Очерки кавалерийской жизни

      — Ух, этакую женщину да в Петербург бы!.. — не без азарта воскликнул юнкер, даже зажмурив глаза от увлечения. — Показать бы ее только в театре да на гулянье, так ведь и брильянты, и бельэтажи, и рысаки, и тысячи — все к ее ногам полетело бы! Концессии раздавать бы стала!
      — Н-да! — все так же раздумчиво заметил майор. — А здесь вот и замуж ее никто не берет, потому — бедна! «Гроши не мае!» Так и завянет!
      — Ну, по-моему, уж пусть лучше вянет, — высказался Апроня, — чем выйти за какого-нибудь грязного Шмульку в лапсердаке да наплодить с ним дюжину всяких шмуляток. Завянуть в глуши — это все же как-то поэтичнее!
      — Просто оскор-рбительно! — энергически и досадливо повторял наш юнкер.
      Велля стала иногда показываться у нас на фольварке, принося каждый раз то грибов, то ягод, причем товар ее оплачивался щедрой рукою. Эта щедрая плата, вероятно, и служила причиною ее довольно частых посещений. За какой-нибудь кувшин земляники, вся цена которому десять грошей, ни один из нас, бывало, не скупился бросить лишний рубль, чтобы получить в благодарность застенчиво-радостную, прекрасную улыбку, — тем более что все мы очень хорошо знали, до какой степени дорог каждый грош этой бедной девушке и ее босоногому семейству. Она являлась всегда по утрам, около того времени, как мы кончали наш завтрак, и скромно и терпеливо оставалась дожидаться нас на дворе около крылечка. Сколько раз, бывало, просили ее войти в комнаты отдохнуть, закусить — Велля всегда очень деликатно отнекивалась. Не отказывалась она только от стакана чаю, когда ей предлагали его, но и то выпивала этот стакан на крылечке, не переступая нашего порога. В этой девушке в особенности было замечательно, что она являлась к нам всегда в чистеньком миткалевом или ситцевом платьице, а это — надо заметить — большая редкость между евреями, не только бедными, но даже и весьма зажиточными. Можете быть уверены, что заурядная еврейка от шабаша до нового шабаша ни за что не наденет на себя чистого платья. Нельзя сказать, чтобы и наша Велля отличалась чистотою в своем домашнем обиходе: там на ней, конечно, были точно такие же грязные лохмотья, как и на каждой еврейской работнице, но к нам на фольварк она приходила всегда такая чистенькая, свежая и скромная, что казалось, будто, сознавая свою красоту, она не хочет портить изящного впечатления в людях, залюбовавшихся ею с первого раза. Каждый раз она просила позволения сорвать с куста одну или две розы и очень кокетливо украшала ими свою курчавую головку. Понятно, что с нашей стороны никогда не встречалось ей в этом отказа, а юнкер Ножин даже весьма обязательно набирал для нее целые букеты. Когда, бывало, начинали с нею шутить, она отвечала скромною улыбкой и не дичилась в разговоре; но чуть лишь эта шутка переходила предел невинной скромности, обращаясь в легкое заигрывание, Велля вдруг вспыхивала, в характерных бровях ее показывалось тревожное движение страха и обиды — и, озираясь во все стороны смущенно-беспокойным взглядом, она торопилась уйти с фольварка. Это странное озирание по сторонам было такого свойства, что невольно казалось, будто Велля опасается какого-либо тайного и ревнивого соглядатая, который, вследствие допущенной ею вольности, имел бы право заподозрить ее чистоту и скромность. Поэтому после одного или двух опытов в подобном роде никто из нас уже не дозволял себе пускаться с Веллей в излишние вольности. Но эта пугливая и застенчивая скромность только увеличивала обаяние ее прелести. Нам, людям, заброшенным со своим эскадроном в глушь пустынного леса, где почти и не встретишь женского лица, — нам, без всяких целей и намерений, было просто приятно встречать иногда у себя на фольварке это светлое, молодое существо, во всей его несколько дикой и своеобразной прелести. Исключительная обстановка нашего существования «на травах», и эта пуща зеленая, и эти озера лесные, и это горячее лето — все как будто совокуплялось так, что утреннее появление дикарки Велли вносило в нашу лесную жизнь веяние чего-то поэтического. Юнкер Ножин без ума влюбился в стройную дочь реб Гершуны, Он просто бредил ею, называя ее в своем влюбленном восторге то Юдифью, то Иродиадой, рвал для нее пышные букеты, немилосердно истребляя красу наших роскошных розовых кустов и жестоко царапая себе руки колючими шипами, а в свободные часы исчезал на одинокие прогулки в глубину пущенских дебрей в тщетной надежде встретиться там со своею очаровательницей. Но, увы! — надо думать, что мечты и надежды юного Ножина не увенчивались ни малейшим успехом, потому что он возвращался каждый раз домой усталый, несколько смущенный и, видимо, обманутый в своих ожиданиях, избегая улыбок и расспросов добродушного майора.

9. Нечистая сила мутит

      Как теперь помню, это было 23 июня, в самый канун Ивана Купалы. В той местности, где мы обитали, еще и досель сохранилось чествование купальского праздника во всей его древней аллегорической обрядности, а потому мы с Апроней собирались в эту ночь отправиться верхами в путцу, на берега озера Кагана, где должно было совершиться это интересное празднество, — уцелевший остаток языческих времен первобытного славянства.
      Солнце начинало садиться.
      Люди в урочный час под присмотром взводных вахмистров провели на недоуздках коней к водопою в ближайшее озеро. Для этого они обыкновенно, прибыв к берегу, вскакивают на спину своей лошади и с помощью шенкелей заставляют ее войти в воду саженей на пять, на шесть от берега, так как у самого берега дно слишком илисто и мелко, да и вода, взбаломученная копытами, тотчас же становится мутною. Вот уже вернулись с водопоя последовательно три первых взвода, а четвертый только еще направился к озеру. Эта взводная очередь принята у нас для большего порядка, чтобы избежать на берегу лишней толкотни и суеты между людьми и конями — от одновременного скопления их целою массой, а также и для того, чтобы дать замутившейся воде отстояться.
      Мы в ожидании чая сидели, по обыкновению, на крылечке, под навесом хмеля и дикого винограда, а в вечереющем воздухе стояла такая невозмутимая, глубокая тишина, что до нас ясно доносились с озера и плеск воды, производимый движением входящих в нее коней, и понукания, и тот своеобразный мелодический посвист, столь хорошо знакомый кавалеристам, посредством которого всадник обыкновенно старается возбудить в своем коне охоту к водопою.
      Вдруг этот плеск превратился в шум необычайных размеров. Послышались перепуганные, тревожные крики, восклицания, брань, голоса: «Держи! Лови!» Затем раздался все более и более приближающийся гулкий и сильный топот многочисленных копыт — и вдруг, через несколько мгновений, мимо нас, шагах в тридцати, вихрем пронеслось с гулом и ржанием около десятка вырвавшихся на волю горячих коней. Это была чудная и своеобразно красивая картина! Распустив хвосты трубою и закинув гордые головы, с развевающимися гривами, с огненным взором, раздутыми ноздрями, эти скакуны без всадников, промчавшись несколько десятков саженей в одной тесной куче, вдруг ударились меж: деревьями врассыпную, оглашая лес на далекое пространство своим гулом и звонким серебристым ржанием, которое подхватывалось перекатным эхом. Следом за этою ватагой неслись почти во весь опор остальные кони четвертого взвода; на большей части из них еще сидели кое-как всадники, тщетно стараясь одним недоуздком сдержать бешеный пыл своих лошадей, которые, ошалев от какой-то неизвестной нам причины, то и дело взвивались на дыбы, давали «козлов» и изо всей силы порывались вслед за умчавшимися скакунами. Из опрокинутых людей, кое-как успевших подняться на ноги, иной торопливо старался поймать конец недоуздка, другой бежал что есть мочи за своим конем, третий, подданный кверху ловким «козлом» и сброшенный наземь через голову, к счастью успев не выпустить из рук недоуздок, силится реем корпусом, откинутым в упор, удержать вырывающуюся лошадь. И все это сопровождается криками и смятением солдат, бегущих вдогонку, — словом сказать, переполох поднялся ужаснейший!
      Я был командиром 4-го взвода, и потому понятно, что происшедшая неожиданность касалась меня самым ближайшим образом.
      Вдруг смотрю — бежит ко мне Слуцкий, мой взводный вахмистр, застегивая на ходу свой китель. Слуцкий — это ражий детина, чуть не косая сажень в плечах, с великолепными окладистыми черными баками и с голосом, который гудит у него как из бочки, вследствие чего в хор песенников Слуцкий всегда «слушает октаву».
      — Ваше благородие! Беда! — еще издали вопит он впопыхах и в испуге. — Явите Божескую милость!.. Надо доложить майору!..
      — Как это у вас там случилось? — спрашиваю его.
      — Да Банник под рекрутиком, под Пашиным, спужамшись чего-то, шарахнулся в сторону, смял в воду и Пашина-то, а сам ударился в кучу коней, переполоху наделал такого, что просто ужасти! А за ним и все другие кони словно ошалели, тоже шарахнулись — эфтим манером и вышла вся каша!.. Явите Божескую милость, ваше благородие!
      Я побежал к майору, который, вернувшись после обеда с лугов, прилег соснуть до вечернего чая. Узнав, в чем дело, он приказал сейчас же заседлать нескольких лошадей и послать на них наиболее смышленых и знакомых с местностью солдат разловить убежавших скакунов, а другую часть людей отправить с той же целью пешком. Так как происшествие случилось в моем взводе, то я счел обязанностью вместе со своими людьми тоже отправиться на поиски.
      — Кстати, захватите трубача с собою, — посоветовал мне майор. — И велите ему время от времени играть сбор: на звук трубы кони легко и сами соберутся.
      Человек восемь всадников отправились по разным направлениям леса; я со Слуцким и с трубачом — выбрав себе между ними направление, приблизительно центральное, — поехали прямо по лесной целине в глубину пущи. Где рысцою, где шагом, пробираясь между кустами и старыми деревьями, мы отъехали от фольварка версты на три, когда я приказал трубачу впервые подать сигнал. Амплеев приставил губы к трубе — и «сбор» зарокотал по пустыне леса. Как только замер в отдаленном эхе последний звук трубы, мы стали прислушиваться, и вдруг из двух или трех концов леса как бы в ответ на призыв сигнала послышалось вдали тонкое конское ржание.
      — Ага, почуяли, значит! — заметил Амплеев.
      Мы продолжали прислушиваться, стоя на месте еще в течение нескольких минут, но ржание не повторялось и среди лесной тишины ничто пока не служило признаком приближения лошадей. Отъехав вперед еще на версту, мы повторили «сбор», но результат остался столь же безуспешным.
      — Ваше благородие! — обратился ко мне Слуцкий. — Не подать ли бы лучше «апель» вместо «сбора»?
      — А что? — отозвался я.
      — Да так; потому «апель», значит, конь завсегда не в пример лучше чувствует.
      — Дай «апель», Амплеев!
      И лесная пустыня резко огласилась дребезжащею высокою трелью сигнала. Слуцкий соскочил с лошади и, не выпуская из руки трензельного повода, прилег ухом к земле и стал прислушиваться.
      — Гудёть, ваше благородие! — с какою-то таинственностью, вполголоса, сообщил он через минуту.
      — Что гудёт?
      — Земля гудеть… значит, топот слышен.
      — Далеко?
      — Сдается так, быдто все ближе… все гулче становится…
      Подать бы, ваше благородие, еще разок?
      — Труби! — приказал я Амплееву.
      И вот минуты две спустя после повторенного сигнала снова раздалось уже где-то недалеко серебристое ржание, а затем, через несколько времени, ясно послышался топот и треск сухого валежника, ломаемого под тяжестью конского копыта.
      Мы внимательно напрягли и слух и зрение.
      Через минуту на небольшую открытую лощинку, лежавшую перед нами, выбежал конь Аслан и, остановясь от нас шагах в полутораста, чутко насторожил строгие уши, понюхал воздух и вдруг, испуганно шарахнувшись в сторону, в одно мгновение исчез куда-то вправо за густыми кустами.
      Слуцкий живо очутился на седле и, пригнувшись к луке, чтобы защитить лицо от хлестких прутьев да от колючих сосновых ветвей, пустился — по мысленному предположению — наперерез Аслану.
      Мы остались дожидаться на месте.
      Опять послышался треск сучьев и топот, и опять выбежала на лощину лошадь, почти в том же самом направлении, как и Аслан, и — точно так же, как и он, — приостановилась, озираясь по сторонам. Видимо, усталая, она обмахивалась хвостом и отфыркивалась.
      — Э, да это, никак, Бобелина! — шепотом заметил Амплеев.
      И действительно, вглядевшись, я узнал в этой сухощавой длинношеей кобыле нашу кроткую Бобелину.
      Лошадь, меж тем завидя нас, радостно заржала, высоко подняв голову, и вдруг направилась прямехонько-таки к нам совсем покорно, смирною и легенькою рысцою. Амплееву не стоило никакого труда шагом податься ей навстречу и, осторожно приблизясь, схватить ее за болтавшийся недоуздок.
      Спустя около четверти часа вернулся и Слуцкий, ведя за собою Аслана.
      — Где тебе удалось поймать его?
      — А, ледащий конь, — проворчал он с неудовольствием. — Все лицо из-за него прутьем перецарапало! Нагнал уж я его вона где! В болоте! Никак к себе не подпущаить, хоть что хошь! Чуть я подойду эдак осторожно сбоку — он сейчас это в сторону и шабаш! Ничего не поделаешь! Умучил просто! И до тех пор не давался, пока его по брюхо в болото не втемяшило; уж тут тольки я мог взять его, да чуть было сам не утоп совсем! Вона как разубрался — страсть!
      И действительно, Слуцкий и оба коня были мокры и покрыты зелеными прядями болотной тины.
      — Амплеев, возьми Аслана с Бобелиной к себе в заводь, и пойдем далее! — распорядился я.
      — Ваше благородие, вам угодно… вперед? — каким-то странным, подозрительным тоном спросил меня Слуцкий.
      — Да, вперед, а что такое?
      — Да оно ничего-с… а тольки… конечно… Кто его знаить!.. Как бы не спужаться вам, не ровен час…
      — Что ты за чушь несешь! — с удивлением оглядел я моего взводного. — Чего я там буду «путаться»?!
      — Виноват, ваше благородие! Есть воля ваша, а тольки… неладно там.
      — Да говори ты, любезный, толком! Что такое не ладно-то?
      — Конечно, ваше благородие, в добрый час сказать, а в дурной помолчать… А я к тому, собственно, изволю докладывать, что темно уже становится, — ну… а ночь-то нынче купальская-с.
      — Так что же?
      — Как угодно вашему благородию, но тольки я, значит, как вот стою перед вами, так точно сваеми глазами видел… Там, ваше благородие, «оно» ходить…
      — Пьян ты, братец, что ли?! Какое там еще «оно»?
      И, не дожидаясь объяснения, я сказал людям: «Шагом марш» — и тронулся далее.
      — Кто его знаить, ваше благородие, что «оно» такое, а тольки ходить… Сам, значит, видел, — на ходу уже продолжал докладывать мне Слуцкий. — Я, этта, крадусь к Аслану, а «оно» мне навстречу… И больше не будить, к примеру, как вон до того дерева — шагах в тридцати, значит, остановилось и смотрить на меня, и покажись мне, что жалостно так, во все глаза то-ись смотрить! А потом вдруг шасть в сторону и пропало — ну, вот словно скрозь землю провалилось!
      — Померещилось, может? — заметил Амплеев. — В лесу это бывает об ину пору.
      — Чего те «померещилось»?! Пьян я, что ли, и в сам деле?! — огрызнулся на него Слуцкий. — Говорят те, сваеми глазами, а он — «померещилось»!
      — Какое же «оно» с виду-то? На что похоже? — спросил я с невольною улыбкой.
      — Белое, ваше благородие, как есть все белое, и на голове, словно как у покойников, саван, алибо платок какой, не знаю уж, а тольки что белое — это верно-с!.. И как быдто женска пола, ваше благородие.
      — Ну, баба какая-нибудь пошла свенто-янския травы сбирать, и только; а ты — солдат — испугался!.. Эх, брат!
      — Есть воля ваша! А тольки не похоже «оно» на бабу деревенскую, хоша и точно, что скорее сдаеть на женский пол, одначе ж не баба, потому ежели баба — ту сейчас видно!
      — А этта, ваше благородие, — помолчав минуту, снова заговорил Слуцкий таинственно понилсенным тоном, — я так думаю, что это никто больше как… французинка… та самая, что штабс-ротмистр анадысь изволили вам сказывать… Это она самая и есть!
      «Ильяновская легенда!» — подумал я про себя.
      — А разве вы еще не забыли про нее? — спросил я Слуцкого.
      — Зачем забыть, ваше благородие! Нам, как тодысь про нея денщики сказывали, так очинно даже занятно!.. И мы часто потом промеж себя толковали, да и ночные наши тоже видели, как и я же вот теперь. Да и что ж мудреного! — несколько философски продолжал мой взводный. — Места здесь самыя подходячия! И лес, этта, и болота, и озера — вся эта нечисть любит ведь по таким трущобам водиться, а нонче к тому же Аграфена-купалыцица — вот и выползла, значит, на свет Божий. Сегодня ей шабаш!
      — А что, Иван Антоныч, — не совсем уверенно обратился к Слуцкому Амплеев, — кони-то сегодня ни с того ни с сего разбежались — ведь это все, поди-ко, ёйныя же штуки! Пожалуй, что она все шкодит!
      — А ты как понимаешь?! — как бы нехотя, но уверенно и авторитетно ответил ему Слуцкий и замолк.
      Разговор прекратился.
      Солнце давно уже село, и в лесу с каждою минутой становилось все более сумрачно и сыровато. Проехали мы вперед еще около версты от места нашей последней остановки.
      — А ну-ко, Амплеев, подай еще «апель», — распорядился я, когда мы выехали на одну из лесных тропинок, которую можно было разглядеть еще в сумраке по двум глубоким колеям, проложенным крестьянскими возами.
      Сигнал был подан.
      — О-го-го-го-о-о! — долетел к нам издали человеческий голос.
      — Леший!.. — проговорил Амплеев с какою-то странною улыбкой, которая послышалась в его слегка дрогнувшем голосе, так что выходило — не то в шутку сказал это, не то в самом деле рассказы Слуцкого оставили в нем свою долю суеверного впечатления.
      — Дура! — буркнул на него взводный сквозь зубы. — Это, ваше благородие, должно, кто-нибудь из наших голос подает, — обратился он непосредственно ко мне. — Может, подождать прикажете? Авось подъедеть!..
      И мы придержали коней.
      — А что ж, Иван Антонович, — с той же улыбкой в голосе продолжал Амплеев, — рази не бывает так, что «оно» нарочно заводить? Для того и голос по-человечьи подает!
      — Ну и пущай его! — нехотя и с оттенком неудовольствия проворчал Слуцкий. — «Заводить»!.. Выдумал тоже — «заводить»! Мы здесь теперича, братец мой, на торной тропе стоим, а она все куда ни на есть да выведеть! Это не то что, как давича, по целине да по болоту! А здесь к тому же видко; даже горазд видчея, чем там было.
      В это время навстречу к нам по тропинке выехал всадник.
      — Это ты, Андрей Васильевич?
      — Так точно, ваше благородие! — ответил голос Склярова.
      — Ну, что? Как там у вас? Разловили?
      — Есть-таки. А у вас две?
      — Две: Аслан и Бобелина.
      — Ну и слава Богу! Восемь коней, значит, поймано. Одна Астролябия только отбилась в сторону, к Гершкиной корчме побежала, — объяснял вахмистр. — Ну, да туда за ней Вороненко с тремя солдатиками погнал; надо быть, переймут и ее!
      — А всех-то девять бежало?
      — Так точно. Шестерых уж домой повели. Стало быть, и нам больше делать нечего. Поворачивай, ребята!
      И мы, взяв себе в вожаки Склярова, которому уже хорошо была известна эта тропа, направились по ней к Ильянову.

10. Ночь на Ивана Купалу

      Через несколько времени влево от нас, в той стороне, где старорослый хвойный лес был несколько реже, я заметил вдали мелькающий между деревьями отблеск какого-то зарева, а еще спустя несколько минут до нашего слуха стал доноситься с той лее стороны гул людского говора и звуки песен. Женские голоса были слышнее.
      — Ишь, у мужиков-то гульба1 — заметил Скляров. — Купалу, значит, справляют.
      — А что, Андрей Васильевич, — осведомился я, — не знаешь ты, штабс-ротмистр поехал туда или нет?
      — Надо быть, поехали, ваше благородие, потому они приказывали тележку свою заложить, и мы уже закладывали даже, как случилась-то у нас катавасия эта.
      «Стало быть, я, вероятно, найду его там», — подумалось мне, и потому, не желая более утомлять мою и без того уже утомленную лошадь, я сдал ее на руки Слуцкому, приказав людям следовать своею дорогой, а сам пешком отправился по тому направлению, откуда слышались голоса и трепетным светом мелькало зарево.
      Пройдя сотни три саженей, я очутился на возвышенном берегу озера. Густой, высокий лес со всех сторон окружал его, как стеною, и, опрокинутый, отражался в воде смутными черными тенями. На противоположном, более отлогом берегу раскинулась предо мною оригинальная картина. Там пылал громадный костер.
      Вереницы искр, словно бы живые существа, какие-то фантастические духи, а не то — как будто огненные листья в осеннюю бурю — целыми снопами взвивались кверху, кружились в воздухе, длинною полосою уносились далече или нее огненным дождем сыпались в воду, отражаясь огненными змейками в ее невозмутимо-спокойной глади.
      Вокруг этого костра толпилось множество народа. Сюда из нескольких окрестных деревень Езерской волости сошлись крестьяне праздновать своего Купалу. Место около костра было украшено молодыми березками, воткнутыми в землю; в стороне виднелось несколько шалашей, покрытых зелеными ветвями, и перед ними курились маленькие костерки, на которых «маладзёхны» приготовляли яичницу — это излюбленное и необходимое традиционное кушанье купальского праздника. Старики со старухами сидели в отдельных кружках и угощались водкою и сыром. Вообще, на Купалу не употребляют мяса, выбирая для пиршественных угощений более растительную или молочную пищу. Вокруг костра, взявшись за руки и образовав хороводное кольцо, ходили справа налево и потом слева направо молодые «дзецюки» и «дзевчины». И те и другие были украшены венками и подпоясаны стеблями горькой полыни. Они пели купальскую песню про «рачка», про то, как
 
Задумау рачок жаницися,
Тай пайшоу до жабци журицися:
«А у цебе, жабо, чарёво рябо!»
«А у цебе, раче, очи в тыле», —
 
      и все это сопровождалось неизменным припевом: «Ой, Купала! Купала на Ивана! То-то!»
      Потом выборный коновод праздника, или так называемый урядник, отделил парней от девушек и поставил одних по эту, а других по ту сторону купальского кострища — и вот по знаку его через пламя понеслась с разбегу прыгающая вереница. Сначала прыгали девушки, а парни хором подпевали при этом:
 
Цеперь Купала, заутро Ян
Кидау дзевок праз баркан!
 
      А потом, когда стали прыгать парни, хор девушек заводил им тот же припев, изменяя только вместо «дзевок» — «кидау хлопцёу праз баркан».
      Тут же, рядом с кострищем, стояла кукля, то есть чучело, смастеренное из разного тряпья и ветоши, из рогож, соломы, ветвей и конопляных волокон. Эта кукля, изображающая собою Купалу, будет под утро обожжена на костре и потом потоплена в озере.
      Купальская ночь, по местным преданиям, есть ночь чародейская: река и вода в течении ее светятся особенным светом; деревья, и особенно старые дубы, таинственно ходят по лесу и разговаривают между собою; ведут свои разговоры также и звери, и вообще все животные, — и если кому удастся подслушать их говор, тот считается «вяликим ведунцем на свеце».
      Колдуньи и ведьмы тоже обнаруживают свою деятельность: они отнимают молоко у коров, собирая тайком росу на огородах у своих соседей, с которыми они в ссоре, и давая эту росу своим собственным коровам, после чего соседская корова должна уже меньше давать молока. В эту ночь расцветает папоротник, а бабы вообще собирают в лесах и лугах разные травы и зелья: руту, василь, дзяголь, богатки, папорац, иван-да-марью, перелеть, курослеп и лопань с ластовнем. Наутро они не. сут с собою эти травы в церковь, и там священник окропляет их святою водою, после чего зелья эти, получая название свянто-янских, хранятся в течение целого года, до следующего Купалы, и служат целебным средством в некоторых болезнях, или талисманом против колдовства, или же, наконец, приметами будущего благополучия. Так называемая «купальня», или «купальщица» (Ranunculus acris), и «свянто-янская трава» (Hypericum perforatum) почитаются могущественным, неотразимым средством для возбуждения чувств любви и нежной преданности — да и вообще вся Купальская ночь, в силу древних преданий, есть ночь невозбранной, беззаветной любви и страсти для всей молодежи, которая вообще, во все остальное время года, отличается более целомудрием, чем распущенностью своих нравов. На рассвете Иванова дня даже и солнце показывает чудеса необычайные. По местным поверьям, оно, всходя на горизонт, «зайчиками играет по небу», разделяется на несколько малых солнц, которые сверкающими колесами кружатся и вертятся одно вокруг другого, разбегаются в стороны и опять соединяются в одно обыкновенное солнце. Но ранее этого явления вся молодежь должна непременно выкупаться в озере, после чего Купальская ночь со всеми ее волхвованиями, чарами и вакханалиями считается уже законченною, — и люди, как бы омыв, очистив себя от всей бесовщины и греха, спешат домой, чтобы нарядиться в чистые сорочки, в цветные уборы и идти в церковь с пучками цветов и разного зелья.
      Вдоволь налюбовавшись чудною картиной, которая оживленно развертывалась предо мною по ту сторону озера, вся озаренная светом громадного костра, я направился вдоль берега с намерением дойти до рыбачьей становки, чтобы переплыть в челне на ту сторону, где предполагал встретиться с моим сожителем Апроней и вместе с ним вернуться домой в его тележке.
      Темная, звездная ночь охватила глубокое небо и посредством своего тусклого света превращала в странные, фантастические очертания каждый встречный пень, каждый куст и громадные, вывороченные наружу, как бы лапчатые, корни деревьев, поваленных некогда бурею. Я шел в потемках, часто спотыкаясь о валежник и путаясь в кустах широкого папоротника, но мало-помалу глаз свыкся с темнотою: в нем изгладилось давешнее впечатление огненной яркости костра, раздражавшее сетчатую оболочку, и окружающие предметы стали приобретать для меня более определенные очертания.
      Вдруг мне послышался шорох чьих-то шагов — и какая-то фигура быстро пошла мне навстречу. Я успел только заметить, что это было что-то белое, и остановился, поддавшись странному, но вполне невольному чувству какой-то жуткости, охватившему на мгновение мое сердце.
      Белое подошло совсем близко ко мне, словно бы я был для него знакомым и ожидаемым существом. Но вдруг, вглядевшись в меня и как бы сознавая свою ошибку, оно быстро метнулось от меня и побежало в сторону.
      Но я узнал его.
      — Велля! — закричал я, направляясь вслед за белою тенью. — Велля! Остановись! Не пугайся!.. Это я!.. Или не узнала?
      Но белая тень продолжала бежать, не обращая внимания на мой голос. «Зачем ей быть в лесу в эту пору и что она может здесь делать?» — мелькнуло у меня в голове. И я пустился вслед за нею, совсем не думая о том, что мое присутствие, быть может, вовсе ей нежелательно. Вдруг она запнулась о какой-то корень и упала. В эту самую минуту я успел подбежать к ней и помог встать на ноги.
      — Велля, успокойся, это я… Чего ты побежала от меня? Чего испугалась? — ласковым голосом говорил я, удерживая ее руки.
      — Я ошиблась… извините… я не узнала, — смущенно пролепетала она своим гортанным еврейским голосом, стараясь пересилить испуг и волнение. — Я думала, это он.
      И Велля недоговорила. Произнеся это слово «он», девушка как бы спохватилась и замолкла.
      — Кто «он»?.. О ком говоришь ты? — спросил я.
      — А разве ж я сказала «он»?.. Нет, нет, господин поручик, вы ошиблись, я не говорила этого… Может, вам так послышалось, а я не говорила! — торопливо принялась она уверять меня.
      — Ну, Госдодь с тобою! Я не расспрашиваю…
      — Нет, нет!.. — напирала она на слово, стараясь придать ему силу убеждения. — Но, когда ж я клянусь вам в самом деле, я не говорила этого…
      — Ну да, милая Велля, это все мне только так послышалось, я ошибся, я верю тебе; но скажи, Бога ради, что ты здесь делаешь одна-одинешенька в этакую пору? Как тебя занесло сюда?
      — Я гуляла… Нет! — перебила она вдруг самую себя, порывисто схватив меня за руки. — Я вам признаюсь… Вы добрый, вы не захочете для меня злого… вы не будете насмехаться надо мною… я вам признаюсь… я нарочно ушла из дому… я убежала…
      — Ты?! Убежала?! — невольно изумился я. — Зачем?.. Ведь отец у тебя добрый, он любит, он не обижает тебя, зачем ты убежала?
      — Ах, я не знаю сама, что со мною! — в мучительной тоске: шлепетала Велля, схватясь рукою за голову. — Да, он добрый и он не обижает меня, но он меня замуж выдает!.. Понаехали сваты из Камионки — реб Мордух Пиковер и Шлема Зильбер — и теперь сидят и пьют с татуле и пропивают меня за Орел Бублика, а я не хочу идти замуж!.. Не хочу и не хочу я!
      — Да отчего? Разве Орел Бублик дурной человек такой?
      — Нет, он не дурной, но я…
      И Велля замолкла, опять не договаривая и словно осекшись на недосказанной мысли.
      — Да что же ты… любишь кого другого, что ли?
      — Ах, не спрашивайте меня!.. Несчастная я — и пропащая моя голова!.. Когда б вы знали только!.. Они все думают, что я набожная еврейская девушка… О, кабы они знали!.. Они проклянут, они херим на меня наложат!.. Они ни за что не простят меня!..
      — Велля, нельзя ли нам помочь тебе?.. Мы все сделаем, что только возможно, мы приложим все старания…
      — Оставьте!.. Никто мне в этом не поможет!
      И присев на поваленное дерево, девушка закрыла лицо руками и зарыдала.
      — Ну, что вы хотите от меня?! — вдруг поднявшись и снова схватив меня за руку, заговорила она в какой-то ожесточенной экзальтации. — Ну, да! Я люблю!.. Да люблю-то я, на мое горе, христианина!.. Они не простят мне этого!..
      — В таком случае разорви с ними, принимай сама христианство и выходи за него замуж.
      В ответ на это девушка засмеялась горьким и — как показалось мне — несколько истерическим смехом.
      — Да он-то когда ж настолько любит меня?.. На что я ему?..
      Вот, я одна, я жду его и мучаюсь, а он и не думает! Ему и дела нет!..
      И она снова зарыдала, отвернувшись от меня и прислонясь головой к стволу старой ели.
      Бедная Велля!
      Я видел всю глубину ее горя; мне так хотелось бы утешить ее, хоть чем-нибудь помочь ей; хоть на сколько-нибудь облегчить ее кручину; но что я мог сделать для нее в данную минуту!.. Чувство понятной деликатности не позволило мне спросить об имени любимого ею человека, а сама она не называла его.