Тайна Карлоса Кастанеды. Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика

Алексей Петрович Ксендзюк
ТАЙНА Карлоса Кастанеды
Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

 
      Систематический анализ учения индейского мага дона Хуана Матуса и его последователей, о котором повествует в своих книгах известный американский антрополог Карлос Кастанеда, на русском языке осуществлен впервые. Читатель имеет возможность ознакомиться с магическим знанием необыкновенных масштабов и исключительной оригинальности. Автор исследования упорядочил информацию, изложенную Карлосом Кастанедой в девяти книгах, изданных к настоящему моменту, применяя ту последовательность, к которой склонялся сам дон Хуан в процессе обучения. Основополагающие моменты рассматриваются здесь в широком контексте современной философской, оккультной и психологической мысли. Читатель сможет понять, в чем заключается принципиальное отличие учения дона Хуана от всех остальных мистических практик и доктрин, почему мы можем говорить о данном знании как о решающем прорыве в неведомое, — прорыве, еще не встречавшемся в иных подходах к постижению магической действительности.
      Разнообразные и необычные практические приемы, используемые индейскими магами данной традиции, рассмотрены в полной мере как с точки зрения психологических особенностей, так и с позиции энергетических способностей человеческого существа. Вы сможете убедиться, что самые удивительные и неправдоподобные феномены магии не являются невозможными. Даже такие явления, как телепортация, материализация или изменение облика (в том числе превращение в иные живые формы) оказываются достижимыми и рассматриваются как особое искусство управления своим энергетическим потенциалом. И именно дон Хуан в трудах Кастанеды впервые открывает нам невиданный источник могущественной энергии, скрытый внутри нас самих.
      Книга обильно снабжена цитатами из произведений как самого Кастанеды, так и виднейших философов, мистиков, оккультистов современности, что позволит читателю ясно проследить, в каких аспектах учение дона Хуана согласуется с достижениями мировой культуры, а также где и каким образом оно ведет дальше, к немыслимым высотам человеческого духа.
      Прочитав эту книгу, вы узнаете, в чем заключаются особенности восточных типов медитации, почему они могут быть опасны и ведут к совершенно иным результатам в сравнении с системой дона Хуана, почему опыт, приобретенный последователями Кастанеды, так сильно отличается от переживаний адептов индо-буддистского мистицизма, в чем причина некоторых заблуждений нынешних экстрасенсов и многое другое.
      Данная работа является результатом многолетних исследований автора и опирается не только на теоретический базис, но и на практическое освоение исходных положений дон-хуановской методики.
 

ОБ ИСТОЧНИКАХ

 
      Работая над этим исследованием, автор прибегал к мыслям и идеям многих философов, исследователей и ученых, предоставивших своими трудами богатый материал для анализа, раздумий и сопоставлений. Хочу с благодарностью помянуть хотя бы некоторых из них:
      Блумер Г.
      Бэндлер Р.
      Вейль С.
      Витгенштейн Л.
      Гегель
      Гриндер Дж.
      Кришнамурти Дж.
      Лилли Дж.
      Малявин В.
      Мамардашвили М.
      Маритен Ж.
      Мердок А.
      Меррел-Вольф Ф.
      Павитра Парсонс Т.
      Сведенборг Э.
      Судзуки Д. Т.
      Сэпир Э.
      Тайлор Э.
      Трунгпа Чогьям
      Уорф Б.
      Фабри К.
      Франкл В.
      Хайдеггер М.
      Хаксли О.
      Хэвитт Дж.
      Чжуан-цзы
      Шелер М.
      Шри Ауробиндо
      В своей работе я также опирался на известную статью о Карлосе Кастанеде в журнале «Тайм», на его интервью С. Кину в "Сайколоджи Тудэй" и другие опубликованные воспоминания о встречах с этом замечательным человеком.
      Каждая цитата из произведений Карлоса Кастанеды в предлагаемой работе снабжена указанием на источник. Информация об источнике приводится в скобках следующим образом: римской цифрой обозначается книга, арабскими цифрами через запятую — номера страниц. Страницы указаны в соответствии с русским переводом произведений Кастанеды, опубликованным издательством «София» (Киев).
      Порядок обозначений:
      "Уроки дона Хуана" — I
      "Отдельная реальность" — II
      "Путешествие в Икстлан" — III
      "Сказки о силе" — IV
      "Второе кольцо силы" — V
      "Дар Орла" — VI
      "Огонь изнутри" — VII
      "Сила безмолвия" — VIII
      "Искусство сновидения" — IX
      Текст цитат приводится в редакции вышеуказанного издательства «София».
 

ВВЕДЕНИЕ

      Как знать, что именуемое нами небесным не является человеческим? А именуемое человеческим не является небесным? Следовательно, должен быть настоящий человек, и тогда будет настоящие знание.
Чжуан-цзы.

 
      Мы будем говорить о тайне. Хотя с некоторых пор тайны такого рода все больше напоминают романтические саги экзальтированных менестрелей Галактики либо сексуальные фантазии одиноких и не в меру впечатлительных дам, либо литературный психоз в духе Стивена Кинга, — словом, тайна в нашу эпоху стала чем-то вроде яркого, но безвкусного шоу, где грубо сработанные из папье-маше куклы говорят возвышенно, многословно и умно, да только привести никуда не могут. Потому что они говорят о снах.
      Галлюцинирующий мозг «контактера» генерирует самодельные тайны, чуткие ко всему новому экстрасенсы толкуют их психоэнергетически, колдуны чародействуют, а правоверные буддисты дремлют в своей беспредметной нирване… Мы поистине мифотворцы. Христос или Кришна, Космический Разум или Космическая же Любовь (а проще сказать, Космический Человек, ибо все это "слишком человеческое") для нас гораздо важнее подлинной непостижимой Реальности, о которую запросто разбивают лбы рафинированные сказочники-оккультисты.
      И мы будем говорить о тайне именно этой реальности — ее бледный, но неотступный свет лежит на могильной плите всех человеческих мифов; образ, конечно, неуютный, и нет поблизости сияющих гуру, одним взглядом своим дарующих блаженство… Просто истина — со своей свободой и красотой, со своей тоской и жестокостью. И со своей неизбывной полнотой смысла. "Не любите сна, чтобы не обеднеть." Но все мы (или почти все) сладко спали столетия и столетия, не желая думать о предостережении библейского мудреца.
      А хоронить миф — дело опасное и неблагодарное. Все эти истерики, все эти эмиссары гималайских махатм, что, подобно инквизиторам, одержимы происками дьявола (Братства Тьмы, например), все эти новоявленные экзорцисты — взвиваются хором, чтобы поносить «своемудрых», и даже не в тщеславии дело и не во власти над умами. Человеческое восстает против над-человеческого, и подлинная причина бунта — страх.
      Ну вот, подумает читатель, и проясняется понемногу, к чему клонит автор: сейчас мы услышим историю нового Мессии, который явно (по мнению писателя) заткнул за пояс всех предыдущих. Нет. Не будет никакого мессии, и аватаров не будет, и никакой высший Дух не водил моим пером, когда создавалась эта книга.
      И все же речь пойдет о тайне — возможно, самой великой из тех, что когда-либо открывалась человеку. О тайне сокровенной и сумеречной стороны его существа, сумеречной именно из-за потаенности своей (затененности, позабытости, но не вредоносности, как поневоле желает думать тот, кто привык сражаться с "враждебными силами"). Именно трезвость ума, непредвзятость чувства, отрешенность от страхов и суеверий подводят нас к тому, чтобы просто понять, и тем самым, быть может, вернуть мистицизму его настоящее сердце.
      Нет в нас ни инфернальной тьмы — родительницы пагубных и вредоносных сил, того воинства ада, что обращает человеческую природу ко злу; нет в нас и светозарных небес, чьей милостью возрождаемся мы к жизни высокой и вечной. Есть только бодрствующий дух, который и творит, и находит пути к подлинному развитию малопостижимого средоточия Силы — центру восприятия, сущностному «я». О том и говорит в латинском двустишии средневековый магик Корнелий Агриппа, оставшийся верным поиску объективной Истины:
      Nos habital non tartara, sed nec sidera coeli,
      Spiritus in nobis qui viget, illa facit.
      (Hе адские силы в нас пребывают и не светила небес,
      А бодрствующий дух, который творит.)

1

      Мы подавлены тяжестью мира. Его однозначная и утомительная структура порабощает нас, принуждая исполнять запрограммированное действо, имеющее всегда один сценарий: выживание. Это мироздание давно посерело и выцвело от многократного использования — мы отдаем ему свои жизни, бесконечно повторяя одну и ту же запись, одну и ту же программу, испытывая одни и те же чувства, надежды, ожидания. Мы тщательно прикидываемся, что верим в разнообразие ходов и непредсказуемость перспектив, но в сокровенной глубине знаем, что движемся одной-единственной тропинкой, сойти с которой у нас никогда не хватает духа.
      И тогда, чтобы не умереть от скуки, мы сочиняем сказки — но далеко не всегда невинные. Мы их сочиняем, мы в них верим, мы живем ими — восторгаемся, грезим, страдаем, воюем ради них и убиваем, именно убиваем друг друга. Как проницательно заметил бдительный автор прославленной «Агни-Йоги» (он-то, конечно, вещал о своем, но попал в самую точку): "Опасность одурения возрастает."
      Потому мы и не хотим явления Мессии ("не мир я вам принес, но меч") и не хотим сладкозвучных колыбельных песен добросердечных старичков — доморощенных психотерапевтов, у которых санскритская Ананда так чудно рифмуется с Благодатью Божией. Мы хотим живой, осязаемой Тайны — пусть бестрепетно отрешенной, нечеловеческой, но грандиозной. Нам необходимо отрезвление истиной.
      И такое отрезвление (словно порыв свободного ветра, за которым — подлинное, а не мнимое бессмертие, здешнее и одновременно невообразимо далекое чудо, так не схожее со спиритуалистическими фокусами наших духовидцев!) не явилось, разумеется, с гималайских вершин, где блуждает высокий дурман Востока.
      Открытие великой тайны и начало великого отрезвления восходит к лету 1960 года, когда некий Карлос Кастанеда, никому не известный и малопримечательный молодой человек, обладавший латиноамериканской внешностью и настырностью прирожденного янки, "в ту пору студент антропологии при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, предпринял несколько поездок на Юго-Запад с целью сбора информации о лекарственных растениях, используемых местными индейцами." (I, 5)
      В те годы призрак психоделической революции уже нетерпеливо топтался на пороге скучного, вылизанного до тошноты жилища европейской культуры; в те годы примитивные племена со своими знахарями и колдунами были готовы взять реванш и хоть на миг сорвать с себя личину неполноценности, навязанную им самовлюбленными пришельцами; новые пророки, учителя и шарлатаны упражнялись в ЛСД-терапии — назревал бум. Древнее целительство — все эти кипящие в горшках корни и травы, завывания, шаманические пляски вокруг полночных кострищ — становилось медной штучкой. И вряд ли Карлос был единственным антропологом, кому припала охота поподробнее разузнать о пейоте — кактусе семейства Lofofora, содержащем мескалин, один из сильнейших галлюциногенов, известных в наше время. Тем более, что исследования культа, связанного с этим растением, уже попадались ему на глаза. (В одном интервью К. Кастанеда сам ссылается на книгу W. La Barre "The peyote cult".) Однако лишь он смог найти нечто действительно потрясающее, рядом с чем всякие "промывки мозгов" в стиле Тимоти Лири или "светящиеся существа" любителей сенсорной депривации (Дж. Лилли и др.) кажутся просто детской забавой безмерно скучающего человека.
      Конечно, ему помог случай — по крайней мере, так думать легко и удобно. Хотя, кто знает? Ведь "небо не говорит", как любил повторять один очень древний даос.
      Просто Карлос Кастанеда познакомился с доном Хуаном — индейцем племени яки, очень загадочным стариком, буквально заворожившим нашего антрополога. "После я стал навещать его, и примерно через год он сообщил, что решил передать мне то магическое знание, которое получил от своего учителя." (Из Интервью в Psychology Today.)
      Все эти события теперь широко известны. Девять (!) книг, написанных Кастанедой, с завидным постоянством повествуют падкому на сенсации читателю о "магическом знании" дона Хуана. Понять такое знание непросто, ну, а принять со всей серьезностью — почти равносильно самоуничтожению.
      "Объяснение магов, которое совсем не похоже на объяснение, является смертельным, — сказал он. — Оно кажется безвредным и очаровательным, но как только воин откроется ему, оно наносит удар, который никто не может отразить." (IV, 235)
      И вовсе не ради красивых слов мы упомянули похороны мифа. Такого основательного удара по человеческому сознанию еще не наносил никто. И подчеркнуть это нам кажется особенно важным: всплеск интереса к "измененным состояниям сознания", ЛСД-путешествиям, восточным психотехникам породил в 60-е и 70-е годы целый поток научной, околонаучной и совсем не научной литературы. Это изобилие не столько восхищало, сколько настораживало: европейская культура ассимилировала новые веяния и конструировала новую мифологию. Кастанеда остался "одинокой птицей" в небесах своего безжалостного знания, и только миллионы красочно изданных книжек с его именем на обложках по-прежнему раскупаются студентами с пылким воображением и прочими любителями "остросюжетной мистики".
      Старый дон Хуан Матус нанес удар, но его попросту не пожелали заметить.
      "Понимание идет от разума. Но то, что делает возможным понимание, — это порыв бытия, а не разум," — говорили древние китайцы. Уже тогда они понимали, что разум и бытие разделяет пропасть. Дерзнувшие броситься туда находят либо смерть, либо вечную дорогу, где без устали ходит свирепый космический ветер.

2

      Непонятным путем идет одинокий Карлос под шумные аплодисменты назойливых почитателей. Ведь он не философ и не мудрец, не создает церквей и не собирается спасать мир. Более того, он и сам толком не знает, какого океана коснулся и есть ли у него предел — только к берегу уже не пристать, хотя с рулем и ветрилами вроде бы все ладно. Просто там нет надежды. К чему возвращаться на пепелище? А чтобы собирать в таком положении апостолов, надо быть безответственным и легкомысленным честолюбцем.
      И в полном согласии со своим учителем Хуаном Матусом Кастанеда стремится быть «неуязвимым». Чтобы дышать "космическим ветром" и не разлететься вдребезги, нужно стать по-настоящему «безымянным». ("Стереть личную историю", — говорил дан Хуан.) Вот почему мы можем узнать о Карлосе Кастанеде не слишком много.
      И все же нет ничего удивительного в том, что "индейский оккультизм" дона Хуана (уникальный и очаровывающий, что бы там ни говорили разношерстные скептики, снобы, завистливые конкуренты) мог оказаться темой диссертации, защита которой принесла автору степень магистра, а книги его, как уже было сказано, стали модными бестселлерами не только в Соединенных Штатах, но и во всем мире.
      Первым бестселлером стала книга "Уроки дона Хуана" (1968). Вместе с другими — "Отдельная реальность" (1971), "Путешествие в Икстлан" (1972) и проч. — она превратила своего автора в кумира современной Америки. Эти книги главным образом повествуют о том, как рационалистически настроенный европеец воспринимает мудрость индейского мага. Действие в книгах Кастанеды развивается на протяжении десяти лет, в течение которых дон Хуан учит Карлоса, получившего академическое образование, своему сверхъестественному мастерству и таинственному знанию, которое должно помочь ему проникнуть в мир так называемой "отдельной реальности" мага. Учение о просветлении — теперь обычная тема и излюбленное чтиво наших "духовных искателей". Но все дело в том, что Кастанеда утверждает, будто его цикл о доне Хуане не вымысел, а документальная повесть безо всяких прикрас и преувеличений.
      Журнал «Тайм» некогда так рассказывал эту историю: "…Добродушный пожилой колдун и его хорошо образованный в европейском духе ученик вначале нашли своих читателей среди молодых сторонников контркультуры, которых в первую очередь заинтриговало у Кастанеды описание применения растений, вызывающих галлюцинации: ядовитых кореньев, грибов и кактусов. — Было продано 300 000 экземпляров книги "Уроки дона Хуана". Иногда покупали до 16 000 экземпляров за неделю. Между тем, вскоре выяснилось, что книги Кастанеды не пропагандируют употребление наркотиков, и теперь этим учением увлеклись люди среднего возраста из благополучных слоев общества. "Путешествие в Икстлан" — небывалый бестселлер, который, по словам менеджера Кастанеды, Нэда Брауна, сделал автора миллионером."
      Для десятков тысяч читателей, старых и молодых, первая встреча Кастанеды с доном Хуаном в 1960 году на автобусной остановке в пыльной Аризоне, недалеко от мексиканской границы, — более известное литературное событие, чем встреча Данте с Беатриче. Но рассказывает ли правду Кастанеда в своих книгах? Если нет, то является ли дон Хуан вымышленным персонажем? (На самом деле это не так уж важно, но о проблеме подлинности кастанедовских книг мы еще поговорим.)
      Лишь одно мы знаем наверняка. Нет сомнений в том, что Карлос Кастанеда (или человек, известный под этим именем) существует. Он живет и здравствует в Лос-Анджелесе. Его окружают конкретные «доказательства» его реальности: например, миниавтобус «Фольксваген», звание доктора на дверях его квартиры в Вествуде, собственный дом на побережье. Слава его тоже вполне реальна. Теперь ему трудно преподавать и читать лекции, особенно после инцидента, случившегося в студенческом городке Калифорнийского университета Ирвин, когда профессор Джон Валлас приобрел экземпляр "Путешествия в Икстлан", сравнил книгу с лекциями Кастанеды о шаманизме, после чего опубликовал результаты своего анализа в журнале «Пентхауз». Это так взбесило Кастанеду, что он напрочь отказался впредь читать какие бы то ни было лекции. Сейчас он живет в Лос-Анджелесе, совершенно уединившись и никого не допуская к себе. Время от времени он «восстанавливает» силы, уезжая на отдаленное плато к северу от Малибу. Плато окружено скалами, с него открывается вид на Тихий океан — "место силы", как его назвал бы дон Хуан. И постоянно Кастанеда отбивается от многочисленных предложений о съемках фильма. "Могу себе представить Энтони Квина в роли дона Хуана!" — заявил он брезгливо.
      Всякому, кто пытался проникнуть в частную жизнь Кастанеды, многое казалось странным. Однако его почитателей это нисколько не смущает. "Взгляните на дело таким образом, — сказал один из них. — Если Карлос рассказал правдивую историю) о себе и о доне Хуане, то он действительно выдающийся антрополог. Если же все это — только плод его фантазии, то нам придется считать его великим писателем. Как ни поверни, а Карлос все равно остается в выигрыше."
      И действительно: этот человек, очень таинственный и скрытный, рассказывает свою повесть довольно ясным языком. Кастанеда привлекает к себе образом рассказчика, который в других антропологических исследованиях никогда не встречался. Место действия в его книгах может находиться среди мексиканской пустыни, где блистают горные кряжи, покрытые лавой и экзотическими кактусами, или в хижине дона Хуана, описание которой убедительно и натурально. Это целый мир, выстроенный во всех подробностях.
      Кастанеде удается изобразить в своих книгах дыхание сумрачных ветров и трепетание листьев в ночи, особенности искусства охотника в распознавании звуков и запахов, примитивность и нищету жизни индейцев, горький вкус кактуса, пыльные дороги Мексики и полет ворона в высоких небесах. Это далекий, колдовской мир, полный древнего духа, в котором происходят таинственные события.
      Образ колдуна или пророка, "учителя жизни" глубоко неприятен Кастанеде своей нарочитой громогласностью, и хотя Карлос "невероятно болтлив", он никогда не объявит миру, что познал истину в последней инстанции. Мы ждали Мессию, а пришел человек — и разочарованные читатели дали волю своему воображению. Когда "Уроки…" стали бестселлером, все решили, что автор — этакий неприятный тип, потенциальный самоубийца, мозг которого — лабиринт, постоянно наполненный таинственными алкалоидами. И он бродит по пустыне с вороном на плече. Миф и есть миф.
      Слово «кастанеда» означает "каштановая роща", да и сам Кастанеда немного напоминает каштан: крепкий, но мягкий в общении латиноамериканец ростом 165 сантиметров, весом около 70 килограммов. Он так и пышет здоровьем. Коротко стрижет свои темные волосы, у него черные, блестящие глаза. Одевается Кастанеда в консервативной манере, стараясь ничем не выделяться, независимо от того, что на нем — темный деловой костюм или спортивная майка.
      Карлос говорит, что не курит и не пьет спиртное, не употребляет марихуану и даже кофе не любит. Кроме того, он больше не употребляет галлюциногенный кактус. Его единственный эксперимент с наркотиками был проведен по настоянию дона Хуана. По его словам, это было первым и последним знакомством с ними. Следует подчеркнуть, что такие рекомендации, в которых Кастанеда характеризует себя как порядочного господина, не могут удовлетворить многих любопытных, желающих знать все подробности его личной жизни. Каково же на самом деле его происхождение? «Исторически» биография Карлоса Кастанеды, ученого-антрополога и ученика мага, начинается в 1960 году, когда он знакомится с доном Хуаном. Его книги и карьера в Калифорнийском университете ни для кого не тайна. Но все, что происходило в его жизни до этого, скрыто туманом.
      После нескольких часов, проведенных с Кастанедой во время его воскресного отдыха, корреспондент «Тайм» Сандра Бартон сообщила, что это привлекательный человек, отзывчивый и мягкий, весьма убедительный в своих суждениях. Однако он прямо заявил, что в разговоре о своей жизни до встречи с доном Хуаном изменит имена, географические названия и даты, но эмоциональную сторону своего прошлого передаст правдиво. "Я не лгу и не сочиняю, — сказал он корреспонденту. — Сочинять — это значит уклоняться и не говорить ничего толком либо подтверждать то, чего от тебя ждут." В течение разговора Карлос предложил несколько версий своей жизни, которые все время менялись, так что Сандра Бартон вынуждена была заявить ему, что он дает о себе сведения, которые нельзя ни проверить, ни доказать их достоверность — сведения заведомо ложные и с эмоциональной и с любой другой точки зрения.
      Кастанеда утверждает, что его имя не подлинное. По его словам, он родился в "хорошо известной" семье, которую он так и не назвал, в Сан Паоло (Бразилия) в канун Рождества 1935 года. Его отцу, позже ставшему профессором филологии, в то время было семнадцать лет, а матери — пятнадцать. По причине их незрелого возраста маленького Карлоса отправили к дедушке с бабушкой на животноводческую ферму, которая находилась в глухой бразильской провинции.
      Затем Кастанеда рассказал о шестилетнем Карлосе в то время, когда родители наконец взяли свое единственное дитя и принялись всячески угождать ему, так как испытывали сильное чувство вины. "Это был дьявольски трудный год, — бесстрастно сообщил Кастанеда. — Ведь я фактически жил с двумя детыми." Через год его мать умерла от пневмонии, во всяком случае, по мнению врачей. Но Кастанеда считает, что причина смерти — безволие и недостаток движения, одна из распространенных культурных болезней Запада. О матери Кастанеда вспоминает и другое: "Она всегда была в мрачном и подавленном настроении, но необыкновенно красива. Я отчаянно хотел ей помочь, предложить какую-нибудь иную жизнь, но разве она послушала бы меня, шестилетнего ребенка?"
      Карлос остался с одним отцом, о котором он почти ничего не рассказывает, а в своих книгах вспоминает со смешанным чувством — любви, жалости и даже презрения. Слабоволие отца он противопоставляет «безупречности» своего "духовного отца", дона Хуана. Кастанеда рассказывал о желании своего отца стать писателем так, что вся эта история о нерешительности и слабоволии родителя почти напоминает фарс. И добавил: "В этом я похож на своего отца. До встречи с доном Хуаном я целые годы просидел, затачивая карандаши и мучаясь головной болью, стоило мне захотеть что-то написать. Дон Хуан объяснил мне, как это глупо. Если хочешь что-то сделать, делай это безупречно. Весь смысл в этом."
      Карлоса отправили учиться в хорошую школу в Буэнос-Айрес. Она называлась "Николас Авеланеда". Говорит, что оставался в ней до 15 лет, учил испанский (уже владея португальским и итальянским), который ему позднее пригодился для бесед с доном Хуаном. Однако в те годы Карлос стал настолько невыносим, что его дядя, старейший член семьи, решил отправить племянника в Лос-Анджелес на попечительство одной семьи. Таким образом в 1951 году он попал в США, где через два года поступил в Голливудский колледж, затем пытался учиться живописи в Миланской Академии изящных искусств, но усомнился в том, что станет большим художником. Будучи в подавленном состоянии, вернулся в Лос-Анджелес, где поступил на факультет социальной психологии Калифорнийского университета. Позже перешел на факультет антропологии. Об этом он рассказывает так: "Тогда я по-настоящему понял, что жизнь не удалась. И сказал себе: если уж делать что-то, так совершенно новое." В 1959 году решил переменить имя и стал называться Кастанедой.
      Такова его «легенда». Но разве можно скрыть свою подлинную биографию, когда за дело берутся неуемные журналисты? В свое время (1973 г.) «Тайм» провел настоящее расследование. И выяснилось следующее.
      С 1955 по 1959 гг. Карлос Кастанеда (под этим именем!) обучался по курсу психологии в Лос-Анджелесском университете. Документы иммиграционной службы свидетельствуют, что Карлос Цезарь Арана Кастанеда действительно переселился в США, в Сан-Франциско. Это произошло в 1951 г. Тот Кастанеда имел рост 165 см, вес 58 кг, приехал из Латинской Америки, а именно — из Перу, где родился в древнем городе инков Кахамарке на Рождество 1925 года. Отец его был ювелиром и часовщиком, а мать — Сузанна Кастанеда Навоа — умерла, когда Карлосу было не 6 лет, а уже 24. Он провел три года в местной школе города Кахамарке, а потом семья перебралась в Лиму, где Кастанеда закончил Национальный Колледж и изучал живопись и скульптуру в Школе изящных искусств. Дальнейшая его жизнь после переезда в Америку и годы обучения в Калифорнийском университете хорошо известны. Но знакомство с доном Хуаном сильно изменило всю ситуацию. Теперь Кастанеда почти "недосягаем".
      Дон Хуан учил Карлоса избегать обычного ритма в повседневной жизни. Даже пребывая в Лос-Анджелесе он, очевидно, ест и спит, когда придется, то и дело уезжая в пустыню. Однако известно, что одновременно он работает над своими рукописями по 18 часов в день. Очень умело избегает посетителей и любой публики. Никто не может быть уверен, что Кастанеда находится в определенном месте в данное время. "Карлос вам позвонит," — обещает обычно Майкл Корд, его издатель из агентства "Саймон и Шастер". Если же телефон все-таки звонит, то вы с удивлением узнаете, что абонент находится в штате Юта.
      Он теперь бросил преподавать, и даже немногие его лучшие друзья ничего не знают о том, где он сейчас пребывает. Поведение Кастанеды загадочно и не поддается объяснению.
      "Сила хранит вас. — сказал он как-то. — но вы не знаете, как. Сейчас я на грани и должен все переменить. Когда-то мне пришлось написать книгу, чтобы получить ученую степень, а в результате я пришел к самому сердцу магии, к немыслимым ее вершинам. Когда-нибудь я напишу свою последнюю книгу о доне Хуане — это случится. Теперь же я намерен действительно стать магом. И только смерть сможет остановить меня."

3

      Магия — опасное слово. К несчастью, мы разучились чуять «дух» слова и прозревать многозначность символа, ибо в нашем прагматическом, обескровленном языке (как и в самом нашем мире, для которого язык лишь блеклое зеркало, где красуется этот оскопленный, утомительный разум) царствует терминология и классификация. Лишь свободный дон Хуан может позволить себе неустанно играть словами, всякий раз напоминая сбитому с толку Карлосу: "Это лишь способ говорить."
      Критики Кастанеды, и даже не столько те, что тяготеют к примитивному материализму, а именно адепты "высокой духовности", обожатели Космического Разума и просветленных «учителей», презирают магию с особенной силой, из-за чего и страшатся Кастанеды, а от дона Хуана бегут, словно черт от ладана. Знание не-божественное (а вернее сказать, не-человеческое), знание пагубное, зловещее и разрушительное — вот что для них магия.
      Ученый люд, конечно, не так пуглив, но столь же высокомерен. Доктор Леманн с простительной наивностью (ибо писал свой труд еще в 1900 г.) разъясняет так: "Суеверие — это теория, а магия-деятельность, являющаяся результатом такой теории… Если верят в существование демонов, т. е. низших духов, помощь которых в том, чего иным способом нельзя достигнуть, можно купить или вынудить, то вполне естественно, что в таком случае станут пробовать, нельзя ли добиться этой помощи. Всякий поступок, являющийся результатом такого мнения, есть магия." (Иллюстрированная история суеверий и волшебства. М., 1900. С. 13.)
      О целях магии Леманн говорит вполне определенно, и несмотря на давность этого высказывания, прислушаться к нему стоит. Ибо и сейчас традиционное понимание магии не претерпело особых изменений: "…мы видели, что человечество всегда верило в возможность магических операций, посредством которых добивались двух целей: во-первых, стремились к познанию фактов, лежащих вне пределов обыкновенного опыта и необъяснимых общепринятыми способами; во-вторых, пытались получить власть над внешним миром, недостижимую обыкновенными средствами. Ввиду этого, с одной стороны, мы видим упорное стремление поднять завесу будущего при помощи целого ряда методов…, с другой — видим страстное стремление получить власть над материальным миром для достижения различных практических целей: лечения болезней, удлинения жизни, приобретения знатности, богатства и половых наслаждений… — вообще для всего, что близко человеческому сердцу." (Там же, с. 246. Курсив везде наш. — Прим. автора)
      Как видите, магия бездуховна хота бы уже потому, что направляет основное свое усилие на блага "мира сего" — отвратительно, особенно если вспомнить, кого нарекли "князем этого мира"!
      Дальше — хуже. Неожиданное сходство магии с наукой (и далеко не в лучшем смысле) находит видный английский моралист Клайв С. Льюис:
      "И магия, и прикладная наука отличаются от мудрости предшествующих столетий одним и тем же. Старинный мудрец прежде всего думал о том, как сообразовать свою душу с реальностью, и плодами его раздумий были знание, самообуздание, добродетель. Магия и прикладная наука думают о том, как подчинить реальность своим хотениям; плод их — техника, применяя которую можно сделать многое, что считалось кощунственным, — скажем, нарушать покой мертвых." (Клайв С. Льюис. Человек отменяется.)
      Именно такое отношение к магам было господствующим в средневековой Европе. Недаром тот же Клайв Льюис напоминает, что в пьесе Марло даже доктор Фауст — искатель чистого знания — от бесов "требовал не истины, а денег и девиц". Своеобразным итогом предложенной линии рассуждений может послужить характерное высказывание И. Ярви и Дж. Агасси: "Мы утверждаем, что магия является ложной научной теорией, не более и не менее. Это делает ее наукой. Поппер часто говорит, что мы можем быть уверены в эмпиричности и научности теории лишь после ее фальсификации. Но раз лучшая наука открыта, ложная наука может быть в лучшем случае относительно сильно рациональной. Превосходство очень сильно рациональной науки здесь и сказывается: при указанном понимании магии и науки мы предпочтем науку лишь потому, что она лучше проверяема, объясняет больше и более точно и т. п." (Agassi J., Jarvie I. C. Magic and rationality again // The British journal of sociology. 1973. Vol. 24. No. 2).
      Стало быть, Карлос Кастанеда все эти годы был ведом Хуаном Матусом к освоению сверхъестественной техники, дающей власть над людьми, золотом и женскими сердцами? Он преподавал наивному антропологу науку запугивания и оболванивания, готовил приворотные зелья и обучал втыкать иголки в изображения вредных профессоров, чтобы те не подсиживали талантливого Карлоса в своем Калифорнийском университете?
      Глупо и смешно. Слова делают нас слепыми и глухими, а подлинный смысл драмы человека, ступившего на край бездны неведомого, ускользает неприметно и невосполнимо.
      Как же назвать ту странную дисциплину, которой отдавали жизнь невероятные индейские «колдуны», принявшие и признавшие будущего лектора-антрополога? Ведь даже строго энциклопедическое определение магии толкует все о том же: "колдовство, чародейство, волшебство, обряды, призванные сверхъестественным путем воздействовать на мир (явления природы, людей, духов)." Сюда относится хозяйственная магия (обряды вызывания дождя, обеспечения удачи на охоте), лечебная магия, вредоносная (насылание «порчи» и т. п.), магия любовная и еще многое в подобном духе.
      Любопытно обратить внимание в связи с этим на некое странное «суеверие». Если просвещенные магистры и доктора относятся к магии, в основном, с высокомерным пренебрежением, то обычный носитель массового сознания ее, по меньшей мере, побаивается. Известный этнограф Э. Б. Тайлор в своей монографии "Первобытная культура" приводит целый ряд примеров такого рода страха у народов «цивилизованных» перед примитивными племенами, "владеющими волшебными силами". Кажется, сама примитивность этих племен, аморфность и иррациональность восприятия мира ("описания мира", как выражается дон Хуан) отворяют для них путь к силам, напрочь позабытым «окультуренными» собратьями.
      "В любой стране изолированное или отдаленное племя, уцелевший остаток более древней народности могут приобрести репутацию колдунов," — пишет Тайлор. — Для малайцев — это дикое племя джакун, для древних арийцев — всякие грубые туземцы покоряемых ими стран. Даже в Северной Европе относительно малокультурные народы, такие, как финны и лопари, долгое время оставались "предметом суеверного страха для своих скандинавских соседей и притеснителей." (Э. Б. Тайлор. Первобытная культура.)
      Мы еще вернемся к этому любопытному факту и попробуем разобраться, не стоит ли за этим страхом нечто большее, чем "презренное суеверие" — атавизм "низшего уровня цивилизации", и почему люди древности колдовали, видимо, удачнее, чем наши с вами современники.
      Но прежде всего нам следовало бы рассмотреть, как понимали сущность магии наши предки, как понимают ее современники, и следует ли хоть в каком-то смысле называть дисциплину дона Хуана магией? Например, один из исследователей оккультизма Рам М. Тамм в своем "Комментарии к работам Карлоса Кастанеды" без тени сомнения называет последователей дона Хуана «магами», так как существенной чертой магии (в отличие от более высоких, т. е. «духовных» учений) полагает поиск паранормальных сил и способностей. Рассуждает он так:
      "Однако, дон Хуан, дон Хенаро и их ученики, используя эксперименты с гравитацией для достижения различных сиддхи (магические сверхсилы), не достигают конечной реализации. Охота за силой блокирует их духовное развитие и поглощает большую часть их акаше-пранической энергии. Это общая участь всех сиддхи-искателей. Сам факт использования центра пупа указывает на жажду мощи. Этот центр, иногда называемый "чакрой силы ци", используется каратистами, тибетскими и китайскими магами и индийскими факирами для генерирования — проектирования — манипулирования этой силой (ЦИ или КИ). Кроме того, колдуны используют этот центр для высасывания энергии из живых существ (магическая эксплуатация и кража энергии)." (Рам
      М. Тамм. Тайны магов, с. 60.)
      Колдуны яки, по его мнению, "не ищут освобождения от кармы". Полностью загипнотизированный индо-буддистским мифом о колесе реинкарнаций, о страдании и карме, автор просто не желает замечать многократно повторяемую и подтверждаемую идею дона Хуана о том, что "воин ищет только свободу". Охота за силой — действительно одна из важнейших концепций в книгах Кастанеды, но, во-первых, эта сила не может быть получена через «кражу» или «эксплуатацию», а во-вторых, по самой природе своей не может иметь ничего общего с эгоистическими устремлениями личности. Рам М. Тамм справедливо утверждает, что "погоня за мощью — вообще характерная черта нашего времени, а древняя мудрость теперь используется большинством лишь как средство приобретения различных сиддхи и подчинения себе или порабощения других существ. Можно сказать, что со своего статуса эффективной помощи в духовных достижениях магия деградировала до статуса простого инструмента вызывания различных психозов (политико-социального религиоза-сайентоза, анимистического магиоза и др.) и магической кражи." (Там же, с. 62.)
      Да только данный пассаж не имеет ни малейшего отношения к магии Карлоса Кастанеды. Читатель, взявший на себя труд ознакомиться с основными идеями, целями и методами описываемого пути, легко сможет убедиться в этом. Скорее уж здесь будет уместно упоминание о "духовной жажде", о "поиске истины". Так пришел к магии Фауст у Гете:
      "… И к магии я обратился,
      Чтоб дух по зову мне явился
      И тайну бытия открыл.
      Чтоб я, невежда, без конца
      Не корчил больше мудреца,
      А понял бы, уединясь,
      Вселенной внутреннюю связь,
      Постиг все сущее в основе
      И не вдавался в суесловье."
      Гете. Фауст. (Пер. Б. Пастернака)
      Путь дона Хуана ведет еще дальше: не просто "все сущее в основе" открывается на этой дороге, но вся человеческая личность, целостное существо "превосходит себя", становясь объективным воплощением истинного Бытия — потоком свободной самосознающей энергии, которой нет предела. Магия, упоминаемая такими критиками, как Рам М. Тамм, для «воинов» дона Хуана неприемлема.
      "И ты не считаешь себя магом, дон Хуан, правда?
      — Не считаю, — ответил он. — Я — воин, который видит. И вообще, все мы
      — "лос нуэвос видентес" — новые видящие. Магами были древние видящие. Обычный человек, — продолжал дон Хуан, — воспринимает магию как нечто скорее отрицательное; тем не менее, она его привлекает. Именно поэтому, когда ты находился в состоянии нормального осознания, я сделал так, чтобы ты считал нас магами. Так рекомендуется поступать, чтобы пробудить интерес. Но для нас сделаться на самом деле магами — тупик." (VII, 263–264)
      Как видите, трюк, использованный доном Хуаном для привлечения неофита, сбил с толку не только Карлоса, но и многих его читателей. Но и поспешность суждений критиков наглядно демонстрирует, как человек привык обманывать себя словами и строить отношение к явлениям, исходя из простых сотрясений воздуха.
      Новые видящие, объясняет дон Хуан, пришли к выводу, что "магические практики лишены собственной ценности" (VII, 364) и отказались "от всей этой чепухи — ритуалов, заклинаний и прочего".
      "Цель всех магических приемов — воздействие на других людей", — говорит дон Хуан в другом месте (II, 341), — "А видение на других никак не влияет."
      Короче не скажешь. Видение (seeing), основная практическая задача в учении дона Хуана, постижение Реальности как она есть через непосредственное восприятие, срывает с человека все эгоистическое, все эти потуги «управлять», «принуждать», 'воздействовать", «манипулировать». Потому магия как подход противоположный — это тупик для тех, кто ищет свободу.
      "…видение, по сути своей, противоположно магии, потому что показывает неважность всего этого.
      — Неважность чего, дон Хуан?
      — Неважность всего.
      На этом разговор закончился." (II, 341–342)
      Назвать — значит, ограничить. Слово «магия» в устах дона Хуана — только некий знак, удобный и краткий иероглиф, "способ говорить" о знании, для которого все равно нет аналогий.
      "В разное время по моей просьбе дон Хуан пытался дать название своему знанию. Он полагал, что наиболее подходящим названием был бы «нагвализм», но этот термин слишком непонятен. Назвать его просто «знание» — означало бы не отразить его сути, а назвать колдовством было бы унизительно. "Овладение намерением" — слишком абстрактно, а "поиск полной свободы" — слишком длинно и метафорично. В конце концов, не сумев найти более подходящего названия, он согласился называть его «магией», хотя признавал, что и этот термин не точен." (VIII, 8)
      Мы можем прийти лишь к познанию непостижимой и величественной тайны себя и мира. Конечно, эта тайна заключает в себе огромное могущество, она дает подлинную и невообразимую силу. Только так мы и можем говорить о магии, с которой знакомит нас Кастанеда.
      "Все, через что я тебя провел, — продолжал дон Хуан, — все, что я показывал тебе, все это было лишь средством убедить тебя, что в мире есть нечто большее, чем мы можем видеть. Незачем кому-то учить нас магии, потому что в действительности нет ничего такого, чему нужно было бы учиться. Нам нужен лишь учитель, который смог бы убедить нас, какая огромная сила имеется на кончиках наших пальцев. Какой странный парадокс! Каждый воин на пути знания в то или иное время думает, что изучает магию, но все, что он делает при этом — это позволяет убедить себя в наличии силы, скрытой в самом его существе, и в том, что он может овладеть ею." (VIII, 9-10)

4

      Певцы «духовности» недовольны книгами Кастанеды, поскольку, кажется, подсознательно стремятся к педагогическому пафосу. Маловато у дона Хуана торжественных речей, а насчет созидания высших ценностей, победы света и добра, преодоления невежества и установления царства Истины на Земле подозрительный «маг» либо помалкивает, либо грубовато насмехается со специфически индейским юмором. Даже необычайно отвлеченный свет Абсолюта ни единым лучиком не сияет на пустынных просторах кастанедовских пейзажей; носитель "искры Божией", бессмертного и эволюционирующего Духа может быть в самый решительный момент запросто поименован "кучей дерьма", а Бог, сотворенный человеком по своему образу и подобию, оказывается ограниченным и бесполезным. "Беспредельная пустота и ничего святого", как формулируют свое представление о Реальности последователи дзэн.
      Вообще же, почти все (за редким исключением) оккультные доктрины, зовущие человека к развитию, совершенству и самореализации, грешат антропоморфизмом мышления. Это тем более удивительно, когда в их основе лежит солидный философский базис и утонченная метафизика, что имеет место, скажем, в индо-буддистском корпусе идей. Рассуждая о природе подлинной Реальности, объективный и последовательный мыслитель неминуемо вынужден постулировать неприложимость к этой Реальности никаких человеческих мерок, критериев, оценок. В противном случае он должен откровенно признать, что не является беспристрастным исследователем, а следует собственной вере, субъективным предпочтениям в интерпретации бытия, т. е. желает видеть мир и роль человека в нем именно таковыми. Конечно, мы сталкиваемся с подобной откровенностью достаточно редко. Неприкрытое мифотворчество с утешительной, терапевтической целью хотя и может быть в ряде случаев оправдано, но малопривлекательно для искателей "смысла жизни", а значит — неэффективно. Антропоморфизм, «очеловечивание» Реальности, обычно возникает в серьезных оккультных дисциплинах постепенно, поначалу с оговорками и оправданиями, через незаметные с первого взгляда логические натяжки, апелляции к "внутреннему чувству", «инстинкту», и незаметно окрашивает теоретические размышления, чтобы затем дать жизнь некоей «фундаментальной», но совершенно человеческой идее, а в конечном итоге — родить еще одну разновидность религии, т. е. мифа, пусть даже самого распрекрасного.
      Так обстоит дело с идеями. Если же речь заходит о конкретном опыте, индивидуальном переживании необычных психических состояний, то здесь, конечно же, антропоморфный тип интерпретации царит безраздельно. Даже профессиональный философ, декларирующий непостижимость всемирного бытия и полную безличность вселенской энергии, вдруг вспоминает о "Божественном Свете", о Милости и Благодати, о великом покое Высшего Разума и т. д. и т. п. Космическое Добро и Зло, Свет и Тьма оказываются неизбежными атрибутами еще совсем недавно неопределимого мироздания, а известный тезис о единстве человека и вселенной плавно перерастает в тезис об их взаимоподобии. Так мы навязываем Реальности наши собственные идеалы, цели, понятные нам характеристики. Вряд ли стоит рассматривать бесчисленное множество примеров подобных метаморфоз, тем более, что часто они аргументированы неуклюже и малоубедительно, не говоря уже о том, что многие авторы "духовных учений" даже не отдают отчет в собственных манипуляциях, с обескураживающим простодушием мешая в кучу противоположные взгляды и идеи. Интересным примером здесь, как нам кажется, может послужить учение действительно великого индийского философа Шри Ауробиндо (Ауробиндо Гхош, 1872–1950). В своем грандиозном труде "Жизнь Божественная" он говорит о природе Реальности следующее:
      "Но это единство по природе своей неопределимо. Пытаясь его представить с помощью ума, мы вынуждены пройти через бесконечный ряд концепций и опыта. И в конечном итоге нам все же приходится отвергнуть свои самые широкие концепции, свой самый всеобъемлющий опыт, чтобы подтвердить: Реальность выходит за рамки всех определений." (Sri Aurobindo. The Life Divine. Pondicherry, с. 33.)
      С этим положением трудно не согласиться — трезвый и объективный подход философа нас подкупает. Но лишь двумя страницами ниже мы читаем следующее:
      "Иными словами, если Брахман вошел в форму и проявил свое бытие в материальной субстанции, это возможно лишь для радости самопроявления Его в образах относительного и феноменального сознания. Брахман существует в этом мире, чтобы представить себя в ценностях Жизни. Жизнь существует в Брахмане, чтобы раскрыть Брахмана в себе. Таким образом, значение человека в этом мире заключается в том, что человек отдает ему то развитие сознания, в котором такое преобразование с помощью совершенного самораскрытия становится возможным. Человеческое в человеке заключается в осуществлении Бога в жизни. Он начинает свой путь с животной витальности и ее деятельности, но божественное бытие — его цель." (Там же, с. 36) (Курсив мой — А. К.)
      Такая мысль понятна и не может не вызвать сочувствия. У нас нет ни малейшего желания опровергать высокую идею индийского гения, но если взглянуть на вещи абсолютно честно, то мы не сможем объяснить, как из первого положения вытекает второе. Шри Ауробиндо тщательно и подробно аргументирует свои взгляды, но корень противоречия неустраним. На основании чего возможно заключить, что неопределимая Реальность, к которой не подходят даже "самые широкие концепции", развивается в абсолютном согласии со вполне человеческой идеей о "духовной эволюции"? Нам следовало бы постоянно помнить: человек и мир (Бытие, Реальность) едины, человек — неотъемлемая часть его, и в этом мироздании действительно заключено нечто человеческое, иначе бы мы никогда не возникли. Но это не может быть достаточным основанием для распространения человеческих идеалов на космос.
      Для читателя, привыкшего рассуждать о духовной эволюции, дон Хуан возмутителен, потому что среди идей индейского «мага» не найдешь ничего подобного. И это естественно. Мы часто забываем, что «эволюция» — это не просто движение, но движение от худшего к лучшему, от низкого к высокому, от менее совершенного к более совершенному. А введение подобных критериев в картину мира недопустимо, ибо это и есть антропоморфизм. То, что нам приятно думать об эволюции, как раз доказывает исключительно «домашнее» изготовление этой концепции. Ею оказываются заражены даже те исследователи «духовности», которые претендуют на научную объективность своих экспериментов — например, Ф. Меррел-Вольф или Дж. Лилли. Антропоморфизм мышления, этот рудимент, доставшийся нам еще от древнейшего мистицизма, кажется поистине бессмертным.
      Из всех широко известных духовных доктрин мы могли бы, пожалуй, назвать лишь две, последовательной беспристрастно воплощающих на практике идею чистой Реальности без какого-либо очеловечивания ее. Это даосизм и дзэн-буддизм. В первом учении реальность выступает как неведомый "путь вещей", во втором — как «пустота», что выше всякого понимания. "Таким образом, Шарипутра, всем вещам присуще свойство пустоты, — говорится в излюбленной сутре дзэн-буддистов. — Они не имеют ни начала ни конца. Они не порочны, ни непорочны, ни совершенны, ни несовершенны. А потому, о Шарипутра, здесь, в этой пустоте нет ни формы, ни восприятия, ни имени, ни понятий, ни знания. Здесь нет ни органов чувств, ни тела, ни ума. Нет формы, нет звука, запаха, вкуса, осязания, нет предметов. Нет знания, нет неведения, которое нужно устранить. Здесь нет разложения и смерти… Здесь нет представления о нирване, нет ее достижения или недостижения…" (Праджня-парамита-хридая сутра). Разумеется, идея пустоты характерна для всех школ северного буддизма, но только в секте чань (дзэн) она безоговорочно определяет характер психологической практики и оценку переживаний в измененных состояниях сознания. Любопытным совпадением (совпадением ли?) можно считать тот факт, что как даосизм, так и дзэн являются плодами развития монголоидной расы, к которой относятся и племена американских индейцев, много веков тому назад открывших причудливое «знание» дона Хуана.
      Итак, вещи мира "ни порочны, ни непорочны, ни совершенны, ни несовершенны". Понятно, что при таком взгляде на бытие никакое представление о духовной эволюции возникнуть не может. Более того, само слово «духовность» употребимо здесь только в самом отдаленном своем значении. Недаром мы помещаем его в кавычки — ведь это понятие обусловлено особенностями европейского ума, переносящего собственные предрассудки на благодатную почву индо-буддистского мистицизма. Тем не менее, упреки в отсутствии «духовности» критики Кастанеды выражают достаточно часто. Скажем, уже цитированный выше Рам М. Тамм в качестве одного из недостатков учения дона Хуана называет "страсть к жизни", именуя его изначальным "кармическим комплексом". Отсюда — невозможность высоких духовных достижений, ибо карма не преодолена, не «изжита» и т. д. На этом примере мы ясно видим насколько узкой однозначно понимается духовность большинством современных оккультистов. Единственно достойная для них цель — устранение из трагического круговорота иллюзий и переход в некую высшую апатию, отмеченную невыразимым блаженством и (если уж говорить честно) абсолютной бездеятельностью. Только такой процесс в их представлении может считаться "духовным развитием". Легко заметить, сколько понятий, свойственных только определенному типу культуры, вовлечено в это туманное, но благородное слово. Лишь благодаря нашему удивительному самомнению «духовность» оказывается критерием истины при исследовании головокружительной бездны бытия. Настолько ли мы проницательны, чтобы доверять самодельной мечте и под нее кроить мироздание?
      Например, центральной мифологемой большинства оккультных учений является "возвращение к источнику". Такой "путь назад" тоже сплошь и рядом принимают за свидетельство духовности предлагаемой доктрины. О чем, собственно, идет речь? Бесконечность развития, столь высоко ценимая человеком, здесь превращается скорее в фикцию, ибо декларируемая идеальная цель — не только отречение от эго, а полное возвращение в изначальную безличность: То, Брахман, Шуньята, Абсолют и т. п. Конечно, можно найти немало метафизических спекуляций, оправдывающих необходимость "индивидуализированного" эпизода в истории эволюции Духа, чтобы затем ему (Духу) вернуться в конце концов к первичной имперсональности. Однако и здесь трудны понять, почему мы должны удовлетвориться словесными играм) на этот счет и почему высшим достижением человека надо полагать, возвращение к отправной точке. Верно заметил Рам Дасс в своей книге "Зерно на мельницу": "Жутковато становится, когда начинаешь растворяться в Пустоте." Но вывод автора парадоксален: "Прекрасно, когда возвращаешься к Богу." Странным образом сюда подключается сострадание ко всему живому, и вот уже готова очень красивая, но столь же безосновательная мысль: "Единственная причина, по которой совершенно свободная сущность предпочла бы остаться внутри иллюзии — это для того, чтобы облегчить страдания всех существ." (Baba Ram Dass. Grist for the Mill. N. Y., 1976) Так всему основой становится бхакти, Космическая Любовь, а по выражению самого автора — "оргазм души". И дело совсем не в том, заключена ли истина в подобных, уже давно ставших тривиальными идеях — кто знает, может реальность именно такова. Гораздо важнее просто понять, что у нас нет оснований исходить из подобных умозаключений. Верны они или нет, в них — только отражение человеческих чаяний и грез. Именно об этом неоднократно напоминает дон Хуан в книгах Карлоса Кастанеды.
      Обычно мы ищем у духовных учителей спасительной, утешающей вести. Спрос, как известно, рождает предложение, так что в подобных проповедях давно уже нет недостатка. Если же речь заходит о подлинном поиске, мало кому захочется оставить уютные фантазии и скитаться наощупь в абсолютной безбрежности. "Я убедился на собственном опыте, что очень немногие хотят даже слушать, а тем более — действовать в соответствии с тем, что они услышали", — говорит дон Хуан (IV, 234). А потому идеи мессианства должны быть напрочь отброшены сразу.
      "Позволь мне начать с того, что учитель никогда не ищет учеников, и что никто не может распространять учение, — сказал он." (IV, 237)
      Однако заявлять подобные вещи, значит, противоречить очевидным фактам. Никто не может распространять учение, но оно все же сохраняется, и традиция живет.
      "Избрать тебя было решением силы, — объясняет дон Хуан. — Никто не может изменить планов силы. Теперь, когда ты избран, ты уже ничего не сможешь сделать, чтобы остановить исполнение этого плана." (IV, 60)
      Конечно, это только "способ говорить" о невыразимом. Дон Хуан не принимает идею Бога, а потому не может сослаться на "промысел Божий" или на стремление Духа к самореализации. Он знает, что правильнее всего говорить просто о силе, которая, конечно же, безлична, но по совокупности своих эффектов может вызвать представление о действующем разуме. Потому и возникают условные выражение типа "планы силы" или "сила решает". Впоследствии читатель легко убедится, что подобные метафоры в речи дона Хуана существуют лишь для краткости объяснений, а сами объяснения служат чаще всего только намеком на лежащее по ту сторону слов.
      Книги Карлоса Кастанеды пытаются противопоставлять подлинно «духовным» учениям еще по одному любопытному признаку — по отношению личности к "высшей силе", т. е. Божественному и Его предначертаниям. Как-то мне даже довелось услышать, что последователи дона Хуана являются врагами Божества, так как не желают принимать участие в исполнении Его воли. Как вы понимаете, речь шла о вполне конкретных идеях, которые без малейших сомнений объявлялись грандиозным замыслом Самого. Мы достаточно сказали об опасности человеческих истолкований Непостижимого, так что нетрудно будет понять, почему дон Хуан, называя аспекты Реальности, прибегает к предельно отвлеченным словам: сила, намерение, абстрактное. Тем не менее, противостояние космосу и бунтарский волюнтаризм личности, которые порой приписывают учению дона Хуана, на деле совершенно ему несвойственны. Достаточно вспомнить, к чему сводится овладение намерением (книга "Сила безмолвия", с. 213):
      "С точки зрения своей связи с намерением воин проходит через четыре ступени. Первая — это когда его связующее звено с намерением является ненадежным и ржавым. Вторая — это когда он преуспевает в его очищении. Третья — когда он учится манипулировать им. И наконец четвертая — когда он учится следовать предначертаниям абстрактного."
      Шри Ауробиндо говорит о том, что мы должны стать "орудиями Божества". Это одно и то же, за исключением довольно существенного момента: употребляя понятие «Божество», мы склонны приписывать ему свои представления о том, какими путями оно движется, абстрактному же — ни в коей мере. Сам выбор слова в системе дона Хуана подчеркивает крайнюю степень удаленности от человека этой безличной силы.
      В другом месте дон Хуан называет абстрактное духом и объясняет роль Нагваля, руководителя группы «магов», следующим образом:
      "Я уже говорил тебе, что Нагваль является проводником духа, — продолжал он, — поскольку он на протяжении всей жизни безупречно устанавливает свое связующее звено с намерением, и, поскольку он обладает большей энергией, чем обычный человек, он может позволить духу проявляться через него." (VIII, 119)
      Проводник духа — это звучит вполне благопристойно даже с точки зрения самых непреклонных блюстителей подлинней «духовности». Но в системе дона Хуана нас спасает от неминуемых заблуждений полное неведение насчет того, что есть дух и каким способом он осуществляет себя. Как ни парадоксально, сделать что-либо правильно мы можем лишь в том случае, если позабудем о правильном и неправильном, ибо в наших представлениях об этом слишком мало истины.
      Оттого наши стремления к всеобщему добру так часто приводят к несчастьям и страданиям человечества. Как только мы убедили себя, что знаем путь к счастью, замысел Всевышнего в нашем исполнении оборачивается катастрофой. Это хорошо понимали еще древние даосы. Как пишет В. Малявин, исследователь творчества Чжуан-цзы: "исток насилия — в самом стремлении гипостазировать ценности, помыслить сущности, опредметить себя и мир. Зло, утверждали даосы, появляется в тот момент, когда начинают призывать делать добро ради добра… [Чжуан-цзы] гневно клеймит этих любителей красивых фраз о «гуманности», «справедливости», "культурных достижениях" и т. п., которые не замечают или не желают замечать, что общество, в котором они проповедуют, превращено с их помощью в толпу колодников, ожидающих лишь своей очереди положить голову на плаху."
      Интересно, отдают ли себе отчет многие "учителя духовности", насколько их призывы способны привести к подобным последствиям? Дон Хуан, в отличие от сумасбродных пропагандистов массового духовного просветления, никого не зовет строить Царство Истины, от которого странно попахивает то ли фашизмом, то ли коммунизмом. Даже небольшие вмешательства в естественный ход вещей он отвергает, хотя и не читал мудрого Чжуан-цзы.
      "Я поинтересовался, можно ли сделать что-нибудь, чтобы люди стали более гармонично относиться к светимости осознания.
      — Нет, — ответил дон Хуан. — По крайней мере, видящие не могут сделать ничего. Цель видящих — свобода. Они стремятся стать ни к чему не привязанными созерцателями, неспособными выносить суждения. Иначе им пришлось бы взять на себя ответственность за открытие нового, более гармоничного цикла бытия. А этого не может сделать никто. Новый цикл, если ему суждено начаться, должен прийти сам по себе." (VII, 315)
      Мы не возьмемся определить, можно ли считать такой подход к социальным проблемам человечества «духовным», но одно ясно наверняка: в учении дона Хуана нет призывов делать "добро ради добра", а значит, оно не посеет зла.

5

      Конечно, книги Кастанеды зачастую воспринимаются, как увлекательные романы. Этому способствует и избранная автором форма дневника-автобиографии, и обилие невероятных, почти фантастических событий. Чего стоят одни лишь поразительные фокусы дона Хенаро, путешествия в "теле сновидения" загадочные явления мистических «союзников» или знаменитый прыжок в пропасть, в результате которого Кастанеда не только не разбивается, но посещает какие-то странные миры, чтобы в конце концов вернуться в нашу общую реальность на расстоянии сотен миль от места рокового прыжка! А телепортации, которые Карлос осуществляет с помощью дона Хуана? Или раздвоения Хенаро, одновременно мирно почивающего в своей далекой хижине на другом конце Мексики и демонстрирующего гипнотические трюки перепуганному антропологу? Нет слов, в такие события трудно поверить трезвомыслящему и «цивилизованному» читателю. "Думаю, эти книги представляют собой в основном плод фантазии," — утверждал в свое время Йезус Очоа, заведующий этнографическим отделом мексиканского Национального музея антропологии. А доктор Фрэнсис Снэпс из Северо-Западного университета США заявил: "Кастанеда — это новая игрушка. Я получил от его книг огромное удовольствие, такое же, как когда-то от "Путешествий Гулливера". Однако бывшие коллеги Кастанеды из Калифорнийского университета, которые присвоили своему выпускнику степень доктора наук за "Путешествие в Икстлан", негодуют, когда слышат подобные высказывания. Один из профессоров этого заведения назвал Кастанеду "гением, которому удалось поколебать привычные ценности и предрассудки". Среди тех, кто не сомневается в достоверности книг Кастанеды, — Майкл Мэрфи, основатель известного института по изучению проблем развития человека, крупные ученые и исследователи, такие, как Аллан Уоттс и многие другие.
      И как это всегда бывает, если речь заходит о мире на границе интеллектуальной познаваемости, а то и вовсе за ее пределами, здесь возможны две принципиально полярные точки зрения: реализм и идеализм. Вопреки устоявшемуся мнению именно философский идеализм оказывается в нашем случае непримиримо консервативным, а реализм (не ортодоксальный материализм!) способен принять в качестве материала исследования феномены, явно не укладывающиеся в традиционное описание мира. Следуя гносеологической установке реализма (т. е. предмет познания реален и независим от сознания и познавательных актов), мы открываемся бесконечному числу углов зрения на реальность, неизбежно полагая ее неисчерпаемой и непредсказуемой для познающего разума. Опыт мыслительной машины человека здесь не критерий и не опора, а лишь некое освоенное изнутри пространство, в определенной части своей субъективное, в другой же — объективное, но никто не дал нам бесспорной меры для начертания границ между ними. Философский идеализм в строгом понимании гегельянца не терпит объявившейся пропасти между субъектом и источником переживания бытия — для него мир имеет смысл только как чрезмерная объективация Логоса, а сам переживающий
      — как единичная субъективация Логоса. Такой предельно однородный мир прост в обращении, но держится все-таки на умозрительной посылке, вряд ли для исследователя удовлетворительной. Абсолютная экспансия Логоса на деле оказывается интеллектуальной ловушкой. Попав в нее, мы обречены видеть реальность однозначно, предсказуемо и даже механистично, ибо все, созданное человеческим разумом, в конечном итоге — механизм: отдельные цепи его могут быть недостроены, отдельные узлы неотчетливо разработаны, но сам принцип в любой миг готов лечь раз и навсегда установленным штампом на всякую, доселе невиданную деталь.
      Для подобной конструкции мысли события, итоженные и книгах Кастанеды, зачастую невозможны, как неприемлемы исходные положения, декларируемые доном Хуаном. Но если мы не ищем подтверждения уже привычных философских максим, к пробуем на свой страх и риск исследовать материал изнутри, полагаясь лишь на чистое переживание безразличного ко всяким концепциям опыта, то вопрос об «исторической» подлинности кастанедовского путешествия перестанет быть вопросом документальности, фиксированности фактического материала. За пестрой канвой событий, которыми переполнены все девять книг этого автора, мы разглядим единый, непротиворечивый комплекс идей, и каждый эпизод, даже самый неправдоподобный, окажется иллюстрацией этого комплекса, его прямым либо косвенным подтверждением, логическим продолжением и развитием. Даже там, где Кастанеда отвлекается на время от изложения теории и практики дона Хуана, все в изображаемом мире с неизменной убедительностью говорит «да» размышлениям индейского учителя из племени яки. И нам уже не важно, летал ли дон Хуан "подобна воздушному змею", мы просто понимаем, что для подобных вещей нет преград, нет препятствий, ибо преграды сняты — и не магической «суггестией» одаренного гипнотизера, который всякого может заставить гулять в "кущах небесных", а самой установкой к бытию, предельно последовательной и даже философски — безупречной. Именно здесь, а не в головокружительных «фокусах», заключен подлинный вызов человеческому существу, урок и предмет для исследования.
      Мы не знаем наверняка, что происходило на самом деле с Карлосом Кастанедой во время его многочисленных поездок в Сонору. Однако всей своей книгой мы намерены показать читателю, что описанные им события действительно могли иметь место, а это, пожалуй, важнее биографических изысканий репортеров. Нас интересует сущность предложенного пути и новый взгляд на природу человека и мири. Мог ли автором подобных идей оказаться сам Кастанеда? В таком случае, позвольте мне считать его гением. На вопрос Сэма Кина (интервью Psychology Today) Карлос ответил:
      "Идея, что дон Хуан — плод моего воображения, совершенно нелепа. Для изобретения такой фигуры мой воспитанный в западно-европейской традиции интеллект попросту непригоден. Я ничего не сочинил. Я всего лишь рассказчик. Я даже не был готов к тем радикальным изменениям в своей жизни, которых с необходимостью потребовало дальнейшее развитие нашего знакомства."
      Действительно, книги Кастанеды демонстрируют процесс значительного изменения в сознании самого автора, что довольно трудно имитировать при написании художественных сочинений. Мы легко можем проследить, как идеи и понятия, воспринятые Кастанедой из общения с доном Хуаном, в сознании автора претерпевают радикальную трансформацию. То, что в первых книгах кажется главным, все более отходит на задний план, а вскользь упомянутое и вроде бы незначительное вдруг оказывается в центре внимания, определяя весь ход "ученичества".
      Конечно, скептиков хватает. «Цивилизованное» здравомыслие, которое на деле часто оказывается обычной узостью ума и душевной ленью, любит позубоскалить над всем тем, что ему не по вкусу. В США опубликовано уже несколько пародий на Кастанеду. Новые критики сравнивают дона Хуана с мифическим Оссианом — вымышленным галльским поэтом III в. н. э., чьи труды в действительности сочинил в XVIII веке Макферсон, ловко мистифицировав всю «культурную» публику. Немало и завистников. В самом деле, кому из антропологов прежде удавалось достичь такой ошеломляющей популярности — миллионные тиражи и такие же гонорары, бесплодные попытки Голливуда договориться с автором о съемках фильма и т. д. и т. п.? Даже великий Феллини в свое время безуспешно гонялся за Карлосом по всей Америке, но и он получил отказ. Само собой, кое-кто из коллег уже не мог равнодушно глядеть на этого "выскочку".
      Но предметом нашего исследования вовсе не является личность Карлоса Кастанеды — доктора антропологии и бывшего профессора Калифорнийского университета. Мы намерены по возможности подробно рассмотреть хуановский космос, оценить и проанализировать основополагающие идеи, наиболее важные элементы праксиса, попытаться выявить внутреннее родство мировоззрения нагвалей с некоторыми подходами мирового оккультизма к проблеме постижения истины. Мы хотели бы также сделать для всех очевидной уникальность учения дона Хуана и его чрезвычайную важность для изучения великой тайны человека и бытия, тем более, что его роль по-прежнему остается предметом спора в ученом обществе.
      Кроме того, насущная необходимость проведения данного исследования связана и с определенным практическим моментом. Информация, предоставленная читателю Карлосом Кастанедой, расположена в том виде и порядке, каковые отражают, в первую очередь, становление самого автора. И не всегда легко разобраться, какое место занимает тот или иной элемент в системе — ведь зачастую этого не понимает сам Кастанеда. Из книги в книгу он поправляет себя, расставляет более верные акценты, но читателю трудно уследить за всеми перипетиями такого созревания. Помимо этого, многие дидактические приемы дона Хуана, особенно в первых книгах, остаются нерасшифрованными, и это еще более усложняет восприятие целого. Мы взяли на себя смелость систематизировать разрозненный материал и предложить комплексный метод его интерпретации. Немалую помощь в этом специфическом анализе автору данной работы оказал личный опыт «внутреннего» изучения измененных состоянии сознания, придавший его оценкам определенную степень уверенности. Хочется верить, что этот сложный материал станет немного яснее для тех, кто, как и мы, тщится разгадать самую великую Тайну — тайну внутри нас и вне нас. "Дон Хуан повернул мой взор вовне и научил меня видеть великолепие мира," — сказал Кастанеда.
      Оказаться без посредников, лицом к лицу с этой могущественной тайной бытия, ощутить, наконец, нашу способность и наше право говорить на равных со всей грандиозностью мироздания — быть может, именно это исцелит человека от его вечной хандры и безвольных скитаний по мифам? По крайней мере, дон Хуан думает так. "Это единственный способ уравновесить ужас перед тем, что ты человек, и восхищение тем, что ты человек."
 

I. ОПИСАНИЕ МИРА

      Тени разума, бессмысленные и назойливые, ополчились на меня; их
      несметное множество составляло некое подобие мира и, чтобы избежать
      смятения, каждому призраку дал я имя, каждому приписал сложные законы
      существования. Теперь они реальны, а я — нет.
      Только в редкие минуты чистого сознания вспоминаю я, что это просто тени, и тогда гоню их прочь.
Даниэль. О созерцании.

ГЛАВА 1. ТОНАЛЬ И НАГУАЛЬ

      Рассуждая отвлеченно, мы все, конечно, знаем, что мир не исчерпывается тем, что в нем уже известно и знакомо, что познано нами, а, напротив, бесконечно шире и содержательнее всего нам уже известного. Но на практике нашего познавательного отношения к миру и — более того — нашей общей установки к бытию мы все склонны жить а «привычном», т. е. уже известном, — жить так, как если бы мир им и кончался.
С. Л. Франк. Непостижимое.

1. Res integra (Вещь целостная — лат.)

 
      Обращаясь к знанию дона Хуана — знанию, принципиально незнакомому в традиционном культурном контексте и шокирующему в своем последовательно применяемом виде — мы с самого начала вынуждены признать ложность исходных посылок в отношении к бытию у так называемой "современной личности".
      На протяжении сотен и сотен страниц мы наблюдаем, как дон Хуан методично и беспощадно разрушает не только привычное мировоззрение, но и само мироощущение, миро-переживание Кастанеды. Нам, разумеется, не повторить процесса, но если мы хотим иметь хотя бы частичное представление о характере и целях столь странной (может быть, даже опасной и вредной?) работы и решились узнать, отчего «перепаханный» таким способом субъект делается магом, надо, пожалуй, вначале поразмыслить над сверхценной идеей, составляющей фундамент нашего, человеческого космоса.
      Эта идея настолько прочно занимает центральное место в сознании, что вовсе не бросается в глаза, оставаясь аксиоматичным фоном всякой деятельности и всякого отношения. Это не конструкт, не комплекс, не программа личности — но во всем она универсальный элемент, так как удерживает, крепит, вяжет воедино разнообразные продукты нашего Я.
      Мы говорим об идее целостности себя и мира. Подразумевая таковую целостность, мы как бы сохраняем открытость вовне (что соответствует нашему представлению об адекватности), т. е. готовы признать, что как в мире, так и в нас самих несомненно присутствуют элементы, связи и даже целые области, нами еще не познанные, не усвоенные, сущие "в себе". Прагматическое отношение к ним индивидуально: когнитивный энтузиазм в данном случае мало отличается от консервативной неприязни скептика, ибо каждый раз целостность торжествует — либо принимая в себя новое множество, либо отвергая раздражающее усложнение. Прежде и помимо всего нас интересует «целокупность», «единство» и «однородность», будь то в применении к картине вселенной или к переживанию собственной личности.
      По сути, мы всегда исходим из двух взаимно представленных друг другу образов (само слово «образ» уже содержит представление о некоей обрамленности, внутри которой для нас всегда заключено «целое»):
      — Реальности, что для нас есть всеобщий и универсальный Объект, Целокупное "То",
      — и Я — во всем спектре, во всей распространенности объема внутри нас, начиная с трудно вычленяемого корня («Ichheit» Якоба Беме или Атман ведических риши) и заканчивая ряженым в гримасы обличьем, где вечно гуляют заботы и смятения, внутренний разлад и скука.
      И первое, и второе — «res integra», и именно так предстают они перед нами в первичном и уже неустранимом переживании, сколь ни предавайся абстрактному анализу впоследствии, сколь ни рисуй схемы и механизмы.
      Конечно, чувство целостности должно было иметь начало еще во младенчестве, когда нерасчленимость восприятия в значительной мере определяла характер опыта. И если уж говорить о реализации идеи «целокупности», то именно в первые годы жизни большинство из нас смогло значительно приблизиться к ней — хотя еще сама идея не рождалась, а царила безраздельная свобода чувствования.
      Из воспоминания об этой свободе сохранилась только беспрекословная уверенность в целом мире и целом себе. По мере роста мы хранили и храним ее на дне своего существа, питая иллюзию в целях самосохранения — ведь на самом деле ситуация давно изменилась, как ни трудно себе в этом признаться.
      За всю историю существования своего вида человек так основательно разбил первоначальную целокупность опыта, что, кажется, не осталось ни одной области, куда бы не проник скальпель торжествующего анализа. Сама природа внимания — основополагающего инструмента разума — всегда несла с собой расщепление, разъятие целостности, вычленение компонентов, усиление либо вытеснение их.
      Наш внутренний мир на этом пути подвергся разделению не в меньшей, а, быть может, и в большей степени, чем мир внешний. Социализация человека и стремительное усложнение среды сделали нас скопищем поведенческих механизмов, которые, переплетаясь с биологически обусловленными структурами психики, стали функционировать в сложном, противоречивом и далеко не всегда осознаваемом поле. Рассматривая личность как совокупность программ (этот подход в современной психологии достаточно популярен), мы особенно четко можем видеть неоднородность психики, ее постоянную внутреннюю конфликтность, что и есть на самом деле разрушение целостности. Даже простейшее разграничение внутреннего мира на бессознательное, подсознательное (сверхсознательное) и сознание красноречиво указывает на тот же симптом. Постоянное присутствие в нас областей, эффективно функционирующих, но не поддающихся ни восприятию ни, тем более, контролю, факт, уже ставший привычным. Мы смирились с внутренней темнотой так же, как прежде смирились с темнотой внешней. Но и область так называемого ясного сознания — вечное поле битвы разнообразных импульсов, желаний, мотивов, взглядов и т. д.
      Древнейшим разрывом единства в переживании Я явилась дихотомия тела и духа — своеобразный корень практического мировоззрения «цивилизованного» человека. Само становление цивилизации и культуры оказалось неразрывно связанным с осознанием этой первейшей двойственности: из анимизма росли древние религии, определяя затем мифологию, философию, мистику — словом, весь строй жизни, установку личности по отношению к собственной судьбе. Тело все более превращалось в инструмент, обособлялось и тем самым омертвлялось задолго до естественного разложения в прах. Именно здесь, ни уровне тела, пролегла четкая граница между Я и миром. Составляя часть описания внешнего, наше тело разделило судьбу тотальной дезинтеграции Реальности, Объекта.
      Мы разбили восприятие на фрагменты, опредметили их, после чего каждую отдельность наделили «человеческим» значением и погрузились в сотворение классификаций и схем. Из переживания мир все больше становился описанием, и этот процесс своим непосредственным продуктом имел язык — неоспоримое свидетельство нарастающей дискретности опыта. Вычленение и изоляция повторяющихся перцептивных рядов привели к возникновению идеи закономерности, а затем — закона. Так в раздробленный мир вносился порядок, основу для которого мы всегда находим в обусловленности собственного восприятия.
      К настоящему времени специализация познавательной деятельности человека привела к оформлению целого ряда довольно изолированных описаний внешнего мира: бытового, научного, философского, религиозного, оккультного и т. д. Каждое описание детерминировано собственными условностями, многократно наложенными друг на друга, и бесконечно далеко от Реальности, давшей когда-то почву для его рождения. При этом непротиворечивость каждой картины подкрепляет ее иллюзорную адекватность.
      И над этим разнородным шумящим морем немым светилом маячит обобщающее переживание целокупности, с которого все начиналось.
      Конечно, психологически жизнеспособным человек может быть, только исходя из единого описания мира и единого описания себя. Ибо не устоит царство, разделившееся само в себе. Каким же образом достигается подобное «единство»? Опять же, благодаря специфике нашего внимания.
      Именно внимание актуализирует центральный корпус идей о себе и о мире, сложившийся в результате внешнего научения и внутренней предрасположенности индивидуума, неустанно подкрепляет его подтверждающими переживаниями, одновременно игнорируя (сводя к нулю) переживания, этому корпусу противоречащие либо излишние для него. Таким образом творится мнимый res integra, без которого не может существовать Я.
      Внимание совершает грандиозную работу, неустанно отсеивая, вычленяя, усиливая, собирая и демонтируя внешние воздействия. Можно сказать, почти вся энергия личности подчинена этому кропотливому и неизбежному труду. Дон Хуан, обучая Кастанеду, все время обращается к описанию мира как психическому продукту его внимания — трансформирует, разрушает и пересотворяет «мир» Карлоса.
      В магическом знании для того сложного предмета, который мы вкратце здесь попытались охарактеризовать, есть специальное имя — тональ.
 

2. Описание мира: истинная пара

 
      Итак, фундаментальной задачей учения дона Хуана является восстановление подлинной целостности восприятия себя и мира. По-видимому, это единственный путь к постижению Реальности, а значит, и к освоению ее. Как мы увидим позже, любые попытки такого постижения, основанные на иных посылках, оказываются окольными дорожками, ведущими лишь к частичному и искаженному отображению целокупного бытия, отчего и практический их эффект зачастую бывает противоречивым и сомнительным. Ведь традиционный оккультизм чаще всего предлагает не Реальность саму по себе, а просто вариант описания мира, который может быть сколь угодно привлекательным, оставаясь таким же замкнутым и ограниченным, как всякое иное описание — бытовое, научное и т. д. Мы постоянно сталкиваемся с новыми вариациями на ту же тему, когда знакомимся с сочинениями современных духовидцев или рассуждениями философствующих экстрасенсов. Случаи сознательного шарлатанства нами вовсе не рассматриваются, так как не свидетельствуют ни о чем, кроме изобретательности обманщиков. Но и искреннее желание объяснить мир на основании расширенного восприятия или необычного опыта заранее обречено на блуждание в мифе, пока у наблюдателя нет четкого осознания обусловленности собственных перцептуальных механизмов.
      "Первым действием учителя является внушить ему [ученику] идею, что знакомый нам мир является только видимостью, описанием мира. Каждое усилие учителя направлено на то, чтобы доказывать это своему ученику. Но принять эту идею является самой трудной вещью на свете. Мы полностью захвачены своим частным взглядом на мир, и это заставляет нас чувствовать и действовать так, как если бы мы знали о мире все. Учитель с самого первого своего действия направлен на то, чтобы остановить этот взгляд." (IV, 239)
      Очень важно понять, что эти слова касаются не только тех, кто постоянно пребывает в ординарном состоянии сознания. Люди, которым доступны необычные «переживания», не должны думать, будто этим их взгляд уже «остановлен», а описание мира преодолено. Только последовательная, целеустремленная работа над изменением познавательной установки, включающая в себя глубинную трансформацию психики, позволяет вернуть восприятию непосредственность, снимающую все ограничения описаний.
      Реальность скрыта от нас за плотной стеной описания мира. Именно в этом причина отсутствия целостности, причина нашей рабской зависимости от узости собственных идей:
      "Маги говорят, что мы находимся внутри пузыря. Это тот пузырь, в который мы были помещены с момента своего рождения. Сначала пузырь открыт, но затем он начинает закрываться, пока не запирает нас внутри себя. Этот пузырь является нашим восприятием. Мы живем внутри него всю свою жизнь. А то, что мы видим на его круглых стенках, является нашим собственным отражением. Он наклонил голову и взглянул на меня искоса, потом усмехнулся.
      — Ты с ума сошел, — сказал он. — Здесь тебе полагается задавать вопрос. Я засмеялся. Так или иначе, его предупреждения об объяснении магов,
      плюс представление внушающих благоговейный ужас масштабов его осознания начали, наконец, оказывать на меня свое воздействие.
      — Что за вопрос мне полагалось задать?
      — Если то, что мы видим на стенках, является нашим отражением, значит то, что отражается, должно быть реальной вещью, — сказал он, улыбаясь.
      — Это хороший довод, — сказал я шутливым тоном.
      Мой разум мог легко принять этот аргумент.
      — Это отражение является нашей картиной мира, — сказал он. — Эта картина
      — описание, которое давалось нам с момента нашего рождения, пока все наше внимание не оказывалось захваченным ею, и описание не стало взглядом на мир.
      Задачей учителя является перестроить этот взгляд, подготовить светящееся существо к тому времени, когда бенефактор откроет пузырь снаружи. Он сделал еще одну рассчитанную паузу и еще одно замечание относительно отсутствия у меня внимания, судя по моей неспособности вставить подходящее замечание или вопрос.
      — Каким должен быть мой вопрос?
      — "Почему пузырь должен быть открыт?" — ответил он.
      Он громко рассмеялся и похлопал меня по спине, когда я сказал:
      — Это хороший вопрос.
      — Конечно! — воскликнул он. — Он должен быть хорошим для тебя, потому что он — один из твоих собственных.
      Пузырь открывается для того, чтобы позволить светящемуся существу увидеть свою целостность, — продолжал он. — Естественно, что назвать это «пузырем» — только способ говорить. Но в данном случае это очень точный способ." (IV, 255–257)
      Когда все наше внимание оказалось «захваченным» внушенным описанием мира, клетка захлопнулась. В этот момент мы окончательно становимся людьми и теряем свободу. Для нас привычно рассматривать генезис человеческой личности как процесс обогащения, расширения и упорядочивания опыта, и мы вряд ли задумывались над тем, что с определенной точки зрения такой рост может выглядеть умалением, а развитие — деградацией. Растет и усложняется в нас именно описание мира: деталей становится больше, количество связей возрастает, элементы приобретают твердую однозначность. Нетрудно понять, что само восприятие в результате делается уже и беднее. Ибо непосредственным эффектом развития и его эволюционной целью оказывается устойчивость картины мира, что обеспечивается игнорированием того поля ощущений (переживаний, восприятий), которое в данную картину не входит. Всякий вводимый в описание элемент есть плод усечения определенной области переживания до единичного сигнала с заранее обусловленным содержанием, то есть, сведение поля в точку. Так формулируется далеко ведущий парадокс человеческого развития: каждый новый шаг в разработке описания мира обедняет переживание и ограничивает опыт. Подобную динамику можно проследить как в эволюции отдельной личности, так и в развитии цивилизации вообще.
      У этой проблемы есть и другой аспект — энергетический. В системе дона Хуана этот аспект играет необыкновенно важную роль, так как любые достижения на пути магии возможны лишь при наличии специфической энергии. Вот как о роли описания говорит дон Хуан, используя уже иную терминологию:
      "Я считаю, что восприятие человека на протяжении веков изменяется. Определенному времени соответствует определенная форма, определенный узел из бесчисленного количества энергетических полей. И овладение модальностью времени — этими несколькими избранными полями — отнимает всю имеющуюся у нас энергию, не оставляя нам возможности использовать какие-нибудь другие энергетические поля." (VIII, 9)
      Понять, почему дело обстоит таким образом, можно, если мы вспомним о масштабах работы, совершаемой в процессе восприятия. Даже элементарный акт перцепции является плодом усилий сложного и неосознаваемого механизма. Для того, чтобы стать полноценным компонентом нашего описания мира, внешний сигнал подвергается многочисленным и разнообразным процедурам — трансформациям столь значительным, что поневоле приходишь в изумление: насколько ничтожна связь нашего внутреннего мира с Реальностью! Какою мерою можно оценить глубину той пропасти, что разверзлась между нами и вездесущим Объектом? А ведь мы сами — его неотъемлемая часть, взгляд, направленный изнутри Реальности на все ту же Реальность, но взгляд бесконечно искусственный, последовательно искаженный, доведенный до абсурдной слепоты.
 
 

 
      Рис. 1. Модель перцептивного аппарата человека.
      На рис. 1 мы попытались изобразить максимально упрощенную модель человеческого восприятия. Современная психология знает немало подобных схем, но подлинный масштаб искажений сенсорной информации, проходящей через данный механизм, остается предметом дискуссий и является, собственно говоря, проблемой не столько психологической, сколько философской — одним из тех "проклятых вопросов", к разрешению которых по сей день нельзя даже подступиться. Дон Хуан, презирающий всякую метафизику и опирающийся исключительно на непостижимый опыт «магической» практики, считает, что искажения почти полностью скрывают от нас облик мира. На наш взгляд, с этим трудно поспорить. Обратите внимание на то, какой тернистый путь преодолевает сенсорный сигнал для полного (или же частичного) усвоения психикой.
      С самого начала мы вынуждены признать, что перцептуальный аппарат человека ограничен. А это значит, что некоторая (быть может, бесконечно значительная) часть Реальности остается вовсе недоступной восприятию. Невоспринимаемое буквально пронизывает мир, существуя в самой непосредственной близости от человека, но никак с ним не пересекаясь. Всеми способами наука стремится проникнуть в невоспринимаемое — приборами, экспериментом, интеллектуальным моделированием, однако кто знает, насколько она преуспела в этом?
      Легко можно проследить, какая часть сенсорной информации, доступной нашему аппарату и полученной им, отсеивается сразу же, утопая в аморфном пространстве бессознательного. Это так называемый сенсорный «шум» — лишенные всякого смысла сигналы, лежащие в стороне от луча внимания, осмысление которых специально не производится. В серии тройного вытеснения «шум» отсеивается в первую очередь. Здесь следует помнить, что только внимание определяет, что в данной ситуации «шум», что — полезный сигнал. То же самое происходит на остальных уровнях вытеснения. Например, для здорового человека скорость и характер сокращений его сердечной мышцы почти всегда является сенсорным «шумом», восприятие которого полностью бессознательно. Но в случае серьезной озабоченности болезнью сердца такая информация быстро может стать полезным сигналом, а в «шум» превратится что-нибудь другое.
      Дальше полезный сигнал поступает в смыслообразующий блок, где формируются комплексы или пучки сигналов одновременно с их «узнаванием». Полезный сигнал осмысляется, т. е. наделяется значением согласно заготовленному списку. Мы не будем сейчас рассматривать, откуда берется такой список — об этом речь впереди. В данный момент важно лишь иметь в виду, что процесс наделения смыслом является, возможно, самым сложным и энергоемким моментом в механизме восприятия. О том, каким именно образом это происходит, ученые рассуждают давно, разрабатывая многообразные версии и модели. Сам Кастанеда явно отдает предпочтение теории «глосс» Т. Парсонса. "Описание подхода к пониманию магии содержится в идее Толкотта Парсонса о глоссах, — говорит он в беседе с Сэмом Кином на страницах "Psychology Today". — Глосса — это тотальная система восприятия и соответствующих средств артикулирования. Например, эта комната является глоссой. Мы соединили всинкретическом целом ряд изолированных восприятий — пол, потолок, стены, окно, освещение и т. д. — и этим создали нерасчленимую целостность. Но нас следует определенным образом обучить, чтобы так собирать мир." Если следовать данной терминологии, то глоссировка производится именно в смыслообразующем блоке.
      По окончании этой работы определенный объем информации оказывается просто излишним. На данном этапе и происходит второе вытеснение, на сей раз в подсознательное. Следующий процесс — референция, то есть оценка осмысленного сигнала — для своего успешного протекания нуждается не во всем комплексе (пучке) собранного восприятия, а лишь в отдельных параметрах, по которым должна производиться оценка. И в этом случае сложность механизма обусловлена подвижностью внимания, что, в свою очередь, непосредственно связано с изменениями мотивации. В каждый отдельный момент мы сознательно воспринимаем лишь то, что оцениваем. Но и здесь работа не заканчивается. Произведенная референция порождает третье вытеснение — устранение сигналов, в той или иной степени противоречащих избранной оценке. К несчастью, человек мало способен работать с неоднозначным материалом, полным внутренних конфликтов и парадоксов. Третье вытеснение особенно легко заметить в межличностных отношениях, т. к. именно в общении с себе подобными человек глубже всего погружен в оценочность. Психотерапевты хорошо знают это явление: если клиент уверен, что кто-то к нему относится отрицательно, то любое поведение данного лица, противоречащее такому убеждению, он, скорее всего, не заметит. Впрочем, референтный аспект перцепции универсален, и его результаты можно прослеживать постоянно.
      Итак, на выходе из референтного блока мы получаем информацию настолько ущербную и однобокую, что всякий образ, построенный на ее основе, должен страдать явной и всесторонней недостаточностью. Почему же такая недостаточность ускользает от нашего внимания и, более того, кажется совершенно неочевидной в большинстве случаев? Механизм, с таким успехом скрывающий убожество нашего восприятия, Гриндер и Бэндлер удачно назвали «галлюцинированием». Мы же можем именовать его, например, достройкой. Ибо все утерянные, отсутствующие после вытеснений компоненты заменяются при помощи продуктивной части перцептуального аппарата сконструированными, достроенными, чтобы неизменно сохранять иллюзию целостности, о которой мы уже достаточно сказали выше. «Галлюцинирование» делается явным, когда человек, исходя из собственных предубеждений, начинает приписывать людям или объектам характеристики и действия, не существующие в реальности. В таких случаях говорят: он видит то, что хочет видеть. Окружающим часто трудно понять, откуда у подобных людей столько упрямства и убежденности — нам никак не верится, что они именно галлюцинируют, т. е. воспринимают несуществующее как реальность. Мы поневоле хотим думать, что это сознательное искажение, обман и тому подобное. К несчастью, здесь оказывается пораженным сам процесс восприятия, протекающий вне области ясного сознания, так что переубеждение этих упрямцев наталкивается на почти непреодолимые трудности. Известный эксперимент Постмена и Брунера очень убедительно демонстрирует универсальность процесса достройки ("галлюцинирования") во всех актах перцепции. Брунер и Постмен обращались к испытуемым с просьбой идентифицировать игральные карты, которые можно было видеть в течение очень короткого и тщательно измеренного отрезка времени. В основном это были обычные карты, но попадались и «аномальные». Например, красная шестерка пик или черная четверка червей. Даже при самом коротком предъявлении большинство испытуемых правильно идентифицировали почти все нормальные карты. Что же касается аномальных, то они чаще всего без колебаний идентифицировались как нормальные. Черную четверку червей принимали либо за черную четверку пик, либо за красную четверку червей. При этом испытуемые вовсе не высказывали своих предположений, они называли то, что действительно видели. Это подтвердилось следующим образом. По мере увеличения длительности предъявления аномальных карт, испытуемые начинали колебаться, выдавая тем самым некоторое осознание аномалии. При предъявлении им, например, красной шестерки пик они сообщали следующее: "Это шестерка пик, но что-то в ней не так… У черного изображения края красные."(!) Поистине, мы находимся в "пузыре восприятия" и видим на его стенках то, что сами сконструировали внутри себя. При этом наш аппарат использует три пары способов воздействия на полученный сигнал:
      вычленение (изоляция) — вытеснение
      усиление — ослабление
      комплексация (сборка) — игнорирование
      Таким образом, мы склонны согласиться с доном Хуаном: грандиозный механизм восприятия неминуемо должен потреблять львиную долю психической энергии индивида. Обратной стороной этого процесса, еще более энергоемкой, оказывается эмоциональное реагирование как результат вовлеченности субъекта в переживаемое им «галлюцинаторное» описание мира, но это уже эффект, последствие работы тоналя, о чем мы подробнее скажем ниже.
      Итак, для того, чтобы всерьез взяться за восстановление подлинной целостности своего существа (т. е. необусловленного восприятия в чистом виде) мы имеем две достаточно веские причины: когнитивную (так как в нынешнем состоянии у нас нет доступа к Реальности и мы манипулируем только самодельным "описанием мира") и энергетическую (так как удержание описания требует почти всей перцептивной энергии личности). Иными словами, мы не знаем и не имеем сил постичь Реальность, а значит, и подлинную сущность нас самих. Оттого мы ограничены и немощны в этом мире.
      Значительная часть данного исследования будет посвящена именно методике достижения этой подлинной целостности. Мы выделили три основных приема, которые дон Хуан использовал в работе с учениками. Читатель, внимательно ознакомившийся с книгами К. Кастанеды, непременно заметит, что все действия учителя-мага в процессе долгих лет обучения производились по трем направлениям: а) уничтожение псевдоцелостности (разрушение описания мира), б) трансформация тоналя (очищение "острова тональ"), и в) мыслительное и практическое осознание бытия подлинной Реальности (нагуаля — второй части "истинной пары"). Любопытно, что интеллектуальное понимание «пары» дон Хуан открывает Кастанеде только на заключительном этапе его ученичества. Умствования на этот счет, не подкрепленные живой конкретикой опыта, в представлении данной традиции не многого стоят. Это как раз объясняет, почему первые книги Кастанеды, явившиеся отчетом потрясенного неофита, совершенно не осознающего, что же именно с ним проделывают, иногда оставляют впечатление аморфности, импровизации, странных фантазий и психоделического бреда. Эти книги в каком-то смысле оказываются прямой противоположностью интеллектуальным конструкциям философствующих мистиков Востока, где всякое переживание либо предваряется метафизическим положением, либо комментируется им. Мы постараемся показать, что практически все загадочные поступки дона Хуана и его "безумные речи" выполняют существенную дидактическую роль, тщательно продуманную и психологически убедительную.
      Начнем же мы все-таки с теоретического осознания Реальности, ибо понимаем: подобное исследование может быть воспринято читателем в первую очередь через интеллект, а не каким-либо другим способом.
      В своей четвертой книге ("Сказки о силе", 1974) Кастанеда подробно пересказывает, как дон Хуан ввел в его сознание идею тоналя и нагуаля ("описания" и Реальности). Этот примечательный разговор состоялся в маленьком мексиканской ресторанчике, где даже столовые приборы и окружающая обстановка были использованы учителем для большей наглядности объяснений. "Я собираюсь рассказать тебе о тонале и нагуале," — начал он. Этот эпизод достоин того, чтобы процитировать его подробно.
      "Теперь я использую твои собственные слова, — сказал он. — Тональ — это социальное лицо.
      Он засмеялся и подмигнул мне.
      — Тональ является по праву защитником, хранителем. Хранителем, который чаще всего превращается в охранника.
      Я схватился за блокнот. Он засмеялся и передразнил мои нервные движения.
      — Тональ — это организатор мира, — продолжал он. — Может быть, лучше всего его огромную работу было бы определить так: на его плечах покоится задача создания мирового порядка из хаоса. Не будет преувеличением сказать, что все, что мы знаем и делаем как люди, — работа тоналя. Так говорят маги.
      В данный момент, например, все, что участвует в твоей попытке найти смысл в нашем разговоре, является тоналем. Без него были бы только бессмысленные звуки и гримасы, и из моих слов ты не понял бы ничего.
      Скажу далее, тональ — это хранитель, который охраняет нечто бесценное — само наше существование. Поэтому врожденными качествами тоналя являются консерватизм и ревнивость относительно своих действий. А поскольку его деяния являются самой что ни на есть важнейшей частью нашей жизни, то не удивительно, что он постепенно в каждом из нас превращается из хранителя в охранника.
      Он остановился и спросил, понял ли я. Я машинально кивнул головой, и он недоверчиво улыбнулся.
      — Хранитель мыслит широко и все понимает, — объяснил он. — Но охранник бдительный, косный, чаще всего деспот. Следовательно, тональ во всех нас превратился в мелочного и деспотичного охранника, тогда как он должен быть широко мыслящим хранителем. <…>
      — Тональ — это все, что мы есть, — продолжал он. — Назови его! Все, для чего у нас есть слово — это тональ. А поскольку тональ и есть его собственные деяния, то в его сферу попадает все.
      Я напомнил ему, что он сказал, будто бы «тональ» является "социальным лицом". Этим термином в разговорах с ним пользовался я сам, чтобы определить человека как конечный результат процесса социализации. Я указал, что если «тональ» был продуктом этого явления, то он не может быть «всем», потому что мир вокруг нас не является результатом социальных процессов.
      Дон Хуан возразил, что мой аргумент не имеет никаких оснований, ведь он уже говорил мне, что никакого мира в широком смысле не существует, а есть только описание мира, которое мы научились визуализировать и принимать как само собой разумеющееся.
      — Тональ — это все, что мы знаем, сказал он. — Я думаю, что это само по себе уже достаточная причина, чтобы считать тональ могущественной вещью.<…>
      — Тональ — это все, что мы знаем, — медленно повторил он. — И это включает не только нас как личности, но и все в нашем мире. Можно сказать, что тональ — это все, что мы способны видеть глазами.
      Мы начинаем взращивать его с момента рождения. Как только мы делаем первый вдох, с ним мы вдыхаем и силу для тоналя. Поэтому правильным будет сказать, что тональ человеческого существа сокровенно связан с его рождением.
      Ты должен запомнить это. Понимание всего этого очень важно. Тональ начинается с рождения и заканчивается смертью. <…>
      — Я все еще не могу понять, дон Хуан, что ты подразумеваешь под утверждением, что тональ — это все? — спросил я после секундной паузы.
      — Тональ — это то, что творит мир.
      — Тональ является создателем мира?
      Дон Хуан почесал виски.
      — Тональ создает мир только образно говоря. Он не может ничего создать или изменить, и, тем не менее, он творит мир, потому что его функция — судить, оценивать и свидетельствовать. Я говорю, что тональ творит мир, потому что он свидетельствует и оценивает его согласно своим правилам, правилам тоналя. Очень странным образом тональ является творцом, который не творит ни единой вещи. Другими словами, тональ создает законы, по которым он воспринимает мир, значит, в каком-то смысле он творит мир.
      Дон Хуан мурлыкал популярную мелодию, отбивая ритм пальцами по краю стула. Его глаза сияли. Казалось, они искрятся. Он усмехнулся и покачал головой.
      — Ты не слушаешь меня, — сказал он и улыбнулся.
      — Я слушаю, нет проблем, — сказал я не очень убежденно.
      — Тональ — это остров, — объяснил он. — Лучшим способом описать его будет сравнение вот с этим. Он очертил рукой край стола.
      — Мы можем сказать, что тональ, как поверхность этого стола, остров, и на этом острове мы имеем все. Этот остров — фактически весь наш мир.
      У каждого из нас есть личные тонали и есть коллективный тональ для нас всех в любое данное время, и его мы можем назвать тоналем времени.
      Он показал на ряд столов в ресторане.
      — Взгляни, все столы одинаковы, на каждом из них есть одни и те же предметы. Но каждый из них имеет и свои собственные индивидуальные отличия. За одним столом больше людей, чем за другим. На них разная пища, разная посуда, различная атмосфера. Но мы должны согласиться, что все столы в ресторане очень похожи. То же происходит и с тоналем. Можно сказать, что тональ времени — это то, что делает нас похожими, как похожи все столы в ресторане. В то же время каждый стол существует сам по себе, как и личный тональ каждого из нас. Однако следует помнить очень важную вещь: все, что мы знаем о нас самих и о нашем мире, находится на острове тоналя. Понимаешь, о чем я?
      — Если тональ — это все, что мы знаем о нас самих и о нашем мире, то что же такое нагуаль?
      — Нагуаль — это та часть нас, с которой мы вообще не имеем никакого дела.
      — Прости, я не понял.
      — Нагуаль — это та часть нас, для которой нет никакого описания — ни слов, ни названий, ни чувств, ни знаний.
      — Но это противоречие, дон Хуан. Мне кажется, если это нельзя почувствовать, описать или назвать, то оно просто не существует.
      — Это противоречие существует только в твоем разуме. Я предупреждал тебя ранее, что ты выбьешься из сил, стараясь понять это.
      — Не хочешь ли ты сказать, что нагуаль — это ум?
      — Нет, ум — это предмет на столе, ум — это часть тоналя. Скажем так, ум — это чилийский соус. Он взял бутылку соуса и поставил ее передо мной.
      — Может быть, нагуаль — это душа?
      — Нет, душа тоже на столе. Скажем, душа — это пепельница.
      — Может, это мысли людей?
      — Нет, мысли тоже на столе. Мысли — столовое серебро. Он взял вилку и положил ее рядом с бутылкой соуса и пепельницей.
      — Может, это состояние блаженства, небеса?
      — И не это тоже. Это, чем бы оно ни было, часть тоналя. Это, скажем, бумажная салфетка.
      Я продолжал перечислять всевозможные способы описания того, о чем он говорит: чистый интеллект, психика, энергия, жизненная сила, бессмертие, принцип жизни. Для всего, что я назвал, он находил на столе что-нибудь для сравнения и ставил это напротив меня, пока все предметы на столе не были собраны в одну кучу.
      Дон Хуан, казалось, наслаждался бесконечно. Он посмеивался, потирая руки каждый раз, когда я высказывал очередное предположение.
      — Может быть, нагуаль — это Высшая Сущность, Всемогущий, Господь Бог?
      — спросил я.
      — Нет, Бог тоже на столе. Скажем так, Бог — это скатерть. Он сделал шутливый жест, как бы скомкав скатерть и положив ее передо мной к другим предметам.
      — Но значит, по-твоему, Бога не существует?
      — Нет, я не сказал этого. Я сказал только, что нагуаль — не Бог, потому что Бог принадлежит нашему личному тоналю и тоналю времени. Итак, тональ — это все то, из чего, как мы думаем, состоит мир, включая и Бога, конечно. Бог не более важен, чем все остальное, будучи тоналем нашего времени.
      — В моем понимании, дон Хуан, Бог — это все. Разве мы не говорим об одной и той же вещи?
      — Нет, Бог — это все-таки то, о чем мы можем думать, поэтому, правильно говоря, он только один из предметов на этом острове. Нельзя увидеть Бога по собственному желанию, о нем можно только говорить. Нагуаль же всегда к услугам воина и его можно наблюдать, но о нем невозможно сказать словами.
      — Если нагуаль не является ни одной из тех вещей, которые я перечислил, то, может быть, ты сможешь сказать мне о его местоположении. Где он?
      Дон Хуан сделал широкий жест и показал на пространство вокруг стола. Он провел рукой, как если бы ее тыльной стороной очистит воображаемую поверхность за краями стола.
      — Нагуаль — там, — сказал он. — Там, вокруг острова. Нагуаль там, где обитает сила" (IV, 123–129)
      Глубоко скрытая двойственность человеческого существа всегда стремилась выразиться на уровне сознания. Мы можем предположить, что постоянные (начиная с древнейших мифов и заканчивая современными психологическими теориями) упоминания о дихотомичности человека, вполне могут указывать на подсознательную осведомленность о подлинном положении вещей. Любопытно, что двойственность внутреннего мира часто привлекалась для объяснения именно оккультных, магических явлений. Тому примером является ныне позабытая книга врача Бруно Шиндлера "Магические стороны духовной жизни", изданная еще в 1857 году. Теперь, конечно, его рассуждения выглядят наивными, но упомянуть о них все же следует.
      Шиндлер исходит из того положения, что наша душевная жизнь, "как и все силы природы", имеет два полюса. Психологи, полагает он, обращали внимание только на один нормальный, бодрствующий, "дневной полюс" душевной жизни, между тем как другой — "ночной полюс" — не менее важен, так как в нем мы должны искать источник всех мистических событий, магических влияний и т. д. Чем сильнее проявляется действие "ночного полюса", тем более он оттесняет на задний план "дневной полюс" и тем отчетливее проявляется магическое состояние. Можно проследить целый ряд таких состояний в постоянно усиливающейся прогрессии. Подобно тому как "дневной полюс" получает все возможные впечатления путем внешних чувств, "ночной полюс" также воспринимает впечатления от всей природы через посредство чувств внутренних.
      Эти явления обнаруживаются уже на низших ступенях "ночного самосознания" — в снах. (В учении дона Хуана практика сновидения — один из важнейших способов проникновения в нагуаль! — А. К.) "Во сне, когда раскрывается внутреннее сознание, когда, с одной стороны, индивидуум оградил себя от всех жизненных явлений внешней природы и когда бесчисленные лучи космических и теллургических сия отражаются в индивидууме, когда, с другой стороны, преобладает низшая, вещественная, пластическая жизнь, тогда и в сновидениях проявляются оба направления душевной деятельности: с одной стороны, возникает мутная игра фантазии, возбуждаемая низшими ощущениями плоти, запятнанная телесными страстями, обремененная впечатлениями греховной дневной жизни, с другой стороны, восстает голос природы, подобно оракулу изъясняющий прошедшее, прозревающий настоящее, возвещающий будущее, и достигает порога сознания в форме предчувствия, вдохновения и пророчества". Более высокую степень магического состояния мы наблюдаем в «предчувствии», возникающем в тех случаях, когда "ночной полюс" начинает проявлять себя в "дневном сознании". Если представления принимают определенный образ, то мы имеем временное «ясновидение». Если "ночное сознание" делается преобладающим, то мы имеем «пророчество», которое проявляется только при полном экстазе, выраженном с внешней стороны судорожными движениями. Это последнее обстоятельство ясно указывает, что власть воли над телом утрачена и "дневной полюс" оттеснен окончательно. Так как во всех этих состояниях человек сам не знает, откуда у него взялись эти представления, то и приписывает их либо откровению, либо бесовскому наваждению.
      Все искусственные средства, употребляемые для вызывания экстатического состояния: натирания, курения, заклинания, воздержания, гипнотизирующие средства и т. д., действительны, по мнению Шиндлера, лишь потому, что способствуют усилению ночного полюса за счет дневного. Впечатления, дремлющие в ночном сознании, выступают на первый план и получают яркость действительных явлений. Субъект видит лишь то, что ему желательно видеть: поэтому все вызывания духов приводят только к галлюцинациям. Истинную ценность имеет только ясновидение прошедшего и будущего, овладевающее индивидуумом при экстатическом состоянии, потому что эти явления порождаются воздействием "всего сущего" на "ночной полюс" сознания, хотя точный путь такого воздействия нам неизвестен. По мнению Шиндлера, вся практическая магия основана на действии на расстоянии некоторой силы, исходящей из "ночного полюса" человека и могущей вызывать движения неодушевленных вещей и разнообразные изменения в других людях.
      Таким образом, своеобразность Шиндлеровской теории состоит в том, что все магические явления он приписывает "ночному полюсу" человеческого сознания, весьма отличающемуся от нормального дневного полюса психической жизни. Ночной полюс получает из внешней природы воздействия совершенно иного характера, чем известные нам впечатления, получаемые через органы чувств, и деятельность его настолько различна от деятельности дневного полюса, что мы не можем определить его законы. (См. "Иллюстрированная история суеверий и волшебства". Сост. д-р Леманн. М., 1900. С. 250–251)
      Когда мы говорим о подсознательной осведомленности нашего существа, нельзя не вспомнить слова самого дона Хуана.
      "При определенных обстоятельствах тональ начинает осознавать, что кроме него есть еще нечто. Это что-то вроде голоса, который приходит из глубин, голоса нагуаля. Видишь ли, целостность является нашим естественным состоянием, и тональ не может полностью отбросить этот факт. Поэтому бывают моменты, особенно в жизни воинов, когда целостность становится явной. Именно в эти моменты мы получаем возможность осознать, чем являемся в действительности.
      Меня заинтересовали толчки, о которых ты говорил, потому что именно так нагуаль и выходит на поверхность. В эти моменты тональ начинает осознавать целостность самого себя. Такое осознание — это всегда потрясение, потому что оно разрывает пелену нашей умиротворенности. Я называю его целостностью существа, которое умрет. Суть в том, что в момент смерти другой член истинной пары — нагуаль — становится полностью действенным. Все осознание, воспоминания, восприятие, накопившееся в наших икрах и бедрах, в нашей спине, плечах и шее, начинают расширяться и распадаться. Как бусинки бесконечного разорванного ожерелья, они раскатываются без связующей нити жизни.
      Он посмотрел на меня. Его глаза были мирными. Я чувствовал себя глупо и неловко.
      — Целостность самого себя очень тягучее дело, — сказал он. — Нам нужна лишь малая часть ее для выполнения сложнейших жизненных задач. Но когда мы умираем, мы умираем целостными. Маг задается вопросом: если мы умираем с целостностью самих себя, то почему бы тогда не жить с ней?" (IV, 135)
      Человек — поистине жертва собственного "описания мира". Даже смерть, решающий факт его бытия и величайший страх живого, является элементом внушенной структуры. Наше стремление к псевдоцелостности, сокровенное томление по близкому, но недосягаемому res integra, замыкает восприятие на себе по всем направлениям, превращая мир в бесконечно повторяющееся, монотонное нечто, лишенное подлинной новизны и чувства Реальности. Мы даже не можем говорить о восприятии в точном значении этого слова, ибо почти всегда имеем дело с воспоминанием о предыдущих восприятиях, пребывая в какой-то фантастической каше из идей, рассуждений, оценок, внутренней болтовни. "Подумай вот о чем, — продолжал он. — Мир не отдается нам прямо. Между нами и ним находится описание мира. Поэтому, правильно говоря, мы всегда на один шаг позади, и наше восприятие мира всегда только воспоминание о его восприятии. Мы вечно вспоминаем тот момент, который только что прошел. Мы вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем." (IV, 51)
      Здесь следует понять весьма важное положение, легко ускользающее от нашего внимания и очень часто становившееся камнем преткновения для Кастанеды во времена его ученичества. Описание мира включает в себя не только оценки и суждения, так сказать, мнения по поводу восприятий. Описание в первую очередь структурирует само восприятие и определяет все атрибуты воспринимаемого, включая и то, что именуется объективными (физическими) характеристиками мироздания, то есть пространство и время, массу, энергию и проч. "Плотность, материальность — это воспоминания. Поэтому, как и все, что мы ощущаем в мире, они являются только накапливаемой нами памятью. Памятью об описании. Ты помнишь о моей материальности точно таким же способом, как и о коммуникации посредством слов." (IV, 52)
      И вновь подступает к нам тревожный, неумолимый образ пустоты. Ибо что за непостижимый сумрак открывается взору, когда устранены все иллюзорные кирпичики, все предустановленные описания, когда не за что зацепиться, потому что все эти крючки, «субъективации», модели, стереотипы рассеяны, обращены в пыль нечеловеческой наготой Объекта? (Повседневный мир существует только потому, что мы знаем, как удерживать его образы. Следовательно, если выключить осознание, необходимое для поддерживания этих образов, то мир рухнет. — V, 555) Пустота как конечный итог философского изыска, как Великий Предел (достижение которого невозможно уподобить даже смерти, ибо смерть — все же опознаваемый знак, а не отсутствие всякого знака), всегда питала экзистенциальный нигилизм, начиная со времен Будды. За пределами «человеческого» пространства люди склонны провозглашать Ничто. Этот своеобразный бунт антропоцентриста — оборотная сторона «позитивной» мифологии тех, кто ищет спасения в наукообразной мечте или религиозном откровении. Недюжинная проницательность и трезвомыслие требуются человеку, чтобы осознать: истина пребывает не здесь и не там. Древние даосы понимали это лучше других. "Во сне, в зеркале, в воде существует мир, — сказано в трактате "Гуань Инь-цзы". — Все, что есть и чего нет там, присутствует здесь, а не там. Вот почему мудрец не отвергает мир, а устраняет знание о нем."
 

3. Ветер нагуаля

      Я тот, кто есть.
Исход, 3:14

 
      Но что нам сулит этот непостижимый иероглиф — мир без "знания о нем"? Как может быть нечто, столь неопределимое, абсолютно безразличное и бессмысленное для человеческого взгляда, хотя и вездесущее, так категорично решать нашу судьбу, быть неизмеримо важным и вовлекать в свою тайну до того властно, что порою вся жизнь личности оказывается подчиненной его безудержному и туманному свету? Почему самые удивительные трансформации, раскрытие таинственного могущества психики от века связывались с откровением Реальности, как бы ее ни называли? И какой смысл таится в интригующей метафоре дона Хуана — "нагуаль там, где обитает сила"? Что мы для этого колосса, не знающего пределов, — прах, вечно сметаемый им с ладони, или возлюбленное дитя, «жемчужина», зреющая в утробе Бесконечного? "Если мы отвлечемся от своих эгоистических предубеждений, неглубоких и непостоянных интересов, — писал Шри Ауробиндо, — если мы взглянем на мир беспристрастным и любознательным взглядом, ищущим одну только Истину, то заметим в первую очередь ничем не ограниченную энергию бесконечного существования, бесконечное движение, бесконечную активность, извергающую себя из беспредельного Пространства в вечность Времени, бытие, бесконечно большее, чем наше эго, либо всякое иное эго или их совокупность, — бытие, для равновесия которого грандиозные плоды эонов лишь мимолетный прах, а бесчисленные мириады — только ничтожная мелочь в его не поддающихся счету пределах. Инстинктивно мы действуем, ощущаем, строим свои взгляды на жизнь так, словно этот колоссальный мир движется вокруг нас, словно мы находимся в центре его и он работает ради нас, ради нашей пользы или нам во вред, словно его главная забота, как и для нас, — соответствовать нашим эгоистическим стремлениям, эмоциям, идеям и идеалам. Когда же мы обращаем на него взгляд, то начинаем понимать, что он существует сам по себе, а не для нас, что у него собственные гигантские цели, свой сложный и бесконечный замысел, своя огромная жажда — блаженство, которое он стремится реализовать, свои грандиозные, непостижимые идеалы, с высоты которых он глядит на нашу мелочность, улыбаясь иронично и снисходительно." (The Life Divine, Ch. IX.) Конечно, такой взгляд по-прежнему "слишком человеческий", и сама постановка проблемы не имеет смысла, поскольку отношения между нами и Реальностью наверняка пребывают вне придуманных категорий или суждений. И все же здесь есть нечто, в любом случае важное, — "ничем не ограниченная энергия бесконечного существования". По сути, мы можем постулировать, не опасаясь впасть в космологический миф, только два факта, касающиеся подлинной Реальности: а) бесконечность и всемогущество ее энергии, б) нашу вовлеченность в эту энергию и связанность с нею. Отрицание этих двух фактов заведет нас в экзистенциальный тупик, где прозябают немногочисленные солипсисты нашего века, а «расцвечивание» предложенной (пусть довольно скудной) картинки «интуитивными» догадками по поводу горнего замысла, грядущего величия человека и т. п. в метафизические грезы религиозной философии. Рассматривая такую серьезную вещь, как Реальность, не следует выходит за пределы позитивного прагматизма — слишком дорогой может оказаться цена легкомыслия и заблуждений.
      Памятуя о таком предостережении, попытаемся все же осознать то немногое, что реально стоит за данными фактами бытия. Во-первых, мировая энергия действительно не знает пределов. Мы не можем больше рассматривать вселенную как структуру с неоднородным распределением энергии в пространстве или во времени. Допустимо говорить о преобладании одного вида энергии в рассматриваемой области континуума и лишь по отношению к определенному способу восприятия. Тот факт, что мир существует и движется, указывает на безусловную избыточность мировой энергии для любой точки экзистенциального поля. Сама неустранимость пространства и времени в любом, даже чудовищно измененном (для нас) виде демонстрирует энергию бытия всегда, везде и во всем. Следовательно, проблема заключается только в том, доступно или нет восприятие энергии для данного состояния человеческого существа. Как-то дон Хуан сказал Кастанеде, что в мире нагуаля постоянно дует ветер, и подчеркнут: "Это не метафора. Так оно и есть." Энергия бытия вездесуща, но наша природа позволяет определенным образом вуалировать ее проявления. Иными словами — трансформировать ее воздействие в соответствии с законами описания, т. е. посредством тоналя и в согласии с его "конфигурацией".
      Во-вторых, нам следует понять, что реально означает наша вовлеченность в эту энергию и связанность с нею. То описание мира, которое мы с вами привыкли разделять, внушает представление о некоей противоположности Я и мира, субъекта и объекта, где возможно, например, пассивное созерцание или активная деятельность. Только абстрагируясь от подобных «статических» идей и рассматривая человека как энергетический комплекс, существующий в энергетическом поле, мы можем увидеть, что любой акт восприятия (независимо оттого, описывается он нами как «активный» или "пассивный") есть процесс выделения либо поглощения, а в конечном итоге — обмена энергией. И именно способ восприятия, осознания такового процесса определяет тип утилизации энергии либо исключает возможность самой утилизации. Нетрудно заметить, что описание мира, утверждаемое тоналем, накладывает несметное число ограничений в области утилизации энергии, культивируя лишь те из них, что устраивают его консервативную сущность, «оберегают» нас от рискованных шагов, одновременно лишая любых возможностей изменения. Таким образом, мы владеем некоторым числом способов утилизации энергии, необходимым и достаточным для поддержания конкретной модели мировосприятия. Так обеспечивается эффективная деятельность в узкой области освоенного. "В момент рождения и некоторое время спустя мы являемся целиком нагуалем, — объясняет дон Хуан. — Затем мы чувствуем, что для нормальной деятельности нам необходима противоположная часть того, что мы имеем. Тональ отсутствует, и это дает нам с самого начала ощущение неполноты. Затем тональ начинает развиваться и становится совершенно необходимым для нашего существования. Настолько необходимым, что затеняет сияние нагуаля, захлестывает его. С момента, когда мы целиком становимся тоналем, в нас все возрастает наше старое ощущение неполноты, которое сопровождало нас с момента рождения. Оно постоянно напоминает нам, что есть еще и другая часть, которая дала бы нам целостность.
      С того момента, как мы становимся целиком тоналем, мы начинаем составлять пары. Мы ощущаем две наши стороны, но всегда представляем их предметами тоналя. Мы говорим, что две наши части — душа и тело, или мысль и материя, или добро и зло, Бог и дьявол. Мы никогда не осознаем, что просто объединяем в пары вещи на одном и том же острове, как кофе и чай, хлеб и лепешки или чилийский соус и горчицу. Скажу я тебе, мы — странные животные. Нас унесло в сторону, но в своем безумии мы уверили себя, что все понимаем правильно." (IV, 129)
      Большинство из нас за всю жизнь так и не докапываются до фундаментальной причины собственной ограниченности. Почему прекрасные и волнующие идеи духовного самосовершенствования, медитационные техники, направленные на пробуждение "бессмертной души", экстатические переживания Божества и искреннее противоборство с «дьяволом» разбиваются о безразличие "темной материи", о нерушимые законы праха? Ведь на самом деле мы видим в результате только некоторое расширение возможностей саморегуляции, которое, кстати говоря, вполне достижимо и без привлечения таких идеальных фантомов, как "добро и зло, Бог и дьявол". Мы действительно "странные животные", потому что уверили себя, что способны воздействовать на Реальность, никак не соприкасаясь с нею, а только придумывая красивые слова и воодушевленно суггестируясь ими. Читатель, конечно, вправе спросить: а не окажется ли «нагуаль» таким же красивым словом, ничего не меняющим в гуще безраздельно царствующего описания? Тонкую грань между осознанием истинного соотношения и сотворением еще одного мифа на "острове тональ" переступить крайне легко — ведь всякое слово требует содержания, структуры, а этим располагает исключительно "описание мира" как замкнутая и неизбежно возвращающаяся к себе целостность. Отвечая на вопрос Кастанеды, что можно найти за «островом», дон Хуан сказал:
      "Нет возможности ответить на это. Если я скажу «ничего», то только сделаю нагуаль частью тоналя. Могу сказать только, что за границами острова находится нагуаль.
      — Но когда ты называешь его нагуалем, разве ты не помещаешь его на остров?
      — Нет, я назвал его только затем, чтобы дать тебе возможность осознать его существование.
      — Хорошо! Но разве мое осознание не превращает нагуаль в новый предмет моего тоналя?
      — Боюсь, что ты не понимаешь. Я назвал нагуаль и тональ как истинную пару. Это все, что я сделал.
      Он напомнил мне, как однажды, пытаясь объяснить ему свою настойчивую потребность во всем улавливать смысл, я говорил, что дети, может быть, не способны воспринимать разницу между «отцом» и «матерью», пока не научатся достаточно разбираться в терминологии. И что они, возможно, верят, что отец — это тот, кто носит брюки, а мать — юбки, или учитывают какие-нибудь другие различия в прическе, сложении или предметах одежды.
      — Мы явно делаем то же самое с нашими двумя частями, — сказал он. — Мы чувствуем, что есть еще одна часть нас, но когда стараемся определить эту другую сторону, тональ захватывает рычаги управления, а как директор он крайне мелочен и ревнив. Он ослепляет своими хитростями и заставляет нас забыть малейшие намеки на другую часть истинной пары — нагуаль." (IV, 130–131)
      Как видим, реальный смысл соотношения тональ-нагуаль сохраняется парадоксальным способом, т. е. лишением понятия «нагуаль» содержания вообще. С таким же успехом мы можем назвать Реальность абсолютным иксом (x) и только так не погрешим против истины. Возможно, здесь заключено одно из фундаментальных отличий системы дона Хуана от иных мистических доктрин. Вспомните, как именуют бытие духовные искатели бесчисленных школ и направлений; даже самые утонченные традиции оперируют содержанием несмотря на то, что идея невыразимости опыта — общее положение для всякого мистика, давно ставшее трюизмом. Все эти слова — Брахман, мировое Я, Божественное, Универсальное Сознание, Абсолют, Сат-Чит-Ананда, Христос, Любовь и проч. — оценивают, судят, опредмечивают, ограничивают, направляют. Каждое из этих слов имеет семантические границы, иногда жесткие и явные, иногда — аморфные, смутные, намекающие. В любом случае они служат своего рода дорожными указателями, с одной стороны предваряющими опыт, с другой — обусловливающими его. Дорожный указатель, конечно, полезная штука, если вы хотите попасть в какое-нибудь определенное место, но именно он и мешает нам "пойти купа угодно". (В своем интервью Psychology Today Кастанеда рассказывает, что обсуждая "Логико-философский трактат" Витгенштейна, дон Хуан заявил: "Этот твой приятель Витгенштейн затянул у себя на шее слишком тугую петлю, потому и не может пойти куда угодно.") Даже на пределе абстракции мистик не способен вырваться из описания мира. Скажем, Пустота или Путь Вещей — символы, впечатляющие своим размахом, но все равно путающие нас в качестве наиболее хитрых уловок тоналя. Описание мира работает совсем не грубыми методами, его замкнутость на себе далеко не очевидна. Требуется совершенно особое усилие сознания, чтобы увидеть этот молниеносный и автоматический процесс. Если такое усилие не было приложено, самые проницательные из нас продолжают обманывать себя до конца. Общим аргументом обычно служит утверждаемая несоразмерность слова и полноты переживания. Дескать, слово — не более, чем условный знак, единственный способ намекнуть на нечто грандиозное и несказанное. При этом бхакта продолжает скитаться в сверкающем море Любви, раджа-йогин сливается с беспристрастным космическим субъектом (Пурушей), а буддист ускользает в беспредметную Нирвану. Такая закономерность переживаний особенно примечательна, если не забывать о том, что речь идет о встрече с единственной и абсолютной Реальностью. Для дона Хуана это хороший повод повеселиться, а заодно и выразить восхищение бесконечным хитроумием человеческого тоналя. Судя по всему, представление об "истинной паре" не смогло пробиться в обусловленное сознание мистика. По крайней мере, мы таких примеров не знаем. Что-то ужасающее, неприемлемое заключено в безобидном иксе хихикающего мага, искренне забавляющегося недоумением Кастанеды. Что-то сокрушительное. "Нагуаль там, где обитает сила." Заметьте: нагуаль даже не сила, они только рядом! Сила — всего лишь один из бесчисленных эффектов нагуаля, завораживающий блеск Непостижимого.
      Реальность и Сила настолько глубоко связаны в мироощущении человека, что одного из древнейших богов Земли, наделенного абсолютной властью, единого и всемогущего Творца, духовидцы ветхозаветной Иудеи назвали "Тот, кто есть", «Сущий» (Иегова). Не правда ли, знаменательно? Первейшим атрибутом безраздельно правящего Божества оказывается даже не творчество и вовсе не право карать или миловать собственное творение, не Любовь и не Справедливость, а категоричное утверждение Его Реальности, абсолютного Существования, как будто одно это качество уже гарантирует превосходство над всеми кумирами Земли. Конечно, можно лишь гадать, глубинная интуиция послужила причиной такого почитания Сущего или рассуждения совсем иного рода. Но пронзительный, никогда не затихающий ветер нагуаля действительно является бездонным источником абсолютной, всепобеждающей Силы. Быть может, даже знаменитая формула Эйнштейна E=mc^2 не исчерпывает всей полноты могущества Реальности. Энергия миллиардов солнц готова в любой миг сокрушить, разметать в прах коснувшегося ее субъекта, стоит хоть на йоту погрешить против непререкаемых законов беспощадной «физики» нагуаля. Дон Хуан Матус утверждает, что его особое искусство позволяет индивидуальности сохраниться в обнаженной Непостижимости и даже укротить это свирепое движение с тем, чтобы выйти на иной уровень бытия — функционального, активного, творческого. Статическая греза восточного мистицизма (самадхи, Нирвана и т. п.) настолько отличается от этого могучего потока, что естественно задать вопрос: а не является ли блаженство медитаторов, их бесстрастное Сат-Чит-Ананда последним убежищем тоналя, самой хитрой и самой искусной его уловкой перед лицом вплотную поднявшейся Реальности? ("Величайшее искусство тоналя — это подавление любых проявлений нагуаля таким образом, что даже если его присутствие будет самой очевидной вещью в мире, оно останется незамеченным." — IV, 134) Нагуаль опасен, к нему нельзя приближаться беззащитным. Видимо, есть только два способа спасения существа от его всепоглощающего хаоса: 1) сохранение описания мира в таком виде, где Реальность демонстрирует себя лишь частично, теми сторонами, что менее опасны для бытия личности, 2) осознанное применение «щитов» тоналя, возможное в результате раскрытия "истинной пары" и понимания взаимодействия ее составляющих. Второй способ, несомненно, гораздо сложнее, рискованней, но и бесконечно эффективнее. Этим путем следует традиция дона Хуана. Первый способ дарит чувство защищенности, благополучия, но оставляет Реальность на некоторой дистанции, ослабляя ее ужас и ее мощь. Инстинктивно человек всегда стремился как раз к такому способу — мудрому, безопасному и, в результате, слабосильному. Возникновение дерзкой практики дона Хуана почти смахивает на чудо. Его приемы хитры, но часто подобны прогулкам на краю пропасти.
      "Твой тональ должен быть убежден разумом, твой нагуаль — действиями, пока они не сравняются друг с другом, как я тебе говорил. Тональ правит, и, тем не менее, он очень уязвим. Нагуаль, с другой стороны, никогда или почти никогда не действует, но когда он действует, он ужасает тональ.
      Этим утром твой тональ испугался и стал сжиматься сам собой, и тогда твой нагуаль начал брать верх. <…>
      Тональ должен быть защищен любой ценой. Корона должна быть с него снята, однако он должен оставаться как защищенный поверхностный наблюдатель.
      Любая угроза тоналю обычно заканчивается его смертью. А если умирает тональ, то умирает и весь человек. Тональ легко уничтожить из-за его врожденной слабости, и потому одним из искусств равновесия воина является вывести на поверхность нагуаль, чтобы уравновесить тональ. Я говорю, что это искусство; и маги знают, что только путем усиления тоналя может появиться нагуаль. Понятно, что я имею в виду? Это усиление называется личной силой." (IV, 163)
      Сила тоналя, или личная сила, — вот бесценное приобретение на пути индейских «магов», вот шанс принять нагуаль без мифов, во всей полноте, и не рассыпаться в прах под натиском его ветра. Здесь включена сложная дисциплина, требующая иногда "целой жизни борьбы", но начинается она в осознании тоналем самого себя, своего механизма, своих программ, хитростей и обманов. Без такого осознания невозможно начинать работу, без него мы навсегда останемся немощными и не сможем развернуть во всю ширь «крылья» своего восприятия, они будут лишь обманчиво трепетать, мельком показывая утешительные виды — сверкание несуществующих богов или бескрайнюю гладь морей Нирваны. Кто знает, может оно и лучше? Полностью развернутые крылья уносят нас слишком далеко — к Истине, где нет ничего человеческого.
      "Прошлой ночью пузырь твоего восприятия раскрылся и его крылья развернулись. Больше мне нечего сказать об этом. Невозможно объяснить, что с тобой произошло. Я не пытаюсь, и тебе не советую. Достаточно сказать, что крылья твоего восприятия были созданы для осознания твоей целостности. Прошлой ночью ты вновь и вновь двигался между нагуалем и тоналем. Тебя швыряли дважды для того, чтобы не осталось возможности ошибок. Второй раз ты испытал полный удар путешествия в неизвестное. И тогда твое восприятие развернуло свои крылья. Что-то внутри тебя поняло свою истинную природу. Ты — пучок.
      Это объяснение магов. Нагуаль невыразим. Все возможные ощущения, и существа, и личности плавают в нем, как баржи — мирно, неизменно, всегда. Это идея жизни связывает их вместе. Ты сам обнаружил это прошлой ночью. То же с Паблито. И то же было с Хенаро, когда он впервые путешествовал в неизвестное, и со мной. Когда клей жизни связывает все эти чувства воедино, возникает существо, теряющее ощущение своей истинной природы, ослепленное суетой и сиянием места, где оно оказалось — тоналем. Тональ — это то, где существует всякий объединенный организм. Существо впрыскивается в тональ, как только сила жизни связывает все необходимые ощущения. Я однажды говорил тебе, что тональ начинается с рождения и кончается смертью. Я говорил это потому, что знаю: как только сила жизни оставляет тело, все эти единые осознания распадаются и возвращаются назад туда, откуда они пришли — в нагуаль. То, что делает воин, путешествуя в неизвестном, очень похоже на умирание, только вот его пучок единых ощущений не распадается, а лишь немного расширяется, не теряя своей целостности. В смерти, однако, они тонут глубоко и двигаются независимо, как если бы они никогда не были единым целым.
      Я хотел сказать ему, насколько точно он описал мой опыт, но он не дал мне говорить.
      — Нет способа говорить о неизвестном, — сказал он. — Можно быть только свидетелем его. Объяснение магов гласит, что у каждого из нас есть центр, из которого можно быть свидетелем нагуаля, — это воля. Поэтому воин может отправляться в нагуаль и позволять своему пучку складываться и перестраиваться всевозможными способами. Я уже говорил тебе, что способ выражения нагуаля — это личное дело. Я имел в виду, что от самого воина зависит направление изменения этого пучка. Исходной позицией являются человеческая форма или человеческое существо. Быть может, она нам просто всего милее. Однако есть бесчисленное количество других форм, которые может принять пучок. Я говорил тебе, что маг может принять любую форму, какую хочет. Это правда. Воин, владеющий целостностью самого себя, может перераспределить частицы своего пучка любым вообразимым способом. Сила жизни — вот что делает такие объединения возможными. Когда сила жизни иссякнет — не будет никакого способа вновь собрать пучок. Я назвал этот пучок пузырем восприятия. Я также говорил, что он упакован, закрыт накрепко, и никогда не открывается до момента нашей смерти. И все же его возможно открыть. Маги явно раскрыли этот секрет, и хотя не все они достигли целостности самих себя, но знали о возможности этого. Они знали, что пузырь открывается только тогда, когда погружаешься в нагуаль." (IV, 276–277)
      Нагуаль невыразим. Его эффекты мы организуем в пространстве и во времени, но и эти категории условны, даже на них нельзя опереться, и с этим соглашались все последовательные мыслители, рассуждавшие о Реальности. "Стоит нам взглянуть на само бытие, как Пространство и Время исчезают. Если и существует некая протяженность, то не пространственная, а психологическая; если и есть какая-либо длительность, то не временная, а психологическая длительность, — и тогда легко увидеть, что такая протяженность и длительность суть лишь символы, предоставляющие уму нечто, не переводимое на язык интеллекта, вечность, явленную нам как одно и то же, всегда содержащее в себе вечно новое мгновение, и бесконечность, явленную нам как повсюду одинаковое, везде содержащее в себе всепроникающую точку, не имеющую размеров. И этот конфликт терминов, сталь непримиримый, но, тем не менее, точно выражающий нечто, нами воспринимаемое, демонстрирует, что разум и речь вышли за свои естественные границы и стремятся выразить Реальность, в каковой их собственные условности и неизбежные противопоставления растворяются в невыразимом тождестве." (Шри Ауробиндо. Жизнь Божественная.) Грандиозный Икс, вездесущая тайна, перед которой немеет язык и останавливается разум. Мы обречены пользоваться интеллектом, всегда и во всем признавая его бессилие. От Реальности невозможно укрыться, и если мы полагаем, что изощренный тональ спасет нас, изменит нашу окончательную судьбу (как бессознательно надеются многие мистики), то лишь тешимся пустой иллюзией. Власть нагуаля безраздельна, и даже сквозь описание он постоянно демонстрирует нам свое непостижимое действо.
      "Твой драгоценный разум является только центром сборки, зеркалом, которое отражает нечто, находящееся вне его. Прошлой ночью ты был свидетелем не только неописуемого нагуаля, но и неописуемого тоналя.
      В последнем кусочке объяснения магов говорится, что разум только отражает внешний порядок, ничего не зная об этом порядке, и он не может объяснить его точно так же, как не может объяснить нагуаль. Разум может только свидетельствовать эффекты тоналя, но никогда не сможет понять его или разобраться в нем. Уже то, что мы думаем и говорим, указывает на какой-то порядок, которому мы следуем, даже не зная, ни как мы это делаем, ни того, чем является этот порядок…
      Тональ каждого из нас является просто отражением неописуемого неизвестного, наполненного порядком, а нагуаль каждого из нас является только отражением неописуемой пустоты, которая содержит все." (IV, 280–281)
 

4. Озабоченность и свобода

 
      Если бы мы попробовали взглянуть на человеческое отношение к абсолютной Реальности каким-нибудь особенно посторонним взглядом (т. е. извне собственной психологии), то непременно задались вопросом: отчего все возможные позитивные эпитеты так настойчиво приписывались ей на протяжении долгой истории духовных исканий человечества? В самом деле, почему касание Истины обязательно «благодать» или, скажем, «блаженство»? Даже избегая явных антропоморфизмов вроде "всеблагого Отца Небесного", "Бог есть Любовь" и проч., духовный искатель в той или иной форме открывал для себя Реальность как Сат-Чит-Ананда (Бытие — Сознание — Блаженство). И дон Хуан, категорически отрицая «очеловечивание» мироздания, тем не менее, говорит о поиске "абсолютной свободы" — от чего? Какую бы духовную традицию мы ни взялись изучать, какое бы религиозное движение ни стало предметом нашего рассмотрения, повсюду маячит образ некоего счастья, восторга и даже экстаза. Порою эта высшая эмоция оказывается непременным и достаточным критерием необходимого сближения с Реальностью, интимного контакта или слияния с нею. Тихое «умиление» христиан, «радения» сектантов, буйное веселье суфиев, восторги космического Эроса в разных модификациях бхакти (вплоть до современного кришнаизма) — все это высшие проявления раскрывшегося Божества; они заслоняют и знание, и силу, и покой. Недаром тот, кто однажды окунулся в море этой запредельной радости, часто сохраняет на всю жизнь преданную благодарность традиции, подарившей ему такую возможность, безусловную привязанность и ревностное отношение к любым посягательствам на ее святыни. В других школах и религиях блаженства Истины могут замалчиваться стыдливым аскетизмом, вуалироваться строгой метафизикой, но всегда остаются неудалимым компонентом высших достижений и переживаний. Например, дзэн-буддизм, где экстатический характер просветления вовсе не является центральным моментом учения, все же указывает на него, хотя метафизически в этом ничуть не нуждается. (Д. Т. Судзуки говорит о сатори: "Вся ваша умственная деятельность теперь носит другую окраску, более удовлетворяющую, более мирную, и, как никогда раньше, полную радости." И далее: "Отверженный бродяга, с которым дурно обращались не только другие, но и он сам, обнаруживает, что он стал обладателем всего богатства и власти, которых только может достичь смертный в этом мире. Если не это, то что еще может вызвать у него чувство самовосхваления?" Об экзальтированности в дзэн-буддизме говорится осторожно, но мы можем представить, что за высокие восторги витают вокруг особенной мудрости просветленного.) Касаясь Истины, мудрец всегда чувствует неизъяснимое блаженство. Реальность, Абсолют, Бытие предъявляют себя в первую очередь как яркий психический факт, как внутреннее откровение, "субъективная революция". Переживание своим размахом заслоняет переживаемое, и если мы изначально не декларировали, что движемся вовне (к Богу, Космическому Разуму и т. п.), то локализуем предмет своего восхищения именно внутри, в неисследимых глубинах собственного Я. Да и сам метод интроспекции, подразумевающий искомый результат в психической трансформации, мог возникнуть только после особой оценки внутреннего переживания как путеводной нити в поиске Абсолюта. Мы знаем изрядное количество традиций, где Реальность находится внутри и именуется "высшим Я", «духом» и т. д. Неудивительно, что Кастанеда, столкнувшись в который раз с непостижимыми испытаниями, спрашивает дона Хуана: "Нагуаль и тональ внутри нас?"
      "Очень трудный вопрос, — сказал он. — Сам ты сказал бы, что они внутри нас. Я бы сказал, что это не так, но мы оба были бы неправы. Тональ твоего времени призывает тебя утверждать, что все, имеющее отношение к твоим мыслям и чувствам, находится внутри тебя. Тональ магов говорит противоположное — все снаружи. Кто прав? Никто. Внутри ли, снаружи — это совершенно не имеет значения." (IV, 134)
      На самом деле, не имеет значения. В какой бы точке ни открылась для нас Реальность (во «внутреннем» пространстве или во "внешнем"), она равным образом заполоняет все, включая нас и весь мир в неразличимую целокупность, во всем взаимно открытую, в ту однозначность, которая хорошо понятна философствующему уму, но слишком удалена от непосредственного чувствования. Д. Т. Судзуки на этот счет предлагает любопытное рассуждение, показывающее, насколько прагматичным может быть подход к данной проблеме в учении, обладающем развитой философской базой. "Самое главное, — пишет он, — ухватиться за высшее «я», что, как сказали бы последователи Дзэна, есть постижение своей собственной природы, или кокоро. Последователи христианства и иудаизма озабочены проблемой Бога объективно существующего, или Бога вне нас, а большинство восточных народов, наоборот, стремится заглянуть внутрь, в самих себя, чтобы найти там высшее «я», в котором пребывает реальность. Я бы сказал, что в некотором смысле Бог — это высшее «я». Фактически они представляют собою одно: высшее «я» — это Бог, а Бог — это высшее «я»: нетрадиционное понятие о Боге носит ярко выраженный дуалистический оттенок, и всякий раз, когда мы пользуемся этим термином, он напоминая нам о его мифическом происхождении. Дзэн надежно застрахован от такого рода осложнений. Я предпочитаю высшее «я» вместо Бога — «я», которое мирно дремлет в сокровенных тайниках нашего индивидуального «я», и в то же время не знает абсолютно никаких ограничений. Мы должны общаться с ним не только на высочайшей вершине горы Синай, "где бытие есть бытие", но везде: на рынке, в поле, в рыбацкой лодке, на поле битвы, в лицее, в Колизее. Некоторые из этих мест Богу, может быть, будет противно посетить, но высшее «я» явится туда без колебаний. Высшее «я» не знает преград, а также нигде не встречает никакого сопротивления, куда бы оно ни направилось." (Д. Т. Судзуки. Основы дзэн-буддизма.) И это безусловно так. Мы уже упоминали об удивительном влиянии слов на процесс восприятия и еще будем об этом говорить особо. Но у высшего «я» есть определенный дефект, который оказывается важным при ближайшем рассмотрении. Ведь данный термин акцентирует именно внутреннее бытие, которое, будучи всегда при нас (по наблюдению Судзуки), тем самым вуалирует внешнее, или, по меньшей мере, отдаляет его, делает менее значительным, менее явным. Подход дона Хуана здесь выглядит абсолютным, поскольку ничем не ограничивает психологические установки сознания и одновременно придает переживанию Реальности некоторую адекватность. Конечно, такая адекватность достигается странным, как бы призрачным образом: опять-таки за счет снятия содержания, за счет подчеркнутого семантического провала (вездесущий, нейтральный Икс) и, более того, безразличия к содержанию вообще ("это совершенно не имеет значения"). Тональ и нагуаль всегда внутри и снаружи, всегда вне психологии или физики (объемля то и другое, превосходя то и другое в масштабах, сводящих к нулю всякое содержание). Следуя за доном Хуаном, мы находим нагуаль как равно представленную всюду данность с бесконечным числом характеристик и сознаем, что любое переживание его неполно, а внутреннее состояние не что иное, как определенный тип резонанса с внешним, производимый изнутри глубинными потенциями субъекта.
      В свете вышесказанного прежний вопрос встает с еще большей остротой: почему перцептивное явление, пусть даже столь экзистенциально значимое, как соприкосновение с Реальностью, может оцениваться нами в смысле «блаженства», «благодати» и свободы? Так, Симона Вейль — известный апологет духовности в западном мире — с характерным энтузиазмом говорит о Реальности следующее: "За этим миром скрывается Реальность, вне пространства и времени, вне умственной Вселенной человека, вне какой бы то ни было доступной человеческому познанию сферы. Голос этой реальности звучит в самом сердце человека в форме страстного стремления к абсолютному добру, стремления, которое живет вечно и не может быть удовлетворено ни одним объектом этого мира." (Курсив мой — А. К.) Значит, наше обычное бытие неудовлетворительно, дискомфортно, страдает от отсутствия этого "абсолютного добра", которое, быть может, и не добро вовсе в космическом смысле, однако нечто безусловно притягательное — "обновленное дыхание", сброшенный груз никчемных тягот жизни и, одновременно, обретение утраченной полноты. За Реальностью нам определенно грезится раскрепощенная легкость — это «добро» для нас, и абсолютно оно лишь в том смысле, что более полное удовлетворение мы не в силах представить. Мы полагаем здесь осуществление идеала, абсолют человека, в обычной своей заносчивости приписывая субъективному переживанию онтологическое значение. Очевидно, мы все еще подсознательно верим, будто Вселенная существует не сама по себе, а во благо человеку, и если нам хорошо, то мироздание торжествует.
      Оставим в стороне приятные мечтания, ибо этим скорее пристало заниматься теологии, и попробуем понять причины непреходящего терзания души, а равно собственной очарованности подлинным бытием. Для этого нам придется вновь взглянуть на модель перцептуального механизма человека (см. рисунок 1) и немного поразмышлять над психологией восприятия.
      Итак, все, чем мы располагаем при повседневном переживании мира, есть так или иначе «галлюцинируемое». Оно занимает наши чувства и практически никогда не подвергается сомнению. Такой удивительной самоуверенности мы достигаем благодаря слаженной работе двух фундаментальных блоков перцепции
      — референции и смыслообразованию. Мы почти никогда не задумываемся, что это значит для нас на самом деле. А ведь последствия такого положения всецело определяют не только познавательную беспомощность человека и ограниченность его экзистенциальных возможностей, что, в конце концов, волнует больше философов, ученых, т. е. людей, занятых бесплотной абстракцией мысли. Смыслы и оценки превращаются в фактическое содержание нашей жизни. Вовсе не сенсорная информация, осмысливаемая и оцениваемая, движет нами — заставляет страдать или радоваться, скучать или увлекаться, бездельничать или работать, хотя многие автоматически воображают именно такой процесс. Внимательное наблюдение показывает, что смыслы и оценки — отнюдь не склад всегда готовых к употреблению изделий и не мертвый набор знаков, механически подставляемый под сенсорные сигналы согласно какому-нибудь жесткому алгоритму. В первые годы жизни мы научаемся как самим смыслам (оценкам), так и сложной организации этих элементов — тому, что в психологии иногда именуется сценарием. Иначе говоря, не сигнал определяет налагаемый на него смысл, а смысл манипулирует сигналом, приспосабливает его к себе, окрашивает и оживляет. Строго говоря, человек очень мало зависит от реального содержания окружающего его объективного бытия. Программа переживаний осуществляется своим чередом, и Реальность может повлиять на нее единственным способом — остановить переживание вообще. Только смерть оказывается достойным соперником и одолевает тиранию сценария. Пока же мы живы, весь мир вокруг только и делает, что подтверждает наши подсознательные установки вроде "все люди — негодяи", "я слаб", "мой муж — неудачник", "у меня плохое здоровье", "меня никто не уважает" и т. д. и т. п. Сценарий — это самый тяжкий для человеческой души плод описания мира. Даже в том случае, когда он способствует победам, а не поражениям, это, в конечном счете, бремя и рабство. Если выяснить характерные его признаки и механизм происхождения, наша дисгармония делается явной.
      Корень проблемы заключается уже в том банальном факте, что человек — животное общественное. Только в социуме мы становимся людьми, т. е. обретаем всю совокупность качеств, отличающих нас от иных живых существ. Каждый, таким образом, несет в себе неизбежный груз социальности — описание, являющееся продуктом определенной общественной практики, навыки функционирования, выработанные человеческим общежитием в процессе общения внутри вида и с внешним миром. Инстинкт самосохранения биологической единицы, свойственный всему живому, в социальном преломлении обернулся краеугольным камнем, на котором выросло грандиозное сооружение эго. Известно, что метапсихология оккультизма называет эго причиной всех заблуждений и страданий человека. "Уничтожение, себя во всех смыслах" (С. Вейль), "капитуляция перед Божеством" (Шри Ауробиндо), "мистическая смерть" магов — все это различные названия для одного процесса: остановки эгоистического механизма, девальвации всех его движущих сил, мотивов. Когда Будда провозгласил, что "жизнь есть страдание" и у этого страдания есть причина, он имел в виду тот же комплекс эго. Всякий человек, наделенный достаточной чувствительностью, время от времени сознает утомительность своего бытия, тяжесть желания, страха, уязвленного самолюбия, жалости и неудовлетворенных стремлений. Этот непрерывный фон психической жизни и есть основной продукт эго, чьи ядовитые миазмы истощают и подтачивают личность до конца ее дней. Дело в том, что природа эго опирается на неразрешимое противоречие "Я — мир", вследствие чего полностью соткана из цепи конфликтов, «дурная» бесконечность которой гипнотизирует и внушает иллюзорные надежды: то и дело мерещится, что мы вот-вот вырвемся из заколдованного круга, совершим нечто окончательное и обретем долгожданную гармонию. Но внутри описания гармония невозможна. Таким образом обеспечивается безостановочное движение, неустанный поиск, лихорадочное производство, т. е. само существование цивилизации. Изначально отделив себя от мира, мы раз и навсегда установили экзистенциальное противостояние, безнадежную оппозицию, вовлекли себя в борьбу, где не может быть победителей. Мы сотворили мир частных ценностей, но бессознательно утверждаем их универсальность; мы приняли внушенные социумом сценарии достижения этих ценностей и превратили все воспринимаемое в условный фарс, искренне веря, что это и есть Реальность. Иллюзорные обретения и потери вызывают реальные страдания. Такой процесс превращения иллюзии (слов, идей, представлений) в безусловную реальность можно назвать обратной стороной магии, так как здесь заключено некое мрачное чудо.
      "… Твое знание слишком устрашающе. В нем нет для меня утешения. Нет гавани, нет приюта.
      — Ты опять все путаешь. Утешение, гавань, страх — все это настроения, которым ты научился, даже не спрашивая об их ценности. Как видно, черные маги уже завладели всей твоей преданностью.
      — Кто такие черные маги?
      — Окружающие нас люди являются черными магами. А поскольку ты с ними, то ты тоже черный маг. Задумайся на секунду, можешь ли ты уклониться от тропы, которую они для тебя проложили? Нет. Твои мысли и поступки навсегда зафиксированы в их терминологии. Это рабство. А вот я принес тебе свободу. Свобода стоит дорого, но цена не невозможна. Поэтому бойся своих тюремщиков, своих учителей. " (IV, 26)
      Если мы вспомним, какое значение дон Хуан придает сохранению и накоплению энергии (силы) для постижения нагуаля и представим себе, каких огромных и бессмысленных усилий требует поддержание сложной структуры описания, отождествление с нею и эмоциональная вовлеченность, станет понятно, почему в данных условиях человек обречен вечно метаться в сотворенной им темнице. (Рассуждая научно, мы, разумеется, ничего не можем сказать об энергоемкости всего аппарата — нет у нас ни инструментов для подобного измерения, ни четкого представления о типе задействованной здесь энергии. Но косвенные доказательства производят впечатление. В этом может убедиться каждый, если даст себе труд хоть на небольшой отрезок времени приостановить работу эго — какой разительный эффект, какая удивительная легкость возникает словно из ниоткуда! Недаром духовный искатель стремится сделать такое состояние полноценным и непрерывным, иногда положив на это десятилетия упорного труда!)
      Состояние активного функционирования эго дон Хуан выразительно поименовал «озабоченностью». Это слово довольно ясно дает нам понять всю нелегкость, подавленность, приниженность ординарного бытия человека. "Он (дон Хуан) утверждал, что на протяжении всей активной жизни у нас никогда не появляется шанс пойти дальше простой озабоченности, потому что с незапамятных времен нас усыпляет колыбельная песня повседневных маленьких дел и забот. И лишь когда наша жизнь почти уже на исходе, наша наследственная озабоченность судьбой начинает принимать иной характер. Она пытается дать нам возможность видеть сквозь туман повседневных дел. К сожалению, такое пробуждение всегда приходит одновременно с потерей энергии, вызванной старением, когда у нас уже не остается сил, чтобы превратить свою озабоченность в практическое и позитивное открытие. В итоге остается лишь неопределенная щемящая боль: то ли стремление к чему-то неописуемому, то ли просто гнев, вызванный утратой." (VIII, 58)
      Д. Т. Судзуки говорит почти то же самое: "Наш разум обычно переполнен всякого рода умственной чепухой и эмоциональным хламом. Они, конечно, приносят пользу в нашей повседневной жизни. Этого нельзя отрицать. Но в основном, именно благодаря этим накоплениям мы становимся несчастными и стонем, угнетаемые чувством рабства. Всякий раз, когда мы хотим сделать движение, они сковывают нас, душат нас и свинцовым облаком заволакивают наш духовный горизонт. Мы испытываем такое чувство, будто постоянно живем в заключении. Мы тоскуем по естественности и свободе, однако, кажется, не достигаем их. Учителя Дзэна знают это, потому что они также прошли через те же самые испытания. Они хотят, чтобы мы избавились от этих тяжелых оков, которые мы в действительности не должны носить, если хотим жить просветленной жизнью в истине. Таким образом, они произносят несколько слов и демонстрируют поступками то, что при правильном понимании избавит нас от гнета и тирании этих умственных накоплений. Но понимание к нам не приходит так легко.
      Умственную инерцию трудно преодолеть, так как находясь долгое время под гнетом, мы привыкли к нему, фактически она глубоко укоренилась в нашем существовании, и часто бывает необходимо изменить всю структуру личности. Процесс перестройки требует немало слез и крови." (Основы дзэн-буддизма, сс. 328–329) Так называемая "умственная чепуха и эмоциональный хлам" на самом деле является главным и почти единственным содержанием нашей жизни. Важнее этой «чепухи» мы ничего не знаем, этот «хлам» мы любовно перебираем и ни за что не расстанемся с ним. Исключительные условия (о которых мы еще будем говорить) необходимы для восхождения на просветленные вершины истины, нужен некий экстремальный порог истощения, когда дальнейшее выживание уже не обеспечивается привычной схемой эгоистических стимулов. Пока этого не случилось, забота правит нами, беспощадно убивая любую непосредственность, свежесть, покой, прочащая все впечатления в однообразный и блеклый туман.
      Состояние, противоположное озабоченности по всем параметрам, положение, в котором никакие интересы, стремления, страхи, цели и мотивы эго не являются более актуальными, доном Хуаном называется свободой. (Даосы образно описывали это так: "Тело сделалось подобным сохлому дереву, а сердце — остывшему пеплу.") Радикальная психическая метаморфоза, настигающая мудреца в растождествлении со всем человеческим, описывается двояко (согласно тому, какую сторону переживание желает акцентировать интерпретатор): как абсолютная смерть либо как абсолютная жизнь. По сути же, речь идет об абсолютной инаковости раскрывшегося способа бытия, так что любые характеристики, известные языку, здесь страдают неполнотой, способные лишь намекнуть на принципиальную неизвестность опыта. Рождение нового всегда есть смерть старого даже в контексте частном и обыденном. Когда же в подобном превращении участвует вся личность (а значит, и все описание мира, отраженное на стенках «пузыря» восприятия), смерть и рождение словно охватывают весь космос: Апокалипсис, а за ним — "новое небо и новая земля". Два психофизиологических явления, происходящих одновременно, делают обретение свободы неким душевным взрывом, экзальтацией и всеохватывающим восторгом: 1) исчезновение тяжелого экзистенциального конфликта, порожденного бесчисленными ограничениями эго, что приводит к ощущению непривязанности и спонтанности, 2) высвобождение прежде закрепощенной в механизме эго энергии, внезапно объявившийся избыток всех жизненных сил. Обычным следствием подобной избыточности становится изменение способа восприятия, значительное расширение полей опыта, что и делает свободу феноменом не только психологическим, но и мистическим по существу.
      "Чистое существование" (бытие без эго) настолько впечатляет масштабами переживания, что само переживание объявлялось древними мудрецами первоосновой Реальности. Например, для ведических риши Ананда (Космическое Блаженство) — изначальная причина как всякой эволюции, так и проявленного бытия вообще. Об этом достаточно выразительно сказал Шри Ауробиндо. Отвечая на вопрос "Почему Брахман, совершенный, абсолютный, безграничный, ни в чем не нуждающийся, ничего не желающий, все же направляет энергию сознания на творение в себе этих оформленных миров?", он пишет: "Ведь мы не принимаем объяснение, согласно которому он по самой природе своей Силы вынужден творить, повинуясь потенциальной способности к движению и порождению форм. Верно, что у него есть такая возможность, но он не связан и не ограничен ею, не обязан ей следовать — он свободен. Если же, оставаясь свободным в выборе двигаться либо пребывать в вечном покое, извлекать из себя формы либо удерживать потенциальные формы в себе, он позволяет реализовывать собственную способность к действию и формотворчеству, то это возможно лишь из-за одной причины — испытываемого им восторга (блаженства)." (The Life Divine. Ch. XI. Delight of Existence: The Problem. Курсив мой — А. К.) Так блаженство бытия, открываемое победителем эго, становится двигателем мироздания.
      Однако в системе дона Хуана блаженство свободы перерастает в нечто гораздо более стабильное. Ведь подлинная свобода по самому определению выше любой экзальтации, так как не привязана к ней. Чтобы жить в Реальности (а не просто заглядывать туда на часок восторженным туристом), надо видеть ее чистым, спокойным и непредвзятым взором. Свободное перемещение по всему спектру бытия в состоянии сознательной активности возможно лишь при высоком бесстрастии воспринимающего ума. Это очень близко к образу "чистого зеркала", о котором часто рассуждал Чжуан-цзы. "Сознание, уподобившееся чистому зеркалу, освобождается от житейской и умственной рутины. Каждое явление переживается им с первозданной свежестью восприятия, каждый миг это зеркальное сознание заново переживает момент рождения мира и испытывает свою неопределенность, каждое мгновение оно решает вопрос жизни и смерти. Пустота зеркала, делающая все равнодоступным и недостижимым, выступает в даосизме прообразом пустоты как сферы "Небесного света" — бесформенного, служащего средой опознания форм и неотделимого от них.
      Смотреть на все вещи в лучах "Небесного света", постигая их равную реальность и нереальность, — вот высшее прозрение Чжуан-цзы, столь резко отличающее даосскую традицию от западного идеализма. Мудрость Чжуан-цзы — это действительно только способность "заново увидеть вещи", т. е. созерцать все образы по их пределу, что делает восприятие каждого из них неповторимо насыщенным, но совершенно не отягчающим сознание." (В. В. Малявин. Чжуан-цзы, с. 201.) Такая перцептуальная позиция для дона Хуана есть своеобразный порог, с которого только и могут открыться непостижимые пространства нагуаля. Но он не останавливается на нем, а идет дальше, в иные бездны, в безграничную свободу не только восприятия, но и самого бытия.
      Теперь, когда мы в общем составили представление об исключительной ценности субъективного переживания Реальности для внутреннего мира индивидуума, следует сказать несколько слов об отношении к природе Бытия, так как именно отношение в немалой степени обусловливает и характер опыта, и саму возможность постижения. Полемизируя с антропоморфизмом оккультного мышления, мы позволили себе временно занять противоположную позицию по данному вопросу. Мы словно бы объявили Реальность «мертвой», почти математической абстракцией, невольно вызвав ощущение "пассивного вещества"
      — Бытия как объекта психоэнергетических манипуляций, что особенно близко вульгарному материализму. Однако вспомните, сколько раз было повторено, что Реальность существует вне всякого описания, не принадлежит ему и выходит за любые его рамки! Чтобы не оказаться в интеллектуальной ловушке, постоянно прибегая к условностям и упрощениям, мы должны неизменно соблюдать почтительную осторожность. С одной стороны, мы не имеем права объективировать переживания, всегда памятуя, что это наше внутреннее дело, а с другой — не должны забывать, что всякое переживание включено в Реальность и есть ее прямое продолжение, ибо нет на самом деле ни внешнего, ни внутреннего. Иными словами, Реальность жива, поскольку живы мы, и одновременно нежива, поскольку объемлет в равной мере все состояния. Помыслив Реальность Богом, мы актуализируем в ней все соответствия Божественному (в описании) и делаем их в какой-то степени частью себя; рассматривая же ее как "мертвое вещество", мы сами «умираем», так как более не видим здесь жизни. Истина всегда заключена в золотой середине, которую так трудно соблюсти, которую много веков назад искал еще Будда. Конечно, эти предосторожности необходимы только на пути к подлинной свободе, чтобы не сбиться на прозаическую узость естествоиспытателя или вдохновенный миф идеалиста. Когда же подлинная свобода раскрывает перед нами Реальность, все в ее лучах становится на свое место.
      Таким образом, "поиски абсолютной свободы" (что является предметом магической дисциплины дона Хуана) бесконечно важны для человека в трех аспектах. Во-первых, свобода — единственное условие, при котором возможно адекватное восприятие и постижение Реальности, нагуаля. Во-вторых, психологически свобода есть окончательная реализация внутренней гармонии субъекта, наивысшее счастье личности, преодолевшей ограничения эго. В-третьих, свобода — факт не только перцептивный или эмоциональный, но и (что самое важное) реальный, так сказать, «физический». Ибо свобода в абсолютном своем проявлении восстанавливает единство внешней и внутренней Реальности, что приведет к совершенно иному способу функционирования целостного существа. Свобода, по дону Хуану, способна превратить человека в бессмертное и могущественное существо, которому доступны беспредельные миры нагуаля. Потому как подлинная магия рождается из свободы, питается ею и воплощается в ней. Ведь, в конечном счете, нагуаль и есть свобода, вечно ждущая нас за порогом самой хитроумной темницы на свете — человеческого "описания мира". Хватило бы только умения и сил, чтобы осуществить побег.
 

ГЛАВА 2. СОТВОРЕНИЕ ТОНАЛЯ

      Когда мы спим, мы не знаем, что видим сон. Во сне мы даже гадаем по сну и, лишь пробудившись, узнаем, что то был сон. Но есть еще великое пробуждение, после которого узнаешь, что все это — великий сон. А дураки думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто они: "Я царь! Я пастух!" Как тупы они в своей уверенности! Ты и Конфуций — только сон. И то, что я называю себя сном, — тоже сон…
Чжуан-цзы

1. Сны разума

 
      Общее чувство, что с реальностью у нас не все в порядке. отдаленно преследует перегруженную баржу человеческой культуры от самых истоков ее многотрудного пути по океану беспощадного Хроноса. Мы словно бы вечно стараемся утаить от сознания некую внутреннюю недостаточность, тревожную призрачность целей и туманную неубедительность продукта. Вся кропотливая деятельность людского общежития, непрерывная жажда устроения порядков, возведения громоздких колоссов, вся крикливая и напыщенная суета как будто призвана сохранить в тайне врожденный порок самого нашего бытия. В минуты остолбенения, когда масса искусственных переживаний, рожденных помрачением от энтузиазма, валится через край, мы вдруг видим себя возбужденными лунатиками — героями торопливого сна. Такой кризис тотальной вовлеченности сознания в лабиринты самоосуществления разума настигает человека тем чаще, чем активнее он переживает. Философы и поэты, интеллектуалы и художники особенно страдают от этого, и тогда сомнамбулизм жизни накладывает свой отпечаток на их творчество.
      Почему именно сон, сновидение так часто становится символом бурного потока жизни — и не только в литературе или искусстве, но в философии, в самом фундаменте миросозерцания, будучи если не предельной, то крайне причудливой гранью саморефлексии? Разве не знаменательно, что во сне мы неосознанно находим многостороннее подобие той неумолкающей буре страстей, что увлекает человека к блаженству и гибели? Сноподобие бытия повсюду настигает нас — и в круговороте отчаянных стремлений, и в напряжении последовательного, надолго спланированного труда, и в созерцательном покое притихшего отшельника. Да и первоначальное понимание сна было глубже, проникновенней нынешнего. Древний человек яснее переживал сходство зыбкой ткани сновидения и внятного вещества яви. И здесь и там он видел всепроникновенность, неустранимость, навязанность извне (как часто мы ощущаем себя во сне пленниками ситуаций, движущихся согласно эфемерным, но неизбежным законам вопреки всякой воле, всякому намерению!). Мы способны лишь прервать сон, каким образом и поступаем, столкнувшись с нелепым ужасом или тягостным давлением. Но ведь и в яви, когда страдание бодрствующего преступает последнюю черту, он повторяет ту же, единственную процедуру — сходя с ума, впадая в летаргию, умирая от горя или даже убивая себя. Внимательный взгляд открывает, что сновидение содержит в себе почти зеркальное повторение основных качеств дневной, «трезвой» жизни. Соотношение реального и мнимого так же условно, самодовлеюще и непостижимо, так же зависит от игры сил, сознанию невнятных — то ли внешних, то ли внутренних. У сна своя рациональность и свое безумие, свои закономерности и случайности — совсем как наяву. Мифологическое чувство первобытного человека признавало во сне реальность (австралийские аборигены, например, даже полагали в сновидении начало мира), а мудрец и мыслитель находил в реальности сон. Уже более двух с половиной тысяч лет назад Чжуан-цзы столкнул мир сна с миром яви и не нашел опоры — два зеркальных отблеска, и только. Помните его притчу о мотыльке? Ее любят повторять и по сей день. Как-то Чжуан-цзы увидел сон, в котором он был порхающим мотыльком, а когда проснулся, то так и не смог решить: то ли он Чжуан-цзы, которому снилось, что он мотылек, то ли мотылек, которому снится, что он Чжуан-цзы. Теперь мы больше склонны рассматривать подобные парадоксы как шутку, хотя критерии, по которым мы узнаем бодрствующее сознание (последовательность и ясность восприятия, устойчивость картины мира, повторяемость, предсказуемость, узнавание), только на первый взгляд безупречны, а по сути — условны и легко опровергаемы. Общий корень, сердцевина любого переживания, абсолютный детерминатор человеческого восприятия неизбежно присутствует наяву и во сне одинаково безусловным императивом, представленным полно, ярко, многообразно. Этот корень, питающий живою водой грезы дня и грезы ночи, всегда как бы внеположен собственному творению, его не отыщешь в грубых ассоциациях и простейших физиологических импульсах. Очевидное и никуда не ведущее рассуждение типа "Вам приснился бой и пушечная канонада, потому что той ночью была гроза" удовлетворяло в свое время лишь поверхностный ум самого вульгарного материалиста. Даже по столь ничтожному поводу одному приснится война, а другому — праздник с фейерверком. А дальнейшие события в сновидении могут завести так далеко, что только плечами пожмешь — какой уж тут гром! И толкователю-фрейдисту с его колодцами и шляпами, палками и лестницами придется отчаянно врать, притягивать за уши покойных родственников, инфантильную сексуальность, конфликты, комплексы, табу, чтобы все это хитроумие беспомощно оцепенело перед лицом яркого переживания калейдоскопической вереницы все новых и новых картин. Ибо корень сна есть некая идеальность, кладезь всех запечатленных восприятий и выученных приемов воспринимать, опыта в самом широком смысле этого слова. Чем богаче опыт, тем разнообразнее конкретика сна. Животные тоже видят сны, но только у человека идеальность распространилась в таком неслыханном масштабе и, самое главное, стала предметом для самой себя, получив бесконечную перспективу самоотражения. Мы обрели способность заниматься снами наяву, когда блуждаем в извилистых коридорах отражений. Более того, основную часть времени мы проводим там, а утомившись, горько восклицаем: "Ах, эта жизнь — только сон!" Животные, должно быть, не чувствуют лунатизма собственного бытия, а человек смог совершить это важное открытие. Нам следует быть благодарными своей утомительной идеальности и тому аппарату, что безостановочно порождает ее — мы привыкли называть его разумом.
      Не нужно забывать, что ранее и даже теперь, когда рациональность стала проявлять свой воинственный нрав и экспансию в переделке бытия, разум часто воспринимается человеком как бремя, как завеса и туман иллюзии, как препятствие на пути к Богу. Даже в девственные времена Экклезиаста мудрость приумножала скорбь, рассудок находился в непримиримой оппозиции к сердцу (а значит, и Богу), а потому вводил во искушение, во зло. Уродливая тень, источник сомнений, неверия, гордыни — так оценивался разум. "Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам", — говорил Христос, радуясь замыслу Отца. Человек тогда острее чувствовал, как разум по мере своего развития все более удаляет от нас реальность, все более выхолащивает ее, как вместе с разумом растут опасения и заботы, неудовлетворенность, скука, искусственная и нездоровая страсть. Неудивительно, что у народов с рано сформировавшейся интеллектуальной культурой, сон в разных своих ипостасях (как забытье, иллюзия, Майя) постоянно вторгается в мировоззрение. Даосы говорят о Великом Сне и Великом Пробуждении, индуисты и буддисты разворачивают сноподобную вселенную Майи, на каждом шагу намекая: виновник всех несчастий — разум. Дон Хуан, наверное, объяснил бы нам, что беспорядочное усложнение тоналя отнимало у человечества все больше энергии. Разум с нарастающей скоростью отнимал силу у восприятия, одновременно закрывая двери перед миром Реальности и употребляя свои конструкторские таланты на сотворение мира Иллюзии.
      "Мы — воспринимающие существа… Однако воспринимаемый нами мир является иллюзией. Он создан описанием, которое нам внушали с рождения.
      Мы, светящиеся существа, рождаемся с двумя кольцами силы, но для создания мира используем только одно из них. Это кольцо, которое замыкается на нас в первые годы жизни, есть разум и его компаньон, разговор. Именно они и состряпали этот мир, столковавшись между собой, а теперь поддерживают его. Так что твой мир, охраняемый разумом, создан описанием и его неизменными законами, которые разум научился принимать и отстаивать." (IV, 101)
      Любопытно, что когда этот процесс завершился и разум обрел полную, всеобъемлющую власть, человек почувствовал зависимость от него, наркотическое пристрастие к его обманчивой ясности. Даже временная остановка разумной комплектации действительности на складе идей и понятий превратилась в пугающую аварию, угроза хаоса — в навязчивый кошмар, почти равнозначный сумасшествию: "сон разума порождает чудовищ". Таким образом, разум на протяжении веков был проклят и был воспет, построил иллюзию, но, благодаря своей активности, оказался способен многое из этой иллюзии превратить в реальность. И все же самый важный вопрос — вопрос о степени перцептуальной адекватности рационального описания мира самому бытию — остался неразрешенным. Более того, он до сих пор может рассматриваться как лежащий вне компетенции разума вообще. В пылу философской полемики чаще всего звучали крайние идеи на этот счет. Индийские майявадины и субъективный идеализм Европы предпочитали говорить о том, что разум никак не отражает подлинной Реальности, что мы замкнуты в сложной вселенской галлюцинации, не имеющей для себя никаких оснований, кроме своевольных фантазий эгоистического ума. Материалисты, увлеченные наглядной простотой и эффективностью эксперимента, пылко отстаивали если не тождественность рационального восприятия и бытия, то их безусловную, принципиальную близость, усматривая в человеческой перцепции адекватное отражение Реальности и потенциально исчерпывающее соответствие ей. Иными словами, на пути разума они не видели преград для поступательного постижения всего сущего. Разные школы, каждая на свой лад, бесконечно повторяли доводы либо тех, либо других. Пристало ли нам и дальше держаться за идеи гносеологических экстремистов? Почему, в самом деле, так легко провозглашать крайние взгляды и разве не кроется в подобной легкости научная западня? Ведь мы знаем на горьком опыте, что абсолютизация любой идеи есть всегда результат упрощения, а простота происходит не из бытия, а из нашей собственной ограниченности.
      Дон Хуан, который опирается в своих размышлениях не на логические ухищрения и не на риторику схоластов, а на живой опыт расширенного восприятия, как бы поддерживает в равной мере обе точки зрения, на самом деле предлагая особенный, «магический» взгляд. Разум действительно позволяет восприятию собрать причудливую иллюзию, но он не способен творить из пустоты. Он наделен волшебным даром превращать любую данность во все что угодно: муху — в слона, гору — в мышь, и это внушает мысль о его всемогуществе. Но подлинное творчество не во власти разума. Если целью учения объявляется интимный контакт с самой Реальностью, любой вид солипсизма или материалистического снобизма — только страусиная политика, впопыхах найденное убежище. Для индейских магов ясно, что все мы в некоторой мере открыты Реальности — тональ убегает от нее лишь по форме, но не по сути (вспомните: тональ, как и нагуаль, непостижим, т. е. отчасти вне самого себя!). Нечто из мира Реальности мы воспринимаем и сознаем. Это нечто лежит вне нас и оказывает на нас постоянное, неустранимое воздействие. Собирать восприятия в картину мира способен, конечно, не только человек. Мы видим огромное множество живых форм, не наделенных разумом. Мы способны сравнить их поведение со своим собственным, чтобы найти порой удивительное сходство в реагировании на разнообразные сигналы среды. Как бы то ни было, нам приходится согласиться: — наличие общих компонентов в перцептивной картине мира у разных живых существ несомненно. Реальность действительно вторгается в нас определенными общими аспектами своего бытия, ну, а насколько талантливо и оригинально мы можем исказить ее, зависит как раз от развитости ума.
      Очевидно, то общее между восприятием человека и животного, что подталкивает нас признать свой способ восприятия действительно адекватным, на самом деле происходит из общности нашей биологии, а значит, биологических потребностей. Можно сказать, что формирование определенного восприятия — это не игра случая и не каприз неведомых сил, а вопрос выживания конкретной энергетической формы в конкретной среде. "Неважно, положительным или отрицательным было значение восприятия Вселенной как мира конкретных твердых объектов, но нашим предкам этот режим восприятия был жизненно необходим… В течение множества веков мы воспринимали мир именно таким, и теперь в результате вынуждены верить, что именно таковым он и является, — миром, состоящим из обособленных конкретных предметов. (А что обеспечивает такую веру, что генерирует ее, если не разум? — А. К.)
      <…> — Наш способ восприятия — это способ, свойственный хищнику, — однажды сказал мне дон Хуан. — Очень эффективный метод оценки и классификации добычи и степени опасности. Hо это — не единственный доступный нам способ воспринимать." (IX, 19–20) (Курсив мой — А. К.)
      Как видим, генезис разума имел свое начало вовсе не на пустом месте. Сама биологическая форма человека заложила основу для разработки вполне определенного режима восприятия. Давление энергетического поля вызвало особый тип резонанса в биологическом субъекте восприятия не спонтанно, а в результате его длительной адаптации и благодаря его инстинкту самосохранения. Но разум сделал данную картину мира универсальной, утвердил ее единственность, ее исключительную ценность, жестко зафиксировал в качестве фундамента, на котором и принялся возводить эфемерное здание интеллектуальных грез, каждый этаж все более отрывая от почвы непосредственного восприятия.
      Краеугольным камнем этой вавилонской башни, населенной суетливыми и заносчивыми призраками, явился образ «Я» — первый плод разумной социальности человека."… Когда тональ обнаруживает, насколько приятно говорить о себе, он создает термины «я», «меня» и им подобные, чтобы говорить о себе не только с самим собой, но и с другими тоналями." (IV,
      135) С некоторых пор мы стали считать самосознание (сознание Я) определяющей характеристикой разумного существа. Мы знаем, как далеко завел нас этот вроде бы безобидный факт. Все отношение к внешнему миру и к себе подобным претерпело кардинальные изменения. Природа стала полем исследования и удовлетворения потребностей, стадо превратилось в социум, сила — в культ, а слабость — в комплекс неполноценности. Социальность (а вместе с нею и обременительный груз социальных потребностей, тяжкий соблазн, принуждающий следовать выдуманным идеалам и "преуспевать") — это естественный продукт взаимодействия самосознаний, структурно отражающий аппарат некоего сверхэго, в своей ненасытности заполонившего планету. В предыдущей главе мы говорили о сценариях и их роли в перцептивной ограниченности человека. Можно сказать, что сценарий — это основной структурный элемент нашего социального Я, воплощенная функция, существование которой обеспечивается предпосылками, изобретенными разумом в процессе коммуникации с другими разумами. Самоосуществление разума было бы вполне достойной целью человеческого рода, раз уж мы признаем, что именно разумность отличает нас от всего живого и наделяет неоспоримыми преимуществами. Так и полагали энтузиасты рациональности, заложившие фундамент теперешнего европейского изобилия. Но здесь есть серьезная загвоздка, которая, конечно, не приводит к девальвации самого разума, однако делает явным экзистенциальный тупик, куда нас завела господствующая тенденция развития. Проблема заключена в самой природе мышления.
      По сути дела, разум сотворил для нас почти непреодолимое препятствие на пути к полному восприятию мира. Если ограничения, наложенные на воспринимающую природу биологией есть обязательный механизм выживания (в общем, достаточно гибкий, податливый на изменение согласно разнообразным модификациям среды обитания), то стена разума — это жесткая формация, не допускающая никаких посягательств на собственный фундамент. (Одна японская притча выразительно иллюстрирует такую непримиримость разума. Как-то учитель Дзэн принимал у себя университетского профессора, пришедшего узнать что-нибудь об учении. Учитель пригласил его выпить чаю. Он налил гостю чашку доверху и продолжал лить дальше. Профессор следил за тем, как переполняется чашка и, наконец, не выдержал: "Она и так полна! Больше уже не войдет!" И тогда учитель сказал: "Как и эта чашка, вы полны собственных мнений и мыслей. Как же я могу показать вам Дзэн, если вы не опустошили ее?")
      Разум развивается благодаря бесконечному самоотражению, его законы всегда исходят из себя самих, не считаясь с текучей реальностью внешнего бытия. Будучи универсальным самообучающимся компьютером, он всегда готов к изменению программ, но каждое такое изменение обусловлено метапрограммой, которая, в свою очередь, исходит из продукта подчиненных программ. Нет предела внутреннему самоусложнению, но и заколдованный круг не разорвать. На каждом этапе усложнения разума стена между нами и Реальностью делается еще толще, ибо мышление возможно только благодаря целой серии искажений. В основе этих процессов — способность абстрагировать. Задумывались ли вы когда-нибудь, что это означает? Для мира, существующего вне разума, это просто нагромождение бессмыслиц. Всякий раз, когда вы принимаетесь мыслить (а это происходит почти ежесекундно), вы отвлекаетесь от реального содержания опыта, выбираете ряд условных признаков объекта (или серии объектов) и начинаете громоздить их на другие условные признаки, получая в результате вдвойне условное заключение. Но это лишь начало. Дальше вы мгновенно забываете об условности полученного продукта (ведь для разума не существует разницы между идеальным и реальным) и вводите его в цепочку других условных признаков, чтобы продолжить привычные манипуляции. В конце концов удаление от реальности достигает астрономических степеней — там и творится окончательный вариант описания мира.
      Чуть ли не со времен античности мы открыли в своем мышлении два часто употребляемых процесса — анализ и синтез. Вряд ли какое рассуждение (не только научное, но и повседневно-бытовое) обходится без них. Анализ, как известно, производит разложение объекта (уже изначально условного) на элементы по придуманной разумом схеме, а синтез сводит эти эфемерные частички воедино опять же условным, «умственным» способом. Даже на примере только трех указанных способов мышления (абстракции, анализа и синтеза) легко заметить, в каком искаженном пространстве пребывает наш ум.
      Мы, конечно, не знаем для себя иного функционирования в мире. Однажды заведенный механизм не имеет пути к отступлению. Он безусловно прагматичен и позволяет преобразовывать среду для наших (уже во многом искусственных) потребностей. Все бы хорошо, но трагический факт заключается в том, что разум и восприятие связаны друг с другом в единый, идеально слаженный организм. И в результате мы не только мыслим воспринимаемое, но и воспринимаем мысленное, причем последний процесс давно уже стал доминирующим. О том, каким именно образом работа разума обусловливает восприятие, размышляли в новое время сотни психологов и философов. В самом общем виде, но очень выразительно, систематизировали эту информацию «отцы» нейролингвистического программирования Гриндер и Бэндлер. Они свели эффекты интеллектуальных операций к трем явлениям: генерализации, опущению и искажению. Генерализация, говорят они, "это процесс, в котором элементы или части модели, отрываются от исходного опыта, породившего эти модели, и начинают репрезентировать в целом категорию, по отношению к которой данный опыт является лишь частным случаем". Опущение позволяет нам избирательно обращать внимание на одни параметры опыта, исключая рассмотрение других. А искажение смещает восприятие чувственных данных таким образом, чтобы они соответствовали заранее принятым интеллектуальным предпосылкам. Все это приводит к значительным психологическим последствиям, делая нас всех в какой-то мере шизофрениками. Способность выйти из-под власти разума парадоксальным образом возвращает нас к трезвости и дает возможность действительно постигать. На первых порах дон Хуан часто упрекал Кастанеду в зависимости от этого условного и ограниченного инструмента. "Ты любишь смирение нищего, — тихо сказал он. — Ты склоняешь голову перед разумом." (IV, 25).
      Но не следует понимать разум как аппарат, поддерживающий лишь рационалистский или материалистический образ мира. За долгие века своего существования интеллект доказал, что обладает огромными способностями и недюжинной фантазией. Все религиозные доктрины, оккультные философии, самые утонченные мифы являются его особенно претенциозными конструкциями. Все духовные «учителя» в той или иной степени заигрывают с разумом, превращаясь в архитекторов собственного, обожествленного Космоса. Тем же страдают экстрасенсы и духовидцы, пытающиеся истолковать, разложить по полочкам проблески подлинных откровений, изрядно перепутанные со сновидением, галлюцинацией или мечтой. С этой точки зрения они лишь внешне выигрывают в сравнении с первобытными колдунами, ибо точно так же создают иллюзию, только пользуясь при этом более сложными, интеллектуально отягощенными образами. Практически же они чаше всего проигрывают: аморфное описание мира «нецивилизованного» провидца позволяет ему больше замечать в мире Реальности и лучше работать с замеченным, а наивные сказки, которыми он потчует своих соплеменников, бывают не столь уж серьезной помехой. Так что страх культурных народов перед дикими соседями, о котором упоминает Тайлор, возможно, не лишен оснований.
      Роль разума в сотворении человеческого тоналя трудно преувеличить. Благодаря ему мы обрели противоречивый, но, безусловно, ценный опыт. В первую очередь разум лишил нас связи с Реальностью и научил страдать. Абстрактное (то есть, мир — в — себе, по терминологии дона Хуана) потеряло для нас свою ценность, так как разум не смог нацепить на него те ограниченные знаки, что кажутся уму смыслам. "Нагваль Элиас обычно говорил мне, что все человечество отошло от абстрактного, хотя когда-то мы, должно быть, были очень близки к нему. Оно безусловно было той силой, которая поддерживала нас. Потом произошло нечто, что отвратило нас от абстрактного. Теперь мы не можем вернуться к нему назад. Обычно он говорил мне, что ученику требуются годы, чтобы получить возможность вернуться к абстрактному, то есть понять, что знание и язык могут существовать независимо друг от друга.
      Дон Хуан повторил, что сутью нашего затруднения в том, чтобы вернуться назад к абстрактному, является наш отказ принять возможность знания без слов или даже мыслей." (VIII, 47)
      Подлинное знание только тогда подлинно, когда не искажено никаким вмешательством интеллектуального формализма, и неудивительно, что с момента возникновения разума оно ушло куда-то на периферию сознания, а после того, как интеллект утвердил себя в качестве самого ценного инструмента освоения действительности, превратилось для нас во вредный хаос, для вящего спокойствия человека признанный несуществующим. С этого момента все противоречия разума стали самой Реальностью, а страдание — абсолютным и неизбежным. "Дон Хуан выразил свое убеждение в том, что христианские идеи об изгнании из райского сада представляются ему аллегорией утраты нашего безмолвного знания, нашего знания намерения. Следовательно, магия — это возвращение к началу, возвращение в рай." (VIII, 105) Шри Ауробиндо, рассматривая причины страдания, тоже приходит к подобному выводу. "Если все поистине есть Саччидананда, то смерть, страдание, зло, ограниченность могут быть лишь творениями — положительными в практических своих последствиях и негативными по сути — искажающего сознания, отошедшего от целостного и объединяющего знания самого себя и впавшего в некое заблуждение отделенности и обособленного существования. Это и есть человеческое падение, символически изображенное в поэтической притче еврейской книги Бытия. Таким падением явился его отход от полного и чистого признания Бога и самого себя, или, скорее, Бога в самом себе, в сторону разделяющего сознания, несущего целый ряд двойственностей: жизнь и смерть, добро и зло, радость и боль, полноту и недостаточность — плод раздельного бытия. Это и есть тот плод, что съели Адам и Ева, Пуруша, и Пракрити, душа, искушаемая Природой." (Sri Aurobindo. The Life Divine. Ch. VII) В какое же мрачнее состояние впал человек, в какое царство озабоченности и ограничений, что безмятежность полуживотного духа, бесцельное и чистое переживание вкупе с удовлетворением минимальных, чисто биологических потребностей нам теперь, задним числом, представляется Раем, пределом блаженства и исканий? Конечно же, мы идеализировали то прежнее состояние — в чем-то оно было бесконечно богаче нынешнего, но и бесконечно беднее. Скорее всего, в нем отсутствовало даже наивное изумление ребенка, так как изумление сопровождает процесс научения или познания, а в отсутствие разума возможен только один тип наслаждения — радость от буйства энергии и яркости физиологических чувств.
      Но энергию мы действительно потеряли. Точнее, использовали на иную радость (как нам теперь кажется, сомнительную) — радость мышления и вербализации. "Мышление и попытка точно выразить свои мысли требуют невообразимого количества энергии, — сказал дон Хуан…" (VIII, 89) Страшно подумать, сколько бы, например, смог совершить автор, направь он свою энергию не на написание этих строк, а на что-нибудь более существенное? Но историю не обратить вспять. Да и не стоит, наверное. Ведь благодаря разуму мы обрели не только автомобили, телевидение и атомную бомбу. Разум обеспечил развитие действительно бесценной способности, имеющейся в этом мире только у человека — способности к сосредоточению и произвольному управлению вниманием. Забегая вперед, надо сказать, что именно эта способность сделала нас потенциально всемогущими — подлинными магами с беспредельной перспективой самореализации. Произвольное внимание дало ключ к управлению всем энергетическим потенциалом нашего существа, к контролируемому выбору любого режима восприятия — стоит лишь приложить целенаправленное усилие, и разум из преграды превратится в мощное орудие движения.
      "Нагваль Элиас заверил дона Хуана, что только те человеческие существа которые являются образцами разума, могут легко сдвигать свою точку сборки и быть образцами безмолвного знания. Он сказал, что только те, кто пребывает точно в одном из этих положений, могут ясно видеть другое положение, и что именно таким и был путь, приведший к эпохе разума. Положение разума было ясно видно из положения безмолвного знания.
      Старый Нагваль сказал дону Хуану, что односторонний мост от безмолвного знания к разуму называется «озабоченностью». Это озабоченность, которую истинные люди безмолвного знания ощущали относительно источника всего, что они знали. А второй односторонний мост, от разума к безмолвному знанию, называется "чистым пониманием". Это понимание, которое говорит человеку разума, что разум — лишь один-единственный островок в бесконечном архипелаге." (VIII, 225)
 

2. В плену языка

 
      Наши рассуждения не должны казаться чисто теоретическими. Следует твердо понимать, что только через верное и всестороннее осознание механизма тоналя можно преодолеть его хитроумные уловки и ограничения, выйти к чистому, свободному восприятию, новому и действительно адекватному режиму резонирования с энергетическими полями Вселенной — то есть, реализовать во всей полноте природу человеческого существа. Магическую природу, как говорят некоторые оккультисты. В общих чертах мы проследили, как разум пересотворил воспринимающую и деятельностную сущность человека, сообщив его энергетике неповторимую уникальность, а внутреннему миру — отягощенность противоречиями и стремление к свободе. Самоосуществление разума как продукта психосоциального всегда происходило главным образом через язык: разум творил язык, развивался в языке, оформлял в нем свои достижения, вновь отталкивался от него и никогда не мог расстаться с языком даже на мгновение. Можно сказать, что язык есть способ существования разума, особенно если мы понимаем язык широко — как структуру знаков, как организацию условных элементов, наделенных условным значением, и служащую для коммуникации разумов между собой. Начиная с какого-то момента своего развития, интеллект перестал удовлетворяться естественным языком и породил рад искусственных: язык математики, химии, физики, позже — язык генетики и кибернетики и т. д. Множество искусственных (или вторичных) языков достигло невообразимых степеней абстракции, их логика и формализм могут произвести впечатление чего-то совершенно нечеловеческого, но это только впечатление. По сути, все языки, сотворенные разумом, следуют одним и тем же фундаментальным принципам, которые хорошо известны лингвистам и подчиняются определенным структурным и семантическим закономерностям. Так что, языки делятся на естественные и искусственные, исходя только из того, было ли их возникновение стихийным продуктом социальной практики некоторой человеческой общности (этноса) либо сознательно спланированным, специальным продуктом цеха, касты, профессии. В обоих случаях бросаются в глаза следующие особенности лингвистической системы: а) будучи структурой условных знаков, язык невольно претендует на приравненность к реальности, хотя по сути невероятно далек от нее, б) язык неизбежно обусловливает восприятие, и делает это тем более масштабно, чем распространенней область его функционирования.
      Воспринимаемый мир обеспечивается разумом и поддерживается его основным способом самоосуществления — языком. Дон Хуан сказал однажды: "Всегда, когда прекращается диалог, мир разрушается, и на поверхность выходят незнакомые грани нас самих, как если бы до этого они содержались под усиленной охраной наших слов. Ты такой, какой ты есть, потому что ты говоришь это себе." (IV, 35) Давайте попробуем разобраться, в какой мере языковые реалии соответствуют Реальности мироздания, и действительно ли восприятие вне языка может быть по-настоящему произвольным, а значит — свободным от любых условностей.
      Эксперименты над высшими животными показали, что их внеразумное (внеязыковое) восприятие представляет собой структуру простейших форм значений, собранных из предметных признаков жизненно важных ситуаций, но эти простейшие формы значений заданы и ограничены жесткими биологическими рамками, и выход за эти рамки невозможен. (См.: Фабри К. Э. Основы зоопсихологии.) Мы все время должны учитывать неоднозначность перцептивной ситуации. С одной стороны, животное воспринимает мир более непосредственно, ситуативно, аморфно, — оно не привязано к конкретному способу восприятия, как человек, и, возможно, имеет потому более широкий опыт чувственного переживания внешней реальности. С другой стороны, животное может воспользоваться этим опытом только для удовлетворения своих биологических потребностей, которые, в свою очередь, жестко привязывают к себе определенный режим восприятия. Известные опыты зоопсихологов над приматами (в частности, работы Э. Г. Вацуро) наглядно демонстрируют, как внеязыковое сознание шимпанзе жестко ограничивает его поведение. В данном случае обезьян обучали заливать водой пламя горелки и доставать находящееся под ней лакомство. Бачок с водой находился на одном плоту, свободно плавающем в пруду, а ящичек с лакомством — на другом. Плоты были соединены мостиком, и обезьяна, набрав воды из бачка в кружку, могла свободно перебежать с одного плота на другой, залить пламя водой и достать вознаграждение. Когда же мостик, соединяющий плоты, убрали, обезьяна стада метаться по одному плоту, стремясь попасть за водой в привычное ей место, хотя вокруг нее полно воды в пруду. При этом обезьяна «знала», что кругом вода, более того, она пила воду из пруда так же, как и воду из бачка. Но дело в том, что у обезьяны нет значения «воды» как набора ее объективных качеств. Одну «воду» пьют, другой «водой» заливают пламя, т. е. "свойства объекта выступают только в контексте наличной биологической потребности и вне ее не актуализируются". (Вацуро Э. Г. Исследование высшей нервной деятельности антропоида (шимпанзе). М., 1948.) Чтобы отделить объект от наличной (ситуативной) потребности субъекта, надо выразить его в чем-то отличном от его эмоционально-чувственного переживания. Такой формой отчуждения, выражения отраженного содержания (отражение отражения) в устойчивой форме является фиксация его в знаке, в словесном значении, о чем писал еще Гегель. Таким образом язык фиксирует переживаемую действительность. Обратной стороной того же процесса оказывается неминуемое отдаление восприятия от Реальности, господство языкового детерминизма в перцептуальном аппарате человека. Мы более не воспринимаем то, что реально предлагается органам чувств, — с той поры, когда языковое сознание стало доминирующим, мы «воспринимаем» слова, их жестко закрепленные значения и такие же жесткие взаимоотношения значений, независимо от того, в какой мере языковые связи согласуются с конкретной, ситуативной действительностью.
      В гипнотических опытах, основанных на языковом воздействии, этот эффект заметен особенно ярко. Например, психологи В. Ф. Петренко и В. В. Кучеренко сообщают о любопытных последствиях постгипнотической инструкции на восприятие испытуемых. В третьей стадии гипноза (с последующей амнезией) испытуемым внушалось, что по выходе из гипноза они не будут видеть некоторые предметы. Испытуемые действительно не видели «запрещенные» предметы, более того — они не видели и все то, что оказывалось семантически с ними связано. Например, если испытуемым внушалось, что они не будут видеть сигареты, то они не замечали также пепельницу с окурками, спички и т. п. Если же семантически связанный предмет назывался, то испытуемый не мог вспомнить его функцию. Так, один из участников эксперимента, указав на лежащую на столе зажигалку, назвал ее «цилиндриком», другой — "тюбиком для валидола" и т. п. Гипнотическое запрещение "видения объекта" ведет, очевидно, к блокированию связи "образ
      — слово", и воспринимаемый объект не осознается испытуемым, "не видится" им. Такая удивительная взаимосвязь заводит нас довольно далеко. Можно, например, утверждать, что отсутствие в языке некоторого значения приводит к существенному ограничению в восприятии реальности, либо делает такое восприятие вообще невозможным — оно уходит в подсознательное, как и огромный объем сенсорного «шума», о котором мы говорили в предыдущей главе. Ярким примером таких ограничений опыта, налагаемых языком, может послужить, в частности, восприятие цвета у североамериканских индейцев в языке майду. Для описания всего цветового спектра у них имеется всего три слова: лак (красный), тит (сине-зеленый) и тулак (желто-оранжево-коричневый). В то время, как человеческие существа способны различать в видимом цветовом спектре 750000 различных оттенков, носители языка майду распределяют свой цветовой опыт по трем категориям, которыми они располагают в своей лингвистической системе. Скажем, для говорящих на языке майду желтая книга и коричневая книга не отличаются друг от друга — обе книги будут цвета тулак. Исследователи психосемантики часто указывают, что подобные ограничения легко преодолимы, о чем свидетельствует наша способность разговаривать на разных языках, т. е. для организации собственного опыта и репрезентации мира мы способны применять несколько "социально-генетических фильтров" (по терминологии Гриндера и Бэндлера). Однако не следует забывать, что мир языковых «реальностей» замкнут своей внутренней логикой, и не стоит в этом отношении проявлять особенный оптимизм. В конечном итоге, вы можете лишь переходить из одного языкового мира в другой (конечно, если вы полиглот), но реальность вне языка останется чем-то в высшей степени неопределенным, призрачным, для сознания несуществующим, ибо неназванным. (В этой связи особый интерес представляет мнение известного исследователя культуры и языка нагуа — именно на этом языке говорили древние маги традиции дона Хуана — Франциско Хавиер Клавихеро."… утверждаю, — говорит он, — что нелегко найти язык более пригодный для рассуждений на метафизические темы, чем мексиканский (нагуа — А. К.), ибо трудно назвать другой язык, в котором бы содержалось такое большое число абстрактных названий, как в этом." Цит. по: М. Леон-Портилья. Философия нагуа, с. 49.) Собственно говоря, мы не знаем никакого восприятия с момента появления языка; мы знаем другой психологический процесс — осознание при восприятии. Это и есть удвоенное отражение, вторичное отражение мира с помощью знаковых средств.
      В связи с этим невольно вспоминается впечатляющее описание американского психолога Р. Грегори, где он пытается вообразить Реальность вне человека. Отражение без удвоения настолько удалилось от человека, что может показаться чем-то даже ужасающим. До появления человека, пишет он, на Земле извергались вулканы, лилась магма, летели камни, но грохота не было. Более того, не было не только звука как формы психической презентации, не было «вулканов» и «камней» как форм категоризации человеческого восприятия, особенности которого проявляются в том, что в качестве фигуры из фона выделяются твердые объекты (камни), жидкие (магма), а не движение, например, газов. Понятия «вулкан», «камни» суть некоторые формы обобщения, под которые подводятся и через призму которых воспринимаются конкретные единичные объекты.
      Проблема удаленности языковой реальности от сенсорного восприятия обрела особую остроту только в нашем столетии. Американские лингвисты Э. Сэпир и Б. Уорф, основываясь на богатом материале исследования языков индейцев хоппи, нутка, навахо, пришли к созданию так называемой "теории лингвистической относительности". Так, Б. Уорф пишет: "Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит — в основном языковой системой, хранящейся в нашем сознании… Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем." (Курсив мой — А. К.) Кажется, что такое заявление смог бы сделать и дон Хуан (будь он лингвистом) — настолько совпадают гносеологические позиции этих необыкновенно далеких друг от друга людей.
      Здесь важно подчеркнуть, что мы вовсе не собираемся объявлять язык демиургом образа мира в том абсолютном смысле, какой ему могут приписывать субъективисты различных направлений. Как верно подметил московский психолингвист В. Петренко, "для обыденного, житейского сознания, структуры которого закреплены в языке, адекватность или неадекватность окружающей действительности — вопрос не лингвистических штудий, а жизненно важный момент, определяющий выживание той или иной этнической общности, и сам факт существования того или иного национального языка является свидетельством успешного решения этой жизненно важной задачи." Но мы объявляем язык структурным ограничителем и фиксатором описания мира, работающим на основе двух видов потребностей: биологических (развившихся в результате особенностей энергообмена между живой формой и средой) и социоинтеллектуальных (результат построения мыслительных категорий согласно закономерностям самого мышления). Язык успешно решает задачу биологического выживания вида и функционирования социума, в отношении же иных, «революционных» путей развития человека всегда был и остается препятствием, фундаментальной преградой. Сам Кастанеда любит, объясняя природу этого препятствия, ссылаться на теорию Толкотта Парсонса, где вводится понятие глосса — элемент, являющийся результатом взаимодействия языка и восприятия. "Глосса — это тотальная система восприятия и соответствующих средств артикулирования, — говорит он. — … Однако для составления мира таким способом мы должны быть определенным образом научены. Ребенок познает мир, исходя из ограниченного количества заранее сформированных мнений, до тех пор, пока его не обучат видеть вещи таким способом, который соответствует общепринятому описанию. Мир — это по сути соглашение. Именно это содержится в идее глоссировки — обучения ориентации в мире и соответствующих действий согласно заранее заданному описанию, определяющему вид социального соучастия." (Интервью в Psychology Today). Более того, можно добавить, что описание устанавливает способ мышления, тем самым определяя специфику умозаключения, а значит, и особенности научной картины мира у конкретного народа, в конкретной культуре. Такое явление, как логико-грамматический параллелизм (т. е. соответствие способа мышления грамматическому строю данного языка), кажется, могло в свое время сыграть решающую роль в становлении мировоззрения различных цивилизаций Земли. Требует особого исследования, например, дистанция, возникшая между сознанием индоария и представителями китайско-японской культурной общности. Именно здесь с особой силой заметно влияние далеких друг от друга структур языка на мироощущение человека и его когнитивные установки. (Древняя культура американских индейцев, заметно отличающаяся от европейской и давшая начало традиции дона Хуана, тоже является, видимо, монголоидной, будучи отдаленным родичем своих азиатских собратьев — китайцев, японцев и др.)
      Единственный вывод, который мы можем сделать на основании исследований, посвященных проблемам восприятия и языка, звучит так: освобождение перцептивной функции человека от ограничений разума приходит только в результате полного и всестороннего преодоления языка, стабильного и контролируемого растождествления с ним. Постижение Реальности всегда происходит вне языка, а называние, если оно включается, практически аннулирует полученный опыт. Каждое оккультное учение, желающее вывести своих последователей из-под власти разума, уделяет внимание проблеме растождествления с языком. Более того, все исследователи оккультизма в процессе работы вынуждены сталкиваться с данным вопросом. Рассуждение Олдоса Хаксли, которое мы собираемся привести, в этом отношении типично, оно убедительно демонстрирует, что "языковой барьер" для мистика неизбежен. Для Хаксли эти идеи явились результатом его опытов с мескалином и другими психоделиками. Вот что он пишет:
      "Размышляя над свои опытом, я обнаружил, что совпадаю во взглядах с выдающимся кембриджским философом, доктором Броудом, который писал: "нам следовало бы отнестись серьезней, чем раньше, к теории, которую Бергсон выдвинул для объяснения памяти и чувственных восприятий. Восприятие, как функция мозга и нервной системы, — явление в значительной степени злиминативное (вытесняющее), а не продуцирующее. Каждый человек в любой момент способен вспомнить все, что когда-либо происходило с ним, и воспринять все, что происходит повсюду во вселенной. Функция мозга и нервной системы — защитить нас от подавления этой массой в основном бесполезного и бессмысленного знания, скрывая большую часть того, что мы могли бы воспринять или вспомнить, и оставляя только весьма небольшой, специфически отобранный материал, который может пригодиться практически." В соответствии с этой теорией каждый из нас потенциально является Космическим Разумом. Но так как мы продолжаем оставаться животными, все наши заботы сводятся к выживанию. Чтобы обеспечить биологическое выживание, Космический Разум должен был сузиться при помощи перекрывающих клапанов мозга и нервной системы. В конечном итоге выходит ничтожная струйка, представляющая тот тип сознания, который помогает нам выжить на поверхности этой ничем не выдающейся планеты. Чтобы сформулировать и выразить содержание этого суженного сознания, человек изобрел и тщательно разработал ту систему символов вместе с внутренне присущей ей философией, колкую мы называем языком. Каждый индивид одновременно извлекает пользу из языковой традиции, в которой он рожден, и оказывается ее жертвой. Польза языковой традиции в том, что она дает доступ к накопленным запасам опыта других людей, а ее жатвой человек становится, так как язык убеждает его в том, что суженное сознание — это единственное сознание, и так извращает его чувство реальности, что он слишком склонен считать свои концепции чем-то данным извне, а свой мир — явлением действительности. То, что в языке религии называется "этим миром", есть вселенная суженного сознания, выраженного через язык, и как бы окаменевшая под его воздействием. Различные "иные миры", с которыми человек случайно сталкивается, являются множеством элементов всеобщего сознания, принадлежащих Космическому Разуму. Большинство людей почти всегда знает только то, что проходит через перекрывающий клапан и признается абсолютно реальным с точки зрения местного языка." (A. Huxley. The doors of perception)
      He осознав, каким серьезным препятствием является язык дня чистого восприятия, мистически настроенный искатель находит лишь то, что подсказывает ему собственный ограниченный разум. Слишком много оккультистов заблудилось в лабиринте видений именно по этой причине. Почти все мифы современного мистицизма рождены в результате небрежного обращения с языком, отчего оказываются сотканными из сплошной цепи заблуждений, ценою которых подчас становится сама жизнь. "Вся беда в том, — писал Д. Т. Судзуки, — что язык — это самый ненадежный инструмент, который когда-либо изобретал человеческий разум. Мы не можем жить, не прибегая к помощи этого средства общения, ведь мы существа общественные; но если мы только примем язык за реальность или сам опыт, мы совершим самую ужасную ошибку, и начнем принимать за луну палец, который всего лишь указывает на нее. Язык — это обоюдоострый меч. Если пользоваться им неосторожно, то он поразит не только врага, но и самого нападающего. Мудрый избегает этого. Он всегда очень осторожен в обращении с языком." Что поделать! Недостает мудрости современному оккультизму, который слишком часто норовит произвести впечатление, поразить чем-нибудь «потусторонним» — астральными «контактами», чудесными силами, сверхъестественными личностями (вроде "космических учителей"), которые только и делают, что распространяют "спасительное знание" или зловещие новости о близком возмездии за грехи. Раз поддавшись соблазну назвать, определить опыт, ввести его таким способом в рамки языка, и поверив в произнесенное слово, духовный искатель превращается в носителя мифа, бессознательного шарлатана, созывающего вокруг себя толпу учеников. К несчастью, обывателю именно такая «духовность» кажется наиболее убедительной, ибо в общем-то она не выходит за границы человеческих представлений и судит вполне доступную, увлекательную сказку — что-то вроде новомодного впечатляющего) триллера. Настоящая же тайна бытия современному человеку не так бросается в глаза, оставаясь слишком сложной, трудноуловимой материей. Да и в самом деле, возможно ли какое-то постижение вне языка, вне разума? Не очередная ли это выдумка "мудрствующих лукаво" философов?
      По крайней мере, древнейшие исследователи психики утверждают, что такое постижение возможно. Как пишет Э. Гримстоун в своем введении к "Практике дзэн" Сэкида Кацуки: "Чтобы видеть мир таким, каков он есть, нам нужно оставить эту всепроникающую деятельность ума, оставить ее, опустошить ум, ослабить то, что мы воображаем своей словесной властью над миром. Зрелый ученик Дзэна посредством длительной практики освободился от таких мыслей, концепций, ложных понятий, фальсификаций и грез, которые обычно плетет наш ум. Он переживает настоящий момент во всей его полноте таким, каков он есть, он способен видеть то, что действительно находится перед ним. Его восприятие мира является чистым и незапятнанным."
      Мы, конечно, не можем забыть язык, как не можем забыть разум, если не собираемся вместо подлинной Реальности найти подлинное безумие. Очевидно, мы должны прийти в некое особое положение произвольного разьединения с языком, чтобы подобно дону Хуану всегда повторять: "Это лишь способ говорить." Нам следует забыть язык, не забывая его. Древние даосы неоднократно упоминали о таком странном процессе. Они создали образ Великого Слова, сущностью которого является тишина. Всем своим творчеством они напоминали человеку, что слово не имеет «изначального» смысла, оно только чревато смыслом. Как замечает В. Малявин: "Истинное слово — это слово, переживаемое как процесс и в предельной конкретности своей откликающееся всей бездной мироздания; слово, высвобождающее силу бытия в вещах."
      Забвение слова, забвение языка — это совсем не тривиальная «забывчивость». Такое забвение, как указывали даосы, несет определенную функцию: оно является перерастанием мыслью ее концептуальной оболочки, превращает обособленную и потому бессмысленную вещь в весть бытия. Такое постижение — переворот в сознании и восприятии языка. Оно освобождает язык от навязанной ему функции обозначать сущности, а сознание — от его предметности. Оно научает видеть во всех формах жизни беспредметный порыв, чистый зов, являющийся сугубо конкретной реальностью. "Небо и земля обладают великой красотой, а не говорят. Четыре времени года имеют ясный закон, а не судят. Вещи несут в себе совершенную истину, а не ведут речей…" — такова древняя даосская мудрость. Значит, возможно пользоваться языком так, чтобы он не заслонял от нас этот "беспредметный порыв", этот "ветер нагуаля". Более того, нам совершенно необходимо пройти через словесную и умственную мишуру, через всеохватывающую пелену абстракций, чтобы, оттолкнувшись от нее, найти в первозданной чистоте безмолвный фундамент — саму энергию бытия. Выражаясь поэтически, в Слове мы находим Молчание. Ведь слова, как учили даосы, существуют для того, чтобы их забывать. Они нужны потому, что они не нужны или, точнее, становятся ненужными. Выпестованное языком внимание освобождается, чтобы превратить нас в новую, невиданную форму, в существо, полностью слитое с Реальностью, но способное при этом жить в ней и восхищаться ею. До сих пор этого достигали немногие, и мы все еще можем разделить горечь великого Чжуан-цзы, сказавшего так: "Ловушкой пользуются для ловли зайца. Поймав зайца, забывают про ловушку. Словами пользуются для того, чтобы внушить смысл. Постигнув смысл, забывают про слова. Где же найти мне забывшего слова человека, чтобы перекинуться с ним словом?"
 

3. "Делание"

 
      Есть известная доля иронии в том, что человек иногда пускается в далекие и небезопасные странствия, чтобы найти настоящее «чудо», в том, что он преклоняется перед чудотворцами и готов признать за ними чуть ли не божественное происхождение. Ведь стоит лишь вдуматься в сущность проделываемых нами самими фокусов, и несомненные чудеса раскроются в обычном и повседневном. Куда бы ни направился этот утомленный, наскучивший нам ум, где бы ни задерживался его неистощимый аппарат, переполненный тривиальностями, чудо происходит вполне автоматически — помимо сознания, помимо любого специального намерения, то есть так, как однажды заведенная игрушка совершает последовательность сколь угодно усложненных действий, ничуть не задумываясь над ними, а просто следуя своему механизму, пока не развернется пружина, пока энергия действия не исчерпает себя. Однако «чудесность» работы нашего разума заключается не только в его сверхсложном автоматизме — все характеристики чуда (т. е. непостижимого действия, выходящего за рамки естественных законов и природного сосуществования вещей) мы находим уже в результате, в разнообразных и повсюду сопровождающих человека плодах, которыми он привык пользоваться, не замечая их. "Тональ — это то, что творит мир", — сказал дон Хуан. Разум и язык — два главных инструмента тоналя — постоянно совершают свою незаметную, но удивительную работу. Ежесекундно мы свидетельствуем великое чудо творения, авторами которого сами являемся. И это совсем не метафора, а точное определение основной работы, которую проделывает психика.
      Пожалуй, для этого чуда может подойти такой термин, как экстериоризация, т. е. выведение некоего объекта (сущности, явления) изнутри вовне, из внутреннего (субъективного или психического) пространства в реально существующую снаружи среду. Фундамент экстериоризации мы в общих чертах уже рассмотрели — это то самое «галлюцинируемое», которое возникает в результате прилежных усилий тоналя вызвать соответствия между воспринимаемым сигналом и категориями, изготовленными разумом. Одно лишь «галлюцинируемое» уже оказывает на восприятие решающее, принципиальное воздействие, так как искажает действительность до неузнаваемости. (Точнее сказать, как раз до узнаваемости, ведь именно на узнавании строится перцептивный аппарат человека. Неузнаваемое не может быть осознано, а значит, и не может быть воспринято.)
      В необычных условиях, когда тональ испытывает затруднения в интерпретации, мы получаем возможность явственно убедиться в его творческой силе. Кому из вас не случалось в потемках принять куст за человека, веревку — за змею, или качающуюся ветку — за сидящую на дереве птицу? Чаще всего такие ошибки быстро исправляются последующим проверочным опытом. То есть, мы можем подойти поближе, разглядеть, пощупать и т. д. Но иногда возникают ситуации, в которых проверка невозможна (объект слишком удален, очень быстро исчезает из поля зрения, или вы сами цепенеете от шока). Тогда процесс интерпретации может зайти очень далеко. Стоит человеку по каким-то причинам увериться, что перед ним не куст, а, скажем, присевший на корточки незнакомец, как тональ разворачивает целую картину, порою достаточно детализированную, стремящуюся к всесторонней полноте перцептивного образа. Можно, например, заметить детали одежды несуществующего призрака (шляпу, поблескивающие пуговицы, причудливые башмаки), особенности его позы или строения тела. Если процесс не остановится, можно даже «услышать» его дыхание или иные, производимые фантомом звуки. С апофеозом таких игр тоналя сталкиваются некоторые впечатлительные субъекты, если они склонны верить в привидений или нечистую силу. Потому что при желании с «галлюцинируемым» можно даже поговорить — задать вопрос, получить ответ. Подобных историй предостаточно. Вспомните, как Кастанеда, испытывая панический ужас, наблюдал агонию диковинного зверя, умиравшего в сумерках среди пустынных холмов. И только особенное усилие воспрявшей рациональности позволило ему заметить, что перед ним всего лишь высохшая ветка, а не животное "с клювом птицы и телом антилопы". Понятно, что дон Хуан был недоволен строптивостью и упрямством этого «цивилизованного» ума, ведь он стремился научить Карлоса время от времени выбрасывать ум на свалку.
      Похожая история приключилась с койотом, говорившим на двух языках. После того, как Карлос вызвал у себя особое состояние, именуемое в системе дона Хуана "остановкой мира", он встретился в пустыне с койотом и «беседовал» с ним. Учитель попытался объяснить Кастанеде, что произошло на самом деле. "Что-то было между тобой и койотом, но это не разговор. Я сам бывал в такой переделке. Я тебе рассказывал, как однажды разговаривал с оленем. Но ни ты, ни я никогда не узнаем, что происходило в этих случаях на самом деле. <…> Олень и я что-то делали, но в это время мне нужно было заставить мир соответствовать моим идеям совершенно так же, как это сделал ты. Как и ты, я всю жизнь разговаривал. Поэтому мои привычки взяли верх и распространились на оленя. Когда олень подошел ко мне и сделал то, что он сделал, я был вынужден понимать это как разговор. <… >
      Его объяснение вызвало у меня состояние огромного умственного возбуждения. Но некоторое время я не только забыл о крадущейся бабочке, но даже перестал записывать. Я попытался перефразировать его заявление, и мы ушли в длинные рассуждения относительно рефлексивной природы нашего мира. Мир, по словам дона Хуана, должен соответствовать его описанию. Это описание отражает самого себя.
      Еще одним аспектом его объяснения была идея, что мы научились соотносить себя с нашим описанием мира в соответствии с тем, что он называл «привычками». Я привел более обширный термин «преднамеренность» (intentionality) — как свойство человеческого осознания, посредством которого соотносятся с объектом или его истолковывают." (IV, 27–28)
      Только подумайте, сколько похожих представлений разыгрывается медиумами, астральными «контактерами», богоизбранными провидцами — вполне неосознанно, с чистой, искренней верой в абсолютную ценность этих галлюцинаций! Ведь тональ, согласно со своей основной привычкой, склонен создавать иллюзии в необычных перцептивных ситуациях, а все оккультные психотехники, по сути, ведут именно к таким ситуациям — то есть, к изменению привычного режима работы сознания.
      Однако энергетически действия тоналя не ограничиваются субъективными галлюцинациями и искажением восприятия. Упорно концентрируясь на внутренних образах и составленных умом связях, мы создаем то, что буддисты называют «мыслеформами», — психоэнергетические формации, способные в какой-то степени существовать отдельно от нас во внешней среде. Они в немалой степени способствуют укреплению субъективных искажений, делают эти искажения достоянием какой-то человеческой общности, в конечном итоге образуя энергетическую ткань психополя Земли. Коллективная иллюзия, или, выражаясь языком психиатрии, "массовый психоз" — явление куда более распространенное, чем мы обычно полагаем. В наиболее острой форме групповые перцептивные искажения свойственны религиозным или мистическим общинам, но и повседневная наша жизнь подспудно переполнена ими. Мы постоянно делаем свой мир, вовлекая в него энергетические структуры, рожденные нашим вниманием из субъективных идей, предрассудков, убеждений. Мистика начинается в быту: ненависть или любовь превращаются в самостоятельные формации силы и влияют на судьбу всего живого вокруг нас. Это и есть экстериоризация тоналя, магия, данная человеку от рождения. Различные сенситивы, способные воспринимать мир мыслеформ, бывают очарованы им — и неудивительно! Целый океан иллюзий, со своим «раем» и «адом», богами и демонами, неупокоенными душами коварно убиенных (эти живут обычно, благодаря памяти обиженных родственников или учеников), захватывает их пылкое воображение, заменяя холодную и далекую Реальность «астральным» продолжением человека. Здесь интересно блуждать, так как все это — родное: тайны, интриги, приключения и льстящая человеку близость к «потустороннему». Изо всей этой мешанины можно иногда извлекать полезную информацию, даже оказывая реальную помощь ближнему, но нельзя забывать: мир мыслеформ — всего лишь тончайший налет, человеческая «накипь» на безграничной поверхности океана бытия; «накипь», безотносительно к нам не обладающая никакой ценностью. Полагая ее Реальностью, вы отрезаете себе путь к истине и подлинной трансформации существа.
      Дон Хуан, наверное, назвал бы мир мыслеформ результатом общечеловеческого «делания». Этим словом его традиция окрестила превращение описания как мыслимого факта в факт воспринимаемый. Когда мы воспринимаем некую совокупность сигналов и осознаем ее, скажем, как «стул», — мы занимаемся деланием. Основано оно на привычке, и в этом смысле ведет себя точно таким же образом.
      "Дон Хуан говорил, что любая привычка является «деланием», и что для функционирования деланию необходимы все его составные части. Если некоторые части отсутствуют, делание расстраивается. Под «деланием» он подразумевал любую связную и осмысленную последовательность действий. Другими словами, привычка нуждается во всех своих составных частях, чтобы быть живой деятельностью. " (V, 510)
      Запомним это важное замечание в дальнейшем можно будет проследить, каким образом и какие именно составные части «делания» устранял дон Хуан у своих учеников, чтобы добиться освобождения восприятия. Сейчас же важно отметить, что «делание», являясь самой прочной, самой неотъемлемой и въевшейся в нас привычкой, гарантирует, в первую очередь, устойчивость картины мира.
      Действительность существует в движении. Текучесть и изменчивость — вот главные характеристики Реальности, дающей нам материал для восприятия. Ничто не остается неизменным, даже на миг. Буддисты, наверное, раньше других возвели изменчивость бытия в онтологическую категорию. Следствия, которые они вывели из этого открытия, привели к целой космологической теории. Кшаника-вада, или учение о мгновенности, говорит о том, что мир рождается и погибает каждую кшану (мгновение, или квант времени). Мы наблюдаем движение таким же образом, как смотрим кино. Кинокадр заключает в себя все мироздание и длится ровно одну кшану, после чего безвозвратно гаснет, уходит в небытие, чтобы уступить место следующему миру (или следующему кадру). То же касается и воспринимающего Я: оно рождается и гибнет, на его место приходит другое Я, в чем-то отличное от прежнего, за ним еще одно, и так далее и тому подобное. Мы можем оставить в стороне метафизические конструкции буддистских мыслителей, но всепроникающая сила, каждую секунду несущая изменения во всякую точку пространства, неустранима. В конечном итоге все, воспринимаемое человеком, должно вызывать постоянное смятение, так как в реальности ни один объект не остается тем же самым, а значит, не может узнаваться. Однако мы прекрасно избегаем этого затруднения, даже не задумываясь о его существовании. Разумеется, и здесь огромную работу совершает «делание». Из исследований в области психологии восприятия известно, что для узнавания образа перцептивный аппарат не нуждается в исчерпывающей сенсорной информации о предлагаемом объекте. Человек успешно «достраивает» образ, исходя из некоторого числа характерных признаков; более того, исчерпывающий сигнал, видимо, вообще противоречит обычному стереотипу нашего восприятия (Вспомните, какое количество условных форм, условных сигналов окружает нас и постоянно требует энергии для перцептивной интерпретации! Человеческая деятельность со всех сферах продуцирует условности для вызывания искусственных переживаний. Например, область визуальных восприятий так интенсивно загружается условным материалом, что его производство превратилось в отрасль индустрии развлечений. Фотография, а за ней — кино, и, наконец, телевидение — вот ступени распространяющейся искусственности визуального сигнала. Все более изощренное «делание» развивает в себе человек, научившийся находить смысл в мелькании света на куске белого полотна или в скольжении электронного луча по слою люминофора.) Во всяком случае, когда мы искусственно достигаем максимальной детализации восприятия объекта, узнавание, как это ни странно, заметно затрудняется. Возможно, это качество как раз и связано с постоянной текучестью внешнего мира — восприятие изначально учитывает высокую степень неопределенности и не готово к реальной стабильности воспринимаемого, хотя тональ непрерывно демонстрирует человеку иллюзорную версию этой стабильности.
      "Сегодня я должен… помочь тебе лучше осознать тот факт, что все мы — светящиеся существа, что мы не объекты, а чистое осознание, не имеющее ни плотности, ни границ. Представление о плотном теле лишь облегчает наше путешествие на земле, это описание, созданное нами для удобства, но не более. Однако наш разум забывает об этом, и мы сами себя заключаем в заколдованный круг, из которого редко вырываемся в течение жизни." (IV, 100–101)
      Потоки энергии, не знающие покоя, несомые ветром времени в головокружительную бездну пространства, претерпевающие невиданные метаморфозы в бесконечном разнообразии, пересекая друг друга, сливаясь и разделяясь между собой, — они каменеют в сознании человека и делаются вещью, объектом, инертной массой материи. Мы словно бы гонимся за солнечным бликом, за свободно ускользающей лучистостью, цепляемся взором за невидимый ветер и заставляем весь подвижный, бушующий космос осесть, уплотниться, обрести зримые и устойчивые контуры, замереть в однообразном рельефе. Работа проделана, делание осуществлено. И вот перед нами мир, которым можно манипулировать на свой лад, — мир, в котором мало что происходит, где почти все события предсказуемы, а явления жизни катятся по рельсам согласно расписанию, как поезда.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.