Карта мира (сборник)

Кристиан Крахт

Карта мира

Коллекция travel-текстов из книг "Новая Волна" и "Желтый Карандаш"

Официальный сайт автора:

http://www.christiankracht.com

Et in Аrcadia Еgo[1]

Посещение Джибути. 2003

В восемь часов утра Али, Боб, французский посол и я со скоростью восемьдесят километров в час мчались по дну высохшего соленого озера, по Гран Барра. Каждый из нас сидел в своей открытой коляске, на которой был укреплен парус.

Я был в Джибути, самой маленькой стране Африки – Артюр Рембо бывал здесь, на Роге, потом Ивлин Во, Чарлтон Хестон, когда снимался в первой «Планете обезьян»; здесь же, неподалеку от соленого озера, сейчас находится немецкая военно-морская база да вот я; дела с белой публикой в качественном отношении пошатнулись.

Пятидесятиградусная жара стоит в Джибути летом, а здесь, за городом, в соленой пустыне, набегают даже все семьдесят. Однако теперь, в начале февраля, было сносно, это – лучшее время года; лохматые красные цветы цвели по краю песчаных дюн, орлы и коршуны кружили на воздушных потоках высоко в небе над солеными озерами.

Французский посол без труда выиграл нашу парусную гонку по песку, извлек из своего форда «Эксплорера» несколько круасанов, разделил их между нами, уселся в машину и исчез в облаке пыли, поднявшемся над соленым озером, в направлении столицы.

– Au revoir, Messieurs![2] – крикнул на прощание посол из окна машины.

– Au revoir, Excellence![3] – прокричали Али, Боб и я ему вслед, жуя слоеное тесто.

Немцы сделали на сегодня заявку, должен был прибыть целый автобус с солдатами морской пехоты, пожелавшими научиться парусным гонкам по песку. Мы сидели на трех стульях и ждали. Мы играли в карты, мы курили сигареты. Боб притащил остальным упаковку баночного пива из морозильной камеры в дальнем углу открытой хижины из гофрированной жести. Круасаны давно были съедены. Мы наблюдали за мухами. Мы пересчитывали мушиные лапки.

Незадолго до заката, поскольку автобус так и не появился, Али, Боб и я поехали обратно в столицу Джибути, которая простоты ради тоже называется Джибути, и мы с Бобом высадили Али на большой площади.

Густо надушенные эфиопские женщины в обтягивающих комбинезонах замелькали после захода солнца по площади Менелик. Чернющие тени второй половины дня, которые, приводимые в движение косыми лучами солнца, еще недавно взбирались по окрашенным в желтый цвет аркадам, теперь пропали; мрак ночи уравнял все тени, только стены на ощупь пока оставались теплыми. После полудня, с половины третьего, Джибути всегда впадает в полную кому; это – время жевать кат[4], весь город и вся страна замирают, в черноте теней сидят мужчины с толстыми щеками и жуют наркотические зеленые листья, неподвижным взглядом глядя перед собой на улицу, почти до глубокой ночи.

Мы с Бобом тоже сидели в кафе под аркадами и пили из бутылок пиво.

– Джибути – самая дорогая страна на свете, после Японии, – проговорил Боб. Две бутылки пива стоили тридцать два доллара. Боб был из Йоханнесбурга, он работал агентом в фирме, торгующей шлифовальным инструментом. Раз в год он проезжал через всю Африку, всегда вдоль экватора, чтобы рекламировать свои товары. Медленно потягивая пиво, он сказал, что у него еще назначена встреча с мсье Аль-Гамилем, и попросил меня сопровождать его. Мне не придется-де ничего говорить, он просто представит меня как своего ассистента из Швейцарии. Таким образом, мы допили пиво и поехали к Аль-Гамилю.

– Может быть, мы заинтересуем вас нашим шлифовальным инструментом? – спросил Боб. – Мы производим в Южной Африке товар немецкого качества. Мы представляем фирму Pferd, как видите, уважаемую фирму, мы можем снабжать вас, мсье Аль-Гамиль, с невероятно большой скидкой в четверть обычной закупочной цены.

– Вы пришли к правильному человеку. Я – король Джибути.

– Король рынка строительных товаров, enfin[5], – сказал Боб.

– Да, да, верно, но я также марокканский посол в Джибути. Взгляните, пожалуйста. – Аль-Гамиль показал окольцованной рукой в направлении своего магазина строительных товаров. Рядом с кассовым аппаратом, поникнув, висел марокканский флаг, справа от ассортимента напильников. – Покажите же ваш каталог.

– Прошу.

– Ага, небезынтересно. Если кто-то в Джибути надумывает что-нибудь строить, он непременно идет прямо ко мне, к Аль-Гамилю.

– Вот именно. Посмотрите, пожалуйста, шестнадцатую страницу, шлифовальный круг для бетона, а здесь, вот это – аналогичный круг для шлифовки железа. Это хорошо зарекомендовавший себя товар.

– А если я закажу десять тысяч штук, ах, да что там, четырнадцать тысяч штук…

– Тогда мы пригласим вас на промышленную выставку в Кельне, еще в этом году.

– Хорошо, я беру… Вы записываете?

– Минуточку, – сказал Боб и два-три раза нажал большим пальцем на верхнюю кнопку шариковой ручки.

– Четырнадцать тысяч вот этого, тридцать тысяч вот того…

Боб отмечал заказы, его шариковая ручка летала над бумагой, словно прилежный воробей в поисках корма.

– Так, а теперь хватит о деле. Пойдемте, пожалуйста, я отвезу вас домой. Но перед этим… секундочку… vous permet ez?..[6] Ваши сорочки выглядят такими выцветшими, возьмите, пожалуйста, эти, как подарок от меня, от Аль-Гамиля.

С этими словами он извлек из-под обтянутого кожей письменного стола и протянул Бобу и мне две больших красных картонных коробки с надписью Pierre Cardin. Ярлыки с указанием цены он предварительно сорвал.

– Ваше превосходительство, это слишком дорогой подарок, – сказал я.

– Джибути – самая дорогая страна на свете, после Японии, – сказал король рынка строительных товаров.

– Вы действительно очень любезны, – сказал Боб.

Дома в «Шератон Джибути» я осторожно распаковал коробку от Пьера Кардена, в ней оказалась верхняя сорочка, цвета зеленой мяты, в тонкую голубую полоску и с вотканными белыми ромбиками алмазов, XXL размер.

В баре «Шератон Джибути» расположились немецкие и африканские журналисты, солдаты морской пехоты, несколько офицеров в штатском и много фельдъегерей, и беседовали о торжественном приеме, который сегодня вечером устраивался на «Эмдене»[7]. Африканские кельнеры сновали туда и обратно с подносами напитков. Боб заказал себе рюмку водки, на мне была верхняя сорочка Аль-Гамиля. Слишком длинные рукава я закатал, нижнюю часть сорочки, достававшей мне до колен, я заправил в брюки, которые от этого теперь вспучились в области таза и ягодиц, как если бы я носил памперсы.

Капитан второго ранга Тиле стоял у стойки бара и пил пиво. На нем была лиловая футболка в обтяжку, которая великолепно подчеркивала его обычно скрытые под кителем впечатляющие бицепсы.

– Дорогое пиво-то, – сказал капитан второго ранга Тиле. – Почти такое же дорогое, как в Японии.

– Я себе моряков представлял не такими, – сказал я.

– Ну и какими же?

– Ну… знаете ли, при виде моряка мне неизменно вспоминается Querelle de Brest[8] – вы слышали об этом романе Жана Жене?

– Нет, – ответил капитан второго ранга Тиле.

– Или возьмите экранизацию Фассбиндера – белоснежные кителя, брюки клеш, ноги колесом, tres Tom of Finland[9]. При этом немецкие моряки мне кажутся более естественными… непринужденными.

– Да, вне службы мы носим что хотим. Вечером, я имею в виду.

– И, как я вижу, вы всегда ходите в фитнес-зал.

– На борту. У нас там есть помещение для тренировки.

– И вы потеете в нем со всеми остальными парнями… то бишь матросами…

Капитан второго ранга Тиле закатил глаза и отвернулся. Боб тем временем развалился на диване и пристально смотрел в стакан водки. Помощница Тиле, слушавшая мой лепет, неодобрительно посмотрела на мои бедра.

– Вы думаете, что я ношу памперсы? Нет-нет, это всего лишь моя сорочка, она слишком велика, поглядите. Это подарок Аль-Гамиля, короля рынка строительных товаров в Джибути.

– Вот как! – сказала помощница.

Я искал слова, чтобы отвлечь внимание от своей утиной гузки:

– Не слишком ли у вас… длинные волосы для военного человека?

– Я нахожу ваш вопрос исключительно женоненавистническим. Более того, я нахожу его очень невежливым. Собственно, и вас самих я тоже нахожу очень невежливым.

– Эх! Я вовсе не то имел в виду. Мне просто вспомнились американские фильмы…

– Или вы даже представить себе не можете, что женщине на военном флоте приходится вдвойне тяжелее? И без таких необдуманных вопросов?

– А сейчас отойдите, пожалуйста, – проговорил фельдъегерь, который прислушивался и теперь подошел на шаг.

– Но я ведь только хотел…

– Вы меня поняли? Вы наносите оскорбления и действуете здесь всем на нервы. Отойдите!

– Могу ли я попросить прощения?

– Нет.

– Не даете мне ни единого шанса?

– Нет.

– Даже малюсенького? – В голову мне вдруг пришла ужасная мысль: «Значит ли это, что я не смогу прийти на торжественный прием».

– Отойдете вы наконец? Или мне выразиться доходчивей? – спросил фельдъегерь и угрожающе схватился за пряжку ремня.

Боб, которого физическое насилие очень привлекало, уже начал подниматься с дивана. Он, пошатываясь, двинулся к фельдъегерю, готовя пустой стакан из-под водки в правой руке как боевое оружие.

– Эй, бош[10], оставь моего приятеля в покое, – сказал Боб.

Фельдъегерь, который был очень высокого роста, сверху вниз посмотрел на Боба – сострадательно, как забойщик на маленькую эльзасскую птичку.

– Мы, – Боб указал на меня одной рукой, а другой крепче зажал стакан из-под водки, – мы оба сейчас идем на торжественный прием.

– Забудь это, Боб, ты же слышал, что сказал фельдъегерь. Я определенно не могу быть на «Эмдене», – сказал я.

– Ах, ерунда. Ты что, девочка? Просто иди со мной. Мы уходим. До свиданья, бош.

Мы повернулись и покинули бар «Шератона». Мы остановили одно из джибутиских такси, которые выглядели как растянутая гармонь, и за двадцать пять долларов поехали в гавань, к «Эмдену». Дорога заняла четыре минуты. Таксист, жуя листья ката, выдавил из себя, что Джибути – вторая по дороговизне страна на свете, после Японии.

В гавани мы хитростью прошли мимо вооруженной лишь легким оружием африканской портовой охраны, высоко подняв по кредитной карточке и объяснив, что мы, дескать, из German Navy[11] и сейчас возвращаемся обратно на корабль.

На борту «Эмдена» стояли послы и немецкие офицеры в парадных белых мундирах, белых туфлях и золотых эполетах, и я подумал: «Наконец-то! Именно такими я всегда представлял себе военных моряков!» Морские офицеры были окружены журналистами из «Шпигеля», «Вельт» и «Франфуртер рундшау», которые задавали интересные вопросы, а я отправился в гальюн «Эмдена», в котором имелся шлюз ПППЗ[12]; слава богу, подумал я, что существует такое, гальюны с противоатомным шлюзом на входе.

Наливали бочковое пиво Becks, а мы с Бобом беседовали с Надей, палестинской журналисткой из «Аль-Джазиры» и капитан-лейтенантом Матиасом Альфонсом Альтмайером об автобусе с большой группой немецких морпехов, которые сегодня утром должны были приехать на парусную гонку по песку, за городом, на Гран Барра. Они сели в туристический автобус с кондиционерами, стоявший на пристани напротив «Эмдена», в первый автобус, который подвернулся под руку, фельдъегеря его потом, естественно, проморгали, и все тридцать солдат были увезены ничего не подозревавшим водителем автобуса к сомалийской границе. Из немцев ни один, как оказалось, не говорил по-французски, африканский водитель автобуса, естественно, не понимал по-немецки, и все оказались на волосок от того, чтобы весь автобус был на границе захвачен сомалийскими боевиками, вот тогда-то, рассказала Надя из «Аль-Джазиры», вот тогда у всех журналистов здесь появилось бы, наконец, что-то, о чем они могли бы сообщить.

Я не рассказал ей, что Али, Боб (который тем временем довел репортера «Франкфуртер рундшау» до белого каления своими без разбора провозглашаемыми лозунгами, вроде «Версальский договор» и «линия Мажино») и я сегодня с восьми часов утра ждали автобус с морпехами, что мы специально приготовили говядину с лапшой на тридцать ртов, и притащили пива, и считали мух, за городом, на огромном соленом озере, под кружащимися коршунами.

– М-да, Джибути… – сказал я, обращаясь к капитан-лейтенанту Матиасу Альфонсу Альтмайеру.

– …Самая дорогая страна на свете, после Японии, – сказал он и улыбнулся.

Я ответил улыбкой. Здесь было с кем переброситься словом.

– А как реально обстоят на флоте дела?

– Полный порядок. Многие парни боятся. Многие никогда не сходят на берег. Что они в Африке потеряли?

– Но почему все-таки именно солдаты не осмеливаются покидать борт? – спросил я, хотя уже и догадывался об ответе.

– Потому что снаружи ничего нет. Empty. Zero. Zilch[13].

– А откуда вы это знаете?

– Потому что я с первого часа – читатель Spex[14].

– Ах, Spex, – вздохнул я. – Ну, хорошо. Если бы вы могли раз и навсегда поведать миру какую-нибудь цитату из The Smiths[15] – если эта история будет однажды опубликована, – капитан-лейтенант Матиас Альфонс Альтмайер, то говорите сейчас, пожалуйста.

– I’d like to drop my trousers to the queen[16].

– Вот именно, – сказал я.

Безводная война

Разговор с ветераном «Чако» Бернхардом Фишером. Парагвай. 2004

Война «Чако» – почти забытый сегодня военный конфликт 1932 – 1935 годов между Боливией и Парагваем из-за северной части Гран-Чако[17]. Боливия с 1852 года заявляла претензии на эту ненаселенную область. Еще за десятилетия до начала войны обе стороны начали проникать в здешние степи и болота, строить там форты и создавать укрепленные позиции. Поскольку в этом районе предполагалось наличие значительных месторождений природных ресурсов, прежде всего нефти, и Боливия в сотрудничестве с американской «Стандард Ойл» собиралась провести бурение пробных скважин, а Парагвай, со своей стороны, уступил свои нефтяные концессии компании «Бритиш петролиум», то после множества пограничных инцидентов и перестрелок в 1932 году дело дошло до открытой войны, которая велась обеими сторонами с особой жестокостью и стоила огромных потерь.

В этой степной окопной войне в последний раз применялся в бою – обеими сторонами – устаревший арсенал времен Первой мировой: неподвижные пулеметы, ручные гранаты и огнеметы, а также бипланы. Оружие поставлялось из Европы – прежде всего из Франции, Великобритании и Чехословакии, а также из Северной Америки.

В боях парагвайцы сумели одолеть превосходящих их по численности боливийцев и по завершении войны получили большую часть спорной области. Боливия потеряла примерно двести тысяч квадратных километров своей территории. Парагвай удвоил территорию своего государства, впрочем, так и не сумев захватить боливийские нефтяные поля у подножия Анд, в окрестностях Камири. Всего в этой войне погибли пятьдесят тысяч парагвайцев и около шестидесяти тысяч боливийцев.

Бернхарду Фишеру восемьдесят четыре года. Хотя ему никогда не доводилось бывать в Германии, он, кроме местного гуарани[18], свободно говорит на немецком языке своих предков, окрашенном саксонскими диалектизмами. Он сидит с женой Магдаленой Фишер перед своим деревенским домом на северном краю Такарути – поселения на холмах в восьми километрах от Nueva Gemania, Парагвай. Немногочисленные куры Фишеров копаются в песке у их ног. Бернхард Фишер прослужил два года ефрейтором во время войны с Боливией, с 1933 по 1935 год. Его бабушка и дедушка в 1888 году эмигрировали в Парагвай вместе с Элизабет Ферстер-Ницше[19].

Кристиан Крахт: Господин Фишер, что было на той войне хуже всего?

Бернхард Фишер: Самым тяжелым испытанием, конечно, была жажда. Позднее эти события даже назвали «безводной войной». Вода не поступала на фронт. Железнодорожные рельсы, по которым нас доставляли к месту боевых действий, обрывались километрах в ста шестидесяти от передовой. Там наверху не было никаких дорог, только кусты да степь. Мы срезали кактусы и высасывали из них влагу, откапывали какие-то круглые корни, но потом и их не стало, тогда мы стали мочиться в походные фляжки и пили это.

Кристиан Крахт: Что входило в ваше снаряжение?

Бернхард Фишер: Мы получали карабин и шерстяное одеяло, которое носили в скатку через плечо, еще боеприпасы на ремне, который проходил через другое плечо и на груди перекрещивался с одеялом – здесь, вот так. Полгода я прослужил в расчете тяжелого пулемета. Мы выдалбливали samu-u – бутылочные деревья[20] – и сидели внутри их, это были наши пулеметные гнезда, возвышающиеся на два метра над чако, оттуда нам все было видно как на ладони. Каждый из нас имел походную флягу и ранец с продуктами. Еды-то было достаточно, только пить нечего. А еще мы могли охотиться с маузером. Фронт проходил за много сотен километров от Асунсьона, там, где чако переходит в боливийские Анды. Помнится, однажды я увидел птиц, описывающих круги на линии горизонта – тогда я сказал своему офицеру: там, где есть птицы, должна быть и вода. Мы добирались туда, помню, целый день, и там действительно оказалась маленькая грязная заводь. Мы наполнили водой все, что у нас было с собой, все фляжки, свиные пузыри, ведра – все это мы потом на дощатых носилках несли обратно к ребятам, но через два дня все емкости опять опустели, и нас опять терзала ужасная жажда.

Кристиан Крахт: Вас ни разу не ранило?

Бернхард Фишер: Нет, у меня же был амулет. Погибли многие, очень многие, а со мной ничего не случилось. Одна пуля попала мне в руку, через рукав униформы, и прошла навылет, вот в этом месте, взгляните. Однажды, в конце войны, я наклонился, чтобы напиться, там было почти высохшее речное русло, до этого места мы гнали боливийцев, потом окружили их и прижали к реке, они падали вниз с откоса, а мы сверху их расстреливали. Река текла сверху, с отрогов Анд. Так вот, я нагнулся, чтобы напиться, – и тут просвистела пуля, коснувшись моих волос, я это кожей почувствовал, она была очень горячей. Не нагнись я в тот момент, она бы угодила мне в лицо.

Кристиан Крахт: Спасибо амулету.

Бернхард Фишер: Он был лишь данью суеверию. Меня хранил Господь.

Кристиан Крахт: Пожалуйста, расскажите об амулете.

Бернхард Фишер: Я носил его на шее, я и два моих брата, которые ушли на войну одновременно со мной, у них тоже было по амулету. Он представлял собой маленький сложенный листок, помещенный в маленькую коробочку, которая висела на шее, вот так. На листке было написано – я точно уже не помню – «Храни нас Бог, да не тронет пуля того, кто это носит», – или нечто подобное. Мы потом на фронте каждому парню, который умел говорить по-немецки, тоже сделали по такому же амулету, мы просто списывали слова и вешали бумажку ему на шею. Мои братья тоже не были ранены. Однажды мы двигались по песчаной дороге, уже на боливийской территории, с дороги можно было видеть горы, вздымающиеся вверх, очень высоко вверх, – туда бежали боливийцы, оставив убитых и раненых. Они лежали по обе стороны трассы, совсем как выброшенные поленья, и один из раненых, молодой боливийский парень, совершенно светловолосый, говорил по-немецки и все время повторял: «Я умираю от жажды. Дайте мне воды». Но я не мог дать ему воды – он же был враг, впрочем, и у нас самих ее не было. Потом он умер у нас на глазах. Много позднее моя мать тоже повесила себе на шею один из таких амулетов. Ей было уже далеко за сто, когда ее схоронили.

Кристиан Крахт: Но она ведь не участвовала в войне?

Бернхард Фишер: Участвовала, участвовала, в последний год войны она стала санитаркой, как только начали поступать раненые. В столицу каждый день прибывали битком набитые ранеными поезда. Мать работала в военном госпитале Асунсьона, зашивала раны солдатам, ампутировала руки и ноги, делала то да се. Наши соседи не верили в амулет, они сказали, что повесят его на собаку, потом в нее выстрелят, тогда, дескать, и посмотрят, на что он годится.

Кристиан Крахт: А что делали с пленными?

Бернхард Фишер: Боливийцы с нашими всегда хорошо обращались. Им было что кушать, их снабжали продуктами. А мы в отличие от них вели себя нехорошо. Раненых пленных переправляли в Асунсьон и там помещали в очень плохой госпиталь, где было лишь несколько врачей, и многие из раненых умирали. Раненых, которые могли ходить, прогоняли через Асунсьон пешим ходом, гражданское население плевало в них, забрасывало их камнями и било железными прутьями. Повсюду на улицах лилась кровь, в те дни я стыдился того, что я парагваец, но это было уже позднее.

Кристиан Крахт: После того как война закончилась?

Бернхард Фишер: Да, но мы узнали о ее окончании только через несколько дней. Ведь сообщение должно было прибыть из Асунсьона, а телеграфных столбов не было, и радиосвязи – тоже. Все приказы приходили к нам на север с опозданием в несколько дней. Так и вышло, что мы продолжали сражаться, хотя война давно кончилась. А потом мы, наконец, получили все сообщения и отправились на боливийскую сторону, а они – к нам, и мы обнимали друг друга и плакали. Мол, что прошло, то прошло.

Египетская фанера

Визит в Каир. 2006

Сверкание дельты Нила под крылом, посадочная полоса цвета охры, солнце, планета пустынь, Арракис[21], пережженная умбра египетской зимы, прибытие в Каир, медленное выруливание самолета Egypt Air, аэропорт, облицованный желтой плиткой, неоновое освещение, препостмодернизм, «Дюна» Дэвида Линча[22].

Мужчины на таможне, они те же, что и тогда, их черные мундиры из грубой шерсти, кожаные ремни, обтягивающие могучие животы, бритые черепа, бороды, сонный, абсолютно равнодушный взгляд в паспорт, рутинная тяжеловесность штемпеля, опускающегося с лязгом на две приклеенные марки, одну оранжевую, другую зеленую – все в точности так, как тогда, пятнадцать лет назад.

Присев в гостинице «Фламенко» на край постели, я попытался, в некоторой растерянности, упорядочить игру воображения. В ванной глядел в зеркало. Несколько раз прошептал: «Арракис», «пустынная планета». Вечером попробовал по телефону договориться с кем-нибудь из Гете-института, чтобы поужинал со мной. Но у всех уже, к сожалению, были другие планы, поэтому я поехал один в отель «Виндзор», что находится на другом берегу, в Эзбекии. Тотчас же вспомнились давно позабытые, как казалось, слова: malesh, alatoul, min fadlak, wah bessamacht, shokran[23]. Опять эти красивые черно-белые такси, «Пежо 504», эти изношенные от времени, никогда не латаемые интерьеры – над задним сидением вмонтированы сверкающие голубым светом неоновые лампочки, которые для глядящего с обочины дороги превращают такси в аквариумы, едущие сквозь каирскую ночь, а пассажиров при светло-голубом освещении – в толстых золотых рыбок, плывущих по артериям города.

Шария-аль-Альфи, прежде вдоль и поперек изъезженная, темная, грязная, таинственная и, чтобы возразить Эдварду Саиду[24], именно поэтому абсолютно восточная – теперь, спустя годы, это ярко освещенная пешеходная зона, и уже не понять, находится ли она в Копенгагене, Окленде или Стамбуле.

В знаменитом, обшитом деревянными панелями баре отеля «Виндзор», в котором со времени моего последнего приезда пятнадцать лет назад вообще ничего, к счастью, не изменилось, утонув в кресле, полтора часа читал фундаментальный труд Атанасиоса Бастекиса о христианском православии. Не знал не только того, что литургии египетской коптской и русской православной церквей очень похожи, но и что в изображении, которое коптский художник и русский иконописец наносят на дерево или золото, действительно живет Бог. По стенам развешены вставленные в рамки фотографии странствующего по свету комика Майкла Палина[25], ухмыляющегося. Нубийский владелец бара неторопливо и благоговейно вытирает светлой тряпкой пивные бокалы.

В половине седьмого, ненадолго задремав над фундаментальным трудом Бастекиса, внезапно очнулся, расплатился за бокал пива Stella и, скорее от усталости, чем от скуки, отправился на ту сторону, в «Рамзес Хилтон». Исследованию тамошнего казино помешало скопление людей, по происхождению преимущественно из Восточной Европы и Черной Африки, совершенно очевидно какая-то секта, чей вождь устроил на четвертом этаже «Рамзес Хилтона» обильный по-восточному стол с холодными закусками. Взяв тарелку, последовал первому правилу вторжения на чужую пирушку: никогда не стоять на месте. Брать еду, брать напитки, улыбаться, накручивать круги, кушая и выпивая на ходу.

При этом безуспешно пытался расшифровать надписи на пластиковых карточках, прикрепленных к лацканам членов секты. Секта или неправительственная организация? Там было написано: «Открытое общество» и «Украина», «Болгария», «Кения», «Ботсвана». На столе стояли фрикадельки из ягнятины, шпанокопита[26] и сатайский цыпленок[27], к этому – египетское красное вино марки «Обелиск». Второе правило при вторжении на чужую пирушку: нигде долго не задерживайся. Еще раз отведал фрикаделек из ягнятины, потом – снова на улицу, в ночь, на такси, «пежо», к себе в гостиницу. Под нильскими мостами, как черви пустынь, плывут моторные лодки.

В кулуарах отеля «Фламенко» встретил Халеда Аббаса, который издает арабскую антологию под заголовком «Новые рассказы из Германии». Он походит на упрощенную версию Максима Биллера[28]. Вместе в «Греческом клубе Каира», второй ужин. Мы говорим о блоге Томаса Бруссига[29], который читается всеми с огромным интересом; он, то есть Бруссиг, получивший годичную стипендию Гете-института, выступает тут в роли городского летописца Каира в форме ненавязчивой, легкой беседы повествует о своих переживаниях в шестнадцатимиллионной египетской столице.

К нам подсаживается Ахмед Ибрагим со своей женой, они заказывают греческим официантам пиво Stella и хумус. Те снуют по всему просторному залу, украшенному лепниной и вентиляторами на потолке; кельнеры с черными бабочками и в белых кителях, они отряхивают белыми полотенцами черные брюки, они – левантийский, эгейский, мальтийский, ливанский вариант средиземноморской экспансивности.

Достал из сумки журнал Der Freund[30], с портретом Моше Даяна на обложке. Халед рассказывает, что раньше, когда он был маленьким, родители использовали Моше Даяна в качестве страшного пугала. «Если ты все не съешь, то приедет Моше Даян на танке и тебя заберет». Маленький Халед всегда все съедал.

Халед и его друг Ахмед недавно основали литературное агентство «Сфинкс», первую панарабскую институцию такого рода. Рассказываю им о журнале Bidoun[31], для которого пишут несколько моих друзей, это панисламский – теоретический, глянцевый иллюстрированный журнал левой ориентации, который даже недоумевающим датчанам, ведущим себя так, словно защита требуется Вольтеру или Энценсбергеру[32], а не всего лишь нескольким безобразным рисункам, мог бы сообщить, что арабский мир населен отнюдь не только обутыми в сандалии «шейхами террора».

Красный коридор, зеленый коридор, свисающие провода, это прогрессивное разрушение архитектуры, Париж после атомной бомбардировки, нейтронизированный Осман[33]. Я всегда хотел прийти сюда, еще тогда, в период первой войны в Заливе. Когда кувейтцы прятались тут, в Каире, они устраивали шумные застолья в гостинице «Замалек» и ждали освобождения Кувейта, в то время как Халед, по его словам, в качестве египетского офицера был на фронте, в Саудовской Аравии, вместе с французами и американцами.

Затем позднее с Юлией Франк[34], молодым немецким писателем Яном Дреесом, Халедом Аббасом и Ахмедом Ибрагимом курили кальян в каком-то кафе. Разговор заходит о messies[35] – людях, которые наряду с манией собирания обладают еще и патологическим свойством сохранять все собранное: пустые стаканчики из-под йогурта, старые выпуски «Шпигеля» или другие подобные вещи, которые они потом упорядочивают по какой-то понятной только им системе. Юлия Франк безуспешно пытается убедить нас в том, что замечательный Генри Дарджер[36], один из самых крупных художников столетия, тоже был messie. В 1973 году Дарджер был найден мертвым в своей чикагской квартире посреди собранной им коллекции вещей, включавшей дело всей его жизни – великолепно иллюстрированный от руки роман в тридцать тысяч страниц, который он никому не показывал. Юлия Франк иногда бывает приятной.

Еще позже вечером, на одном приеме, познакомился, наконец, с Томасом Бруссигом. У него редкие волосы, и он, как кажется, намеренно говорит с восточно-берлинским акцентом. Сказал ему, что испытываю перед ним страх. На вопрос, почему же я испытываю страх, отвечал очень путано, рассказал о Дюне, о планете пустынь, о Spice Melange[37], о Third Stage Navigator[38] и о «коробке болей» сестер ордена Бене Гессерит[39]. Бруссиг говорит: «От вас ведь тоже никто б такого не ожидал – Кристиан Крахт, который не пьян». Это уже, так сказать, из области токсикологии. О боже! Потом взял прозак[40], предложенный Яном Дреесом. Спустя некоторое время страх отступил.