Звезды смотрят вниз

Дэвид был для Джо, конечно, только предлогом, последним козырем в игре. Не будь Дэвида, ему бы ни за что не удалось выпутаться из такого рода истории. Это было бы невозможно. Никак невозможно. Его бы допрашивали, преследовали, шпионили за ним на каждом шагу. Даже когда он говорил с Адой, эта мысль промелькнула у него в голове. И его охватил порыв восхищения собственной ловкостью. Да, он умно придумал: разыграл все как настоящий артист. Какое удовольствие — стоять сейчас тут, втирать ей очки и посмеиваться в кулак над всей компанией.

— Имейте в виду, миссис Сэнли, что я не злопамятен, — объявил он в заключение. — Скажите Дженни, что я её прощаю. И передайте всем от меня поклон. Не могу никого видеть, мне слишком тяжело.

Аде не хотелось его отпускать. Она-то в самом деле была расстроена. Но что делать, раз человека обидели? И Джо покинул её дом так же, как вошёл в него: без единого пятна на репутации, самым достойным образом.

В этот вечер Дженни поздно воротилась домой. В магазине Слэттери шла летняя распродажа, а так как сегодня была пятница, последний день этого ненавистного для Дженни периода, то магазин закрыли только около восьми часов вечера. Дженни пришла домой в четверть девятого.

Дома была одна только мать. С удивительной для неё энергией Ада устроила это нарочно, отослав Клэри и Филлис «погулять», а Альфа и Салли — на премьеру в «Эмпайр».

— Мне нужно с тобой поговорить, Дженни…

Что-то новое звучало в голосе матери, но Дженни была слишком утомлена, чтобы обратить на это внимание. Она до смерти устала, и, что ещё хуже, ей нездоровилось. Сегодня был убийственный день.

— Ох, и надоел же мне этот магазин! — сказала она, в изнеможении падая на стул. — Десять часов на ногах! Ноги у меня распухли и горят. Если это долго ещё будет продолжаться, я наживу себе расширение вен. А я когда-то считала, что это приличная служба. Что за ерунда! Она становится всё хуже. Женщины того круга, который мы теперь обслуживаем, такие ужасные!

— Джо уехал, — ледяным тоном сказала миссис Сэнли.

— Уехал? — повторила Дженни, оторопев.

— Да, уехал сегодня утром, совсем.

Дженни поняла. Её бледное лицо побледнело как мел. Она перестала растирать опухшую ногу и сидела, не шевелясь. Серые глаза глядели не на мать, а куда-то в пространство. Она казалась испуганной. Но скоро овладела собой.

— Дай мне чаю, мама, — вымолвила она каким-то странным голосом. — И не говори больше ни слова. Дай мне только чаю и молчи.

Ада глубоко вздохнула, и все приготовленные было упрёки замерли у неё на языке. Она немножко знала свою дочь, — не вполне, но настолько, чтобы понять, что сейчас не следует возражать Дженни. Она замолчала и принесла Дженни поесть.

Дженни очень медленно принялась за еду, — это был собственно обед, — деревенский пирог, ещё горячий, потому что стоял в печке. Она сидела все так же прямо, неподвижно, глядя в пространство. Она, казалось, размышляла.

Кончив есть, она повернулась к матери:

— Теперь слушай, ма, — сказала она. — И слушай хорошенько. Я знаю, вы все готовитесь меня пилить. Я заранее знаю каждое слово, которое у тебя на языке. Я поступила с Джо скверно и так далее. Я это знаю, слышишь? Все знаю. И нечего мне это говорить. Тогда вам не придётся ни о чём жалеть. Вот! А теперь я иду спать.

Ошеломлённая мать осталась одна, а Дженни стала с трудом подниматься по лестнице. Она ощущала невероятную усталость. Вот бы сейчас выпить стаканчик-другой портвейна, чтобы встряхнуться! Она почувствовала вдруг, что готова отдать всё, что угодно, за один бодрящий стакан портвейна. Наверху она разделась, бросая свою одежду на стул, на пол, куда и как попало. Легла в постель. Она благодарила бога, что Клэри, ей соседки по комнате, нет дома, и никто не мешает ей.

Она лежала на спине в прохладной темноте спальни и думала… все думала. На этот раз никакой истерики, потоков слёз, дикого метания на подушке. Она была удивительно спокойна. Но под этим спокойствием скрывался испуг.

Она смотрела прямо в лицо случившемуся: да, Джо бросил её, нанёс ей ужасный удар, удар почти смертельный для её гордости, удар, морально сразивший её в самую тяжёлую для неё минуту. Ей опротивел магазин, надоело в течение долгих часов быть на ногах, подавать, разворачивать, резать, надоело любезно угождать покупательницам низшего круга. Только сегодня картина этих шести лет её работы у Слэттери встала перед ней. И она решительно сказала себе, что должна избавиться от всего этого. Дома ей тоже все надоело: надоела теснота, грязь, беспорядок. Ей хотелось иметь свою собственную квартиру, свою собственную обстановку. Хотелось принимать гостей, устраивать у себя званые вечера, вращаться в «приличном обществе». А если её желание никогда не осуществится? Если всю жизнь будет только этот магазин и дом на Скоттсвуд-род? Вот что было главной причиной внезапного испуга Дженни. В лице Джо она упустила уже одну возможность. Неужели она упустит и вторую?

Она много и упорно думала раньше, чем уснула. А наутро проснулась в бодром настроении. По субботам она работала только полдня. Придя домой, торопливо позавтракала и побежала наверх переодеваться. Она потратила много времени на туалет: надела самое нарядное из своих платьев, серебристо-серое с бледно-розовой отделкой, причесалась по-новому и, чтобы выглядеть свежее, намазала лицо кольд-кремом «Винолия». Результатом осталась довольна и сошла вниз в гостиную дожидаться Дэвида. Он обещал прийти в половине третьего, но пришёл на целых десять минут раньше, трепеща от нетерпеливого желания увидеть её. Первый же взгляд на него успокоил Дженни: да, он по уши влюблён в неё. Она сама открыла ему дверь, и Дэвид остановился, как вкопанный, в коридоре, пожирая её глазами.

— Какая вы красивая, Дженни, — шепнул он. — Такая красота бывает только в сказке.

Проходя впереди него в гостиную, она усмехнулась, довольная. Нельзя отрицать, что Дэвид гораздо лучше, чем Джо, умеет говорить комплименты. Но подарок он принёс ей ужасно нелепый: не шоколад, ни конфеты, даже не духи, ничего полезного, только букет желтофиоли, даже не букет, а просто пучок, какие продаются на лотках не дороже, чем по два пенса. Ну да ничего, сейчас она не будет обращать на это внимание. Она сказала с улыбкой:

— Я так рада вас видеть, Дэвид, право. И какие красивые цветы!

— Они самые обыкновенные, но они прелестны, Дженни. И вы — также. Смотрите, лепестки такие же нежно-матовые, как ваши глаза.

Дженни не знала, что сказать. Такого рода разговор ставил её в тупик. Она подумала, что виноваты книги, которых Дэвид начитался за последние три года, — «стихи и всё такое». В другое время она ответила бы, как полагается особе хорошо воспитанной: — «о, я так люблю возиться с цветами», — и суетливо убежала бы с букетом. Но сегодня ей не хотелось уходить от Дэвида. Следовало остаться с ним. С цветами в руках она церемонно присела на кушетку. Дэвид сел рядом, посмеиваясь над строгой чопорностью их позы.

— Мы сидим как будто перед фотографом.

— Что? — она недоумевающе посмотрела на него, окончательно рассмешив этим Дэвида.

— Знаете, Дженни, — сказал он. — Никогда ещё я не встречал такой… такой удивительной невинности, как у вас. Вы — как Франческа… «когда её, ещё всю в росе, привезли из монастыря». Это написал один человек, которого звали Стивен Филлипс.

Глаза Дженни были опущены. Серое платье, бледное, нежное лицо и сжимавшие цветы неподвижные руки придавали ей странное сходство с монахиней. После слов Дэвида она сидела все так же тихо, не понимая, что он хотел ими сказать. «Невинна»? Неужели он способен… Неужели это насмешка? Нет, конечно, нет, он слишком для этого влюблён. Наконец она сказала:

— Не надо смеяться надо мной. Последние дни я не очень хорошо себя чувствую.

— О, Дженни! — Дэвид сразу встревожился. — А что с вами?

Она вздохнула и принялась теребить стебелёк цветка из букета.

— Здесь все против меня, все… потом были неприятности с Джо… Он уехал.

— Как, Джо уехал?

Она утвердительно кивнула головой.

— Но отчего, скажите на милость? Отчего?

Она промолчала, продолжая с трогательным смущением теребить цветок, потом сказала:

— Он ревновал… не хотел оставаться у нас оттого, что… ну, если уже вы непременно хотите знать, оттого, что вы мне больше нравитесь, чем он.

— Да что вы, Дженни, — возразил Дэвид смущённо. — Ведь Джо мне говорил… так вы думаете… вы уверены, что Джо всё же был влюблён в вас?

— Давайте не будем об этом говорить, — ответила Дженни, слегка вздрогнув. — Я не хочу говорить об этом. Я от всех только об одном и слышу… Меня бранят за то, что я не выносила Джо… — Она неожиданно подняла глаза на Дэвида. — Сердцу не прикажешь, правда, Дэвид?

Послышавшийся ему в этих словах намёк заставил сердце Дэвида забиться мгновенным дивным восторгом. Она предпочитает его! Она назвала его «Дэвид»! Глядя ей в глаза, как в тот вечер первой встречи, он забыл обо всём на свете, помнил только, что любит её, стремится к ней всей душой. В мире есть одна только Дженни. И никогда не будет никого другого. Уже в одном её имени «Дженни» крылось волшебное очарование: песня жаворонка, раскрывающийся цветок, красота и свежесть, музыка и благоухание. Он желал её со всей страстностью своей молодой и голодной души. Он наклонился к ней, и Дженни не отодвинулась.

— Дженни, — пробормотал он с бьющимся сердцем. — Так я вам нравлюсь?

— Да, Дэвид.

— Дженни… Я знал с самого начала, что так будет… Вы любите меня, Дженни?

Дженни ответила коротким, нервным кивком.

Он обнял её. Ничто в жизни не могло сравниться с упоением этого поцелуя. Он поцеловал её робко, почти благоговейно. Весь трагизм юношеской любви, вся её неискушённость сказались в нежной неумелости этого объятия. Это был самый необычайный поцелуй из всех, которыми когда-либо целовали Дженни. И от необычайности этого поцелуя слеза задрожала на её реснице, скатилась по щеке, за ней другая, третья.

— Дженни… ты плачешь? Так ты не любишь меня? Дорогая, скажи, что тебя огорчает?

— Я люблю тебя, Дэвид, люблю, — зашептала Дженни. — Никого у меня нет, кроме тебя. Я хочу, чтобы ты всегда меня любил. Хочу, чтобы ты взял меня отсюда. Я здесь все ненавижу. Ненавижу. Они относятся ко мне отвратительно. И надоело мне до смерти работать в мастерской. Ни одной минуты не буду больше этого терпеть. Я хочу уйти с тобой, подальше отсюда. Хочу, чтобы мы поженились и были счастливы и… и… все такое…

Волнение в её голосе довело Дэвида чуть не до экстаза.

— Я тебя возьму отсюда, Дженни, как только смогу. Как только сдам экзамен и получу место.

Она разразилась слезами.

— О Дэвид, да ведь это пройдёт целый год! И ты будешь в Дерхэме, в университете, а я здесь. Ты меня забудешь. Я не могу так долго ждать. Мне тошно здесь, говорю тебе. А ты не мог бы сейчас поступить на службу?

Она горько плакала, сама не зная, отчего.

Эти слезы ужасно расстроили Дэвида. Он видел, что Дженни переутомлена и сильно взвинчена; но каждое её всхлипывание отзывалось в нём ранящей болью.

Он стал её утешать, гладил голову, склонённую к нему на плечо.

— Не так уж это долго, Дженни. И не горюй, милая, всё уладится. В крайнем случае я мог бы, пожалуй, и теперь уже получить место. Я уже вполне подготовлен к преподаванию, понимаешь? Я сдал экзамены на бакалавра литературы, для этого достаточно двух лет ученья в Бедлее. Конечно, это ничего не стоит в сравнении с степенью бакалавра филологических наук, но в конце концов, если нужда заставит, я мог бы взять место учителя.

— Правда, Дэвид? — В налитых слезами глазах Дженни была мольба. — О, постарайся! Но как бы ты мог это сделать?

— А вот как… — Он все гладил Дженни по голове и успокаивал её. Только безумие любви могло заставить его продолжать:

— Я написал бы одному человеку из нашего города, который пользуется некоторым влиянием. Его фамилия Баррас. Он может устроить меня куда-нибудь. Но, понимаешь ли…

— Понимаю, Дэвид, — стремительно перебила Дженни, — отлично знаю, что ты хетел сказать. Тебе нужно добиться степени бакалавра. Но почему бы не сделать этого потом? О Дэвид, ты только представь себе: мы с тобой вдвоём в уютном домике. Ты работаешь по вечерам, разложив на столе все свои большущие серьёзные книги, а я сижу рядом. Не так уже трудно будет тебе давать днём уроки в школе. А заниматься ты можешь вволю по вечерам. Разве не чудесно было бы? Подумай, Дэвид, как чудесно!

Нарисованная Дженни сантиментальная картина вызвала у него насмешливую нежность. Он покровительственно посмотрел на девушку.

— Но, видишь ли, Дженни, нам следует быть практичными.

Она улыбнулась сквозь слёзы.

— Дэвид, Дэвид, не говори больше ничего. Я так рада, не надо портить мне эту радость. — Она со смехом вскочила. — Теперь слушай. Мы сегодня сделаем отличную прогулку. Пойдём в Эдсмонд-Дин, там так красиво; мне так нравятся деревья и та живописная старая мельница, помнишь? И мы там поговорим, обсудим все, каждую мелочь. В конце концов не мешает тебе сразу написать этому господину мистеру Баррасу… — Она замолчала, чаруя Дэвида своими красивыми глазами, блестевшими от непролитых слёз. Она торопливо поцеловала его и убежала одеваться.

Дэвид стоял и улыбался, радостно взволнованный, восторженный и, пожалуй, немножко смущённый. Но всё казалось пустяками по сравнению с тем фактом, что Дженни любит его. Его, Дэвида, любит Дженни! И он её любит. Он был полон нежности, горячей, веры в будущее. Дженни будет ждать, разумеется, будет ждать… ведь ему только двадцать два года… он должен получить степень бакалавра, она поймёт это потом. В то время как он, поджидая Дженни, размышлял об этом, дверь распахнулась и вошла Салли. Увидев его, она вдруг круто остановилась.

— Я не знала, что вы здесь, — сказала она, нахмурив брови. — Я пришла только взять ноты.

Её хмурое лицо тучей врезалось в ясное небо его счастья. Салли всегда разговаривала с ним как-то странно, отрывисто, язвительно, с упорной неприязнью. Чувствовалось тайное недовольство им, инстинктивное желание задеть его побольнее. И Дэвиду вдруг захотелось наладить хорошие отношения с Салли теперь, когда он так счастлив, когда он женится на её сестре. Повинуясь этому внезапному побуждению, он сказал:

— Почему вы так смотрите на меня, Салли? Я вам противен?

Девочка спокойно посмотрела ему в глаза. На ней было старое синее платье, в котором она в прошлом году ходила в школу. Волосы её сильно растрепались.

— Вы мне не противны, — сказала она, на этот раз без тени своей обычной недетской заносчивости.

Дэвид видел, что она говорит правду. Он улыбнулся.

— Но вы всегда так… так кисло на меня поглядываете.

Она возразила с необычной серьёзностью:

— Вы знаете, где найти сахар, если вам он нужен. — И, опустив глаза, резко повернулась и вышла из комнаты.

Разминувшись с Салли в дверях, вплыла Дженни.

— Что эта маленькая злючка сказала тебе? — И, не дожидаясь ответа, она с уверенностью собственницы взяла Дэвида под руку, слегка прижавшись к нему. — Ну, пойдём, милый. Мне до смерти хочется поскорее обо всём, обо всём поговорить.

Она была весела теперь, да, весела, как птица. А почему бы и нет? Ведь у неё были все основания радоваться: был жених, не просто «кавалер», а настоящий жених и с аттестатом учителя! Чудесно иметь жениха-учителя. Она избавится от Слэттери и от Скоттсвуд-род тоже. Она покажет им всем, покажет и Джо! Всем назло они с Дэвидом будут венчаться в церкви, и о венчании объявят в газете. Она всегда мечтала венчаться в церкви. А теперь надо подумать, как ей одеться к венцу. Она оденется просто, но мило… О да, мило…

Воротясь с прогулки, Дэвид написал Баррасу («только для того, чтобы доставить удовольствие Дженни»). Через неделю получился ответ, в котором ему предлагали место младшего преподавателя в городской школе в Слискэйле на Нью-Бетель-стрит. Дэвид показал это письмо Дженни, ожидая, что она скажет. Рассудок боролся в нём с безоглядностью любви, он думал о родителях, о своей карьере. Дженни обхватила руками его шею:

— О Дэвид, милый, — всхлипнула она, — ведь это великолепно, так великолепно, что я и слов не нахожу. Ну, разве ты не рад, что я тебя заставила написать? Разве это не чудесно?

Держа её в объятиях, прильнув губами к её губам, закрыв глаза, всё больше и больше пьянея, он чувствовал, что она права: это, и в самом деле чудесно.

XVI

В это утро, даже ещё до прибытия телеграммы на имя отца, Артур ощущал какой-то особенный подъём духа. Он проснулся с этим ощущением. С той минуты, как он открыл глаза и увидел в окно квадрат голубого неба, он почувствовал, что жизнь прекрасна, полна солнечного света, и надежд, и сил. Конечно, не всегда он просыпался в таком настроении. Иногда по утрам не бывало солнца, предстоял день уныния, какого-то мрачного застоя души, неприятного сознания своих недостатков.

Отчего он сегодня чувствовал себя таким счастливым? Это было так же необъяснимо, как и его печальные настроения. Предчувствие утренней телеграммы? Или мысль, что он увидит сегодня Гетти? Вернее всего — радостное сознание, что он совершенствуется нравственно, потому что, лёжа в постели с закинутыми за голосу руками, блаженно потягиваясь всем своим длинным и тонким восемнадцатилетним телом, он первым делом подумал: «А я-таки не ел вчера землянику!»

Разумеется, земляника сама по себе — ничто, хоть он и очень любит её. Она только символ, она помогла ему доказать себе собственную твёрдость. С лёгкой улыбкой он снова перебрал все в памяти. Вчерашний ужин, тётю Кэролайн, которая, как всегда, склонив голову набок, что-то приговаривала, раскладывая из вазы по тарелкам сочную землянику их собственных парников, — редкое лакомство за пуританским столом Баррасов. Да, и ещё сливки — он чуть не забыл о большом серебряном кувшине жёлтых сливок. Ничего Артур так не любил, как землянику со сливками. «Теперь тебе, Артур» — сказала тётя Кэролайн, готовясь положить ему щедрую порцию земляники. А он поспешно: «Нет, спасибо, тётя Кэрри. Я сегодня не хочу земляники». — «Но, Артур!» — в голосе тётушки удивление, даже растерянность. Холодный взгляд отца сразу же останавливается на нём. Тётя Кэрри начинает снова: «Разве ты не здоров, Артур, милый?» — Он смеётся: «Совершенно здоров, тётя Кэрри, просто мне что-то не хочется сегодня земляники». — И сидел, глотая слюну, и смотрел, как все ели землянику.

Вот это путь к самовоспитанию, — мелочь, может быть, но в книге сказано, что за мелкими следуют большие дела. Да, сегодня он доволен собой. «Я бы очень желала, чтобы у Артура был более сильный характер». Это ворчливое замечание матери, подслушанное им, когда он проходил по коридору мимо. её комнаты, и на много месяцев запечатлевшееся в его мозгу, теперь, когда он ответил на него своим отказом от земляники, больше не мучило его.

Он вскочил с постели, — ведь нехорошо так лежать и праздно мечтать, — энергично проделал гимнастику перед открытым окном, помчался в ванную и принял холодную ванну: действительно холодную, не думайте, он не разбавил эту ледяную купель ни единой каплей из горячего крана. Потом Артур, сияя, вернулся к себе в комнату и надел рабочий костюм. Во время одевания глаза его были набожно устремлены на плакат, висевший на стене против кровати. Плакат большими жирными буквами возвещал: «Я хочу!», а пониже этой была вторая надпись: «Смотри прямо, в глаза каждому».

Он зашнуровал, наконец, башмаки — толстые башмаки, которые надел сегодня для того, чтобы спуститься в них в шахту. Теперь он совсем готов. Отперев ящик стола, он достал оттуда небольшую красную книжку: «Как излечиться от самомнения», — одну из серии, выходившей под общим заголовком «Воля и поступки», — и с серьёзным видом присел на край кровати, чтобы почитать. Он всегда прочитывал одну главу утром, до первого завтрака, когда (как утверждала книга) ум наиболее восприимчив. И он предпочитал читать у себя в комнате, в уединении: эти красные книжечки были его ревниво охраняемой тайной.

Где-то, за пределами его внимания, слышалось движение в доме: медленные шаги тётушки Кэрри в спальне матери, смех Грэйс, пробежавшей в ванную, глухой, сердитый стук над головой из комнаты Хильды, неохотно поднимавшейся с постели навстречу дню. Отец встал уже с час назад. Раннее вставание было частью его программы, привычной для всех, неизменной, никогда не возбуждавшей вопросов.

Артур прочёл: «Человеческая воля способна управлять не только судьбой одного человека, но и судьбами многих. Эта способность ума приказывать или запрещать тот или иной поступок, эта способность определять, который из двух путей должен быть нами избран, может оказывать влияние не только на нашу собственную жизнь, но и на жизнь многих других людей».

Он на минуту перестал читать. Как верно! Уже хотя бы ради этого следует воспитывать в себе волю, — не ради того, чтобы владеть собой, а во имя этого широкого, всеобъемлющего влияния на окружающих. Артуру хотелось быть человеком сильным, решительным, с большим самообладанием. Он знал свои недостатки, свою врождённую застенчивость и неуклюжесть, склонность копаться в себе, а главное — неисправимую мечтательность.

Подобно всем мягким и впечатлительным натурам, он поддавался искушению бежать от грубой действительности через ворота своей фантазии. Какие удивительные мечты его посещали! Как часто видел он себя свершающим героический подвиг в «Нептуне»… То он спасал ребёнка из реки или из-под курьерского поезда — и спокойно удалялся, не сообщив своего имени, а потом его разыскивали, и безумствующая от восторга толпа несла его на руках… То он сбивал с ног здоровенного грубияна, оскорбившего женщину… Или стоял на эстраде, чаруя громадную толпу слушателей своим красноречием… или, где-нибудь на званом обеде, в изысканном кругу, рядом с Гетти Тодд, пленял её и остальное общество непринуждённостью и изяществом своих манер… или… о, не было предела этим ослепительным видениям! Но Артур сознавал, что они опасны, решил покончить с ними. Теперь он будет твёрд, твёрд просто на удивление! Ему почти девятнадцать лет. Через год он окончит Горный институт. Жизнь начинается, — да, начинается по-настоящему, и необходимо мужество и решительность. «Я хочу», — твёрдо сказал себе Артур, закрывая книгу и с пылом верующего глядя на плакат. Он крепко зажмурил глаза и несколько раз повторил эти слова про себя, выжигая их в своей душе. «Я хочу, хочу, хочу». Затем он отправился вниз завтракать. Отец, который любил по утрам завтракать на полчаса раньше других, уже кончил есть. Он, задумавшись, пил последнюю чашку кофе, и газета лежала у него на коленях. На «доброе утро» Артура он ответил молчаливым кивком. В этом жесте не было ничего повелительного, ни следа той суровой рассеянности, которая иногда до костей леденила Артура. Сегодня в кивке отца была спокойная снисходительность. Она была для Артура как ласка, она ободряла, принимала его преданность, признавала его как личность. Артур просиял от счастья и усердно принялся очищать от скорлупы верхушку яйца, с радостным волнением чувствуя на себе всё время взгляд отца.

— Я полагаю, Артур, — сказал вдруг Баррас, словно решившись начать разговор, — что сегодня мы узнаем интересные новости.

— Какие, папа?

— Предвидится новый контракт на уголь…

— Да, папа? — Артур поднял глаза, краснея. Это «мы» было чем-то ужасно приятным; оно объединяло его с отцом, включало его, уже на правах компаньона, в управление копями.

— Первоклассный, должен тебе сказать, контракт, с «П. В. и К°».

— Вот как, папа!

— Ты рад? — спросил Баррас с дружелюбной иронией.

— О да, папа.

Баррас снова кивнул головой.

— Им нужен наш коксующийся уголь. Я уже начинал думать, что никогда больше не придётся снова разрабатывать этот пласт. Но если они согласятся на потребованную нами цену, мы приступим к работе на будущей неделе. Начнём вскрывать жилу в Скаппер-Флетс.

— А когда мы узнаем, папа?

— Сегодня утром, — ответил Баррас. Прямой вопрос Артура как будто заставил его внезапно пожалеть о своей откровенности: он опять взял газету и из-за неё сказал внушительно: — Пожалуйста, будь готов ровно к девяти. Я не желаю тебя дожидаться.

Артур снова принялся усердно чистить яйцо, благодарный уже и за те сообщения, которые были ему сделаны. Но у него неожиданно мелькнула одна тревожная мысль. Он вспомнил… вспомнил что-то очень неприятное. Скаппер-Флетс! Торопливо обратил он взгляд на заслонённое газетой лицо отца. Ему хотелось спросить… ужасно хотелось задать один вопрос. Спросить или нет? Пока он так колебался, вошла тётя Кэрри с Грэйс и Хильдой. Лицо тёти Кэрри, как всегда, светилось приветливостью, в которую она облачалась каждое утро так же неизменно и естественно, как вставляла свои фальшивые зубы.

— Твоя мать великолепно спала ночью, — весело обратилась она к Артуру. Информация предназначалась для Ричарда, но тётя Кэрри сочла более удобным не обращаться к нему прямо: тётушка всегда предпочитала обходный путь во имя собственной безопасности и общего мира.

Артур, не слушая, передал ей гренки. Он весь сосредоточился на одной тревожной мысли… Скаппер-Флетс… Радость его наполовину уже исчезла, начинались внутренние терзания. Он не отрывал глаз от тарелки. И под влиянием мучивших его мыслей постепенно меркло великолепие этого утра. Он чуть не заплакал от раздражения: почему всегда одно и то же — этот неожиданный переход от восторженной ясности души к тяжкому смятению?..

Он через стол посмотрел на Грэйс с чувством, похожим на зависть, наблюдая, как весело и безмятежно она уписывает мармелад. Грэйс была всегда одинакова: в шестнадцать лет она сохранила ту же милую, бездумную жизнерадостность, которую так живо помнил в ней Артур в детстве, в те дни, когда оба летели кувырком со спины пони Боксёра. А не далее как вчера Артур видел, как она шла по Аллее с Дэном Тисдэйлем, грызя большое румяное яблоко, и оба болтали как весёлые товарищи. Грэйс, которую в будущем месяце отправляют заканчивать ученье в Хэррогет, шагает, жуя яблоко, среди бела дня через весь город с Дэном Тисдэйлем, сыном булочника! Должно быть, это он и дал ей яблоко, потому что он грыз такое же точно. Если бы тётя Кэрри это увидела, то, без сомнения, дома вышел бы настоящий скандал.

Тут Грэйс перехватила взгляд Артура раньше, чем он успел отвести его, улыбнулась и беззвучно прошептала какое-то слово. По крайней мере, она сложила губы, как бы произнося его через стол одним дыханием. Но Артур и без того знал, какое это слово. Грэйс, весело улыбаясь ему, сказала «Гетти». Всякий раз, как она заставала Артура углублённым в самоанализ, она считала, что он мечтает о Гетти Тодд.

Артур неопределённо покачал головой, и это, по-видимому, чрезвычайно развеселило Грэйс. Глаза её искрились смехом, она просто захлёбывалась от какого-то тайного удовольствия. Но так как рот у неё был набит гренками и пастилой, это кончилось плачевно. Грэйс вдруг прыснула, закашлялась, поперхнулась, и лицо её сильно покраснело.

— О боже, — шепнула она, наконец, задыхаясь. — Что-то попало мне в глотку.

Хильда хмуро бросила:

— Так выпей поскорее кофе. И не будь вперёд такой болтушкой.

Грэйс послушно стала пить кофе. Хильда наблюдала за ней, прямая, суровая, все ещё хмурясь, что придавало её смуглому лицу жёсткое выражение.

— Ты, я думаю, никогда не научишься вести себя прилично, — сказала она с убеждением.

Замечание это обрушилось как резкий удар по пальцам. Так, по крайней мере, казалось Артуру. А между тем он знал, что Хильда любит Грэйс. Странно! Его всегда поражала любовь Хильды к Грэйс. То была любовь и бурная н вместе сдержанная; сочетание ласки и удара; бдительная, пассивная — и вместе собственническая; вся — из внезапных, поспешно подавляемых порывов гнева и нежности. Хильда нуждалась в обществе Грэйс. Хильда отдала бы все на свете, только бы Грэйс любила её. Но Хильда, как заметил Артур, открыто презирала всякое проявление чувств, которое могло бы привлечь к ней Грэйс, разбудить в Грэйс любовь к ней.

Артур нетерпеливо отогнал эти мысли. Вот ещё один недостаток, от которого ему необходимо избавиться, — эти скачки излишне пытливой мысли. Не достаточно ли у него материала для размышлений после сегодняшнего разговора с отцом? Он допил кофе, вложил салфетку в костяное кольцо и ожидал, пока встанет из-за стола отец. Он спросит по дороге к руднику… или, может быть, лучше на обратном пути?

Наконец, Баррас оторвался от газеты. Он не бросил её, а аккуратно сложил своими белыми холёными руками. Пальцами разгладил края и молча протянул её тёте Кэрри.

Хильда всегда брала газету, как только отец выходил из столовой, и Баррас знал, что Хильда берет её. Но он предпочитал высокомерно игнорировать этот досадный факт.

Он вышел из комнаты, следом за ним Артур, и через пять минут оба сидели уже в кабриолете и мчались к «Нептуну». Артур набирался духу для разговора с отцом. Десять раз нужные слова уже были на языке — и всякий раз иные. «Да, кстати, папа», — начнёт он. Или просто: «Папа, как ты думаешь…» Или так: «Знаешь, мне вдруг пришло в голову, что…» Это будет, пожалуй, самое подходящее начало. К его услугам всевозможные сочетания и перестановки, можно выбрать. Он уже представлял себе, как говорит с отцом, слышал слова. Но молчал. Это было мучительно. Наконец, к его невыразимому облегчению, Баррас спокойно заговорил именно о том, что тревожило Артура.

— Несколько лет тому назад у нас вышла маленькая неприятность из-за Скаппер-Флетс. Помнишь?

— Помню, папа. — Артур украдкой бросил быстрый взгляд на отца, но тот сидел рядом с ним, прямой и спокойный.

— Скверная история. Я не хотел этого. Кому хочется неприятностей? Но их не удалось избежать. Они мне дорого обошлись. — Он спокойно покончил с этим вопросом, сдав его в архив прошлого, и заключил сентенцией: — Жизнь подчас трудная штука, Артур. Но не следует сдавать позиций ни при каких обстоятельствах.

И через минуту добавил:

— Впрочем, на этот раз никаких неприятностей не будет.

— Ты думаешь, папа?

— Уверен. Рабочие получили тогда хороший урок и за новым гнаться не будут.

Он говорил обдуманно, рассудительным тоном. Он бесстрастно взвешивал аргументы.

— В Скаппер несомненно воды много, но, в конце концов, и Миксен и весь «Парадиз» — мокрые места. Для наших людей работать в таких условиях — дело привычное. Вполне привычное.