Семь отмычек Всевластия (№3) - Миссия «Демо-2020»

– А ты что, по телефону не можешь?

– Так я его самого щаз-з к тебе приволоку!! – картаво громыхнуло в трубке и раздались короткие гудки – по всей видимости, Коркин упал и уронил аппарат. Иначе не объяснишь, почему этот болтливый человек закончил разговор первым.

Судя по всему, редакцию ожидало очередное фантасмагорическое шоу «Коркин в гостях у Афанасьева». В этот критический момент дверь отворилась, и в комнату просунулась кудрявая голова одного из сотрудников, Миши Гусмана.

– А где же твоя новая практикантка? – сладко пропел он, намекая на то, что с утра Евгений Владимирович проявлял к девушке весьма недвусмысленный интерес, а сейчас сидел в кабинете как уныло-целомудренный анахорет и остолбенело смотрел на издающую короткие гудки телефонную трубку.

– Отзынь, Миша, – озабоченно проговорил Афанасьев, – не до практиканток сейчас.

– Ничего, она и так быстро сориентировалась. Сидит с ребятами и девчонками в кабинете по соседству и усиленно общается.

– Это как?

– Ртом. Водку пьет, в смысле. Афанасьев машинально кивнул головой…

3

Когда Коркин говорил, что приволочет к Афанасьеву искомого Хойцева, Евгений и представить себе не мог, до какой плачевной буквальности глагол «приволочь» будет соответствовать действительности.

Дверь распахнулась, как будто по ней ударили кувалдой, и в проеме возникла хаотично жестикулирующая фигура. Секундой позже выяснилось, что то, что Афанасьев принял за жестикуляцию, вызвано тщетным желанием сохранить вертикаль по отношению к земной поверхности. К сожалению, человеку в дверном проеме это не удалось. Он еще раз взмахнул рукой и ткнулся носом в ножки редакционного стула.

Над телом павшего бойца возникла щуплая фигура Коркина – нескладного, находящегося в непрестанном движении, словно он был лишен суставов, мужичонки лет сорока. У него имелась круглая физиономия, на которой болтались очки, делающие его отдаленно похожим на товарища Берию, спившегося еще в относительно молодом возрасте.

– Сказал ему… не пей два последних стопаря, – авторитетно изрек он и рывком поднял на ноги своего незадачливого товарища. – Вставай, отрок… вот многоуважаемый коллега хочет тебя видеть…

Афанасьев приподнялся со стула: такого он не ожидал даже от Коркина. Ну и заместителя тот себе подобрал! J

– Это и есть твой первый зам, Антон Анатольевич? – холодно спросил он.

– Какой еще первый зам?! – почти завопил Коркин. – Только вчера прибыл на практику… К тебе небось тоже подкинули хлопцев из университета… обучаться премудростям журналистского ремесла?

Да, у кого чему научишься, подумал Афанасьев. У Коркина – алкоголизму, и куда быстрее, нежели самым что ни на есть азам второй древнейшей, то бишь журналистики. Хотя нет, алкоголизм – это не профессия и даже не диагноз, это – призвание.

Хойцев, прикорнувший было на стуле, теперь водил головой, как танк – башенным орудием, очевидно отчаянно пытаясь сообразить, где это он.

«А рядом с ним сидит его первый зам – тот самый очкастый дурак, который наткнулся на нас в сквере, Хойцев», – вспомнились строки письма, и Афанасьев, внимательно рассмотрев гостя, подумал, что на заместителя главного редактора тот в самом деле не тянет, пусть даже такой откровенно дешевой, бульварной газетенки, как «Вспышка». Возможно, таинственная Лена употребила это определение в переносном смысле… в насмешку, что ли. Хойцеву было от силы девятнадцать, ну, максимум двадцать лет. На его почти еще детской круглой физиономии с ямочками на щеках плавала беспомощная растерянность, возведенная в последнюю степень алкогольным опьянением. На Афанасьева он смотрел так жалобно сквозь свои криво сидящие на переносице очки, что Евгений Владимирович подумал: не принимает ли его подрастающий журналистский кадр за работника милиции, промышляющего отловом таких асоциальных субъектов?

– По-нят-но, – наконец процедил он. – А что, Антон Анатольевич, еще выпить не хочешь?

Обходной маневр был избран удачно: в самом деле, не станет же Коркин отвечать на вопросы относительно состава своей редакции, не приняв для проформы стакан бодрящего напитка?

Пока тот бодро опрокидывал в себя халявную водку, Афанасьев размышлял вот над чем. Главный редактор газеты, упоминаемый во втором письме Лены к Малахову, сильно смахивал на Коркина. Антон Анатольевич тоже любил бить себя кулаком в грудь и кричать, что он-де великий русский писатель – после двенадцатой – и что он Пушкин, Иосиф Бродский и Сергей Довлатов одновременно – после пятнадцатой. Да и кто из журналистов города способен бегать по редакции в одних подштанниках с криками: «Я – Лермонтов нашего времени!»? Вот только на поход в театр, где, как писала та женщина, она встретила своего шефа, Коркин категорически неспособен и никогда ни в чем подобном не сознавался. Хотя при наличии в театре хорошего буфета… Никакой «Евгений Онегин» и никакая «Баядерка» или «Аида» не вызовут у Коркина такого колоссального высвобождения творческой энергии, как полчаса пребывания в театральном буфете.

– А что это ты, собственно, меня пригласил? – вдруг, подозрительно покосившись на Афанасьева, проскрежетал Коркин. – Это что… расколоть меня хочешь… на новую информацию?

«Новая информация» Антона Анатольевича всегда была до искр в глазах однообразна: бредовые «сенсации» на уровне сплетен и домыслов нездорового воображения. Но сам он придавал ей иное значение и квалифицировал как нечто весьма соблазнительное для коллег из других печатных изданий. Будто все, кому не лень, хотят перехватить этот свежий сенсационный материал и опубликовать первыми. При этом Антон Анатольевич был настолько болтлив, что – разумеется, под большим секретом – рассказывал свои новости всякому встречному и поперечному, и потому большая часть его «сенсаций» была известна еще до их публикации.

Поэтому в ответ на вопрос Коркина Афанасьев только поморщился и покачал головой, а потом спросил:

– Слушай, Антон Анатольевич, у тебя в редакции работает такая… м-м-м… Елена… э-э-э… – Афанасьев покрутил в воздухе пальцем, словно не мог вспомнить фамилии. – Ну, в общем…

– Елена? – пробормотал Коркин. – Работает… какая-то Елена. Есть одна корректорша… и, кажется, еще из набора… то есть на ком… компьютерной верстке. А которая из них тебе нужна?

– Которой двадцать пять лет, – прямо ответил Афанасьев, зная, что с пьяным Коркиным лучше говорить вот так, напролом, иначе никакого толку: просто не поймет.

– Два-а-аф-ф-ф… ты-тыридцать восемь лет? Не-е-е… что-то не того. Елене Валерьевне под пятьдесят, а Ленке-верстальщице примерно столько же. А чего тебе они сдались? Оне усе замужжже-е-ем! – пропел Коркин. – Да и ее… ее…

Последняя порция водки, похоже, окончательно подкосила организм светоча городской журналистики и по совместительству гениального русского писателя: Антон Анатольевич стал заикаться, припадать щекой к поверхности стола, а потом и вовсе понес такую околесицу, от которой не пившему ничего, кроме воды, Жене Афанасьеву едва не сделалось дурно.

Он понял, что от Коркина ничего не дождешься. Да он ничего и не знает. Да и вряд ли можно найти эту Лену вот так сразу. Ведь было что-то в этом деле, чего не смогли раскусить даже зубры разведки и что знал или мог узнать он, Афанасьев.

– Черт знает что такое…

Афанасьев тяжело вздохнул, вспомнив холодные глаза представителя военной разведки и его мягкие, выверенные, тяжелые слова, и снял трубку. Он хотел вызвать в кабинет здоровяка Пашу Бурденко для транспортировки безвременно усопшего – от слова «сопеть» – Антона Анатольевича Коркина…

А вскоре произошло непредвиденное.

Сразу же после того, как рослый Бурденко выволок из кабинета обоих корифеев местной журналистики, Женя взял в руки оба письма и покрутил их в руках, прежде чем взяться за повторное, более внимательное и детальное, прочтение. А далее пропустить через графологическую программу, установленную в редакционном компе… И вот как раз в это мгновение в голове Афанасьева что-то стронулось, словно в плотно запертой и прокуренной комнате сразу открыли окна и двери. И тихий, чуть гнусавый голосок проговорил:

«Здравствуйте, Евгений Владимирович. Вы хотите отсканировать эти письма и прогнать через графологическую программу?.. Думаете, этого не сумел бы сделать ваш заказчик?»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Бес по имени Сребреник и девушка по имени Лена

1

Женя дернулся и, вскочив, схватился обеими руками за уши, думая найти там компьютерные наушники. Но наушников не было. В кабинете Серафима Ивановича Сорокина вообще имелся минимум комплектующих к ПК. А голос продолжал:

«Вы должны сделать с этими письмами то, что не может никто из ныне живущих. Вообще, конечно, с этой точки зрения вам чрезвычайно не повезло, уважаемый. Да уж!.. Ох, не повезло! Ой, не повезло!.. Да если бы! Да кабы!.. Ы-ы-ых!!!»

В непонятном этом голоске, занесенном под черепную коробку Жени каким-то сумасшедшим сквозняком, послышались унылые нотки. Впрочем, голос тотчас же окреп и уже куда тверже вытянул:

«Конечно же, вы думаете, Евгений, что сошли с ума, так? Голоса в голове, разные белогорячечные симптомы… Так вот я вам скажу: нет! Ниоткуда вы не сходили! У меня, между прочим, есть возможность просвечивать вас насквозь, как рентгеновским лучом, так я вам скажу, что у вас мозги еще ой-ой-ой вполне! Хороший такой рельеф мозговых извилин!.. Конечно, вы хотите узнать, кто я такой и по какому праву надоедаю вам в такое сложное время вашей жизни, так ведь?»

– Да хотелось бы… – пробормотал Женя, не переставая обеими руками щупать выпуклости черепа.

«Меня зовут Сребреник. Бес Сребреник».

– Не понял…

«Это резонно. Я тут, рядом с вами, но вы меня не можете ни видеть, ни, так сказать, пощупать. Я из породы так называемых инферналов. Вы даже были знакомы с некоторыми из моих собратьев, но вы об этом, так сказать,… запамятовали».

Афанасьев повалился на стул и пробормотал:

– Ну вот… допился. Инфернал… Черт, что ли? «В невежливой форме – да. Лично мне больше нравится наименование „бес“. Инфернал – это как-то очень официально, что ли. А зовут меня Сребреник. Бес по имени Сребреник, понимаете, Евгений?»

– Бес Сребреник? – медленно повторил Афанасьев. – Ну ладно. Если уж сошел с ума, нужно делать это со вкусом и прибаутками. Бес… Сребреник. Да уж! А по отчеству?

«Честно говоря, не припомню своего батюшку. Говорят, он был позором рода, – словоохотливо вещало таинственное существо. – А вот мой прапрапрапра (и еще много, много пра-)дедушка был славен тем, что вселился в самого Иоанна Васильевича

Грозного, после чего тот и принялся кромсать всех без разбору».

– То есть, значит… ты – бес-искуситель, который непонятно с какого перепугу вздумал объявиться, – принялся ворочать остатками мозгов Афанасьев, – следовательно, тебе в пару полагается и ангел-хранитель.

«Это ваши ложные представления о нас, инферналах, – заявил бес Сребреник. – Какой еще ангел-хранитель? Все качества злых и добрых духов объединены в нас, инферналах. Честно говоря…»

– Честно?

«А ты думаешь, что бесы не могут говорить честно? Мы такая же земная раса, как и вы, люди! Только менее многочисленная. Между прочим, я троюродный племянник Астарота Вельзевуловича Добродеева, с которым вы, Евгений, в свое время были знакомы весьма коротко».

– Не припомню что-то, – пробурчал Женя, уже начиная мириться с общей неадекватностью этой занимательной беседы. – Пьян, наверно, был, собака. Гм…

«Я вижу, что вы не верите в мою реальность и склонны считать мой голос проявлениями каких-то душевных болезней. Вот и все люди так! Между прочим, мы, бесы, тоже подвержены заболеваниям нервной системы. Я вот страдаю неврастенией и сезонными депрессиями. Так!.. Я вижу, вы по-прежнему сомневаетесь! Так я вам докажу! Я, правда, развоплощенный инфернал, у меня временно отняли мою телесную оболочку. Вы, люди, развоплощение называете пессимистично: смерть. Развоплощенные люди, то бишь умершие, могут выходить на контакт с живыми только в самых редких случаях, да и то когда дает сбой пространственная структура миров…»

Женя коротко взвыл и бросился к сейфу, где у Сорокина стояла бутылка водки. Голос в голове подсказал:

«Ключ от сейфа минуту назад выпал из правого дырявого кармана ваших брюк. Давно пора зашить дыру, Евгений Владимирович!»

Женя мотнул головой и, проведя ладонью по бедру, обнаружил, что ключа в самом деле нет. Он бросил взгляд на пол, потом наклонился и застыл в кривобокой согбенной позе уборщицы, страдающей радикулитом. Дело в том, что не успел он бросить взгляд под письменный стол, как зазвенел металл, и связка ключей сама вылетела к его ногам. На мгновение Афанасьеву показалось, словно это живая мышь, но тут «мышь» ткнулась ему в ботинок и застыла. Женя поддел связку на палец и оглянулся по сторонам. Мурашки пробежали у него по коже.

«Вы совершенно напрасно собираетесь пить водку, когда работаете с такими важными документами, – назидательно проговорил бес Сребреник. – Да, да, письма этой Елены. Вот именно!.. Да вы даже и представить себе не можете насколько!.. Эх!!! Нет, – продолжала трещать трансцендентная нечисть, – я вижу, что вы решительно склоняетесь к водке!.. Не верите в мое существование? Ну, хорошо! Отложим наше окончательное знакомство до лучших времен!»

Под черепной коробкой Жени что-то заскрипело, завизжало, как ржавая пружинная кровать, на которую мешком свалился невменяемый алкаш. Афанасьев решительно налил себе полстакана водки и выпил. После этого он, убедившись, что голос в голове исчез, принялся читать письма незнакомки.

Перед самым уходом из редакции – около десяти вечера – он прочитал заключение графологической экспертизы, переданное ему Ярославом Алексеевичем. Приводить полный ее текст не имеет смысла. Афанасьев сам половину не понял… Особенно после водки, которой он несколько злоупотребил. Итак, РЕЗЮМЕ: образец почерка принадлежит женщине двадцати четырех – двадцати пяти лет, выше среднего роста, хрупкого, почти астенического телосложения. От природы левша. Вероятно, около трех– пяти лет тому назад пережила серьезную травму левой руки, отчего и перешла на правостороннее писание. Темперамент сангвинический, с эксплицитной реализацией эмоций. Характер сильный и волевой. Некоторая склонность к витанию в небесах. «Витание в небесах» было выражено в тексте заключения таким умопомрачительным термином, что разнесчастный Афанасьев вздохнул: хватило бы и «сангвинического» темперамента с «эксплицитной реализацией» эмоций.

Далее: склонность к искусству и литературе. Вероятна высокая степень одаренности в сочетании с неустойчивой психамнезией, или что-то в этом роде (Афанасьев неосторожно стряхнул на это место пепел). Что еще?.. Гм… Достаточно высокая вероятность возникновения нарушений памяти, в частности конфабуляции и псевдореминисценции. У-у-ух, как говаривал этот несносный Сребреник, есть он или нет?!

И прочая, и прочая, и прочая, как пишут в своих манифестах монархи.

Афанасьев прошелся по кабинету Сорокина, в котором, как уже говорилось, он и работал с предоставленными документами, и нервно сплюнул прямо на пол: все происходящее упорно не желало укладываться в голове. Нет, графологическая экспертиза была вполне заурядной в его жизненной практике процедурой (работал в милиции), и многие из сделанных им сегодня выводов совпадали с заключением московских специалистов, разве что без изощренных изысков типа «конфабуляции» и «псевдореминисценций». Но сами обстоятельства, сопровождавшие получение этой работы, были в высшей степени странными и не поддающимися анализу. Ведь в разведке сидят наверняка куда более компетентные люди, чем он. Да еще появление этого странного голоса, который представился как развоплощенный бес с звонким именем Сребреник… Кому скажешь – отправят на лечение в стационар соответствующего профиля.

И этот Малахов, который…

На этой многообещающей мысли дверь скрипнула – опять не смазали петли, ах, этот Серафим Иванович! – Афанасьев вздрогнул и резко повернулся, едва не сметя со стола папку с письмами. Сребреник?.. Где там водка?..

Женя увидел девушку-практикантку, которая пришла сегодня утром. И чего она делает в такой поздний час в агентстве? – подумал Афанасьев и тут же озвучил свою мысль тоном, весьма далеким от лояльного.

– Мы задержались в соседнем кабинете, – чуть побледнев, ответила она и покачнулась.

А-а, да она же «навеселе», как это диагностирует Сорокин. Уж конечно, они тут не кроссворды допоздна разгадывают.

– И что? – несколько поостыв, спросил Женя.

– Мы говорили о вас.

– Кто это – мы? – с едва уловимой насмешкой спросил Афанасьев и провел рукой по лбу: устал.

– Бурденко и Ирина Ивановна, корректорша.

– А редактора Синюткина, пропойцы, там, случаем, не было? До полного комплекта, так сказать?

– Он уже ушел. Кстати, на собственных ногах. Ого, она еще и иронизирует! Афанасьев сел прямо на стол и, покачнувшись вперед, проговорил:

– Что-то утомился я… гм… Ле… Оля. Годы уже не те. Вот в вашем возрасте я, помнится, мог одновременно учиться, работать, а потом еще всю ночь куролесить. А теперь поработал несколько часов – с перерывом на два обеда – и все, выноси готовенького.

Во всем этом была очень даже увесистая порция кокетства. Методика, используемая Афанасьевым для навешивания девушкам лапши на уши, не отличалась оригинальностью, чего уж там…

– Да ну, Евгений Владимирович, разве вам можно говорить такие вещи? Вам еще, наверно, и тридцати нет? – Она улыбнулась какой-то беспомощной улыбкой, и Афанасьев сразу же вспомнил Хойцева: вот с таким же затравленным выражением, вероятно, улыбнулся бы и он, если бы мог. – Да?

– Двадцать восемь. – Афанасьев захлопнул папку с письмами и бросил ее в сейф. И, закрыв створку сейфа, широко, ободряюще и фальшиво улыбнулся девушке: – Вот такие вот дела, Олечка.

– Всего на девять лет старше меня, – звонко сказала она, а потом почти шепотом, словно извиняясь, добавила: – Только я не Оля. Я – Лена.

2

Из редакции они вышли все вместе: Афанасьев, корректорша Ира Колесникова, здоровенный Паша Бурденко, который обычно был равнодушен к спиртному, а сегодня почему-то напоролся до поросячьего визга. И Лена, которая так быстро нашла общий язык с работниками информационного агентства.

«Безумный день, – подумал Афанасьев, – такое впечатление, как будто сегодня я разгружал вагоны с мукой. Представитель ГРУ Ярослав Алексеевич, голоса в голове, бес Сребреник. Письма, письма… Колян Ковалев, поди, на меня злится, нужно ему позвонить, тем более есть что обсудить. И еще этот Коркин со своим подрастающим поколением. И так рано седею, а тут совсем… Хорошо, Паша Бурденко Антона Анатольевича вместе с его Хойцевым уволок, а то вообще дурдом бы вырисовался».

Он обернулся и посмотрел на Елену, которую вел под руку хохочущий, раскрасневшийся и довольный жизнью Бурденко. Красивая. Если Лариса Лаврентьевна чуть не убила своего мужа Серафима Ивановича за то, что он потезисно излагал приемы журналистского ремесла толстой прыщавой мымре, то за один взгляд, которым Женя сейчас смотрит на Лену, а до того смотрел сам Иваныч, его должно ввергнуть в ад.

…Обычный взгляд. Ничего особенного в нем нет. Да и не может быть. Какая-то юная девочка Лена…

И если что-то и мерцает в самой глубине глаз, то это только потому, что имя это – Елена – целый день, как неусыпная обволакивающая боль, жжет мозг. Быть может, тут причиной и водка, и бес Сребреник, был ли он или не был?.. Непонятно. И вообще – есть в этом деле, в обстоятельствах его возникновения что-то такое, что делает ноги ватными. Страшно. Внезапно он почувствовал, как же ему страшно и как не хочется идти домой и остаться там одному, в пустой квартире – бывшая подруга уехала, дескать, на похороны своей тетушки. Вернется, нет?.. И что это с ним? Ведь нет никакого повода для возникновения этого липкого, вяжущего, цепко хватающего за запястья свинцового оцепенения, за которым таится что-то жуткое. Так, вероятно, чувствует себя птица, когда еще не видит притаившейся в траве змеи, но уже ловит из словно застывшего воздуха флюиды тяжелого, леденящего ужаса.

– Вам плохо, Евгений Владимирович?

Он повернул голову: возле него, чуть касаясь тонкими пальцами его плеча, стояла Лена. За ней громоздилась здоровенная темная фигура. Впрочем, это Бурденко, змейкой проскользнула спасительная мысль, и Афанасьев почувствовал, как расслабляются на мгновение обратившиеся во вздрагивающие стальные канаты жилы на горле. Глупость какая-то.

– Кажется, я перетрудился, – сказал он. – Пойду спать.

– Тебя не проводить? – икнув, спросил Бурденко.

– Зачем? – буркнул Афанасьев. – Тебя бы кто самого проводил…

Бурденко прогрохотал что-то невнятное, а потом вышел на середину дороги и начал голосовать. Машины старательно огибали эту огромную, шатающуюся фигуру и ехали дальше. Некоторые части притормаживали, но только затем, чтобы обругать мешающего автопотоку Пашу и ехать дальше. И только один идиот замигал поворотником и свернул на обочину. К нему-то и сел Паша. При этом предпринял попытку втащить туда и Лену, но последняя решительно заявила, что такой автостоп ей противопоказан по состоянию здоровья и прописки. Как оказалось, она жила в пяти минутах ходьбы от агентства с милым прозвищем «Пятая нога».

С исчезновением Бурденко Афанасьев повеселел. Только сейчас он заметил, что всех прочих собутыльников уже развели по домам.

– Вас не проводить, Леночка? – спросил он, вымучивая на своем лице самую усталую за всю

cboto жизнь улыбку. Лена задумчиво кивнула головой, отчего, потеряв равновесие, чуть не упала в лужу, по которой за минуту до этого вброд переправился Бурденко. Афанасьев едва успел подхватить ее.

– Голова кружится, – виновато сообщила она.

– И мальчики кровавые в глазах? – иронично продолжил Афанасьев.

– М-мальчики? К-кровавы-е?.. – Она недоуменно посмотрела прямо в глаза Афанасьева.

– Да это у Пушкина, – засмеялся он. – Из «Годунова»: «И все тошнит, и голова кружится, и мальчики кровавые в глазах…»

«А у тебя бесы Сребреники в ушах!» – вдруг громыхнуло у него под черепной коробкой, и в голове возник такой звук, как если бы по пустому жестяному ведру нежно приложились пудовой кувалдой.

Афанасьев вздрогнул и, зацепившись ногой за какую-то вальяжно торчавшую из асфальта арматурину, повалился на обочину.

Лена склонилась над ним:

– Женя, вы как? Нормально?

– Да сойдет, – пробормотал Женя, хватаясь рукой за землю, а вместо этого находя хрупкое Ленино запястье. – Ты меня извини… у меня что-то немного голова закружилась, и вообще…

«Что ты девушке мозг пудришь? – цинично высказался бес Сребреник, сопровождая свои слова каким-то мерзким скрипом. – Так и скажи ей, что ты в некотором роде не один, так сказать – одержим инферналом, и никакая клиника тут не поможет. Ну… скажи!»

– Да заткнись ты, чертов Сребреник! – рявкнул Афанасьев и тут же с ужасом обнаружил, что говорит вслух, более того, говорит вслух очень громко.

Интересно, что можно подумать о человеке, валяющемся на земле и явно выпившем, который отгоняет от себя какие-то «сребреники» и рекомендует им заткнуться, притом машет всеми имеющимися в наличии конечностями?.. А особенно интересно, что подумает вполне приличная девушка, которой еще и двадцати нет?

Однако Лену мало смутили такие вещи. Она потянула Женю за руку, придавая ему вертикальное положение. Собственно, он и сам прекрасно бы поднялся, не особо уж он и был пьян. Просто вымотан. Бес Сребреник же, занявший наблюдательный пост то ли где-то поблизости, то ли непосредственно внутри многострадального афанасьевского организма, продолжал свое дивное выступление, но несколько экспансивнее:

«У-ух, Евгений Владимирович! Теперь представляете, каковы неприятности, а? Но ведь это только начало, уверяю вас! Нет, я вовсе не хочу вам зла. Никак не хочу. Более того, я!.. Да уж!.. Хочу стать для вас неким путеводным маяком в эту сложную минуту вашей жизни! Минуту! Час!.. День! Неделю! Год!.. Столетие!.. Ах, эти скверные штучки со временем. Ладно, Женек, – невидимый дух перешел на более доверительную манеру общения, – хватай эту даму и валяй. Я покамест целомудренно помолчу. Молчал же мой далекий предок, когда Иоанн Васильевич проводил брачную ночь с Марфой Собакиной! Это, кстати, та самая царица, которая показана в фильме „Иван Васильевич меняет профессию“.

– Замуровали, демоны!.. – деревянным голосом уронил Афанасьев и воззрился на Лену.

Та мягко, понимающе улыбнулась и произнесла:

– Бывает, Женя. У меня был один знакомый, Сева Жмякин, гитарист. Так он имел обыкновение допиваться до такой степени, что ему в каждом углу мерещилось по черту. Он, чтобы не обидеть, величал эту белогорячечную нечисть по имени-отчеству. Так, в левом ближнем углу у него сидел Иван Селиверстович, в левом дальнем – Петр Никифорович, в другом дальнем – Мефтахудын Ахнефович, бес татарского розлива. Ну и в последнем углу располагался гость из ближнего зарубежья, незалежный бис Петро Викулович. Этот появлялся только после злоупотребления самогоном.

«Ух какая понимающая девчонка попалась!» – пискнул Сребреник.

Афанасьев посмотрел на Лену. Она стояла в своем легком белом платье, чуть подрагивающем на ветру; ее тонкий вполоборота профиль вдруг показался ему таким далеким, словно он увидел его выбитым на серой плите, отделенной от него громоздкой грудой веков… Он опустил глаза и увидел, что весь асфальт у его ног исписан мелом и белые, размываемые начинающимся дождем линии складываются в смешные рисунки, набросанные шаловливой детской рукой. Женя засмеялся и произнес в манере Сребреника:

– Ух и напугал я вас, верно, Лена. И вообще, что за скверная привычка «выкать»? Давай на «ты».

– Давай, – тотчас же согласилась она. – Идем, Женя. Ты, кстати, весь перемазался. Это надо же так упасть – в единственную лужу в городе!

– И, как назло, самую грязную.

– Конечно, самую. Ведь у нее нет конкурентов. Она же – единственная.

Под ногами захрустела опавшая листва: они вошли в ворота городского парка, за которым находился дом, где жила Лена. Несмотря на ранний час– всего-то десять часов, максимум четверть одиннадцатого, – парк был пустынен. Только одинокая, сгорбленная фигура виднелась на одной из ближайших лавочек – очевидно, какой-то бомж, не найдя лучшего пристанища, прикорнул под сенью огромного раскидистого вяза. И теперь на него с легким шуршанием падали листья.

Афанасьев посмотрел на этот обломок цивилизации и засмеялся: так нелепы показались ему его недавние страхи и так умиротворяюще-спокойна была разлитая в мерно остывающем воздухе сентябрьская тишина. И даже умолкший бес Сребреник уже не существовал, да и как можно было поверить в такую небыль?.. И тут пошел ливень.

– Мы совсем промокли! – смеялась Лена, когда Афанасьев, позабыв о своих недавних недомоганиях, буквально волок ее по превратившейся в русло бурного ручья аллее. – Ты промок, – сказала она, когда они наконец очутились под козырьком подъезда, и ткнулась влажным лбом с прилипшими к нему русыми прядями в его пахнущее мокрыми осенними листьями плечо. – Пойдем выпьем горячего чаю. Брюки очистишь. Посмотри, тебе на спину налипла разная шелуха… Да-а-а!

– К тебе? – машинально вырвалось – не успел сдержаться – у Афанасьева.

«А что сдерживаться?» – ляпнул Сребреник, и Женя едва удержался оттого, чтобы снова не послать подальше этого беса, эту невесть откуда налипшую, как шелуха из мокрого, облепленного осенними безделицами старого парка, нечисть.

Он вопросительно посмотрел на Лену.

– Я живу одна, – сказала девушка, – так что ничего страшного… и… не подумайте чего, Евгений Владимирович, – невесть почему снова перешла она на протокольный официоз.

Громко мяукнула подъездная кошка, и ее срывающийся голос потонул в надрывном и хриплом порыве ветра; а со стены сорвало плохо приклеенное объявление, и белый листок, то трепещуще застывая в воздухе, то бешено вращаясь и хаотично взлетая, словно танцор с перебитой ногой, растаял во тьме насупившегося вечернего парка.

Нет смысла вникать в дальнейшее. Скромно надеемся, что даже вертлявый бес Сребреник отворотил свое рыльце. Впрочем, об этом история умалчивает. Но так или. иначе – через полчаса Лена и ее случайный усталый гость стали любовниками.

А наутро позвонил на Женькину мобилу (почти разряженную) Серафим Иванович и срывающимся голосом сообщил, что только что на счет их агентства переведено ДВАДЦАТЬ тысяч долларов. Невероятная сумма для провинциальной журналистской информконторки. Это был аванс…

Судя по голосу, гражданин Сорокин был испуган. За что, за что им платят столько, ведь еще ничего не сделано?..

3

– Колян, мне срочно нужно с тобой поговорить.

– Да ты че?.. Врв-в-в… гыбм-м-м… ты че в такую рань-то звонишь?

– Какая рань, Колян? Одиннадцать часов! Это… мне с тобой нужно поговорить, срочно. Тут небольшая проблемка.

– Ну, так сегодня суббота! Можно подольше поспать, блин!

Судя по голосу Ковалева, вчерашняя пьянка протекала после ухода Афанасьева из сауны еще долго, бурно и живописно, в связи с чем высказывания Коляна и главным образом их тембр и тон смутно ассоциировались… гм… с фугой в исполнении испортившегося сливного бачка, что ли.

– Ну чего там? – пробурчал Ковалев. – Опять какие-то терки не по делу?

– На этот раз куда как по делу.

– И что за дело?.. Так скажешь или это, ну, типа – не по телефону?

– Не по телефону. Ничего так дельце. Ценой в двадцать тысяч баксов для начала в качестве аванса.

Колян сразу проснулся. Из уст Афанасьева ему никогда не приходилось слышать оглашения таких сумм, которые для самого Ковалева были делом, в общем-то, довольно обыденным. А вот что касается Афанасьева… Последний являлся человеком, вот уже два с лишним месяца сидящим без денег, так что для него и сто баксов явились бы гигантской суммой, не говоря уж о цифре в 200 (двести!) раз большей!