Великий океан

      Не доходя крепости, Лещинский присел на камень, окончательно изодрал старенькую, облезлую парку, вспорол ножом подошвы мокасинов, отбросил шапку. Теперь он по- настоящему был похож на дальнего путника, зато стало очень холодно. Чтобы согреться, он побежал по берегу. До форта было уже недалеко. Скоро последний утес, каменная осыпь, затем начнутся строения. Однако, обогнув скалу, он в изумлении остановился. Перед ним возвышалась стена палисада, как видно, поставленная недавно. Чуть приметно белели отесанные бревна, пахло смолой и сырым деревом. О новом укреплении Лещинский не знал.
      Ежась от ветра, кутаясь в порванную одежду, злой и раздраженный, он заторопился к воде. Может быть, там найдется проход. Но в темноте нельзя было ничего разобрать, тяжелые волны с гулом разбивались о скалы, заливали берег. Ледяные брызги обдали Лещинского с ног до головы. Он отскочил и побежал наверх. Там тоже никакого прохода не оказалось. Всюду тянулась высокая, наклоненная наружу стена.
      Наконец он добрался до небольшой выемки между лесинами, нащупал поперечные балки ворот. Хотел постучать, но пальцы его так окоченели, что не сжимались в кулаки. Тогда он подобрал камень и с силой кинул в ворота. Поднял второй. Отскочивший кругляш больно ударил по ноге. Лещинский закружился, поджимая ушибленную ступню, затем, разъяренный, принялся швырять камнями без передышки.
      Спустя некоторое время за стеной послышался короткий лай и сразу смолк, словно кто-то перехватил собаке пасть. Потом откуда-то сверху раздался оклик. Лещинский бросил камень, приблизился к воротам. Сейчас он действительно казался потерпевшим крушение.
      В щелях палисада мелькнул свет. Забренчал дужкой фонарь, но дверь по-прежнему оставалась на запоре. Чувствовалось, что караульный пытается разглядеть стоящего внизу.
      Пароль! снова крикнули из-за стены.
      Лещинский совсем продрог. Ветер проникал сквозь лоскутья одежды, стыла грудь и голые подошвы ног. Вместо ответа он опять забарабанил по доскам. Караульный выругался, спустился ниже. Слышно было, как царапал когтями лестницу вырывавшийся пес. Когда часовой на него цыкнул, Лещинский вдруг узнал голос Путаницы.
      Лука!выкрикнул он, обрадованный.Лука!
      С промышленным они не раз вместе охотились, Лещинский часто прятал загулявшего зверолова от Серафимы.
      За воротами стихло. Как видно, караульщик прислушивался и размышлял.
      Наши все дома, отозвался он затем недоверчиво. Сказывай пароль!
      Собственная непоколебимость ему очень понравилась, он несколько раз повторил последние слова, и так как обозленный, замерзавший Лещинский в ответ только ругался. Лука решительно выстрелил вверх. Поднял тревогу.
      В крепости все ожило. Вооруженные люди бежали к стенам, занимали бойницы, на башнях вспыхнули красноватые языки. Это караульные зажгли сигнальные факелы. Посреди площади запылал костер, часто часто зазвонил колокол. По дальним углам форта тарахтели трещотки. Не было ни паники, ни суеты. Вымуштрованное, обстрелянное население крепости уподоблялось военному гарнизону.
      Общее возбуждение передалось Луке. Он забыл, что там, за стеной, один Лещинский; теперь казалось, что враг окружил палисады со всех сторон, что индейцы напали на крепость. Ветер, тревожный звон, темень, огни, топот бегущих людей создавали впечатление недавних схваток.
      Лещинский тоже забыл про холод и бурю. Злость и раздражение сменились искренним удивлением. Быстрота и суровая четкость ночной тревоги, надежный караул. Он не ожидал этого. Окруженные врагами, умиравшие от голода люди упорно защищали завоеванный лишениями, упорной волей голый, одинокий камень.
      Баранов привел Лещинского к себе в зал. Крепость снова затихла, словно утонула в обступившем мраке. Лишь несколько световых полосок пробивалось сквозь щели ставней большого дома.
      Правитель, не останавливаясь, ходил по комнате. Кусков и Лещинский сидели у огня. Возле книжного шкафа, глядя прямо перед собой, стиснув огрубевшими, заскорузлыми ладонями крест, молился монах Гедеон.
      Было очень тихо, трещали в камине здоровенные плахи, тянуло жаром, скрипели половицы под ногами Баранова. Никто ничего не говорил. Лещинский кончил рассказывать давно, но перед глазами слушателей все еще держалась страшная картина последних минут корабля, разбившегося на камнях, чтобы не сдаться пиратам. Так рассказал Лещинский.
      Правитель наконец остановился, подошел к небольшому столу, прислоненному к задней стенке, сложил исписанный лист бумаги, медленно, очень медленно разорвал. Он стоял в тени, и никто не видел его темного, налившегося кровью лица. Затем вдруг шагнул к Кускову, положил руку ему на плечо.
      Снаряди «Ермака» и «Нутку»,заявил он отрывисто.Пойдешь хоть до Кантона. Без корсара не возвращайся... Возьми Лещинского, укажет судно.
      Он передохнул, снял руку с плеча помощника и, отвернувшись, вытер шейным платком лицо. Видно было, что ему трудно говорить.
      Лещинский съежился, протянул ладони к огню. Но Кусков неожиданно поднял голову, посмотрел на правителя.
      Компанейские мы, Александр Андреевич,произнес он тихо.Не императорского военного флоту. Торговые люди.
      Баранов вскинул набухшие веки, глянул в упор на помощника. Тот не опустил глаз.
      Слушай, Иван Александрович,тяжело ответил правитель.Мы русские. Свои земли оберегать будем всечасно и навеки, даже если не останется ни одного бобра. Не за прибытки только кровью омыт берег. Коли пришла нужда, линейным фрегатом будет и байдарка... Я силу и славу во всю жизнь мою имел и страшен был неприятелям. Потому что имел и с друзьями и с союзниками неразрывную дружбу и чистую душу... Поймаешь корсара повесишь на рее. По статуту военного корабля. Таков мой тебе наказ. С висельником вернешься сюда...
      Он снова отошел к столу и больше не оборачивался. Только когда Лещинский и Кусков покинули зал, он приблизился к Гедеону, все еще шевелившему серыми, шершавыми губами, приложился лбом к холодному металлу креста.
      Помолись, монах,сказал правитель глухо.За меня... Проклял я бога.
      Потом ушел в спальню и всю ночь сидел на жесткой скамье у окна.
      Пашка...шептал он тоскливо.Пашка...

Глава девятая

      Ее мир был велик и просторен. Беспредельное море и ветер, певучий и влажный. Далекие, белые, будившие неясную мечту Кордильеры. И лес. Темный, звучащий лес, затопивший равнину и горы, всю землю до самого неба, до молчаливых строгих хребтов. Простой, неизведанный мир.
      Невысокая, сероглазая, гибкая, с заплетенными по-индейски мягкими косами, опущенными за ворот ровдужной парки, бродила она по лесной гущине, по скалам, слушала звон горных ключей. Часто сидела на высоком утесе у морского берега, вглядывалась в бесконечную, всегда неспокойную водяную пустыню. Следила за полетом белоголового орла, прилетавшего к морю за дневной добычей.
      Однажды орел сел отдохнуть на ту же скалу. Он был большой и старый. Изогнутый серый клюв весь в зазубринах, круглые глаза становились мутными. Казалось, он очень устал. Опускались веки, дрожали приспущенные выщербленные громадины крылья. Рядом на камне лежал серебристый палтус тяжелая морская рыба.
      Девушка негромко вздохнула. Ей было жаль дряхлевшего хищника. Орел встрепенулся, поднял белесую голову, увидел притаившегося человека между камней. Махнув крылом, он схватил рыбу, тяжело взлетел. Но палтус выскользнул из когтей и упал в расщелину. Тогда девушка достала рыбу и снова положила ее на верхушку скалы.
      Возьми, орел,сказала она, запыхавшись от усилий.
      Но орел не спустился за своей добычей. В человеке он привык видеть врага. Медленно шевеля крыльями, усталый и голодный, полетел к горам.
      Нахмурившись, поджав упрямые, чуть поднятые в уголках рта, почти детские губы, с досадой глядела она, как расклевали палтуса вороны. Однако не прогнала их. Она выросла среди индейцев, поклонявшихся ворону высшему существу, и сторонилась черных наглых птиц, прожорливых и жадных, как все божества.
      Потом вернулась в хижину и в первый раз подумала, как стар отец. Он тоже словно белоголовый орел. Каждое утро уходил на охоту, и никогда у них не было запасов пищи на несколько дней. Разве только в ненастье.
      Иногда отец не приносил ничего. Возвращался усталый, смущенно садился на камне перед жильем, усиленно протирал куском кожи ствол тяжелого ружья и молчал. Обветренное морщинистое лицо его смягчалось, обвисали чахлые, седые усы.
      Девушка не расспрашивала, но один раз, собирая орехи, увидела его, бредущего по тропе. Он шел, чуть горбясь, высокий, худой. Кожаная рубашка перехвачена ремнем, бобровая шапка казалась чужой на давно побелевшей голове.
      Девушка хотела окликнуть, но вдруг приметила, что отец остановился, ступил назад, неторопливо поднял ружье. Стоя на обрыве, она разглядела недалеко от отца раненого волка. Зверь лежал за камнем, пытаясь встать на перебитые окровавленные лапы. Умирающий, он скалил зубы, но в глазах его была тоска.
      Старый охотник опустил ружье и тихонько ушел...
      Ее мир был прост. Законы жизни, суровой и прямодушной, были непоколебимы и ясны. И только бог, которому привычно молилась по утрам, был далек и непонятен. Оставаясь одна, она часто глядела на закрытое облаками небо. Ласковая, сосредоточенная, прищурив внимательные серые глаза под невысокими спокойными бровями, размышляла она о нем, невидимом. Затем зажигала лучину и долго разглядывала старую темную икону, висевшую в углу жилья.
      В памяти остались следы далекого детства. Синее ясное небо, теплый ветер, стрекотанье птиц. В темной бревенчатой хижине на широких нарах лежит мать. Возле стола, вот перед этой самой иконой, склонился отец. Он положил голову на руки, что-то громко, прерывисто бормочет. После, когда мать утихла навсегда, он больше не подходил к иконе. Ветка можжевельника над ней засохла, осыпалась, и голый прут свалился под лавку.
      Много лет они не возвращались в эту избу. Охотник забрал девочку, ружье и сумку с порохом и побрел к горам. В долине, у отрогов снеговых Кордильеров, приютили индейцы. Один он остался из кучки поселенцев, бежавших на вольные земли. Пешком тогда прошли беглецы всю Аляску, и лишь он с женой добрались до теплых мест... Четыре счастливых зимы, четыре благословенных лета, а потом смерть, и одинокий, стареющий Кулик понес лепетавшую дочку в неизведанную даль.
      Салтук, дряхлый вождь Вороньего рода, принял охотника ласково.
      Великий Эль,сказал старик, кладя иссохшую руку на плечо Кулика,существовал прежде своего рождения. Он добр и любит своих детей. Он населил землю, выдумал луну, и звезды, и солнце, все видимое. Он не старится и никогда не умрет... Мы дети Великого Ворона. Будь с нами,закончил он просто.
      Вождь дал им хижину пустующую барабору. Из расколотых бревен, вбитых стоймя в землю, были сделаны стены, накрытые корою и дерном. Две шкуры медведей служили дверью. На высоком столбе, рядом с жильем, тщательно вырезано изображение солнца. Но в хижину приходили только ночью.
      Горы и лес, густые травы были домом Наташи Ни, как звал ее старый вождь. Русоголовая, в короткой рубашке, сшитой из. птичьих шкурок, в цветных мокасинах, забиралась она в заросли, сидела одна, перебирая камешки и травинки, изумленно следила за грибом, таинственно приподнимавшим прошлогодний лист. Радовалась и сидела не шелохнувшись, когда близко копошилась колибри двухдюймовая птичка с пламенным зобом, клювом тонким и длинным, как игла.
      Мужчины вели войны с соседними племенами, охотились. Кулик помогал добывать пищу ружьем. Но в сражениях участвовал редко. Только тогда, когда враги нападали на селение. Все дни находился в лесу, словно не мог оставаться на месте. Иногда присаживался к Наташе, задумчиво проводил шершавой ладонью по ее косицам, а потом уходил опять. Пережитая утрата не забывалась.
      Часто девочка шла за ним следом. Старательно перелезая через упавшие стволы, обходя камни, она брела до конца увала, который уже хорошо знала. Потом садилась на мох, вздыхала. Отец был далеко, высокий, прямой, с ружьем на плече. Он не видел дочки, шел не оборачиваясь.
      Один раз, неожиданно вернувшись с половины пути, он увидел ее, спящую возле тропы. Положив руку под голову, зажав в другой руке пучок дикой малины, она мирно спала на обомшелом граните. Две пчелы жужжали над ягодами, в гладком индейском проборе полз муравей.
      Кулик осторожно согнал муравья, присел на обломок скалы и до полудня просидел возле девочки, заботливо оберегая ее сон.
      Доча, бормотал он изредка и скупо улыбался в редкие седеющие усы.
      В погожие дни, когда женщины уходили за ягодами и возле барабор оставались одни старухи, она смотрела на состязания мальчиков будущих воинов племени. Мужчины и старики собирались в лесу, садились по краям поляны. Мальчики стреляли из луков, бросали копья. Затем надевали деревянные панцири, уродливые, искусно вырезанные маски и ловко сражались медными кинжалами.
      Старики курили, внимательно наблюдая за быстрыми, легкими движениями подрастающих воинов, одобрительно молчали. Самому ловкому дарили лук и кинжал, и отец победителя устраивал пиршество. Участники состязаний хвастались ранами, горделиво переносили боль. В другие дни многие из них разрезали острыми раковинами руку до самого плеча. Закаляли волю.
      Зимой мальчики собирались на берегу бухты, кидались в море, стараясь продержаться как можно дольше в холодной воде. Наташа сидела на уступе скалы и, как только мальчик нырял, начинала откладывать камешки, один за другим. Сколько успеет положить камешков, пока пловец находится в воде. Она никогда не плутовала, добросовестно и старательно выкладывала галечную дорожку.
      Подрастая, она по-прежнему оставалась одна. Сверстницы уже начинали жизнь маленьких женщин, игры для них кончились. Мальчики превращались в юношей. Она помогала старухам плести корзины, шить одежду и обувь, просто и деловито усаживалась возле костра совета. Темно-русые косы отсвечивали среди темных голов, сосредоточенное лицо было внимательно. Старики ее не прогоняли. Им нравилась серьезная, молчаливая девочка.
      Один раз Халги, самый древний из всего совета, неожиданно дотронулся трубкой до ее плеча. Усмехаясь беззубым ртом, он шутливо спросил: можно ли начинать войну, если враг собрал неизмеримо большое количество воинов?
      Можно,подумав, ответила девочка и посмотрела на старика ясными, спокойными глазами.Когда нападает человек на медведя, медведь не знает его силы. Нападай первый.
      Когда ей минуло четырнадцать лет, вождь племени, сын умершего Салтука, позвал к себе Кулика.
      Твердая Нога,сказал он важно.Ты много зим живешь у нас, ты стал нам братом. Твои волосы стали белы как снег. Скоро ноги утратят легкость, не сможешь добывать еду... Он нагнулся к огню, достал уголек для трубки. Молодое, горбоносое лицо его покраснело, хотя он старался говорить равнодушно.Пусть будешь жить в моей хижине, и пусть светло- косая станет женой...
      Впервые за столько лет охотник смеялся. Чтобы не обидеть индейца, он ушел в лес и, усевшись на камне, щипал свои редкие усы, вытирал глаза, долго хлопал себя по крепкой, морщинистой шее. Так рассмешило сватовство. Наташа все еще казалась ему маленькой девочкой, принесенной сюда на плечах. Однако, вернувшись домой, охотник тоже впервые с любопытством, по-новому глядел на дочку. Она уже спала. Отблеск огня освещал ее худощавое смуглое лицо, поднятые уголки губ, несколько мелких веснушек на нижнем изгибе переносицы, сильные, мальчишечьи ноги.
      Кулик отвернулся и долго задумчиво сидел у камелька. А утром они покинули селение.
      Вождь не напомнил о разговоре ни словом, великодушно отдал девушке лучший свой плащ, вытканный из птичьего пуха, охотнику подарил кинжал с двумя остриями.
      Мой домвсегда твой дом. Твердая Нога... и твой,не глядя на девушку, сказал он на прощанье. Сказал спокойно и важно, но женщины зашептались. В словах юноши была затаенная грусть.
      И он весь день не возвращался в хижину. Он был совсем мальчик, вождь Вороньего племени.
      Три дня дул ветер, нес к морю тучи. Шумели вершины деревьев, качались и гнулись лесины, падали подгнившие стволы. Тревожно кричали вороны. Неприютно и холодно было в лесу, на берегу темного ревущего моря. Водяные стены валились на скалы; разбитые вдребезги, не успевали отступать. Волны затопляли бухту, покрыли береговой песок. День был похож на вечер, хмурый и пасмурный, потерялись очертания гор.
      Наташа чинила одежду, шила летние ичиги. Затяжная буря предвещала весну. Девушка прислушивалась к ветру, откладывала костяную иглу и пучок рассученных оленьих жилниток, улыбалась. На переносице сбегались морщинки, серые глаза казались синими.
      Лютует,говорила она бурундучку, сидевшему на краю нар. Полосатый зверек спрыгивал на пол, прятался. Никак не мог привыкнуть к человечьему голосу.
      Девушка снова принималась шить, неторопливо и тщательно выводя стежки. В хижине было тепло и сухо, от порывов ветра негромко бренчал над очагом котел. Кулик ушел в Чилькут за порохом. Там был пост Гудзонбайской компании. Он понес с полдесятка бобровых шкур. Два рога пороху, кусок свинца обычная покупка. На этот раз охотник захватил лишние шкурки. Несколько аршин бумажной ткани подарок дочке. Когда-то он знал, чем можно порадовать женщину.
      Старик ушел, чуть приметно ухмыляясь, потом вздохнул. Совсем взрослая стала. И такая же тихая, как мать...
      О новом русском селении Кулик ничего не знал. Первую крепость сожгли, и он думал, что на берегу не осталось ничего. Он ничего не знал ни о компании, ни о государственном заселении. Он. слышал только о Баранове и считал его купцом, пробравшимся на вольную землю, чтобы набить свой карман. От таких он ушел из России и совсем не винил индейцев. Правда, когда услышал, что все население крепости вырезано, угрюмо отстранился и больше не пошел к Котлеану вождю Волчьего рода.
      Ночью ветер вдруг переменился, порывы стихли, ровный и теплый, подул он с юга. Девушка проснулась от шума дождя. Струйки воды просочились в дымовое отверстие, дробились на нарах, несколько капель упало на изголовье. Наташа вскочила, прислушалась. Не зажигая огня, прошлепала босыми ногами к двери, распахнула ее.
      Промокшая, озябшая стояла на пороге. Было темно и сыро и особенно радостно. Чудились запахи прели, прошлогодних трав, шелест крупных капель дождя на жухлых гниющих листьях, на кусочках коры, на хвойных тяжелых ветках. Закрыв дверь, она долго не могла уснуть. Шла весна, теплые, влажные дни, лесной гул и бормотание ключей, крики орлят на голых вершинах скал.
      Однако утром по-прежнему держался мороз, мокрые ветви обледенели, на подоконнике наросли сосульки. Зато было тихо, светло. Временами сквозь высокие уплывающие облака синело чистое небо. Наташа покормила бурундучка, надела легкую парку, новые мокасины, вышла из хижины. Весна отступила, но была уже не за горами. Звенели пичуги, весело хрустел под ногами лед.
      Побродив по лесу, девушка направилась к морю. Не была там с начала шторма. Океан был светел и пуст. Серо-зеленые волны еще бороздили равнину, но буря уже давно утихла. Тучи поднялись выше, на горизонте синела полоса открытого неба. Снова метались и кричали чайки.
      Неторопливо ступая по мерзлому ломкому мху, девушка пошла к своему любимому месту на обрывистой скале. Оттуда хорошо видны бухта, неумолчные буруны, выгнутый песчаный берег, далекие лесистые острова. Но поднявшись на первый уступ, она остановилась. Внизу, почти возле самого утеса, на острых береговых камнях, вдававшихся в море, лежало разбитое судно. Раскачивались оборванные снасти, висел на них обломок реи, треснуло и плотно засело на рифах выпяченное, облепленное ракушками брюхо корабля. Рядом бился о камни и вновь отплывал изуродованный человеческий труп.
      Девушка невольно притихла. Она уже видела однажды такое судно, потерпевшее крушение в соседней бухте. Отец тогда долго хмурился и сразу увел ее с берега. Теперь отца не было... Наташа постояла, подумала, затем решительно спустилась вниз.
      Суденышко лежало так близко, что она разглядела его изломанные борта, лопнувшую палубу и корму, клок паруса, застрявший между досок, рваную пробоину. На песке, опутанный водорослями, валялся второй утопленник. Половина одежды на нем была сорвана волнами, голые ноги подогнуты. Острым серым пучком торчала вверх смерзшаяся борода.
      Наташа забыла даже перекреститься. Задумчивая, серьезная стояла на берегу. Живя у индейцев, привыкла к убитым, но не могла привыкнуть к чуткому горю. Долго будут ждать жены мужей, дети отцов... Так же неторопливо набрала мерзлых водорослей, листьев морской капусты, прикрыла мертвеца. Маленьким ножом, который всегда носила у пояса, хотела откопать камень, чтобы положить сверху, и вдруг остановилась, прислушалась. Из-за кустов лозняка донесся негромкий стон.
      Быстро раздвинув прутья, Наташа увидела третьего человека. Он лежал на боку, медленно шевелил рукой, словно хотел встать. Сквозь продранный кафтан на правом плече виднелась темная запекшаяся рана. Это был Павел. Волна выкинула его на землю, он пытался уползти с берега. Кровяные следы вели через заросли.
      Наташа попробовала его поднять, но не смогла. Тогда она, не раздумывая, скинула с себя парку, укрыла раненого и, вздрагивая от холодана ней остались только штаны, принялась добывать для костра огонь.
      Проглянуло солнце, осветило обломки судна, утихающий океан, белую пену бурунов. Потом опять скрылось. Обычные тучи ползли над островами.

Часть вторая
Ново-Архангельск

Глава первая

      Мандарин Чинг-И, осужденный на смерть Пекинским двором, ускользнул от императорских сбиров. Сорок тысяч разбойников, отчаявшихся поселян, рыбаков и слуг, собрались под его знамена. Вооруженные бамбуковыми палками с привязанными к ним сабельными клинками, они кидались на абордаж военных сампанов, яростные и неустрашимые, захватывали корабли, топили втрое сильнейшую команду. На жонгах Чинг- И трепетал черный флаг. Он означал, что никому нет пощады.
      От Макао до Гайнанских островов, от Формозы до крепостей Тчу-Кианга, охранявших Кантон, безраздельно царствовал «Властитель морей».
      Поселяне и нищие, разбойники и контрабандисты стали войском, силой, грозными «морскими шмелями», от которых бежали императорские корабли. Чинг-И возвел дисциплину в достоинство, послушаниев доблесть. Нарушителей разрубали на четыре части.
      Бритоголовые, в мягких шароварах, стянутых поясом, за которым торчал кинжал, в легких кафтанах, черных шапочках с длинными хвостами, спускавшимися до колен, пираты казались особым племенем. Крестьяне и рыбаки не сторонились их. Одним из основных законов «шмелей» была щедрая расплата за услуги, за продовольствие, за лечение раненых. Сарацинское пшено, овощи, чай, вино получили небывалый сбыт. Во многих местах побережья бедняцкие хижины наполнялись добром, тучнели поля.
      Чинг-И дважды разбил императорский флот, думал о свержении старой династии. Накурившись опиума, целые дни лежал он на плетенке я игрушечном домике возле Макао и в пьяном чаду направлял свои жонги на новые подвиги. Он был настоящим властелином империи.
      Несмотря на это, торговля с Кантоном росла. У третьего бара, там, где Тчу-Кианг распадается на два притока, флаги всех наций пестрели на рейде. Дальше, за Вампоа, вход европейским кораблям воспрещался. Сотни жонг, сампанов, рыбачьих лодок покрывали воду, шуршали тяжелые, тростниковые паруса. Чай, хлопок, рис, шелк, дерево, пряности южных морей, драгоценные камни, меха, жемчуг, золотой песок, опиум... Кантон продавал все, что продавалось. Кантон покупал все, что даже не продавалось.
      За громадными верфями в самом предместье, за плавучим городком, составленным из лодок, небольших жонг,больших жонг, крытых холстиной и камышом, толпившихся у обоих берегов Тчу-Кианга, за свайными постройками начинался город. Дома и лавки с террасами и галереями, перекинутыми через улицы, великолепные здания иноземных контор. Шум от гонгов, которыми зазывают купцы покупателей, говор на всех языках мира, пестрые ткани, груды товаров, людской непрерывный поток, синее небо, благовонные плюмерии, розы, жасмин, гардении многочисленных садов.
      Океанские пути сходились у Кантона, за ними лежали неведомые земли, скрытые в сплетениях гор, в пустынях, неразгаданная манящая Азия.
      Европейцы залили кровью Америку, африканские берега, цепкие, ненасытные, расползались по двум полушариям, и только огромный Восток, насторожившийся и непроницаемый, не пустил их дальше своей передней.
      Голландцы, французы, венецианцы, португальцы и англичане снаряжали посольства к высокой особе императора. Посольства месяцами проживали в Пекине, добиваясь аудиенции, изучая «кэтоу» правила обожания.
      Чужестранцы прикидывались смиренными. Преклоняли колени и били лбом девять раз перед кушаньем, перед каждой кистью винограда, присылаемой с императорского стола. На заре дрожали от холода в длинной придворной свите, направляющейся в храм. Аудиенции случались редко и стали бессмысленными. Посольства стоили дорого, страна оставалась закрытой. Все же место для торговли на набережной европейцы купили упорством и пробудившейся жадностью двора. Торговля несказанно выросла. И хотя чужеземцам запрещалось привозить женщин, проникать в глубь страны, приобретать землю и дома, учиться китайскому языку,достигнутое являлось началом победы.
      Кусков был в Кантоне уже второй раз. Несколько лет назад он приходил сюда из Охотска на компанейском судне, привозил черно-бурых лисиц и песцов. Шел слух, что в Кантоне дадут за них хорошую цену. Китайцы не только дали высокую цену, но поставили в сухой док потрепанное бурей суденышко, заново проконопатили его, сменили почти весь такелаж. Две недели прожил Иван Александрович у почтенного господина Тай-Фу, бывавшего даже в Санкт-Петербурге.
      В садике за невысоким двухэтажным домом, среди тщательно возделанных цветочных клумб, Тай-Фу угощал русского терпким душистым жуланомчаем, не поступавшим в продажу: на особых блюдечках слуги приносили сушеных земляных червей, соленую рыбу, сою, неясное мясо из плавников акулы. Чай подавался в тонких прозрачных чашечках с крышками, чтобы не уходил аромат. После странных, непонятных яств Кусков с облегчением пил крепкий напиток. В огрубелых руках промышленного чашка казалась скорлупой.
      Хозяин сам подавал ему чай. Строгий и важный, в черной кофте с металлическими пуговицами поверх длинной туники, в темной шелковой шапочке, из-под которой висела тонкая коса, в тяжелых тибетских очках, Тай-Фу был похож на ученого. Он сидел под высокой плюмерией, розовые цветы нежно просвечивали на солнце, рябая тень от узких глянцевых листьев падала на желтоватые страницы книги.
      Жадный до всего нового, не пропускавший ни одной книги, Кусков с интересом смотрел на жирные иероглифы и жалел, что не знает эти письмена. К китайцу он почувствовал еще большее уважение. Спокойный и сдержанный, Тай-Фу не был похож на крикливых купцов предместья, на хитрых и чванливых российских негоциантов. Через переводчика хозяин подробно расспрашивал о России, о делах компании, о Баранове, про которого было много разговоров в Кантоне, интересовался торговлей мехами.
      Русскиенаши соседи по земле,сказал он однажды, когда в саду зажгли большие бумажные фонари.Божественный император распростирает свою милость на ваших людей... Когда Тсянг-Жиин люди Запада просили позволенья поселиться на китайской земле. Сын Неба открыл им уголок Кантона. В руки двенадцати отдал он торговлю с иноземцами. Мне, ничтожному червю, досталась величайшая радость быть с русскими...
      Он послал подарок Баранову древний воинский шлем с золотыми насечками, Кускову подарил меч. На быстроходной девяти весельной жонге проводил корабль до выхода в море.
      На этот раз Кусков уверенно заявил начальнику таможен, прибывшему вымерять суда и определять якорную пошлину, что у него поручитель Тай-Фу. По новым законам капитан европейского судна должен был выбрать себе поручителя, отвечающего за корабль, совершающего все торговые сделки.
      «Ермак» и «Нутка» подошли к Вампоа на исходе дня. Рейд был забит кораблями и лодками, за береговыми холмами садилось потухавшее огромное солнце. Белые домики, паруса, узкие просветы открытой воды казались пурпурными, золотились испарения полей. Резче, отчетливей обозначились островерхие крыши пагод, темнели сады. Гомон и крики, плеск весел, стук выгружаемых товаров, звон колоколов, отбивающих склянки, висели над рейдом, будоражили тишину наступающего вечера.
      Когда отдали якоря и маленькая «Нутка», похожая без парусов на простую байдару, качнулась рядом с «Ермаком», Кусков снял шапку, торжественно перекрестился. Глубокие, спокойные глаза его потеплели... На двух жалких суднишках пересек он океан, выдержал двенадцатидневную бурю. Лохмотья остались от парусов, и странно, волнующе выделялись над тряпками сбереженные полосатые флаги...
      Отпустить! сказал даже страшный Пау, помощник Чинг-И, когда пираты окружили судно у первого бара.
      Он поправил темные очки, скрывавшие выбитый глаз, и, опираясь на палку, выпятив длинные желтые зубы, долго разглядывал отощавшего Кускова, ободранную команду. Потом приказал доставить на «Ермак» вино, овощи, кур. Налюбовавшись жадностью голодных людей, уехал.
      ...Несколько минут Кусков неподвижно стоял у борта. Помощник правителя стал сосредоточенным, замкнутым, потухли глаза. Он выполнил только половину порученного... Океан широквидно, 0Кейль ушел на север.
      Потом он спустился в трюм, внимательно осмотрел связки котиковых шкур, тщательно уложенные и оберегаемые всю дорогу. Меха от переезда не пострадали, половина команды всегда стояла у помпы, откачивала воду. Подмокло всего лишь десятка полтора тюков.
      Вернувшись в каюту. Кусков позвал приказчикамаленького сухонького старичка и до темноты проверял с ним памятку заказанных Барановым товаров. Крупные буквы на толстой неровной бумаге, росчерк подписи вызывали воспоминания о далекой крепости... Последние недели, заботы о кораблях, бури заслонили Ситху, но сейчас Кусков особенно ярко почувствовал остроту разлуки. Может быть, корсар вернулся и напал на изнуренный, обессиленный гарнизон...
      Помощник правителя вышел на палубу, в наступившей темноте, большой, неуклюжий, сидел у румпеля.