– Заказывай все что хочешь, у меня особых желаний нет, – ответил тот.

– Андрюша, почему вы такой печальный? – обратилась к нему Лиза.

Вопрос застал его врасплох.

– Не печальный, устал немного, сейчас пройдет.

– У вас не усталость, да и не печаль, у вас обыкновенное недовольство жизнью.

– Не отрицаю.

– Это дело поправимое. Вы на пороге отличного периода жизни, и, кстати, дверь уже открыта.

– Откуда вы знаете?

– Чувствую. Этого достаточно?

– Представляете, я тоже! А что вы еще чувствуете?

– Не чувствую, а знаю. У вас объявились новые родственники, они о вас позаботятся.

– Уверяю, вы ошибаетесь!

– Человек, который не верит, иногда проходит мимо событий и людей, изменяющих его жизнь, он настолько погружен в себя, он так не хочет терять завоеванный диван, он так боится ответственности, будущего. Ему хорошо и спокойно сейчас и хочется, чтобы это длилось всегда. Такой человек боится изменений и потому не хочет в них верить.

– Вы очень умная, Лиза! Боюсь, я уже стар для изменений. И, к сожалению, а может, и к счастью, у меня нет неизвестных мне родственников.

– Время покажет, Андрей Ильич. – Она пригубила вино.

– Андрюш! Да ты пей! Уже полчаса держишь полную рюмку! Не бойся, до дома довезем, а свою, с позволения сказать, машину заберешь потом. Кому она нужна?! – Друг хлопнул его по плечу.

– Уже оценил?

– У-у!

– Это камуфляж, дорогой. А внутри все, что надо. Зато не боюсь, что умыкнут, – врал Акимов, глядя другу в глаза.

– Силен, брат! Давай, за тебя!

– Давай! И за тебя, Янька! И за Елизавету… Сергеевну!

Акимов прятал глаза, он не то чтобы влюблялся в Лизу, нет, это было больше похоже на наваждение. Градус его любопытства крепчал вместе с выпивкой. Что это за женщина? Почему в глазах ее мировая скорбь, а движения полны покоя. Почему от прикосновения к ее руке бьет током, а потом этот жар разносит по крови умиротворение. Любопытно. Такая шикарная дама, а Влад ищет ей место гида. Чудеса!

Прозвенел сдвинутый хрусталь, и звон его кольнул Акимова, ударил ему в уши, отозвался в висках, обручем схватила тупая боль.

«Перепил. Так быстро?» – подумал он и с силой потер ладонями лоб.

– Голова разболелась? – Лиза посмотрела на него. – Пройдет.

Она дотронулась ладонью до его лба и стала смотреть прямо в глаза. Акимов старался не отводить взгляд, но уже не мог, и решил было сдаться, когда яркая вспышка озарила сознание Андрея Ильича. На мгновение усилилась боль, но дальше кровь стала пульсировать и разлилась по телу горячим приливом, унесшим вмиг его уныние и мигрень.

– Да! Да! Вот уже и прошло, – почти прошептал он, не зная, что думать и как себя вести, обвел взглядом окружающих. Остальные, похоже, вовсе не обратили внимания на случившееся. Лишь Ян сказал:

– Да, Лиза у нас такая. По части снятия головной боли равных ей нет.

С этого момента в Акимове поселилась некая раздвоенность. Чувства его обострились, и ощущение, что он теперь не такой, как раньше, что жизнь изменилась, и приятно, и нервно щекотало желудок.

Время быстро отсчитывало минуты. Неспешно текла беседа. Оказалось, что Лиза весьма неплохо знает итальянский. Темно-серое небо залило окно, и в него вплыл желтый диск. Сколько полнолуний он еще увидит в новой своей жизни, подумал Андрей Ильич? Вместе с луной быстро и неотвратимо рос новый Акимов: жадный и алчный, но при этом достаточно сентиментальный.

– Слушай, Андрюш! – спросил вдруг Яновский. – Можешь завтра с этими итальянцами пообедать? У меня дела, да и с ними лично я уже все закончил. Я должен перейти на другую программу, а им в Москве два дня еще оставаться. Выручи, а! У меня нет времени крутиться и пить шампанское. Я дам тебе деньги, заказывай любые рестораны, ходи куда хочешь.

– О! О! Полегче! Я тоже на работе. Мне завтра, то есть сегодня, на работу идти.

– Ну, скажись больным, что тебе объяснять, сам знаешь, что делать.

– Я попробую. – Акимов, повернувшись в Лизе, увидел в ее глазах одобрение.

– Вот и отлично! Знал, что не подведешь! – Яновский обнял его за плечи, потряс дружески. – А Елизавета Сергеевна тебе поможет.

– Вот только жаль, что все это скоро кончится. Жизнь не обманешь, – сказал он тихо в сторону Лизы.

– А вот судьбу можно обмануть, нужно только начать играть по ее правилам, – ответила ему шепотом она.

– Господи! Да я даже не знаю, как их зовут, – пробормотал он и отхлебнул воды.

– Тот, что пониже и попухлей, – Энцо Бучино, серьезный предприниматель. Высокий, молодой, ты, наверное, уже понял, – переводчик Эдик. А третьего я не знаю, да он нам и не нужен.

– А что я должен делать?

– Расслабься. Все идет своим чередом, и ты ничего не можешь изменить, все уже изменилось. – Незаметно для Акимова они перешли на «ты».

Обмануть судьбу! Легко сказать! Что значит – играть по ее правилам? Значит, плыть по течению и стать рабом, то есть фаталистом. Если суждено сгореть – не утонешь. Так? А вокруг уже крутилась новая жизнь, заглядывала в глаза и при этом имела лицо переводчика Эдика; хлопала по плечу, превращаясь в Энцо. Тревожили обрывки давних желаний, обид и растерзанное в клочья чувство вины, которое он никак не мог собрать воедино и понять, к чему оно относится.

И пошла, и понеслась, и закрутилась странная напряженная свистопляска бытия; мелькали лица и города, дни сменялись ночами так быстро, что он потерял им счет и перестал различать. Но это все было потом…

Из личных записок доктора. Отрывок № 2

Заозерка, 1912 год

Петя открыл секретер, написал мне записку, чтобы я объяснил всем его состояние, и просил прислать к нему пасечника. Когда тот пришел, он взял его за руку и повел в зимний сад. Там усадил на стул, с которого пасечник, не привыкший сидеть при барине, дважды вскакивал, и дважды тот его усаживал. Наконец, устав от борьбы, он грозно взглянул на старика, и тот затих на краешке стула. Тогда Петя и сам опустился напротив, в кресло жены, где любила она встречать зимние вечерние зорьки и мечтать в тишине и сумерках; вопросительно взглянул на собеседника и приготовился слушать. Я же затих за дверью и в небольшую щелку видел, как рассказчик теребил шапку.

Некоторое время он молчал, тоскливо вглядывался в темноту за высокими стеклами веранды. Потом, почти шепотом, со страхом сказал, перекрестясь:

– Уже поздно, батюшка, про дела такие рассказывать, вся бесовщина уши как раз навострила. Боюсь я! Да и матушка-барыня не отпета еще по всем законам христианским. – Он запустил пятерню в нечесаную бороду, замолчал, понурил голову. Потом махнул рукой: – Эх! Одно слово – ведьма она!

Я увидел, как Петр Николаевич нетерпеливо потряс его за локоть. И тот нехотя начал свой страшный рассказ:

– А что мертва, так это ж ихние ее жизни и лишили, видно, не потрафила в чем-то им матушка наша. И не дознавайтесь, барин! Загонят в петлю, сами не поймете как. Хитрые они. Хитрые да злые. Одно спасение – крест животворящий.

Он помолчал немного. Видел я, как мучается пасечник, как меняется его лицо:

– Первый раз увидел я ее на той самой полянке круглой, прошлым годом дело было. Как раз вот об это время, как раз перед праздником Ивановым. Улетел у меня пчелиный рой, искать я его пошел. Бывает, что улетают, но чтоб потеряться – никогда, всегда возвращаются. А этих нет и нет. Ну, искать я пошел. Да не подумал, что за день стоит, оказался самый бесовский. В такой и заплутаешь, и все про тебя забудут, словно сгинул ты и никогда и не был. Видения тебе показывать станут и завлекать ими в чащобу, в болота, где томление смертельное холодной лягушкой под сердцем шевелится.