Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Рекенштейны

ModernLib.Net / Исторические любовные романы / Крыжановская Вера Ивановна / Рекенштейны - Чтение (стр. 9)
Автор: Крыжановская Вера Ивановна
Жанр: Исторические любовные романы

 

 


Неодолимое желание взглянуть хоть на окна любимого человека овладело Габриэлью; и как знать, быть может счастливый случай помог бы ей увидеть и его самого. Не колеблясь, она накинула на себя большой теплый креповый платок, закуталась в него и вышла на террасу. Она увидела, что во всех окнах замка было темно, полнейшая тишина царила повсюду; очевидно, все спали, и никто не будет знать о ее тайном выходе.

Проворная и легкая, как тень, она прошла площадку, усыпанную песком и освещенную луной, и скрылась в тени деревьев, направляясь к флигелю, который занимал ее сын.

Ноги ее в легких туфлях вязли в сырой траве, но Габриэль не обращала на это внимания и продолжала свой путь, прячась в тени из боязни, чтобы кто-нибудь не увидел ее в окно.

Наконец, она становилась, задыхаясь от волнения. Перед ней возвышался старый корпус замка, и на звездном небе отчетливо выделялась и эта величественная масса, и башня с остроконечным шпицем. Прислонясь к старому зданию, тянулась анфилада окон и широкая терраса, прилегающая к комнатам Танкреда. В помещении мальчика было темно, но два смежных окна были освещены, и на спущенной шторе виднелась колеблющаяся тень. Глаза графини впились в это отражение. И Готфрид, как бы сдаваясь на немой призыв, вышел на террасу и прошелся по ней несколько раз, задумчиво опустив голову, затем направился в сад и пошел по аллее, возле которой скрывалась Габриэль.

— Готфрид! — прошептала она, выходя из тени в двух шагах от него.

Молодой человек вздрогнул, устремив взор на Габриэль; освещенная луной, она казалась волшебным видением.

— Вы здесь, графиня?

— Я не могу дать вам уехать, не простясь с вами, — прошептала она, протягивая ему руки и обращая к нему взгляд, исполненный такой любви и такого отчаяния, что Готфрид был порабощен. Он поспешно подошел к ней, взял ее руки и поцеловал их.

— Благодарю. Но какая неосторожность придти сюда ночью, по сырой траве; вы едва оправились и рискуете простудиться.

— Пускай! Я хотела видеть вас перед этой долгой разлукой и спросить… — она наклонилась к нему, — можете ли вы носить дурные обо мне воспоминания? Будете ли вы думать без отвращения и презрения о женщине, которая, изменив своему достоинству, выдала вам свои чувства и заставила вас напомнить ей о благоразумии и долге?

Слезы помешали ей продолжать.

— Что вы говорите, Габриэль! Как смею я осуждать чувство, которое так предательски овладело сердцем человека, чувство, которое причинило вам столько страданий?! Если мои слова, моя искренняя дружба тронули вашу душу, если вы обещаете мне мужественно бороться с вашей слабостью, посвятить всю свою любовь благородному, великодушному человеку, мужу вашему, если вы будете для Танкреда благоразумной матерью и для Арно истинной сестрой, я буду думать о вас с уважением и с чувством благоговения, и всюду вас будет сопровождать моя молитва о вашем счастье.

Увидев слезы, орошающие лицо Габриэли, он сказал с тяжелым волнением:

— Вы заставляете меня страдать этими слезами, которых я не могу осушить.

— Прощайте, — прошептала графиня, протягивая ему руку.

Порабощенный и позабыв все, Готфрид привлек ее в свои объятия и прижал губы к ее шелковистым локонам, но почти тотчас оттолкнул ее и убежал. Голова его горела, и совесть упрекала его. В последнюю минуту он ослабел, изменил доверию графа и слову, данному Жизели. «Никогда больше я не должен подвергать себя искушению, если не хочу быть подлым», — говорил он себе, возвращаясь в комнату.

Графиня с минуту оставалась неподвижна. Безумная радость охватила ее душу, и одна лишь мысль «он побежден, он мой, несмотря ни на что, так как он любит меня», бушевала в ее голове. Молодая женщина преобразилась; с пылающим лицом она вернулась к себе и кинулась в постель.

Радость графини уменьшилась бы на много, а упреки совести Готфрида увеличились бы во сто раз, если бы они знали, что их свидание было подмечено двумя свидетелями. Один из них был Гвидо Серрати; возвращаясь с ночной прогулки, он увидел Габриэль в момент, когда она подходила к Веренфельсу. Движимый любопытством, он спрятался, желая видеть, что произойдет. «Я не ошибался, — говорил он себе с насмешливой улыбкой, — предполагая, что тут что-то кроется. Да, она положительно без ума от этого злакудрого красавца. Такие открытия ценятся на вес золота, и это поможет мне, прежде всего, овладеть моей прелестной мадонной, в которую я безумно влюблен, а во-вторых, обеспечить мое существование. Обладание подобной тайной прибыльно для живописи. Но Веренфельсу я не завидую; не радость навязать себе на шею такого черта».

С этого дня графиня начала оживать. Свежая, веселая, счастливая, она снова стала интересоваться жизнью, была нежна и внимательна с графом, который казался грустным и не совсем здоровым, и братски добра с Арно. Уверенность, что она любима Готфридом, наполняла ее сердце радостью. Она терпеливо выносила разлуку и не думала о том, что будет после этого.

Сеансы возобновились, и Серрати делал теперь ее портрет. При всяком случае, как только они оставались одни, Гвидо наводил разговор на Жизель и рассказывал множество маленьких эпизодов, происшедших между ней и ее женихом во время болезни графини. Эти рассказы, искусно рассчитанные, возбуждали в графине жестокую ревность, целую бурю страсти, и позабыв всякую осторожность, она сама стала расспрашивать художника.

Однажды Габриэль была в мастерской с глазу на глаз с Гвидо. Он, как всегда, повел разговор на ту же тему и сообщил, что между женихом и невестой установилась деятельная переписка. Накануне Жизель получила письмо, сильно ее взволновавшее. Она перечитывала его несколько раз. «Кажется, дело идет об ускорении их свадьбы», — присовокупил Серрати, всматриваясь украдкой в побледневшее, взволнованное лицо молодой женщины.

— Простите, графиня, что я расстроил вас неосторожным словом, — сказал он вдруг, обратясь к ней и устремляя на нее смелый взор.

Габриэль вздрогнула и, собрав все свои силы, спросила, смерив его презрительным взглядом:

— Я вас не понимаю. То, что вы сказали, не могло расстроить меня!

— Я вижу, графиня, что должен говорить яснее, чтобы вызвать ваше доверие, и потому расскажу вам эпизод, который произошел в ночь отъезда месье Веренфельса. Погода была так хороша, что я вышел пройтись по саду, и случай привел меня к той части замка, которую занимает маленький граф. Вдруг я увидел красивого блондина, который с нетерпением ходил около террасы, затем направился к дубовой аллее, где тотчас из тени деревьев выступила молодая женщина и позвала его; он про…

— Довольно, довольно, — перебила его графиня, бледная, как смерть. — Я понимаю, что вы шпионите и хотите, чтобы вам заплатили за молчание. Во сколько вы его цените?

Художник насмешливо улыбнулся.

— Не раздражайтесь, графиня, надо благоразумно относиться к обладателю тайны. Я хочу дружески сговориться с вами.

— Сколько вы требуете?

— Я вам это скажу, когда выясню все обстоятельства. Вы любите человека, который отвечает вам взаимностью, но слишком строг, чтобы наслаждаться запретным счастьем. Сверх того, этот человек помолвлен и никогда не бросит ту, которой дал свое слово. Но я берусь расстроить это обязательство и сделать ее недостойной и неверной настолько, что щекотливый молодой человек не женится на ней. Если затем вы овдовеете, ничто не помешает вам выйти за человека, которого вы любите, и если… в довершение этих счастливых случайностей, граф Арно погибнет на дуэли с доном Районом де Морейра, например, огромное состояние Арнобургов перейдет к вашему сыну и даст вам возможность по-царски вознаградить друга, который вызовет эти счастливые случайности и устроит ваше счастье. Я беден и должен подумать о моей будущности. А потому попрошу у вас десять тысяч франков за молчание и пятнадцать тысяч, чтобы сделать неверной мадемуазель Жизель. О цене за ваше вдовство и за наследство молодого графа мы поговорим, когда настанет время.

Габриэль слушала, остолбенев от ужаса и негодования; она чувствовала себя как бы запутанной в паутине, как бы в руках этого циничного продажного человека.

— Вы осмеливаетесь предлагать мне целый ряд преступлений. И я не хочу, чтобы Арно погиб; ни за что, никогда, — проговорила вдруг Габриэль глухим голосом.

— Графиня, я предлагаю вам выход из невыносимого положения; богатство и счастье в будущем, благодаря разным роковым случайностям, в которых никто не будет иметь возможности вас осудить. Вы пожалеете о своей нерешительности, когда будет поздно; вот письмо Веренфельса, которое докажет вам справедливость моих слов.

Он вынул из кармана сложенный листок, положил его на колени молодой женщины и снова взялся за кисть.

Дрожа, как в лихорадке, Габриэль откинулась в изнеможении на спинку кресла, и судорожно мяла в руке письмо Веренфельса. Целый ад ревности и страсти кипел в ее груди.

Она выпрямилась, порывисто развернула письмо и стала читать: «Дорогая Жизель»… буквы прыгали и мешались в ее отуманенных глазах, и прошло несколько минут, прежде чем она была в состоянии продолжить чтение. Под впечатлением тайных упреков совести молодой человек был нежным и более отдавался излиянию чувств, чем это было бы без этой причины. В сердечных выражениях он говорил о болезненном состоянии его матери и передавал ей благословение и поцелуй, которые умирающая посылала своей будущей невестке. Далее он писал: «Мне грустно, что-то давит и волнует меня, и я спрашиваю себя порой, достоин ли я тебя, Жизель, и сумею ли я сделать тебя счастливой, как ты того заслуживаешь? Но я отгоняю эти мысли, зная, как глубока твоя любовь ко мне. Когда ты станешь подругой моей жизни, невинный взор твоих голубых глаз, чистых как небо, прогонит эти черные мысли, этого демона, смущающего меня. И потому я хочу ускорить насколько возможно нашу свадьбу. Я знаю, что твоя любовь даст мне покой и счастье».

Трепещущей рукой Габриэль сложила листок. Сумрачно сдвинув брови, она то бледнела, то краснела. Ей был понятен тайный смысл этих строк; демон, убивающий его спокойствие, была его страсть к ней. В союзе с Жизелью он хотел найти спасение и счастье. Эта простая ограниченная девочка будет обладать тем, что она считает своею собственностью. «Нет, никогда! Их надо разлучить, развернуть пропасть между ними во что бы то ни стало», — говорила она себе, бледнея, и мрачный огонь сверкал в ее глазах. Она не замечала насмешливого пытливого взгляда, с каким художник следил за борьбой в ее душе, и улыбку удовольствия, с какой он отвернулся, кончив свои наблюдения.

Беспомощная ревность пожирала ее. Демон-искуситель пробудил пагубные страсти, таившиеся в ней, и протягивал к ней свои когти, чтобы схватить ее и ветреную, страстную женщину сделать преступницей, сообщницей негодяя. Оставаясь глухой к голосу своего доброго ангела, кричавшего ей: «Удержись», она рванулась к итальянцу и прошептала:

— Я заплачу вам за молчание, а если вы разлучите Жизель с Готфридом, я награжу вас сверх ваших ожиданий.

VII. Сила зла

Как справедливо, что первый же шаг в сторону от прямого пути бывает пагубным для нас шагом, он часто ведет к гибели, он всегда дает сильное оружие роковой случайности, которая сторожит нас в образе человека, находящего свой интерес в грехе и несчастии ближнего. Увлеченная своей безумной страстью, Габриэль рискнула пойти на ночное свидание с Готфридом, и это неуважение к долгу честной женщины отдало ее в руки Серрати, который воспользовался ее преступной любовью как орудием, чтобы погубить ее. Как ни была она легкомысленна и страстна, никогда бы она не посягнула на жизнь мужа и Арно, даже для того чтобы сделаться женой Веренфельса, и, несмотря на ослепление ревности, эта мысль приводила ее в ужас и внушала к итальянцу отвращение, смешанное со страхом, которое она должна была скрывать, зная, что находится в его власти.

Гвидо Серрати был опасный человек. Под его приятной наружностью, вежливым и скромным видом скрывалась вероломная, лукавая, развратная душа. Кроме хитрости и энергии, которыми он был наделен от природы, случай вложил ему в руки страшное и тайное оружие, на которое он и рассчитывал, чтобы исполнить обещания, данные Габриэли. Этим оружием была гипнотическая сила.

Несколько лет тому назад Серрати сопровождал в Индию одного итальянского старого вельможу, который пригласил его в качестве секретаря и художника, чтобы составить большой альбом индийских типов, замечательных монументов и других интересных предметов. Во время этого путешествия Гвидо имел случай оказать услугу старому индийцу, и тот из благодарности посвятил его — найдя его к тому способным — в эту науку, дающую такую власть. Молодой человек сумел удивительным образом воспользоваться уроком и уже не раз подчинял своим желаниям и своим интересам волю людей, с которыми имел дело.

И теперь он предполагал воспользоваться этой странной силой, которая тяжелым свинцом ложится на умственные способности человека и подчиняет их чужой воле. Это влияние тем более опасно, что никакое чувство в человеке, в живом, в растении не может ему противиться. Эта тайная власть способна внушать как добро, так и зло, и каждый человек повинуется ей, если только умеют употреблять средства, соответствующие его натуре. Тот, например, на кого не подействует вид металлического предмета, пристальный взгляд, гипнотические пассы, тот поддается звукам музыки, отдаленному звону колокола, виду какого-нибудь яркого цвета и запаху, настолько сильному, чтобы произвести в нем поражение нервной системы, бездействие мозга, необходимое, чтобы чужая воля могла поработить его.

Слепцу, например, слух и обоняние будут служить проводниками, чтобы внушить ему постороннее внешнее представление; глухому — зрение и свет. Но, кроме того, к каждому должны применяться особенности, соответствующие его натуре.

До сих пор эта сложная наука мало известна и мало пользуются ею; но тем, которые занимаются ее исследованием, будущее готовит много неожиданного. Эта сила будет играть огромную роль в медицине и в жизни.

Страстный и развращенный, Гвидо почувствовал сильное влечение к Жизели. Нежная красота молодой девушки с русой головкой воспламеняла его чувства, но честность Жизели и то обстоятельство, что она была невестой человека гордого, с которым нельзя было шутить, заставляли художника скрывать свои чувства. Покровительствуемый случаем, хитрый итальянец решил удовлетворить свою прихоть не только не рискуя, но еще и надеясь получить за это крупную сумму денег, вполне прикрываясь сообщничеством графини.

Для приведения в исполнение своих намерений он начал с того, что вечером же объяснился с Габриэлью. Затем он попросил у графа позволения разместиться для работы в маленьком мавританском павильоне, находящемся в конце парка, возле большого пруда, и состоящего из двух комнат и стеклянной галереи.

Как только Гвидо устроился в своем новом помещении, он отправился в дом судьи и попросил Жизель дать ему еще два-три сеанса.

Делая вид, что рисует, Серрати пристально глядел на молодую девушку, напрягая всю свою волю, чтобы мысленно внушить ей некоторые жесты и слова. На другой день он принес с собой мандолину и по окончании сеанса сделал на ней несколько аккордов. Затем предложил молодой девушке научить ее играть; она, улыбаясь, согласилась. Он подошел и, положив ее пальцы на струны инструмента, заставил извлечь из него несколько звуков. Сам же, наклоняясь над ней, устремил на ее лоб и затылок всю силу своей воли.

— Довольно на сегодня, — сказал он смеясь, — теперь я спою вам что-нибудь.

Гвидо сел против нее и, аккомпанируя на мандолине, затянул мерную странную песнь; в ней слышались то пронзительные дрожащие звуки, то нежные, медленные и страстные, между тем как его пристальный огненный взгляд, казалось, был прикован к чертам своей жертвы. Незаметно для Жизели какая-то странная тяжесть, какое-то оцепенение овладело ею; ее ослабевшие руки упали на колени, утомленная голова прислонилась к спинке кресла, глаза были лихорадочны и неподвижны, лицо побледнело и изменилось.

«Дай мне розу, которая украшает твои душистые волосы», — пропел итальянец глухим дрожащим голосом.

Машинально, с неподвижным взглядом, Жизель сняла со своей головы розу и подала ее Серрати, который продолжая петь, вынул из груды кисточек ореховую палочку и дотронулся ее кончиком до лба молодой девушки, и она почти мгновенно закрыла глаза и, казалось, уснула.

— Слышишь ты меня? — спросил Серрати, наклоняясь над ней.

— Да, — прошептала Жизель.

— Я велю тебе придти в час ночи ко мне в мавританский павильон Рекенштейнского парка и беспрекословно мне повиноваться. А теперь проснись, забыв все, что произошло в течение этого получаса.

Серрати говорил повелительным тоном, делая ударение на каждом слове, затем приложил противоположный конец палочки ко лбу спящей и сел на свое место; в ту же минуту Жизель открыла глаза, видимо, не сознавая, что она спала, и спокойно принялась за свое рукоделие.

День прошел без всяких приключений. Жизель совершенно забыла итальянца, так как после обеда получила письмо от Готфрида, поглотившее все ее мысли. После ужина, когда дети легли спать и домашние дела были окончены, молодая девушка ушла к себе в комнату, еще несколько раз перечитала письмо жениха и написала ему ответ.

Пробило двенадцать часов, когда она кончила свое письмо, вложила его в конверт и заклеила. Она встала и хотела лечь спать, как вдруг остановилась в нерешительности, глаза ее помутились; тихая, едва слышная мелодия звучала над ее ухом, образ Серрати носился, колеблясь, перед ее мысленным взором и, казалось, манил ее к себе. Сознание, что она должна делать что-то, чего не могла припомнить, причиняло ей странное, мучительное беспокойство.

Не давая себе отчета в том, что делает, она накинула на себя легкий плащ, вышла в сад и тенистой дорогой направилась к замку.

Дрожащие звуки песни слышались все яснее и яснее и, казалось, неслись перед нею, увлекая ее за собой с возрастающей быстротой, и будто звали ее к известной цели, неведомой, однако, для нее.

Ноги молодой девушки быстро неслись по песчаным аллеям, но в ее отуманенной голове не было сознания, что она в Рекенштейнском парке, что идет мимо пруда, и лишь при виде мавританского павильона она остановилась; ее отуманенный взор блуждал бессознательно по тонким колоннам, по разрисованным позолоченным арабескам, по фонтану, с журчанием падающему в мраморный бассейн. Затем вдруг, как бы в помешательстве, она кинулась без памяти к входу в павильон, где дверь тотчас отворилась и на освещенном фоне обрисовался стройный силуэт мужчины. Минуту спустя Гвидо Серрати без сопротивления прижимал свои губы к ее губам и, захлопнув дверь, увлек молодую девушку в глубину комнаты.

С этой злополучной ночи Жизель впала в странное душевное состояние, непостижимое для ее близких. Бледная, мрачная, она сторонилась от всех, вздрагивала при малейшем шуме и упорно ничего не отвечала на тревожные вопросы судьи и его жены. Но с наступлением ночи неведомая сила влекла ее к павильону, к бессердечному негодяю, который погубил ее из корыстолюбия и беспечного разврата.

Однако эти ночные посещения не могли долго оставаться тайной. Первый заметил их запоздавший лакей; потом женщина, возвращавшаяся из деревни от больного родственника; затем слух об этом скандале дошел до молодого учителя, заменявшего Готфрида у Танкреда.

Молодой человек хотел убедиться в этом собственными глазами; когда же увидел Жизель, входящую в павильон, он не мог более сомневаться, и его честное сердце возмущалось подобной развращенностью в девочке, которой едва исполнилось девятнадцать лет. Но он не мог решиться сообщить об этом Веренфельсу и Линднерам, которые одни только не знали о позоре, павшем на их дом.

Цель Серрати была достигнута, прихоть его удовлетворена, и он решил, не откладывая, разыграть последний акт драмы. Когда ночью пришла Жизель, он взял ее руку и, покоряя ее взглядом, как змей птицу, сказал:

— Ты напишешь своему жениху то, что я тебе продиктую; вот, возьми перо и бумагу.

Без всякого сопротивления несчастная написала:

«Готфрид, я недостойна тебя, я люблю другого и отдалась ему. Забудь меня и прости, и если ты сохранишь хоть тень жалости ко мне, то избавь меня от стыда увидеть тебя когда-нибудь».

Перо выпало из руки Жизели, и глаза ее закрылись. Тогда Серрати сказал ей повелительно:

— Завтра утром ты напишешь слово в слово такое письмо и отошлешь его Веренфельсу. Сюда ты не будешь больше приходить, но помни то, что произошло, помни, что ты приходила добровольно, из любви ко мне.

Как в чаду, молодая девушка вернулась домой, чтобы пробудиться в бездне позора и отчаяния.

На следующий день Серрати воспользовался первым случаем остаться одному с графиней, чтобы передать письмо, которым совершался разрыв между Готфридом и его невестой.

— Это копия с того письма, которое сегодня отправлено, — заявил итальянец.

Бледная, с выступившим потом на лбу, Габриэль прочла записку, плод преступления более низкого, чем убийство, и чувства радости, ужаса и угрызения совести смешались в ее душе. Конечно, Готфрид свободен; это успокаивало ее ревнивое сердце. Но преступление заставляло ее дрожать. Рассудок ее отказывался понять, как Жизель, будучи невестой такого человека, как Веренфельс, могла даже глядеть на другого, а не только увлечься низкой любовью к Серрати.

— Хорошо, сегодня вечером вы получите от меня условленную сумму, — прошептала она, вставая.

Уже тотчас после соглашения с итальянцем тайная тревога терзала графиню, и по мере того, как обрисовывалась интрига, губящая несчастную Жизель, это лихорадочное волнение усиливалось, и чтобы заглушить его, подавить этот хаос чувств, бушевавших в ней, она снова кинулась в вихрь удовольствий. Общество своим шумом заглушало ее совсем; поклонение толпы приводило ее в упоение.

Дон Рамон приехал и возобновил свое ухаживание. Он казался более влюбленным, чем когда-либо, и Габриэль со слепой ветреностью еще более возбуждала своим кокетством пылкого молодого человека. Арно задыхался от ревности и даже намекнул отцу, что было бы разумней отказать бразильцу от дома. Но граф оставался мрачен и равнодушен и, казалось, не придавал никакого значения ухаживанию дона Рамона и кокетству своей жены.

После разрыва Готфрида с невестой тайное волнение графини усилилось еще более. С ненасытной жадностью она искала развлечений, но под этой притворной веселостью таились упреки совести и желание, насколько возможно, загладить преступление.

И вот однажды днем, когда обоих графов не было дома, Габриэль сторожила Серрати и, увидев, что он направляется в мавританский павильон, подошла к молодому человеку.

— Мне необходимо серьезно поговорить с вами, сеньор Серрати, — сказала она без всякого вступления. — Вы поймали меня врасплох и воспользовались минутой ревности, чтобы вовлечь в западню и эксплуатировать случайно открытую тайну. Но зло совершилось, надо стараться смягчить последствия. Мысль, что вы погубили при моем сообщничестве невинное существо, не дает мне покоя; я пришла вам предложить жениться на Жизели. Я дам молодой девушке богатое приданое, и так как она вас любит, то ее честь и ее счастье будут одинаково ограждены.

Густая краска мгновенно выступила на лице художника, и брови его сдвинулись; но тотчас овладев собой, он ответил со своей обычной уклончивостью:

— Вы в свою очередь, графиня, ловите меня врасплох. Я вовсе не собирался жениться, но тем не менее ваша щедрость делает возможным подобное супружество, и я почти решаюсь согласиться с вашим желанием; Только попрошу вас дать мне время обдумать, чтобы принять окончательное решение.

Графиня утвердительно кивнула головой и удалилась. Она не видела, какой ядовитый и насмешливый взгляд сопровождал ее.

«Глупая, тщеславная женщина, — ворчал Гвидо, — она думает заставить меня поплатиться моей свободой за ее любовные шашни. Надо поспешить дать графине более плодотворные занятия, чем забота об успокоении своей совести».

Через несколько дней после этого разговора в замке был праздник. Многочисленное общество собралось на сельский бал, устроенный Габриэлью с присущим ей вкусом и роскошью. Танцевали в саду в устроенной для этого бальной зале и в замке, где все открытые террасы были великолепно освещены, и под звуки двух оркестров нарядные веселые толпы двигались по аллеям сада.

Кончили вальс, и Габриэль, танцевавшая его с доном Рамоном, опираясь на его руку, шла по аллее, ведущей к замку. С разгоряченным лицом наклоняясь к своей даме, бразилец говорил ей что-то с большим оживлением. Ни он, ни она не заметили, что кто-то, скрываясь в тени деревьев, шел следом за ними, стараясь слышать их разговор.

Сопровождаемые этим скрытым наблюдателем, дон Рамон и Габриэль достигли террасы, менее других освещенной, которая примыкала к залу, ведущему в столовую, а другим концом к кабинету графа. Лампы, висевшие между душистыми растениями, освещали мягким светом террасу, которая отделялась от комнаты спущенной портьерой.

Видя, что графиня и ее кавалер направлялись в эту сторону, Гвидо Серрати, — так как шпионил не кто иной, как он, — быстро опередил их, согнувшись, проскользнул позади растений и скрылся в складках портьеры.

Несколько минут спустя наблюдаемая пара поднялась по ступеням, и Габриэль, опускаясь на маленький соломенный диванчик, произнесла шутливо:

— Сядьте, дон Рамон, и успокойтесь; вы очень разгорячились от танцев.

— Нет, нет, — отвечал бразилец голосом, задыхающимся от страсти, — я должен говорить с вами, добиться объяснения, или я сойду с ума.

Не слушая далее, Гвидо вышел из своей засады, прошел зал, где никого не было, затем столовую, где слуги накрывали ужин. «Где же граф?» — шептал с нетерпением Серрати. И как бы отвечая этому призыву, граф показался у входа в соседнюю комнату, выходя из бальной залы.

— Не видели ли вы Арно, месье Серрати? — спросил он утомленным голосом.

— Кажется, я видел сейчас молодого графа и графиню; они проходили по залу и теперь разговаривают на террасе.

— Благодарю, — сказал граф, направляясь к указанному месту. Серрати же быстро другим ходом кинулся в сад.

Не дойдя нескольких шагов до портьеры, граф вдруг остановился; он ясно услышал голос, говоривший с жаром:

— Да или нет, Габриэль? Любите ли вы меня? Глаза ваши то жгут, то леденят меня. Я должен знать, что это — игра или любовь?

С побагровевшим лицом граф подошел и взглянул между складок портьеры; он не ошибся, то был дон Рамон; с пылающим взглядом и дрожащими губами он наклонился к Габриэли, которая отвечала ему небрежно:

— Боже мой! Вы знаете, дон Рамон, что я не имею права вас любить.

— Да, но эта пытка превышает мои силы, и я должен раз поцеловать губы сирены, которая не перестает обещать мне небо и заставляет терпеть муки ада, — воскликнул молодой человек, теряя всякую власть над собой. Стоя на коленях возле дивана, он хотел обнять графиню.

Габриэль, испуганная этим порывом, глухо вскрикнула:

— Оставьте меня, безумный!

Но в ту же минуту показался граф и, решительно схватив бразильца за шиворот, с силой отбросил его от графини.

— Негодяй, который осмеливается в моем доме грубо оскорблять мою жену! — крикнул он голосом, задыхающимся от бешенства. — Я требую от вас удовлетворения.

Он выпустил из рук дона Рамона, который потеряв равновесие, упал бы на плиты, если бы не удержался за балюстраду.

Габриэль почти без чувств опустилась на диван, между тем как молодой человек, побагровев от бешенства, с минуту не мог произнести ни слова. Наконец, он сказал хриплым голосом:

— Я к вашим услугам, граф, и буду ждать ваших секундантов, предоставляя вам выбор оружия.

Никто из присутствующих не заметил, что Арно приближался к террасе. Он, услышав последние слова, с минуту оставался на ступенях и затем с решимостью подошел к ним.

— Что случилось? — спросил он, с беспокойством устремляя взор на расстроенное лицо отца.

Граф Вилибальд почувствовал вдруг слабость и схватился за спинку стула.

— Нетрудно догадаться, — продолжал Арно, обращаясь к дону Рамону, — что вы оскорбили графиню и мой отец вызвал вас на дуэль. Но я тоже представитель чести Рекенштейнского имения, и вы будете драться со мной, а не с больным человеком, которого вы так бесчестно оскорбили, пренебрегая долгом чести и гостеприимства.

— Что ты говоришь, Арно, — воскликнул граф, стараясь выпрямиться. — Я никогда не позволю тебе заменить меня, я сам разделаюсь с этим негодяем.

— В таком случае я буду драться после тебя, — заявил энергично Арно.

— Принимаю вызов от вас обоих, — ответил дон Рамон и стремительно убежал в сад.

Тяжелое молчание царило с минуту на террасе; граф первый прервал его:

— Надо вернуться к гостям, так как не следует посвящать их тотчас же в этот скандал. Я пойду в зал. Поздней ты придешь, Арно, ко мне в кабинет, чтобы условиться о подробностях дуэли. Вот конечный результат бесстыдного кокетства, бешеной погони за любовью каждого мужчины, чтобы забавляться возбужденной в нем страстью.

Бросив на жену взгляд злобы и презрения, граф скрылся за портьерой, но едва он сделал несколько шагов по залу, как голова его закружилась, он остановился и, шатаясь, оперся на стол. Головокружение было непродолжительно, но внезапная слабость приковала его к месту; он хотел позвать, но вдруг внимание его было привлечено словами, которые донеслись до него с террасы, причем его бледное лицо сильно вспыхнуло.

Едва муж вышел, как Габриэль вскочила с дивана, кинулась к Арно и сказала задыхающимся голосом:

— Откажитесь от дуэли, Арно, умоляю вас на коленях. Дон Рамон попадает в птицу на лету. И я с ума схожу от мысли, что он может убить вас.

Габриэль говорила правду: она не предвидела и не имела в виду дуэли. Но если жертва была необходима, то она лучше желает, чтобы этой жертвой был ее муж, так как смерть его делала ее свободной; но лишиться Арно, своего верного раба, эта мысль наполняла ее сердце скорбью и ужасом.

Молодой граф вздрогнул от этого неожиданного взрыва чувств в молодой женщине.

— Габриэль, вы дрожите за мою жизнь, — прошептал он. — О, с каким счастьем я пожертвую ею для вас! И вы не подозреваете, каким избавлением будет для меня смерть.

— Нет, — повторила Габриэль, обливаясь слезами и простирая к нему сжатые руки. — В доказательство, что вы меня любите, откажитесь от дуэли. Если я лишусь вас, единственного человека, который поддерживает, любит и понимает меня, то все погибло для меня в будущем.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23