Белый Пилигрим

Илья Винниченко, 27. 04. 2005». И я расписался. После чего обозрел свое творение в целом. Позже я вспоминал… Почерк был то размашистый, как степной простор, то ковыляющий, как кибитка на раздолбанной осенней дороге. Несоразмерная с другими буква «а» в слове «заявление» напоминала чье-то раздутое от важности брюхо, нижние строки шли почти по диагонали, а фраза «Людмила Венедиктовна высказала мне свое нелицеприятное мнение о… » пересекалась с позднейшей тоненькой припиской «я даже ни разу не блевал» практически под прямым углом.

Макарка Телятников сидел у стены с безнадежным лицом. У него даже глаза стали какие-то телячьи, покорные. В душе он махнул на меня рукой. Рано, рано, дружок!..

Как обычно, в самый неподходящий момент встряла Нинка. То есть это я тогда думал, что в самый неподходящий. Сейчас же, по зрелом и ТРЕЗВОМ размышлении, я искренне Полагаю, что если бы не Нинка, то сейчас я именовался бы не именем-отчеством, а строго по номеру, как и положено в колонии строгого режима. Она подошла ко мне, тронула за руку и произнесла медленно, тихо… совершенно вразрез со своей обычной звонкой, громогласной и тараторящей манерой изъясняться:

– Дядя Илюша. Послушай меня.

Я вынырнул из полумертвого оцепенения, оплетшего меня своими костлявыми лапами. «Дядей» она называла меня второй раз на моей памяти. Первый раз – когда в позапрошлом году меня сбила машина и я лежал на тротуаре и пытался разглядеть в траве зеленых гномиков в оранжевых колпачках. Она тогда стояла надо мной и держалась обеими руками за мою голову…

– Дядя Илюша, ты хочешь отсюда уйти? Без меня?

Дети все-таки удивительные существа. Я медленно притянул ее к себе, обнял, погладил по голове, едва коснувшись этих злополучных, а теперь кажущихся такими безобидными и уже родными рожек, и, видимо, хотел сказать именно это – о том, что дети уди-ви-тель… Она не дала сказать. Она перебила меня на полуслове и, указывая куда-то в угол, предположила:

– Тогда пойдем вместе. Я туда уже со вчерашнего дня хожу. Я давно хотела тебе рассказать, что на говорящих осликах ездят задом наперед, а на коровок надевают седла и так воюют… но ты все время был пьяный и говорил мне, что я мешаю и что я чертенок. И что я порвала платье и сожрала печенье…

– Что? – тихо переспросил я, ничего не понимая (а как бы вы на моем месте?).

– Сожрала печенье, – улыбнувшись, повторила она. – Сож-ра-ла. Ты сам так сказал, а потом вы с Макаркой заперлись на кухне и звонили по телефону какой-то телке. Вы ее так и называли: телка. В деревню звонили, да? А если ты хочешь отсюда уйти, потому что тебя хотят обидеть, то пойдем, я тебе покажу. Я сама нашла, сама, правда. Я бы уже показала девчонкам из двора, только ты меня все время в запертой квартире оставлял.

И она, выпустив мою руку, направилась к углу, отгороженному от общего пространства комнаты большим громоздким шкафом конструкции, верно, еще самого Ноя и кучей какого-то хлама: игрушек, коробочек, бутылок из-под пива и минералки. Через хлам Нинка перепрыгнула одним махом и позвала меня уже из-за шкафа:

– Илюшка, иди сюда!

Машинально я поднялся и глянул туда, куда только что нырнула Нинка.

Ее не было.

Я протер глаза: ведь именно этот злополучный орган только что зафиксировал, как девочка в пестром платьице перелезает через кучу хлама и заходит в угол. Нинка должна быть там. Но еще раз повторяю: ее не было. Наверно, это уже перебор: в дверь ломятся опера, твоя племянница, как истинный чертенок с благоприобретенными чертовскими атрибутами, исчезает у тебя на глазах… А тут еще и эта проклятая бутылка с никак не желающим заканчиваться бухлом! Бог весть что я предпринял бы в следующую минуту, но в этот момент послышался звонкий смех Нинки, и ПРЯМО ИЗ СТЕНЫ– из вот этих линялых обоев, похожих на местами содранную чешую снулой рыбы, – вдруг высунулась тонкая детская ручонка! Сначала до локтя, потом по плечо, а потом показалась и белокурая головка с задорно блестящими карими глазенками, и вот уже вся Нинка стоит прямо на куче хлама и смотрит на меня, и смеется, смеется!.. Под аккомпанемент ее звонкого смеха во входной двери заскрежетал замок – заскрежетал так, как будто туда всунули по меньшей мере лом или кочергу, а не «родной» ключ, взятый у этой Марь Степанны из одиннадцатой квартиры! Я инстинктивно вскочил и попятился в сторону от прихожей. У Макарки отпала челюсть – и тут Нинка, подскочив ко мне, мотнула головой и потянула за собой:

– Быстрее, быстрее! Ты же не хочешь, чтобы они тебя видели!..

– Спрятаться в углу за шкафом? – пробормотал я. – Прекрасная идея…

И одним шагом я перемахнул через наваленные в углу коробочки и бутылочки, протянул руку, чтобы уткнуться костяшками сжатой в кулак ладони прямо в стену. Нинка чуть подтолкнула меня в спину – и откуда только взялась сила в ее тонких детских ручонках, – я качнулся вперед и выбросил перед собой вторую руку, чтобы упереться в стену. НО…

…ОБЕ РУКИ УШЛИ В СТЕНУ, КАК В ПУСТОТУ.

И это еще не все. Я продолжал заваливаться вперед по инерции – так, словно никакой стены передо мною не существовало, как будто я подавался в пустоту. Я видел, как приближалась стена, оклеенная этими дурацкими, в желтый цветочек, обоями, и машинально зажмурил глаза, ожидая удара… Удара лбом о бетон.

…Никакого удара. В нос вдруг шибанул омерзительный запах гнили, я открыл глаза и тут же вынужден был закрыть их снова: какая-то зеленовато-бурая жижа тотчас залепила глазные яблоки, склеила ресницы, и я не сразу осознал, что в приоткрытый рот, в нос и в уши мне лезет противный, скользкий болотный ил. Я затаил дыхание и, обретя равновесие, сделал шаг вперед. Следующая попытка открыть глаза оказалась более удачной: передо мной была все та же зеленовато-бурая пелена, но теперь она просветлела и выглядела более прозрачной. Я не без труда развернулся (окружавшая меня болотная жижа была вязкой и неподатливой) и увидел, что там, откуда я только что вышел в эту болотную зловонную среду (пока что выразимся осторожно), светился лимонного цвета продолговатый прямоугольник, по контурам так напоминающий маленькую дверь какой-то каморки. С легким зеленоватым отливом– как если бы лимон чуточку не дозрел. Где я?.. Попытки сделать вдох я не стал предпринимать: ведь этот омерзительный, скользкий, как жабья кожа, ил мог забить мои легкие, как уже вторгся в уши, в нос и испакостил рот. Я приблизил лицо к лимонному прямоугольнику ВХОДА и, словно через водолазную маску, увидел комнату собственной квартиры, свой стол с компьютером и Макарку рядом с ним. Контуры углов и очертания мебели чуточку колебались и плыли. Нина?.. Не успел я подумать о ней, как лимонный прямоугольник полыхнул короткой вспышкой, и Нина оказалась возле меня. Ее лицо, отделенное от меня слоем полупрозрачной жижи, выглядело все таким же наивно-детским, но теперь я смотрел на нее с опаской и недоверием. Конечно же она сразу поняла, что я сейчас должен чувствовать. Вот и говори после этого, насколько неразумны дети пяти с половиной лет от роду!

– Не бойся, Илюшка! – До меня донесся ее голос, чуть приглушенный, но я слышал эти слова столь же отчетливо, как если бы был на воздухе, а не в какой-то влажной среде, тем более такого отвратительного свойства. Нинка засмеялась:

– Да, тут вонь такая… Как от нашего мусорного ведра, когда ты его по неделе не выносишь. Но это ничего.

Ты что надулся? Ты дыши, дыши. У тебя получится. Я же вот – дышу. Смотри! – Она потянула ноздрями, и, к моему удивлению, у ее носа образовался небольшой пузырек воздуха. Нинка надула щеки и с силой выдохнула, и тотчас же из ее носа и рта вырвались целые грозди таких пузырьков!

Честно говоря, дыхания мне уже не хватало. В легких разгоралось удушливое жжение, обычное при нехватке кислорода. Чего там!.. Терять мне нечего. Превозмогая отвращение, я потянул в себя липкую и скользкую эту жижу, но теперь она не забилась в рот и нос… Каким-то непонятным ухищрением мои дыхательные органы выбирали кислород прямо из ила! Ощущения были не ахти, примерно то же, когда спускаешься в канализацию, где только что прорвалась труба и разлагаются трупы нескольких крыс в придачу. Но не в моем положении быть последовательным и строгим эстетом! Уже освоившись в этой невероятной ситуации, я перевел взгляд туда, куда вот уже, наверно, минуту указывала мне Нинка. Там, в комнате, огороженной от меня лимонным прозрачным прямоугольничком ВХОДА, уже вовсю орудовала милиция.

– Ты представь, что смотришь их по телевизору, – быстро шепнула мне племянница.

– Скорее через стенку аквариума.

– Аквариума? Это где рыбки? А, ну да, похоже. Ой, Макарка! Смотри, смотри, Макарка!.. Ему больно, да?

– Да уж не очень приятно… – глядя во все глаза, выговорил я. – Ччеррррт!!!

Макарке Телятникову в самом деле приходилось не сладко. Его сразу же повалили на пол носом вниз и скрутили руки за спиной. Обыскали. Оперативников было трое: низенький краснолицый тип, которого величали «товарищем капитаном» – он был в штатском, – и двое старших сержантов (если не ошибаюсь в погонах). Эти – то ли братья, то ли из одного зоопарка: здоровенные парни с одинаковыми лицами, одинаковыми фигурами и одинаковой манерой поведения. Наверно, именно про таких сотрудников милиции придумали анекдот про разделение труда. Это когда один напарник умеет писать, а второй – читать. Старшие сержанты упруго передвигались по гостиной, вот один уже направился на кухню, а второй ввалился в Нинкину комнату и. верно признав в огромном плюшевом зайце опасного уголовного преступника, ловким приемом повалил его на пол. И пнул вдогонку.

– Та-ак, – выудив из кармана Макарки его паспорт, протянул капитан, – Телятников Макар Анатольевич. Прописан совсем не здесь. Отчего находитесь не по месту прописки?

– А что я там, у родителей законсервироваться должен? – огрызнулся Макарка. – Никуда не выходить?

– Отвечать только на вопросы!

– Пришел в гости. Ну вы же сами знаете.

– На вопросы!..

– Пришел в гости к Илье Винниченко. Дней восемь или десять назад. И до сих пор не ушел. В данный момент проживаю у него. Вторую неделю. Вследствие проблем с родителями. Законом не запрещено. Дверь открыл своим ключом, снял копию с ключа хозяина квартиры, – угрюмым протокольным языком принялся отвечать Телятников, поняв, что играть в молчанку себе дороже…

– Так. Уже лучше. Симчук, Косорезов, что-нибудь есть?

– Никого в квартире больше не обнаружено, товарищ капитан, – доложили бравые старшие сержанты. Тут же в комнату выдвинулась неизменная тетя Глаша, куда же без нее, и доложила:

– А вся обувка его тута, три пары, я считала. Прячется где-то, вы поищите, сынки!

«Вот сволочь, – подумал я с холодным бешенством, – а ведь в самом деле три пары туфель на весну-осень у меня. И когда сосчитать успела? Надо, кстати, на досуге спросить у нее, куда делись мои семейные трусы в эротический белый горошек, может, она и моему нижнему белью учет каким-то образом ведет!»

– Тэк-с, – сказал капитан. – А известно ли тебе, Телятников, что твой друг подозревается в убийстве?

– Н-нет.

– А видел ли ты его сегодня?

– Да. Утром.

– А во второй половине дня не видел, что ли? Не появлялся он, значит?

– Я… спал.

– Значит, во второй половине дня Винниченко ты не видел, – резюмировал капитан.

– Н-нет, – выдавил Макар. Капитан прищурился, словно готовился выстрелить в бедного интеллигента-недоучку очередным каверзным вопросом и для того выцеливал мишень потщательнее. Неизвестно, сколько продолжались бы мучения Макарки, не угляди проницательный старший сержант на столе листок с моим заявлением, уже вырванный из блокнота и для наглядности прилепленный прямо к нижней части монитора. Он наклонился и, сорвав листок, прежде всего понюхал его. Ну что же, добро, все-таки сыскарь, ищейка. Сержант подозрительно покрутил листок и передал его своему близнецу, наверно, тому, в чьи обязанности входило читать. Второй сотрудник милиции впился в заявление выразительным взглядом гориллы, изучающей банан на предмет его пригодности в пищу. Потом, кажется, приступил к самому процессу чтения. Давалось ему это явно с трудом, могу авторитетно заявить как человек, который в порядке университетской педпрактики провел несколько уроков русского и литературы в школе.

– Товарищ капитан!..

Краснолицый оперативник поднял голову:

– Что там? Дай сюда. Так… так… та-а-а-ак!! Очень хорошо. – И он, вынув какую-то записную книжку, быстро черкнул в ней несколько значков. – Заявление-то любопытное! Да! А вот тут, в этом документе, мой дорогой Макар Анатольевич Телятников, черным по белому написано, что это, э-э, написал не кто иной, как ваш друг, Винниченко. Написал уже после убийства Елены Лесковой, написал здесь, вот в этой квартире! Вот за этим столом, а? А вы говорите – не видели его тут во второй половине дня! Что ты мне тут яйца крутишь, Макар Телятников? Не хочешь правду говорить про дружка своего, так?

– Я же говорила, что он тут, что никуда голубчик не мог деться, – снова выскочила из-за дверного косяка тетя Глаша.

Все эти в высшей степени логичные рассуждения делали честь товарищу капитану. К тому же он проявил себя как человек, который умеет сразу и читать, и писать, а равно рассуждать и делать из этого верные выводы. Редко в одном сотруднике милиции встречается такой сонм талантов!.. Макарка растерянно заморгал. Капитан встал и, жестом велев одному из старших сержантов остаться с Макаркой, направился со вторым своим сотрудником в комнату Нинки. В проем двери было видно, как оба бравых блюстителя закона выпотрошили шкаф, перевернули кровать и оба лежащих на ней матраца, а потом принялись шарить по тумбочкам, в которые не то что я, а и Нинка с трудом поместилась бы.

Племянница смотрела на деяния расторопного капитана и его помощника с плохо скрываемой обидой. Я даже испугался, что вот сейчас она выпорхнет из нашего невероятного укрытия и набросится на нехороших дядек, которые без видимой причины перевернули ее комнату. К счастью, у Нинки больше ума, чем у нас с Телятниковым, вместе взятых. Это я стал понимать в последнее время.

Капитан и старший сержант, сопровождаемые непрестанно кудахтающей тетей Глашей (откуда только обхождение взялось?), перешли в кухню. В гостиной остался только Макарка, сиротливо сидящий на полу у шкафа, спиной к нам, и старший сержант, расхаживающий по комнате длинными деревянными шагами. Он крутил носом и присматривался ко всему с такой подозрительностью, как будто плакат «Queen» на стене и разноцветные корешки книг с какими-то сложными и, главное, разными буквами могли внести решающий вклад в расследование убийства. В книги он потыкал пальцем, особо выделив «Парфюмера» Зюскинда (у-у, там на обложке голая баба нарисована, гы!). После этого книжного обзора он покрутил носом вокруг все того же «квиновского» плаката и сказал:

– Да, херово твое дело, ептыть. (Это он Телятникову.) Тебя бы, волосатый, к нам в камеру, нах. (Это уже – Фредди Меркьюри.) А твое дело, парень, совсем херово. Твой дружок девчонку замочил, да прямо на ее свадьбе. Все улики, ептыть, на это… налицо. Его ее мамаша видела, когда он шел с места убийства, и руки все в крови. Тетку лапнул, блузку теткину в крови заляпал. Так что ты давай его не покрывай, а то мигом оформим как соучастника, нах!..

Я слушал рассуждения сержанта. Он стоял спиной к Макарке и произносил свою дурацкую речь. Простая, очень простая мысль пришла мне в голову. Я протянул руку, думая, что она точно так же – в обратном уже направлении – пройдет через прозрачную лимонную преграду. Не тут-то было! Такое впечатление, как будто кончики пальцев уперлись в холодную стальную поверхность. Я принажал посильнее. Бесполезно. Но ведь Нинка только недавно ходила туда и обратно!.. И тут она, словно прочитав мои мысли, проскользнула у меня под рукой и снова оказалась в комнате. Я замер. Стараясь ступать бесшумно – попробуйте проделать это сами, если вместо ступней у вас копытца! – она подкралась к Макарке и тронула его за плечо. Телятников вздрогнул:

– А!

Сержант тотчас же обернулся. Я смотрел на это, совершенно не чувствуя ни рук, ни ног. Лицо сержанта в полосе света плыло, размывалось… Счастье, что Нинка молниеносно присела и спряталась за спиной Телятникова. Сержант продолжил осмотр плаката «Queen» и снова начал басить. Он вел свой критический монолог, а Нинка между тем вела Макарку: приложив пальчик к губам, она взяла его за руку и, не обращая внимания на его сла-а-абенькие попытки высвободиться, подтолкнула в угол. Вот девчонка!..

– Это он зря, – говорил сержант, – все равно его найдут. (Это он явно обо мне.) Ну и рожа у этого типа. Где-то я его уже видел. Араб какой-то, нерусский, ептыть. (Это уже снова о многострадальном Фредди; между тем ничего не соображающий Макарка уже стоял в углу, как наказанный, и Нинка с силой толкала его к стене, но не могла сдвинуть этой туши.) А, ну да, – продолжал догадливый старший сержант, – точно! Это же эти… «Беатлес», нах! Мне про них один дембель рассказывал, – прибавил он с такой горделивой интонацией, что сэр Пол и покойный Леннон, верно, расплакались бы в умилении от подобной аттестации их малоизвестной группы [4]. В то же самое время Нинке наконец удалось сдвинуть Макарку с места, и тот точно так же выставил вперед руки, чтобы упереться ими в стену… Дальнейшее представить уже не так сложно.

Тем временем монолог сержанта, свидетельствующий о его высокой музыкальной образованности, был прерван самым бесцеремонным образом. Вошел капитан и, не увидев Телятникова на прежнем месте и вообще в комнате, рявкнул:

– Где он?

Сержант обернулся и выпучил глаза…

Да, Телятникову было не до сержанта. Его круглое лицо в слое зеленовато-бурой жижи плыло передо мной, рот то открывался, то закрывался, и я крикнул ему:

– Не пыжься, дыши! Тут можно дышать!

Машинально Макарка последовал моему совету. Как выяснилось, ЗРЯ он это сделал. Он тотчас же ухватился рукой за горло, лицо его мучительно исказилось, глаза выпучились не хуже, чем у того сержанта, что упустил его из-под носа минутой раньше. Макарка попятился и, споткнувшись обо что-то, упал. Его неповоротливое тело изогнулось, он подгреб под себя ноги и несколько раз дернул левой рукой вместе с плечом. Нинка встревоженно глянула на него и спросила:

– Он подавился, да?

– Мне кажется, что он… – начал я и, наклонившись к нему, выпалил: – Он не может здесь дышать! Он задыхается! Когда ты ныряешь в речку, ты же не можешь дышать под водой? Вот и… Макарка! У него почему-то не получилось, как у нас!

И тут лимонная рамочка прохода, через который удалось осуществить такое невероятное, но, главное, спасительное бегство, вспыхнула еще раз, и продолговатый прямоугольник, слабо мерцая, начал угасать. Странное действие он оказывал на нас до этого момента, оказывается!.. До последнего сохранялась иллюзия присутствия в квартире, но когда, чуть подрагивая и колыхаясь, выход растворился в толще зеленовато-бурой жижи, я окончательно понял, что нахожусь на дне какого-то водоема. Дно водоема покрыто толщей ила, из которого торчат скользкие водоросли. Странно, что я вообще могу их видеть. Из ила поднимаются пузырьки и уходят вверх. Когда Макарка упал, слои ила, особенно густого у самого дна, раздернулись, неохотно пропуская инородное тело. Но сейчас ил снова смыкался, жадно обволакивая Макарку своим отвратительным, зловонным, почти живым студнем. Я схватил его за руку. Рыком поднял на ноги. Приблизил лицо к самому его лицу так, что мы чуть не соприкоснулись носами. Макарка задыхался. По лицу пробегали судороги, губы судорожно подергивались. Нинка молча указала мне направление, в котором, очевидно, и следовало идти.

– Макарка-а-а!!! – закричал я. – Туда, туда! Терпи! Ну!

Проклятый ил немилосердно замедлял движения, приходилось прилагать все усилия, чтобы делать хотя бы один шаг в три секунды. Водоросли цеплялись за ноги, за руки, в бок больно впилась какая-то колючка, я машинально смахнул ее, и она, обернувшись грязновато-пятнистой рыбкой, впилась мне в палец. Вторая моя рука поддерживала Макарку, так что пришлось – без раздумий – поднести ладонь с бьющейся в ней тварью ко рту и вцепиться в нее зубами. Наверно, я озверел, и страх, страх придал мне сил. Я перекусил эту мерзость, как будто всю жизнь только и делал, что жрал мелких тварей на дне болота, как какой-нибудь водяной.

Через несколько шагов я увидел берег. Подводная его часть была крутой, подмытой, затянутой грязью. Удалось зацепиться за какие-то коренья, облепленные грязью, выскальзывающие из рук с ловкостью живых существ. Где Нинка?.. Оказалось, девчонка с легкостью взобралась на скользкий обрыв и спустила мне толстое корневище. Оцарапав руки о ракушки, я все-таки изловчился поймать его и намотал на запястье.

Макарка хрипел и задыхался. Даже в этой проклятой жиже я видел, какое синее сделалось у него лицо, какой свинцовый оттенок приобрели искривившиеся губы. Я потянул на себя корневище, задрал ногу и уперся ею в какой-то выступ. Лезу… лезу… успеть бы, успеть!

…Почему он не может дышать, как мы с Нинкой? Нет! Неправильная постановка вопроса. Почему МЫ, в отличие от нормального стандартного гомо сапиенс, неспособного усваивать кислород в водной среде, можем дышать? (Тогда еще меня интересовали такие мелочи– сущие пустяки по сравнению со всем тем удивительным, что ожидало нас впереди.) Почему?

Я вынырнул на поверхность и тотчас же вытянул уже обмякшее тело Макарки. Тяжелый! Мне удалось наполовину закинуть его на берег. Ноги все еще болтались в воде. После этого я вылез сам и тотчас же занялся Телятниковым. Смахнул с лица мерзкий ил, разорвал на его груди рубаху и с силой нажал обеими руками. Изо рта Телятникова ударил фонтанчик мутной, тинистой воды. Макарка зашевелился и слабо замычал. Над головой прозвучал голос Нинки:

– Илюшка, лучше дай ему лекарство.

– Откуда у меня лекарство, я сам только что из болота вынырнул, – не поднимая головы и продолжая заниматься реанимированием бесчувственного Телятникова, огрызнулся я.

– А какое у вас от всех болезней лекарство? Вот, на!

Тут я поднял глаза. Ну конечно!.. Нинка протягивает мне бутылку «Портвейна 666», а на ее перемазанном зеленой тиной личике сияет самая насмешливая из улыбок, на какую только способны дети в таком неразумном (?) возрасте. А у ее ног стоял знакомый сундучок трех дедов-пятиборцев, в котором сами знаете что лежит…

2

– Интересно, где это мы?

– Гораздо интереснее, как мы сюда попали. Прямо из моей квартиры.

– М-может, мы все-таки доехали до моей дачи, – неуверенно предположил Макарка, крутя головой, – хотя как-то… н-не очень похоже. Ландшафт, знаешь, туг… э-э-э…

– Ландшафт! – перебил его я. – Умник! Даже если предположить, что мы жутко напились и приехали на твою дачу на чистом автопилоте, а менты, обыск и дознание нам только приснились… то как же могло случиться, что у нас еще сегодня был апрель, а тут самое настоящее лето!

Говоря это, я окинул взглядом густой смешанный лес – березы и тополя, – начинавшийся в двух десятках шагов от злополучного болота, чуть было не ставшего роковым для Макарки. Низко заходящее красноватое солнце запуталось своими лучами в раскидистых кронах и весело играло в листве. Мы сидели в высокой траве на берегу и смотрели, как в косых полосах солнечного света кружились, толкаясь и сшибаясь в тучки, комары и мошки. Луговая полоса, отделявшая нас от леса, сладко пахла сеном и разогретым черноземом, и этот запах, смешиваясь с сонным ароматом темной, непроточной воды, навевал приятную дрему. Это особенно почувствовалось, когда напряжение, не отпускавшее меня с того самого момента, как я увидел Лену ТАМ, на лестнице, схлынуло и я смог наконец разомкнуть окаменевшие, стиснутые челюсти. Как будто не со мной и не вправду все это было, и нет никакой мутной, подернутой ряской воды болотца, этого леса, из глубины которого слышатся гортанные трели птиц, треск и шорохи, раздающиеся там и сям!.. Воздух такой неподвижный и теплый, что жарко вибрирует у щек, и все плывет в остывающем предвечернем мареве.

Лирическая пауза была прервана повторным вопросом окончательно очухавшегося Макарки:

– И все-таки хотелось бы выяснить, каким манером мы попали в эту… сельскую местность?

– Это тебе пусть Нинка скажет.

– Не Нинка, а Нина.

Хитрая девчонка уже почувствовала свою значимость в разыгравшейся на ее глазах трагикомедии, в щекотливой тайне, концы которой в буквальном смысле были спрятаны в воду. Вот в эту – в болотный омут, под осыпающиеся берега, поросшие камышом, с кувшинками и слепыми водяными лилиями, застывшими на темной воде.

– Не Нинка, а Нина, – повторил мой чертенок. – Ниночка.

– Ниночка. Так вот, Макарка, тебе Нина-Ниночка лучше моего расскажет. Я сам, если уж на то пошло, ничего не понимаю.

– Не буду ничего рассказывать, – упрямо сказала она, поджав губы. Ну вот. Теперь будет капризничать. Чувствует, что ей еще долго можно будет выкидывать разные свои штучки совершенно безнаказанно. – Я есть хочу. Пока не поем, ничего не буду говорить, вот.

– Где ж мы тебе есть возьмем? Да ты и руки не мыла, – ни к селу ни к городу ляпнул Макарка. Зря он такое. Ему самому, да и мне тоже, не только руки, а и все остальное вымыть никак не мешало бы. После счастливого вызволения Макарки из болотной жижи выглядели мы соответствующе – и спасенный, и спаситель. Мы были покрыты сплошным, с ре-е-едкими просветами, слоем бурой грязи, особенно интенсивным на ногах, на груди и на животе – на берег-то выползали по-пластунски. На буром фоне виднелись несколько мутно-зеленых полос тины. Дополнительный художественный орнамент составляли несколько налипших ракушек, обрывков водорослей и – откуда-то – рыбья чешуя. Рожа Макарки до такой степени грязная, что нельзя определить даже его расу. На нашем фоне Нинка (даже с невымытыми перед едой руками) казалась белым медвежонком во льдах Арктики.

– Ладно, – сказал я. – Макарка, передавай бутылку. Пойдем за закуской.

– Не за закуской, а за едой! – воскликнула Нинка и топнула ножкой. Правда, сейчас на ногах были гольфы и сандалии. Я покрутил головой. Куда идти? Собственно, сейчас мне было решительно все равно. Говорят, что у нервной системы человека есть определенный порог раздражимости, после чего она уже ни на что не реагирует, даже если перед тобой явится во плоти сам архангел Гавриил в рабочей униформе, то бишь в белой хламиде и с крыльями. Я сказал:

– Пойдем в лес. Ты же говорила, что видела здесь людей на осликах и коровах, что ли?

– Видела. Это еще вчера. Они ехали во-он по той дороге в лес.

Я глянул в направлении, указанном Нинкой, и в самом деле увидел дорогу, уходящую в лес. «Ну что же, – подумал я, – пойдем по ней, а там, быть может, попадется лесной источник, где можно помыться, или даже какой-нибудь…. Гм… населенный пункт. Или хотя бы лесничество, сторожка. Да и жрать хочется, в самом-то деле. Главное – по пути не накушаться этим чертовым портвейном без начала, без конца. Выкинуть бы его подальше от искушения, да… слаб человек, слаб. Вот исполнится мне двадцать три года, брошу выпивать совсем!» – решил я с той же ослиной категоричностью, с которой писал заявление в милицию.

– Попутку бы… – донесся до меня телятниковский скулеж.

– Пешком пройдешься! Тебе худеть надо.

– Винни, я тоже что-то жрать хочу. Как Нинка… Нина. Я как перенервничаю, так жрать хочется, сил никаких нет.

– Ты же илу наелся. Передавай бутылку…

– Ил малокалорийный. Бери…

Под аккомпанемент такой незлобивой беседы мы вошли и углубились в лес. Источник нашли почти сразу же. Вода была такой холодной, что обжигала кожу, но смывать корку уже подсохшей грязи, смешанной с тиной и ошметками загустевшего ила, было истинным наслаждением. Макарка только повизгивал. Помывшись, постирав одежду и выжав ее, мы мутно переглянулись и поняли, что опять что-то не то. Макарка заплетающимся языком (не выпуская проклятой бутыли!) решил объявить перекличку на первый-второй. Уже из этой идиотской фразы я понял, ЧЕГО не хватает. Точнее, кого.

Пока мы приводили себя в порядок, Нинка пропала.

Удостоверившись в этом, я сел задницей в тот самый источник, в котором только что полоскал свою одежду (а потом тщательно выжал и надел на себя – быстрее высохнет, да и прохладнее так в душный вечер). Макарка привычно протянул мне панацею от всех бед и напастей в виде бутылки с искривленным горлышком… ну, вы знаете! Но тут я, кажется, даже не заметил ни Телятникова, ни бутыли. Еще бы!.. Девчонка пяти с половиной лет от роду на ночь глядя потерялась в незнакомом лесу, в месте, где черт знает кто может водиться. Причем включая упомянутого черта. Но тут же я взял себя в руки и рассмеялся. Чего это я?.. Да она без моего ведома бывала в этом месте уже не раз, и ничего! А я тут развожу панику. Нет, таких, как я, не берут в разведку. Даже если разведывают всего лишь… ну, скажем, планировку женского общежития какую-нибудь. А Нинка… Конечно, эта маленькая паршивка разыгрывает нас. Она просто спряталась, решила поиграть, и теперь делает из нас дураков. Впрочем, делать из нас дураков не так уж и сложно: в этом направлении немало потрудился и сам Господь Бог.

Я вышел из ручья и, сложив ладони рупором, закричал:

– Нинка, а ну вылеза-а-ай!

Тишина. Молчание. Только заливаются птицы, да шумят под налетевшим ветром листья.

– Поймаю – накажу-у-у!

«Жуй-жуй-жуй!» – аппетитно отозвалось эхо. У голодного Телятникова заурчало в брюхе.

– Забралась на дерево и сидишь наверху-у-у? – продолжал выдвигать я свои предположения. Эхо отозвалось как-то уж совсем неприлично. Нельзя так с детьми. Я уже снова начал приближаться к черте, отделяющей меня от близкого к панике состояния, но тут между деревьев, на узкой лесной тропинке замелькало знакомое пестрое платьице. Это бежала Нинка. Вид у нее был откровенно довольный, и у меня немедленно отлегло от сердца. Племяшка подскочила ко мне, дернула за подол мокрой рубашки и за джинсы, да так, что оттуда вывалился карманный сборничек кулинарных рецептов «В помощь молодой хозяйке». Который, если помните, я брал еще на эту проклятую свадьбу. После неоднократного купания кулинарная книга была измочалена так основательно, что молодой хозяйке потребовалась бы дополнительная помощь, чтобы прочитать хоть что-то.