Я прошу тебя возвратиться

      - Но, понимаешь, - говорю я Анне. - Вера Андреевна что-то молчит, и понять ничего нельзя.
      - А ничего и не надо понимать.
      Анна часто дышит, морозный пар цепляется аа ее медные прядки.
      - Но странно, - не успокаиваюсь я, - сегодня ночью Вера Андреевна гладила мои волосы. Зря?
      Анна с удивлением смотрит в мою сторону:
      - Почти у каждой женщины, хоть в мыслях, бывает однажды мужчина, о котором она никогда не говорит даже самой себе.
      - Но ты сама думаешь, гут что-то другое?
      Дорога резко метнулась вправо, и тут же началась площадь. На углу штакетника, окружившего обелиск, у;ке стояла Полина Ивановна. Она медленно обернулась, глазами поздоровались со мной, потом так же с Анной, словно они давно знали друг друга.
      - Вот он, дубок, - сказала.
      Обыкновенный, совсем обыкновенный. Шершавый ствол, разбегающийся ветвями в разные стороны. Наверное, летом под этим дубом бывает тенисто и прохладно. И долго держится листва оттого, что он ветпцстый: такие деревья обычно много дождевой воды сохраняют.
      "Работают все радиостанции а Центральное телевидение..." Каждый год 9 мая звучат слова, с которых начинается в стране минута молчания. "Товарищи! Мы обращаемся к сердцу вашему, к памяти вашей... Нет семья, нет дома, которого не коснулась бы война..." На голубоч экране мечется тревожное пламя, похожее на цветы, возложеппые к изголовью тех, кто не вернулся в спои семьи. "Проходят годы, а они все те же, они всегда с нами и в нас..."
      Здравствуй, отец.
      - Мое почтение! - слышу я твой голос. - Надеюсь, Ты не будешь лить слез, как твои спутницы. Ни к чему это теперь, правда? Главное, ты нашел дорогу ко мне.
      И если эта дорога поможет тебе в жизни, я благословляю тебя. Но здешним местам я сделал первые шаги к человеческим судьбам, здесь пролегли тропки и твоего детства, это земля, где теперь живешь ты, где будут расти твои дети, где никогда не закончится жизнь.
      Ветер качает ветви дубка. А сам он неколебимо сторожит палисадник, посреди которого солнечным камнем смотрится сегодня, при ясном свете, обелиск со звездой.
      Неслышно подошла Вера Андреевна, положила маленькую ладонь на побеленный, словно перебинтованный, штакетник.
      - Глядите, дед Федосей ковыляет. Целый год старик не выходил на площадь. С кем это он идет? - сказала Полина Ивановна.
      - А это его последняя жена, самая молодая, баба Варвара, - объяснила Вера Андреевна.
      Дед Федосей подошел, снял картуз и начал сбивчиво говорить:
      - Я, значит, в энтот день был в шахте. А вот она, - он показал картузом на бабу Варвару, - про главного врача знает не то, что мы, вот в чем дело.
      Баба Варвара, молодо подбоченясь, морщинистой ладонью провела по губам, на мне остановила взгляд:
      - Главного тогда не убило, только вот сюда, в грудки, ранило. Его увезли на машине.
      - Вот в чем дело, - вставил дед Федосей и надел картуз.
      Вздрогнула Анна, испуганно прижалась ко мне.
      - Да как же, баба Варвара? - недоверчиво спросила Полина Ивановна и недоуменно заморгала веками. - Погибло восемь человек, и вот на этом дубке фамилии были написаны.
      Баба Варвара снова провела ладонью по губам:
      - У пего усики были? В точности как у вас, - указала на меня. - Когда их повытаскивали в том доме, сразу и хоронить стали. Ведь что было? Отступали. Все быстро-быстро. И написали, что ж. А двое, слава богу, были живые. Сама ухаживала. Главный лекарь все водички просил, я принесла, а он давай команды говорить: грузить раненых, не паниковать, лекарства не оставлять... А тут какая-то машина по ухабам несется. Остановилась. Какой-то военный увидел у меня на руках начальника. И увезли...
      - Куда? - вырвалось у меня.
      - Бог знает. По той дороге, к Сталинграду, кажись...
      Анна рванулась было с места, чтобы побежать по площади к машине, которую таксист пригнал вслед за за нами:
      - Мы поедем, поедем по той дороге, все равно найдем.
      "Куда же нам ехать, где еще пройти новые места, чтобы возвратить невозможное?" - подумал я, а вслух сказал:
      - Одного отца потеряли, надо спасать другого.
      Плечи Веры Андреевны дрогнули, по она тут же превозмогла какую-то внутреннюю встревоженность, легонько поправила платок да так и застыла, потупив взгляд в землю. Анна подошла к ней:
      - Мы слушаем вас, Вера Андреевна. - Вера Андреевна молчала. - Секунду, Вера Андреевна, - не успокаивалась Анна. - Тридцать лет назад вы сообщили, вы написали письмо. Так? Больше того, вы дневник прислали, ну, который об Иване Федорове. - Вера Андреевна молчала. Анна решительно шагнула к ней, говоря с обидой, чуть не плача: - Значит, вы были последней, кто видел отца Сашиного? Вы? Отвечайте же!
      - Да, я была последней, - сказала тихо Вера Андреевна.
      - Вот в чем дело, - сплюнул дед Федосей.
      - И почему все наоборот: фамилии отца нет, а есть фамилия Федорова? уже настаивал я. - Это важно.
      Сейчас именно. Поймите, за этим я приехал. Почему отец не спас Федорова? Тридцать лет прошло, и ваши личные отношения... Почему не спас? Вот это, а остальное...
      Вера Андреевна поежилась. Полина Ивановна, до сих пор стоявшая в стороне, прокашлялась в кулак:
      - Говори, подруга, говори, чего уж тут...
      И тогда, оглянув всех нас грустным взглядом, заговорила Вера Андреевна:
      - Я тотчас же узнала вас, как вы показались на пороге поссовета. Вы такой же, как он. Такой молодой, каким был он. - На своих щеках я ощутил теплые женские ладони, я взял их в свои. Голос Веры Андреевны звучал тихо, но мне казалось, его в этот миг слышит весь мир. - Я не подала знака, что узнала вас... Чтобы сами люди рассказали вам, каким был ваш отец... Рассказали, как умели... Кто остался... А теперь и мой черед пришел сказать слово. Стояла у нас в Нагольном воинская часть. И тот час я встретила Ваню, моего Ваню Федорова, теперь он рядом и слушает нас. - Вера Андреевна подошла ближе к обелиску. Мы с Анной виновато переглянулись. - А потом ушла воинская часть, и с ней мой Ваня. А тут пришел в поселок госпиталь. Санитаров не хватало, и мы с Полиной Ивановной помогали врачам, вашему отцу. Однажды доставили новых раненых. Смотрю, на серых носилках Ваня. Мой голубоглазый, мой русый, мой родной Ваня Федоров... Если бы свою жизнь можно было отдать другому, ваш отец не раздумывал бы, отдал, так он бился над ним. Три дня и три ночи я провела рядом с начальником госпиталя, помогала отвоевывать у смерти дорогие секунды жизни моего Вани. А когда. проклятая бомба сразу восьмерых убила, - Вера Андреевна говорила ровно, только разве паузы выдавали со волнение, - когда я примчалась, когда увидела: военврач второго ранга ранеп... Он говорил жарко... И просил прощения... Он не должен был делать операцию моему Ивану... Таких тогда не делали, это теперь можно. И ваш отец отдал мне свой дневник и велел вырвать в нем последние страницы, где он намечал, как нужно спасать таких, как мой Ваня.
      - Зачем вырвал? - спросила Анна.
      - Сказал: это моя фантазия, а сын мой, говорил начальник госпиталя, когда вырастет, пусть думает, чтз я спас, так ему легче будет искать мою фантазию... И тут его увезли на машине, - Вера Андреевна повернулась к бабе Варваре, та поняла без слов.
      - Плох был начальник... Может, где за Белым Колодцем, а может, дальше его...
      - И про это я знала, - продолжала Вера Андреевна, - но никому не говорила, чтобы военврач второго ранга нашим остался. Навечно среди нас, нагольнинцев.
      Три дня и три ночи.... Двадцатилетняя девчонка, примостись где-то на крыле машины, под свист бомб выводит корявые строчки, и они чудом обгоняют отступающих и чудом пробиваются по адресу.
      Горит солнечный камень. Звезда пятью лучами, как антеннами, слушает мелодии легенд. Звезда, как большое сердце, рассказывает их каждому, кто через годы приближается к ней.
      Низкий вам поклон, Вера Андреевна. И простите меня. При случае передавайте вашей дочери и зятю привет.
      Пусть там, в Германии, они поведают о солнечном камне в далеком Нагольном.
      Спасибо вам, Полина Ивановна. Вы-то лучше всех знаете, как трудно добывается солнечный камень.
      Спасибо, дед Федосей, что нашли силы в ногах добраться в этот день до площади.
      Спасибо и вам, баба Варвара. Если бы не вы, на целый час, а может, даже на несколько часов меньше прожил бы начальник полового госпиталя. Спасибо, баба Варвара, вам за эту драгоценную вечность.
      Теперь нам нужно спешить. Наш самолет в четырнадцать часов берет курс на Киев.
      Спасибо вам, люди добрые. Я думал, что у нас с мамой всего и осталось от отца, что два диплома, да портрет Пирогова 1854 года, да открытки с фронта... да дневник, где все оборвалось на полуслове... А вышло вон сколько! Вышло, что я просто не догнал брезентовую "санитарку" отца, а она есть, гудит по земле, и он в ее кабине... Разгоряченный и задумчивый, злой и грустный, уставший и дерзкий. Живой человек. И кричу я вдогонку: не уходите, фронтовики, от нас подольше, никогда не уходите. И поверьте нам, сыновьям, таким, какими мы остались в вашем последнем взгляде. Вы и сегодня живете с нами нашими тревогами, нашими поисками, нашей службой, всей нашей жизньто. И без вас нам не обойтись никак.
      "Тушка" берет курс на Киев. Анна разносит леденцы. Я устроился на переднем сиденье, сквозь иллюмипатор считаю облака. Нет, не поддаются они счету. Они как фантазия, как вымысел. И мне не за что теперь уцепиться. А я мчался сюда. Зачем? Провал, конечно, полный провал. Иллюзия опоры рухнула. Гремят турбины.
      Через час показалась серая лента посадочной полосы Бориспольского аэропорта. И вот он снова, наш госпитальный парк, парк, где каждый поворот аллеи знаком так, как жилка на собственной руке. И все же сегодня этот парк какой-то обновленный, другой. А с виду здесь все как вчера, как сутки назад. Но что-то изменилось, а что - сразу не скажешь. Может, это в нас самих однажды поселяется обновление, которое приказывает по-новому увидеть давно известное.
      Вдоль нейрохирургического отделения прохаживается Якубчик. Топчется, как возле своей вотчины. Папаха сбита набекрень, шинель нараспашку. Завидев меня, дед остановился.
      - С приездом, - тряхнул мою руку. - Ну вот...
      Что значит "ну вот"? Какую еще уловку придумал?
      Понять ничего нельзя. Взгляд рассеянный, слова обрывистые.
      - А я ведь мог быть на месте твоего отца, - говорит. - А отец твой мог быть на моем месте. Выходит, надо работать за двоих, надо, черт возьми, действительно жить двести лот. - Я не перебиваю Павла Федотовича, хотя он делает длинные паузы, как бы вызывая меня на разговор, вслушиваюсь в его голос, огрубевший на утреннем холоде, всматриваюсь в спокойные серые глаза, которые он то и дело закрывает дрожащими веками. Павел Федотович устало вздохнул. - Дотянешь до моих лет, заболеешь всеми лихорадками, когда увидишь, как тебе на пятки наступают. Это очень больно, мил человек.
      Молча новернул в корпус. Я за ним. Поднимаемся без лифта. Не переводя дыхания, полковник указывает рукой на свой кабинет. Заходим. Постукивая пальцами о виски, шеф смотрит на меня долгим испытывающим взглядом.
      - Вы были во всем правы, - говорю я.
      - Прав или пе прав, но решение принято. Операцию, эту уникальную операцию будешь делать ты. А я буду тебе ассистировать, если ты не возражаешь. Честь имею. - И вышел из кабинета.
      Как то есть я? Что с ним произошло за эти сутки?
      А может, произошло что-то со мной? С нами обоими?
      Мир целый перевернулся? И шеф в ночь своего дежурства это увидел лучше меня? Как же это - я?! Неужели вот так и наступает самый главный депь в моей жизни?
      - Поздравляю вас.
      Обернулся: в углу, на фоне плаката "Эвакуация раненых в момент атомного нападения", притаилась Ниночка.
      Мы с Якубчиком ее даже не заметили. Что же ей сказать? Я ведь знал, что это она, наша послушная, наша исполнительная Ниночка, понесла, как сорока на хвосте, сомнения Якубчика к Анне, и та заметалась, дело дошло до выписки Пропникова. Один сомневается и ничего не делает - понятно. Но сомнения власть имущих иные выдают за свою работу - вот что страшно. Но что взять с Ниночки?! Двадцать лет и пушок над губой, пушок, указывающий, как утверждает Ангел, на ее темперамент.
      Он прав в данном случае: перестаралась в послушании.
      Или просто сама тогда струсила.
      Я говорю:
      - Решил пригласить вашу маму... У нее фронтовая смелость... Ее не зря похвалил сам Рокоссовский.
      - Зачем? - изумляется Ниночка. - Думаете, я не смогу? Я все смогу... рядом с вами. - Девушка смутилась, ее длинный палец затрепетал, прикрывая пушок. - Я ведь что... Я думала, она вас не любит...
      И Ниночка выпорхнула за дверь. Черт знает что. Ревнует к Анис? Но я еще сам тут ничего не понял. Но если Ниночка ревнует... Простите, а почему она должна ревновать? Неужели те гвоздики, которые она клала по утрам в мою пепсльшщу, чю-то значат? Глупости, ее в сторону.
      Наступает самый главный депь в моей жизни. Вот что сейчас важно.
      - Нет, нет, Анна, ты не сиди возле отделения с самого утра. Ты пойди в город. Ведь такая отличная погода.
      Не убивайся, не переживай, иначе ты мне все испортишь. Ты просто еще раз посмотри мультик "Ну, цэгоди!" и разберись, чего хочет волк от маленького бедного зайца. Хорошо? Ну вот и умница. И вытри, пожалуйста, глаза. Неприлично все-таки, тушь побежала.
      - Я должна быть здесь.
      - Твой отец проснется к вечеру, придешь, напишешь записку.
      - Я буду здесь, потому что вы, потому что ты там.
      Помнишь тот вечер, ты мне тополь показывал, а потом...
      Ты тогда не погорячился, правда?
      Я присел на лавочку, достал портсигар, промелькнуло в голове: "Майор медицинской службы располагает спичками?" Я говорю:
      - Когда-то, еще студентом, я был вроде как женат.
      У меня растет сын.
      - Секунду. Он тоже будет врачом?
      - Он шалопай, значит, не будет.
      - А она?
      - А она, как теперь принято объяснять, полюбила другого, значит, не любила меня. - Я встал. - Одному волноваться проще.
      - В чем же моя ошибка? Неужели ничего нельзя исправить? - шепчет Анна.
      - Исправить можно все. И лишь там, где прошел скальпель, уже ничего изменить нельзя... Мне пора.
      - Три "ю" не забудь.
      Никогда не забуду. И два ее солнца касаются меня, вливаются в меня, уничтожают все никчемные слова.
      А вокруг нянечки, медсестры. Неловко как получается.
      Ну, все. Еще раз встречаюсь с Женей. Да что с ним?
      Только брови, своп исспня-черные ангелята, сдвинул так, что лишь по возникшей на переносице борозде можно определить, что их две. Медсестра мне тихо говорит на ухо: Женина девочка, которую она с женой назвали Оксаной, прожила только сутки... Спросить Женю, какой он выбрал наркоз, ннтубациониый с управляемым дыханием или... Но Женя всегда выбирает верно. Только сегодня он, как никогда еще, собран весь, словно йог, в одну неделимую клетку.
      - Там Пронников вам что-то хочет сказать, - снова шепот медсестры.
      Захожу в палату. Улыбается. По это не улыбка, а скорее маска, даже крик. Переживает, бедняга. Что ж, естественно, больной волнуется перед операцией, врач - после нее. Воспаленными губами, стараясь не терять улыбки, Иван Васильевич говорит:
      - Вчера у меня в палате снова целый вечер была ваша мама. Елена Дмитриевна читала мне книгу. Межелайтиса "Ночные бабочки". Ночные бабочки, они летят на огонь, сгорают, но летят...
      - Но мы с вамп не мотыльки, - касаюсь я плеча Ивана Васильевича. - Вы о чем-то хотели меня попросить?
      Иван Васильевич отвернул от меня голову, как в первую встречу, я слышу его дрожащий голос:
      - Саша, Александр Александрович. Если мы с вами больше не увидимся, считайте, что один из нас просто не вернулся из разведки, как это часто бывало на войне.
      Мне надо бы ему сказать "спасибо", но я говорю, что мне не нравится его щека, она чуточку подергивается.
      Скажу медсестре о премидикации, укол снимет реакции на раздражители. Но, Иван Васильевич, дорогой! Я, видите, сиокоеп. Из двенадцати вариантов нашей операции два возможных случая без колебаний утвердили в Ленинграде. Но этого я по говорю. Потому что каждый вариант по ходу дела обязательно будет с вариациями. Операция ведь делается по законам симфонии: основная, тема и вариации. Ивану Васильевичу я говорю о полной уверенности полковника Якубчика. Правда, Павел Федотович уже успел мне сказать: "Трудно подготовить к операции больного, еще труднее, оказывается, врача".
      Но ведь он пошутил, Иван Васильевич.
      Струя воды бархатно обволокла руки. Рядом со мной моется Павел Федотовпч. Хитрющий старик. Может, я просто поначалу не понимал его? Не понимал того, как искусно он подставлял мне подножки, как усложнял барьерами мою дорогу, испытывал, смогу ли я эти барьеры взять. Все забрасывал мепя на быстрину, о которой я ему признавался тогда, в отдаленном гарнизоне. Но там была одна глубина, тут другая.
      - Можно начинать.
      В дверях лицо Жени, розовое лицо, подчеркнутое белизной операционного костюма. Мы все в этот день становимся "снежными человеками". "Можно начинать..."
      Это значит, Иван Васильевич уже спит.
      - Перевожу на управляемое дыхание. - Голос Ангела теперь звучит за дверью.
      С приподнятыми, согнутыми в локтях руками я вхожу под свет бестеневых ламп. Увидел мельком, как за окном закачалась под ветром острая верхушка тополя.
      Сколько раз я переступал этот порог и, подойдя к подоконнику, видел, как упорно тянет тополь свою макушку-буденовку к нашему четвертому этажу, чтобы однажды наконец заглянуть сюда, как, мол, идут у нас дела.
      Потом я протягиваю руку и чувствую холодок скальпеля, вложенного медсестрой в мою ладонь, без всяких слов. По моей спине побежала первая соленая капля.
      - Я благословляю тебя, - это ты сказал мне там, в Нагольном. И теперь звучит и звучит отцовское:-Благословляю.
      - Зажимы...
      Перевязал первый сосуд, отрезал нитку. Все глубже, и глубже, и глубже, как по шахтному колодцу.
      Час.
      Тополь, седина Ивана Васильевича - все ушло, пропало. Сейчас только это: огненной красной зарей вспыхнувшее поле. Поле и я.
      - Работаешь нормально. - Голос полковника Якубчика помогает ощутить время.
      Час тридцать.
      А самое опасное начинается только теперь. Доступ сзади. И снова холодок в руке, снова зажимы. Побежали, заструились капли.
      Два часа.
      - Осторожно, позвоночная артерия рядом.
      Тампон. Тампоны. Много тампонов. И вот ее, голубоватую, хорошо видно. И мы уже в стороне от нее. Голос Якубчика:
      - Деликатнее.
      Но куда, к черту, деликатнее? Скальпель уперся в сросшуюся мозоль позвонков. Тверже камня! Природа зафиксировала травму. Но если бы она этого не сделала, позвонки шатались, и еще тогда, при падении с обрыва, гибель была бы неминуемой.
      - Спондилез, - опять голос Якубчика. - То, чего я боялся.
      - Ну да, я не боялся этого, - говорю в сердцах.
      - На кой черт лез? Я тебе говорил.
      Подплыл Женя Ангел:
      - Вы долго будете лаяться?
      Якубчик смотрит на меня. Я - на Якубчика. Дуэль глазами.
      По какому-то знаку шефа Ниночка выскальзывает из операционной. Зачем? Мне кажется, она помчалась в ординаторскую, к телефону. "Мама! Срочно, мамочка! Понимаешь, человек рассечен насквозь. Мама, Павел Фицотович говорит, без тебя не выдержит. Срочно, миленькая".
      Три часа. Три часа двадцать минут. Три часа тридцать минут... Три часа сорок... Ни с места. Тринадцатый, тот тринадцатый вариант, которого не ждут. Он был прав, этот хитрый Якубчик. "Если мы с вами больше пе увидимся..."
      - Я зашиваю, - говорю сквозь марлевую повязку, под которой скрыта закушенная до крови губа.
      И в этот миг чувствую, как меня ударили по поге бахилой. Удар мягкий, но удар. На таком языке Павел Федотович еще никогда не изъяснялся. Встряхиваюсь:
      - Дайте зубной бор.
      Это последнее, на что можно надеяться. Сверло прошпвает сросшиеся тела позвонков с такой силой, с какой отбойный молоток вспарывает пласт антрацита. Впрочем, там, на Донбассе, молоток уже сдают в музей, а мы все еще, черт возьми, должпы выкручиваться, забываем в суете, что все в конечном счете зависит от нас самих.
      - Ретрактор! - теперь я кричу так, что мне его подпосят сразу двое: Якубчик и медсестра.
      Пять часов.
      Еще два часа уходят на фиксацию. С "древа жизни"
      павсегда снята удавка. И ради этого, считай, две жиэнп прожито, две судьбы, а может, и того больше.
      А на "снежных человеках" теперь костюмы цвета подталого серого снега.
      Такой снег бывает весной. А может, и в самом дело уже весна? Тополь бьется ветвями в окно. То ли обмерзли, то ли набухли почкп.
      Потом я захожу в палату, долго стою, слушаю ровное глубокое дыхание Ивана Васильевича. Глазами говорю Павлу Фсдотовичу: "Спасибо, дед". Выхожу во двор. И у салюго входа в отделение на лавочке вижу синий комочек. Конечно, Анна никуда пе ушла. Она чутко обернулась на мои шаги, прислушиваясь ко всем шорохам на земле, к себе. "Что же сейчас произошло?" И мне, как в первую встречу, показалось, она сама знает ответ, только не смеет произнести его вслух.
      - Это было очень трудно?
      Тут, как из-под земли, вырастает Павел Федотович.
      Его дрожащие пальцы трепещут у висков:
      - Считайте, что сегодня он слетал в космос.
      Противный дед. Никакой конспирации.
      Мы смотрим ему вслед. Сутулым от усталости плечом он толкнется о ствол тополя, смешается, улыбнется своей неловкости. А тополь накренится под ветром, пригнет макушку-буденовку книзу, как будто в пояс поклонится старому хирургу.