Трое с площади Карронад

Мама кормила его на кухне и как-то скомканно объясняла, что у Константина Константиновича день рождения, а в комнате у него ремонт…

Славка молчал, он не любил, когда обманывали…

Хотя, конечно, обманы бывают разные. На Анюту Славка не обиделся, когда она выкинула с ним шуточку.

Один раз шли к базе от острова Лазурит, и Анюта вдруг скорчилась, а японские глаза её сделались круглыми.

– Комарик, задай стаксель-шкот на утку. Бери гика-шкот и руль. Я не могу.

– Что с тобой?

– Кажется, приступ. Давно надо было аппендикс вырезать…

Славка перехватил управление. Крепко дуло с левого борта, шла боковая волна, приходилось сильно откренивать. Но Славка (может бить, с перепугу) лихо подогнал яхту к пирсу, молниеносно ошвартовался по всем правилам корабельной науки и завопил:

– Виктор Семёнович, вызывайте «скорую», у Аньки аппендицит!

Тогда завопила и Анюта:

– Молчи, балда, я же пошутила!

– Зачем? – опешил Славка.

– Чтобы посмотреть, как ты справишься без меня.

Славка помолчал и заплакал.

Анюта удивилась. Подолом тельняшки принялась вытирать Славке лицо.

– Ты чего, Комарик? Обиделся, что ли?

– При чем тут «обиделся»! Страшно же…

– Чего страшно? Ты, хорошо управляешься.

– Дура, – сказал Славка. – Я из-за этого разве? Я думал, вдруг не успею. Если сильный приступ, может быть… этот… перитонит… От него же умереть можно.

Она виновата засопела, а Славка продолжал тихонько реветь.

– Перестань, – попросила Анюта.

– Дореву и перестану, – сердито сказал Славка.

Анюты он давно уже не стеснялся. Всё равно она знала, что за человек Славка Семибратов: где он хорош, а где так себе. Притворяться перед ней героем было бесполезно. Поэтому Славка без смущения визжал, когда Анька мазала ему зелёнкой ссадины, не скрывал, что боится нырять с трёхметровой вышки (всё равно ведь нырял!), и даже доверял кое-какие тайны.

Рассказал, например, об Артёмке.

– Тащи его к нам, – велела Анюта.

С тех пор Артёмка плавал на носу «Трэмпа»…

А в августе всё это кончилось. Сразу, в одну неделю. Сначала уехала в Пермь Анюта. Она подала заявление на какие-то курсы, чтобы стать корабельным радистом и плавать по рекам и морям.

– Крику дома было! «Десятый класс не кончила, куда-то срываешься!» А я всё равно… На аттестат я в вечерней школе сдам.

– А я как? – шёпотом спросил Славка.

– Ну, Комарик… Ты чего? Я тебе писать буду… Ты в том году сам станешь рулевым!

Через несколько дней после Анюткиного отъезда закрыли спортивную базу. То есть не совсем закрыли, а соединили с большим заводским яхт-клубом, но клуб этот находился в двадцати километрах, на другом озере. Славка понимал, что в такую даль он ездить не сможет.

Бородатый Виктор Семёнович грустно объяснил Славке, что в парке решено строить красивую набережную, а их дощатый домик и пирсы снести, потому что они портят пейзаж.

– Кому она нужна, эта набережная!

– Нас с тобой, Славка, не спросили. Ничего не поделаешь, это форс-мажор.

– Что?

– Иначе говоря, действие непреодолимой силы. Есть такое морское понятие. Это когда стихия сильнее и люди уже ничего не могут сделать.

– Но здесь же не стихия!

– Всё равно форс-мажор, Славка. Обстоятельства сильнее нас.

«А кто теперь будет ходить на «Трэмпе»«? – хотел спросить Славка, но не смог. Он стиснул зубы, вытащил из кладовой два флага и поднял их на сигнальной мачте.

Один флаг был сине-белый, в шахматную клетку. Он означал букву «N» и назывался «Новэмбэр». Второй состоял из пяти полос: по краям синие, потом белые, а посередине красная. Он соответствовал букве «C» и носил имя «Чарли». Когда их поднимают вместе, получается сигнал NC. Это значит, что люди израсходовали силы и, если не будет помощи, корабль пойдёт ко дну.

Виктор Семёнович увидел флаги и взъерошил большой ладонью Славкины волосы.

– Не поможет это нам, мой капитан. Да и бедствия особого нет.

Только у нас двоих неприятность: ты без плаваний останешься, а я из начальства пойду в рядовые тренеры…

Славка и сам понимал, что ничего уже не поможет. И флаги поднял просто так. В знак протеста, что ли…

– Ладно, переживём как-нибудь, – утешил его Виктор Семёнович.

Но переживать было трудно. Славка горевал. И как раз в один из этих дней, мама сказала:

– Если уж так получилось, не переехать ли нам в Усть-Каменск? – Зачем? – Большой город… Театры, музеи. Окончишь школу – под боком институты.

Нужны были Славке эти институты, как в днище дырка. А никакой мореходки в сухопутном Усть-Каменске, конечно, нет.

Но мама продолжала уговаривать.

Славка грубовато сказал:

– Кому мы там нужны…

Мама очень смутилась:

– Видишь ли… Туда переехал Константин Константинович. Он работает в филармонии… Ну и… Я давно хотела с тобой побеседовать… Короче говоря…

– Короче говоря, он сделал тебе предложение, – снисходительно сказал Славка.

Бабушка Вера Анатольевна

В Усть-Каменске перед первым сентября мама купила Славке новый портфель. Вместо потрёпанного ранца. Портфель был большой, коричневый, с двумя блестящими замками и кожаной пряжкой посередине.

– Смотри, – смеясь, говорила мама, – у портфеля лицо. Замки – как два глаза, а пряжка вместо носа. Похоже?

Славка слегка улыбнулся: похоже.

– Выразительная физиономия, – продолжала мама. – Мне кажется, она будет говорить о твоих успехах. Если всё хорошо – будет весёлая. Если чего-нибудь натворишь или получишь двойку – тоже всё на ней отразится. Так что лучше не скрывай свои грехи.

Славка пожал плечами. После истории со «Справочником вахтенного офицера», которая случилась давным-давно, он ничего никогда от мамы не скрывал. Вернее, почти ничего. Бывали, конечно, редкие случаи, когда он помалкивал. Например, о том, как они с Анютой во время крепкого шквала перевернулись посреди озера и бултыхались в волнах минут пятнадцать, пока не подлетел на взмыленной моторке перепуганный Виктор Семёнович… Славка не болтал об этом, чтобы маме не почудилось, что он был на краю гибели.

А про оценки и про школьные дела он всегда рассказывал. Тем более что и скрывать было нечего.

Но всё же мамины слова про лицо портфеля он запомнил. Казалось иногда, что портфель поглядывает на хозяина с усмешкой и даже пренебрежительно. Это могла заметить и мама. И Славка привык ставить портфель носом к стенке.

Он не щадил портфель. Ездил на нём с ледяной горки, пинал, когда были горькие минуты, и два раза дрался им с врагами. Кроме того, он провертел внизу дырку, чтобы живущий в портфеле Артёмка не сидел в полной тьме и мог хоть одним глазочком глянуть на белый свет.

Через год портфель выглядел так, словно его раскопали в древнем кургане.

В этом году, когда Славка первый раз собрался в новую школу, бабушка Вера Анатольевна осторожно сказала:

– Какой он у тебя, Славушка… подержанный. Хочешь, я тебе новый куплю?

– Спасибо, Вера Анатольевна, я к нему привык.

Он и в самом деле привязался к портфелю, хотя сначала его не любил.

Вера Анатольевна вздохнула:

– Ну, привык так привык…

И отошла.

Она всегда так: скажет что-нибудь, повздыхает и отойдёт. Или захочет его по голове погладить и руку на полпути остановит. Славку это, по правде говоря, слегка раздражало. И ещё раздражало, как она жуёт губами, прежде чем сказать что-нибудь. Или начнёт что-то искать в своём шкафчике и копошится, звенит многочисленными пузырьками с лекарствами. А ты стой и жди…

Но Славка ни разу не выдал своего раздражения. Он чувствовал, что Вера Анатольевна его любит. Только это была какая-то осторожная любовь, издалека. Словно бабушка боялась, что Славка огрызнётся на ласку.

В доме у Веры Анатольевны были две большие комнаты с побеленными стенами и несколько закутков и комнатушек. Мебель стояла старая, и её было мало. Главным образом, кровати. Вера Анатольевна летом сдавала комнаты отдыхающим.

– Ведь не ради денег, Леночка, – рассказывала она как-то маме. – Скучно одной… А теперь вы приехали, вот у меня и праздник.

Мама вежливо поцеловала её в коричневую щёку. А Вера Анатольевна нерешительно улыбнулась и сказала:

– Умру когда, всё вам и останется…

Славка увидел, как маме это не понравилось. Ему тоже. Что они, за наследством сюда приехали? Но Вера Анатольевна торопливо добавила:

– Ты только не обижайся, Леночка, вы ведь у меня одни…

Славка знал от мамы, что муж Веры Анатольевны был директором школы в Новочеркасске и умер пятнадцать лет назад. Давным-давно была ещё маленькая дочь, но она погибла под бомбёжкой в первые дни войны.

Конечно, невесело жить одной…

В тот день, когда Славка получил пятёрку по математике, он вернулся домой в самом лучшем настроении. Мамы не было: она ушла договариваться насчёт работы. Славка решил, пока её нет, оборудовать свой угол. Он жил в комнатушке с одним окном и хотел сделать её похожей на каюту.

Когда он здесь поселился, Вера Анатольевна сказала:

– Не тесно тебе, Славушка? В угловой комнате попросторнее…

– Нет, спасибо. Вера Анатольевна, здесь хорошо.

– Ну, хорошо так хорошо… – Она повздыхала и принесла из сарайчика обшарпанную, но прочную этажерку.

Узкий, будто корабельная койка, диван, столик, этажерка, вешалка за дверью – что ещё надо?

А сегодня по дороге из школы Славка купил в книжном магазине большую карту мира. Она могла закрыть всю стену над диваном.

– Вера Анатольевна, можно, я её повешу? – Да что ты спрашиваешь… Твоя комната, делай как хочешь. Говорил бы ты мне, Славушка, «баба Вера». Не чужие ведь…

– Хорошо… баба Вера. А молоток у вас есть? И гвоздики…

Он прибил карту, а потом, над столиком, рисунок Женьки Аверкина, Тут Вера Анатольевна позвала его обедать. Пока Славка жевал котлету и глотал компот, она всё поглядывала на него издалека. Потом сказала:

– Всё не пойму, похож ты на своего папу или нет… Иногда вроде бы совсем такой же, а иногда – непохожий.

Славка вытряхивал в рот прямо из стакана компотные ягоды (что, разумеется, никогда не должны позволять себе воспитанные дети). Он прожевал их и сообщил:

– Мама говорит, что я ни на кого не похож. Все в роду тёмные были, а я русый.

– Папа твой тоже светленький был…

– Да что вы, Вера Ан… ой, баба Вера… У нас же карточки есть. У него тёмные волосы! И мама говорила…

– Мама-то его не видела маленького. А у меня есть фотография. Хочешь взглянуть?

– Спасибо. Хочу, конечно.

Они пошли в комнату, и баба Вера опять долго звенела пузырьками в шкафу, из которою пахло лекарствами. Достала картонную коробку. В ней лежали вперемешку разные снимки.

– Вот он, Валерик… Папа твой. Сколько уж прошло-то? Двадцать пять лет почти… Это когда мама его уже болела, и он у меня жил.

Славка даже замигал. На лужайке среди пушистых одуванчиков и солнца стоял мальчишка лет восьми с велосипедом «Школьник». С прямыми светлыми волосами и кисточкой на макушке. В сбившейся на животе клетчатой рубашке. Он смотрел весело и смело. В глазах – блестящие точки.

– Наездник, – шёпотом сказал Славка.

– И верно, наездник, – согласилась баба Вера. – Всю жизнь за рулём. Вот и… А что ни говори – похож.

Не может быть, что столько лет прошло! Снимок будто вчера сделали. Прочный, блестящий, без всякой желтизны. И чёткий-чёткий. Каждое семечко видно на одуванчиках, каждый узорчик на шинах велосипеда. А у мальчишки – каждый волосок. И царапинка на лбу. И крошечная родинка под левой коленкой – такая же, как у Славки. И даже видны прожилки в радужной оболочке глаз, обращённых прямо на Славку.

«Это папа… – мысленно сказал Славка. – Па-па…» Он словно пробовал на вес это слово. Он его так редко говорил.

Кому скажешь?

Но и этому мальчишке не скажешь. Это просто Валерка Семибратов. Похожий на Наездника пацанёнок, не знающий, что у него будет когда-то сын Славка.

Или… знающий всё-таки?

«Ты кто?»

«Я… Славка… Твой сын».

«Вот это да! А не врёшь?»

«Хоть кого спроси…»

«Интересно… А какой ты, сын?»

«Я… я не знаю…»

«А кто знает? Пушкин? Чего ты молчишь?»

«А чего говорить?»

«Какой ты? Смелый?»

«Ну…»

«Что ну? Говори по правде».

«Если по правде, всякое бывает».

«Эх ты, «всякое»…»

«Ладно! И ты сейчас не герой… Может, ты верещишь, когда тебе мажут йодом царапины, и боишься оставаться в тёмной комнате, как я, когда был восьмилетним… И вообще не очень задавайся. А то завтра заканючишь «прокати», а получишь фигу».

«Ты, Славка, не путай. Катаешь ты не меня. Время другое…»

Неужели правда двадцать пять лет прошло? И нет мальчишки, который прямо сейчас глядит на Славку живыми глазами… Вообще нет. Даже взрослого, который из этого мальчишки вырос…

– Ты, Славушка, что шепчешь?

– Я?.. Так просто. Баба Вера, вы не убирайте эту карточку, ладно? Я потом ещё посмотрю… А это кто?

– Это я.

Вот здорово! На снимке с отломанным уголком была молодая женщина в коротком бушлате, в чёрном берете со звёздочкой, с брезентовой сумкой через плечо. А рядом – двое матросов с автоматами. Автоматы старого образца – с большими дисками.

– Вы в морской пехоте воевали, баба Вера?

– Да нет, Славушка. Разве я воевала?.. Не говори мне «вы» ради бога… Это они воевали. – Баба Вера показала на матросов. – А я фельдшером была, в медсанбатах да в госпитале.

– Но всё равно же на войне. Вы… ты же рисковала?

– Это, конечно, случалось. Под обстрелами сколько раз была. И под бомбёжками, когда раненых вывозили…

– Баба Вера… Страшно, да?.

– Да нет, Славушка… Как Ниночку убило, мне уж ничего не страшно сделалось. Думала: пускай со мной хоть что… Боли только боялась. Я какая-то чудная была: чьи-то раны обрабатываю, перевязываю, а сама будто их боль чувствую. Потом сколько лет в больницах проработала, а так и не привыкла…

– Баба Вера, а ты это где снялась? Ты в этом городе на войне была?

– Нет, отсюда я ещё до войны уехала… А это на Дунае, в сорок четвёртом.

– У тебя… наверно, медали есть?

– Есть. Орден даже. Красная Звезда… Это как раз дали после того, как фотографию сделали. Ранило ещё тогда…

Она улыбнулась, и на лице её сбежалась частая сетка морщин.

– Ты, Славушка, не думай, что я из-за старости хромаю и лекарства пью. Не такая уж я ещё старуха. Это во мне кое-где железо сидит. Правда, самую малость…

Славка подвинулся к ней и щекой коснулся её рукава. Чуть-чуть.

– Баба Вера… ты не обижайся на меня.

– Славушка, да ты что, мой хороший? За что обижаться?

Он вздохнул:

– Мало ли… Есть за что.

Она притянула Славку, прижала к своей шерстяной кофте. От кофты пахло лекарствами, кухонным дымом и горькой сухой травой – той же, что пахло в каждой комнате этого дома.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.