Белый шарик Матроса Вильсона (В глубине Великого Кристалла - 5)

      Стасик приспособился жить, как безопаснее. Днем -- в гуще своего отряда, поближе к вожатым. На глаза им не лез, но и далеко не отходил. Или наоборот, возьмет в лагерной библиотеке книжку и запрячется подальше в кусты, где никто не видит... А потом нашел он совсем замечательное убежище.
      Лагерь находился на краю деревни Кошкино, в двух длинных дощатых домах. А еще он занимал на лето деревенскую школу -- маленькую, вроде той, в которой учился Стасик. На нижнем этаже там обитал первый отряд, а на верхнем была пионерская комната и жили вожатые. Там же на широкой площадке у лестницы стоял стол для пинг-понга. Большие ребята из первого отряда младших в "наш дом" пускали неохотно. А уж к пинг-понгу вообще сунуться не давали. И только на Стасика не обращали внимания. Сидит в углу смирный сверчок с книжкой, не мешает. Иногда за мячиком сбегает, если тот ускакал далеко.
      Игра здесь шла часами, и Стасик тоже сидел подолгу. То в книжку заглянет, то смотрит, как прыгает через сетку туда-сюда веселый белый шарик. Чтобы самому поиграть, Стасик не мечтал. Но приятно было иногда просто подержать в руках твердый целлулоидный шарик. Такой гладкий, легонький и даже будто живой. Словно из него вот-вот пушистый цыпленок проклюнется.
      А Чича один раз сунулся, так сразу по ступенькам застучал -- от пенделя, который дал ему командир Костя Каширов.
      ...Но однажды Чича довел Стасика так, что никаких сил не стало. Подучил он Хрына, когда Стасик дежурил в столовой, натянуть в дверях бечевку. Вот Вильсон и грохнулся со стопкой алюминиевых мисок. Шум, лязг, локти и колени в синяках. А тут ему кто-то еще остатки компота вылил за майку. Дежурная вожатая наорала на Хрына, а Чича опять ни при чем. Ухмыляется, белыми ресницами хлопает... У Стасика даже злости не осталось, только появилась такая тоска, что хоть пешком домой топай за полсотни километров... И впервые он до горьких слез, отчаянно затосковал по дому. По маме и даже по Юлию Генриховичу. И по своей улице, и по Андреевскому саду с пыльной травой, жесткой желтой акацией и футбольным гвалтом. Там, бывает, и стукнут сгоряча, но специально никто не издевается.
      После отбоя Стасик тихо-тихо плакал в подушку. На следующий день свет ему не светился, хотя слез уже не было. А после ужина, в "свободный час" перед сном, Стасик опять сидел в уголке недалеко от стола с пинг-понгом.
      В два широких окна светило вечернее солнце, и шарик -- живой, прыгучий -- казался золотистым. Но теперь ничто не радовало Стасика. На коленях он держал "Сказки" Андерсена, однако в книжку не смотрел. Он мечтал о другой сказке: произнести бы волшебное заклинание и оказаться дома...
      Шарик вдруг отлетел в сторону и запрыгал вниз по ступенькам. Стасик -- следом. Это у него само собой всегда получалось -- стрелой за шариком, если тот ускакал. Хоть ты грустишь, хоть читаешь, хоть задумался -- все равно!
      Шарик с последней ступеньки прыгнул к стене, отскочил и закатился под лестницу. Стасик полез, конечно, следом. Под лестницей -- какие-то корзины, ящики и мешки. И темно...
      -- Эй, Вильсон! Чего застрял?! -- кричали сверху.
      -- Сейчас... Он куда-то... завалился... -- отвечал Стасик, но негромко и сипло, потому что здесь, в пыли и сумраке, на него стала наваливаться новая тоска. Отчаянная печаль одиночества. Он машинально шарил в темноте, а слезы теперь без удержки бежали на голые руки.
      Костя Каширов громко сказал наверху:
      -- Да ну его, он там копается. Давайте запасной... -- И опять часто застучало по столу.
      Стасик же все ползал по пыли, царапаясь о корзины, а душа его изнемогала от горечи. Не нужен был ему этот проклятый лагерь. Не нужны ни сытные обеды с компотом, ни прогулки в настоящий лес, которого он раньше никогда не видел, ни купанье в пруду, где он почти научился плавать... Ничего не надо! Не может он один!
      Стасик нащупал наконец шарик, но из-под лестницы не вылез, а съежился здесь между ящиком и корзиной, прислонился к скользкой бутыли. Взял шарик в ладони -- легонький, гладкий, теплый. Опять подумалось: будто живой. И оттого, что не было рядом никого-никого, только этот вот шарик, Стасик погладил его и сказал, как пригревшемуся котенку:
      -- Маленький ты... хороший...
      И снова поднялась в нем такая печаль, что, казалось, весь мир заполнила. Понеслась до неба -- до луны, до звезд, до солнца, которое тускнело, как закопченная керосиновая лампа. И даже странно, что нигде ничего не откликнулось, не застонало в ответ... А шарик затеплел в ладони еще сильнее и будто шевельнулся. И спросил неслышным, но отчетливым голоском:
      -- Ты кто?
      2
      -- Ты кто?
      Стасик почти не удивился. Слишком плохо ему было, не до удивления. Но все же он растерялся немного. Сказал шепотом:
      -- Я... Стасик...
      -- Стасик -- это кто? -- Нет, не голос это был, а будто чья-то чужая мысль проникала в Стасика, щекотала в голове. -- Стасик -- это шарик?
      -- Сам ты шарик, -- уже не сказал, а скорее подумал Стасик. Не обидно, а ласково, как неразумному малышу.
      -- Конечно, -- отозвался тот. -- Я шарик. А ты?
      -- Я... мальчик. Разве не видишь?
      -- Что значит -- "не видишь"?
      Ох, да у него же и глаз-то нет. И темнота здесь... И вообще -- что же такое делается? Правда, что ли, шарик живой? Или в мозгах у Стасика что-то расклеилось? "Ну и пусть, -- сумрачно подумал он. -- Хуже не будет, потому что некуда хуже-то... А может, это я просто сам с собой разговариваю?.."
      -- Что значит -- "не видишь"? Не ощущаешь импульс?
      -- А что такое импульс?
      -- Ты послал импульс. Очень плохой, с отрицательным потенциалом. И был резонанс, но без радости...
      -- Чего? -- прошептал Стасик.
      -- Я подумал, что ты можешь погаснуть.
      -- Могу... -- Стасик всхлипнул.
      -- Не надо. У нас резонанс. Тебе плохо -- и мне плохо. Но с двух точек мы можем изменить частоту и трансформировать спектр. Или, в крайнем случае, нейтрализовать негативный фон...
      -- Не понимаю тебя, -- вздохнул Стасик. -- Ты будто с Луны свалился.
      -- Луна -- это что?
      -- Ну что... планета... То есть шар такой, вокруг Земли летает... А Земля вокруг Солнца... Да я просто так сказал!
      -- Подожди. Я прощупаю твои локальные импульсы... Понял! Земля -голубой шарик. Луна -- серый шарик. Оба -- неконтактного типа... Нет, я не с Луны. Я вообще с другой грани Кристалла. Было трудно пробить межпространственный вакуум...
      -- Ты можешь по-человечески разговаривать? -- жалобно спросил Стасик.
      -- Что такое "по-человечески"?
      -- Ну... от слова "человек". Не знаешь, что ли?
      -- Мальчик -- это человек?
      -- Да... Только который еще не взрослый.
      -- Не достигший Возрастания? Тогда понятно... -- Стасик ощутил в шарике вполне мальчишечий живой вздох. -- Ясно, почему у нас резонанс... Тебе очень плохо?
      -- Еще бы...
      -- Ты выбит из привычной системы координат и лишен возможности принимать позитивные импульсы. Я правильно сделал вывод?
      -- Не знаю... Чича все время привязывается, гад такой...
      -- Подожди... Гад -- это существо, обитающее во влажных областях голубого шара.
      -- Да здесь он обитает, в лагере! Каждый день лезут, житья нет... Он да еще несколько... Хрын этот, полудурок...
      -- Тоже гады?
      -- Еще бы!
      -- "Лезут" -- это что? Действуют негативными импульсами?
      Стасик опять вздохнул, вытер о голое плечо мокрую щеку.
      -- А ты не можешь воздействовать ответно?
      -- Ага, попробуй! Если один...
      Шарик опять будто шевельнулся в ладони.
      -- Один и один -- это не один. Ты и я... Можно рассчитать систему нейтрализации вредного воздействия гадов. Если они активно нарушают гармонию локальной структуры, можно расщепить их до уровня первичного вещества.
      -- Как это?
      -- Развеять в самую мелкую пыль!
      -- Ты разве можешь? -- чуть усмехнулся Стасик.
      Шарик ощутимо затяжелел.
      -- Еще не знаю, пока мой контакт на информационном уровне. Но можно попробовать.
      Тогда Стасик испугался:
      -- Не надо... в пыль-то. Вот если бы напинать их...
      -- "Напинать" -- это комплекс нейтрализующих мер ограниченного воздействия?
      -- Ага... -- на всякий случай сказал Стасик. И подумал: "Это я сам с собой? Или правда -- с ним?"
      Шарик опять стал легким, но зато пульсировал в ладони, словно сердечко билось. Или это колотилась жилка под кожей? Чудо такое... "Один и один -- не один. Ты и я..."
      Шарик отозвался неслышно:
      -- Ты и я... Тебе лучше? Черное излучение прекратилось.
      Стасик благодарно взял шарик в обе ладони. Как птенца... Далеко и хрипло затрубил горнист Володька Жухин. Отбой...
      -- Шарик, ты потом еще со мной поговоришь?
      -- Да.
      Стасик сунул его под майку.
      В палате он так и залез под одеяло -- в пыльной майке. Укрылся с головой, перепрятал шарик под подушку. И там опять обнял его пальцами.
      -- Ты меня слышишь?
      -- Да. Воспринимаю.
      -- Шарик... Ты кто? Ты по правде... такой?
      -- Я... такой.
      -- Ты откуда появился?
      -- Я не появлялся. Я там. И я здесь. Сразу... Стасик! Я пока сам не могу понять.
      -- Что понять?
      -- Много. Про тебя и про себя.
      -- Про меня... я могу объяснить.
      -- Лучше я сам прощупаю твое информативное поле. А ты -- мое.
      -- Я не умею...
      -- Тогда отключайся. У тебя циклический потенциал на исходе. Накопишь энергию -- снова будет контакт...
      Стасик хотел спросить о чем-то еще, но поплыл, поплыл в ласковой синей тьме среди неярких огоньков. Огоньки эти вдруг превратились в маленькие желтые окна. Словно засветился в сумраке уютный вечерний город... А потом всю ночь Стасику снились хорошие сны, но он их не запомнил...
      Утром Стасик проснулся с ясным и радостным осознанием, что у него есть чудо, сказка, друг. Сунул руку под подушку.
      -- Шарик...
      -- Стасик...
      И в этот миг Стасика накрыл тугой удар. Чужой подушкой.
      -- Вильсон! Чё возишься, опять поплыл в Сиксотное море? А ну, вставай! Матросы на зарядку не опаздывают, они герои!
      И снова -- трах подушкой! Так, что он слетел с кровати, а шарик запрыгал по половицам.
      Стасик метнулся за шариком. Но тот был прыгучий, легкий, его пнули, поддали, он заскакал от койки к койке.
      -- Ура! Мишка, пасуй мне! Хрын, сюда, дурак!..
      -- Не надо! Отдайте! Ну, пожалуйста! Это мой!
      -- Не ври, Матрос!.. Ребя, это он вчера в первом отряде стырил! Они ругались: Вильсон пошел искать и не принес!..
      -- У, жулик! Прибрал -- и под подушку!
      -- Ребята! Ну отдайте, он мой! Я его нашел!..
      -- А ты поймай! Попрыгай!
      -- Воришка зайка серенький за мячиком скакал!..
      Как им доказать? Как их убедить -- гогочущих, орущих, ненавистных? Чем хуже Матросу Вильсону, тем лучше им -- веселящейся, вопящей толпе... Вертлявый Степка Мальчиков скачет по койке, как бешеный клоун, поднял над головой шарик:
      -- Эй, Матрос -- накурился папирос! Поймай!
      Стасик бросился к нему. А наперерез -- глупый Хрын. Стасик пнул его так удачно, что он согнулся и засипел. А Степка кинул шарик другим!
      -- Отдайте!
      -- Что тут такое? А ну, смир-р-рна!
      -- Валерий Николаич, это Вильсон! То есть Скицын! Мячик у первоотрядников украл, а сейчас психует!
      Валерий Николаевич -- курчавый, цыганистый студент Валера, вожатый первого отряда -- старался быть очень строгим. Иначе с этой "кучей опилков" не совладать.
      -- Кто украл? Ты, Скицын?
      -- Они врут! Я нашел!.. Он теперь мой, потому что... -- "Господи, ну как объяснить? Как упросить?" -- Не надо отбирать! Я за него все на свете отдам... Только пусть он будет мой!
      Валера сунул шарик в карман. При общем нехорошем молчании. Стасик ухватился за его рукав:
      -- Валерий Николаич, отдайте! Я...
      -- А ну, отцепись! Смирно!
      Стасик сказал с бессильным отчаянием:
      -- Какие вы все... прямо как фашисты.
      Вожатый -- бац его по щеке!
      -- Сопляк! Ты их видел, фашистов?!
      -- Видел... вы...
      Снова -- бац!
      -- Сволочи... -- шепотом сказал Стасик. Было уже все равно.
      -- Во дает Вильсон, -- заухмылялся Хрын.
      Валерий Николаевич аж зашипел:
      -- В щелятник паршивца! Ш-шкура...
      "Щелятник" -- это кладовка за столовой. Туда сажали тех, кто натворил что-нибудь ужасное: например, курил и колхозный сарай с сеном поджег, как двое из первого отряда...
      -- Посиди, пока начальник не приедет! А там разберемся... Не идет? Тащите!
      Ох, как бился, как извивался Стасик. Никогда с ним такого раньше не было. Криком и слезами хлестали из него горе, тоска и ярость. Мама, мамочка, ну что же это со мной делают!
      Его втолкнули в изрезанную яркими щелями темноту, в запах гнилых рогож и сырых опилок. Сзади за дверью тяжело брякнула железная щеколда.
      "Ох, Стасик, не дай тебе Бог услышать, как за спиной задвигается тюремный засов". И вот случилось. Услышал. Железный лязг разом отрубил все -- как топором. Тихо стало, слезы кончились. Солнечные щели резали глаза. И не только глаза, а всего Стасика. Будто бритвами. Он зажмурился, закружилась голова. Стасик быстро лег на какие-то тряпки. От них воняло. Стасика затошнило, он перекатился на занозистые половицы. Лег ничком, уткнулся лицом в ладони. Он понимал, что дальше в жизни его ждет только плохое.
      Шарик потерян навсегда.
      За то, что обозвал Валерия, прощения не будет.
      Лишь бы с мамой ничего не сделали. Могут ведь сказать: "Это вы научили сына обзывать советских вожатых фашистами?"
      А с ним самим что сделают? Мальчишки про начальника лагеря говорят: "Малость контуженный". Он, когда злится, начинает дергать веком и заикаться. А потом давит из себя шипящий шепот: выносит приговор...
      Если исключат и домой отправят, это не наказание, а счастье. Но счастья, конечно, не дождаться. Будет, наверно, самое жуткое -"стенка".
      Есть такое специальное место на краю территории, за умывальниками, -разрушенный кирпичный сарай (раньше там колхозный локомобиль стоял). У его стены начальник выстраивает шеренгой самых злостных нарушителей режима. И стоят они там по стойке "смирно" иногда час, иногда два, а иногда и половину дня. И если бы просто так и ставили, а то ведь без всего, даже без трусов. А другие, даже девчонки, ходят смотреть. Мальчишки боятся и жалеют, а девчонки хихикают. А те, приговоренные, шелохнуться не смеют -- хоть солнцепек, хоть комары. Потому что тех, кто не стоит смирно, начальник, если узнает, ведет "на беседу" в свою комнату. Через весь лагерь...
      Дома Стасик не знал никаких унизительных наказаний. Отчим, хотя и рассказывал не раз, как его драли, сам никогда Стасика так воспитывать не пытался. Случалось, что заорет и даст пинка или тычка между лопаток. Но это даже не наказание, а просто ссора. Стасик в таких случаях отлетал в сторону и кричал в ответ что-нибудь такое: "Не имеете права, не отец! Подумаешь, размахался!" От мамы тоже изредка попадало -- если у нее лопнет терпение, когда Стасик долго не идет за хлебом или "приклеился к книжке, а на уроки ему наплевать". Мама скручивала жгутом фартук и в сердцах -- трах ненаглядное чадо по рубахе. Ну и что? Во-первых, фартук тут же раскручивался, во-вторых, Стасик хохотал и удирал...
      К "стенке" Стасик, разумеется, не пойдет. Будет биться до смерти (оказывается, есть минуты, когда ее и не боишься, смерти-то)... Но только вот сил уже нет, чтобы отбиваться от врагов... Стасик заплакал и перевернулся на спину.
      Щели погасли -- солнце, наверное, в тучу ушло. И темнота теперь была глухая, тесная -- давила, словно Стасика землей засыпали. Это был глухой сумрак неволи. И с той минуты Стасик всегда будет бояться тесных и темных помещений... Он собрал остатки сил, поднялся, чтобы грянуться телом о дверь. Но только слабо стукнулся плечом о доски и лег тут же у порога... Не выбрался Матрос Вильсон из черного трюма...
      Что было дальше, Стасик знал с чужих слов.
      Начальник должен был вернуться к обеду. И раньше его на американском вездеходе "додж" приехала в лагерь по каким-то делам важная женщина из профсоюза. Она была знакомая Юлия Генриховича, и тот уговорил взять его с собой, отпросился на работе. Мама приготовила для Стасика письмо и гостинцы. В лагере отчим спросил, где Стасик Скицын. Вожатые заюлили и хотели освободить его тайком. Но профсоюзная женщина почуяла неладное, и они с Юлием Генриховичем пошли за вожатыми. В дверях кладовки женщина отпихнула вожатых и схватила Стасика на руки.
      -- Да вы что, изверги! Мальчик весь горит!..
      В "додже" Стасика сильно тошнило. И окутывал его липкий желто-зеленый туман, в котором трудно было дышать. Туман забивал горло и легкие несколько суток, и в нем, будто написанное размытой сажей, висело слово "дифтерит".
      Больница была маленькая, двухэтажная. Две палаты для мальчиков, две для девочек. Десять дней Стасик лежал в палате "для тяжелых". Давил жар, давило удушье -- темное, как запертая кладовка. Черное пространство, заключавшее в себя Стасика, иногда вытягивалось вместе с ним в длинную кишку, сворачивалось петлями, завязывалось в узлы. Натягивались жилы, выворачивало душу тошнотворным отчаянием...
      Потом все это кончилось, он стал поправляться и сделался жильцом палаты "для выздоравливающих". Но впереди было еще больше месяца больнично-карантинного режима.
      Ребята в палате оказались разные -- и малыши, и два совсем больших семиклассника. Но все неплохие, спокойные, никто никого не обижал (был только вредный Эдька Скорчинов, но его скоро выписали). Девчонки из палаты напротив -- тоже ничего. Иногда собирались вместе, рассказывали сказки и всякие истории. И вообще, говорили про всякое. В том числе и про бессмертие души -- после того, как в "тяжелой" палате умер шестилетний мальчик и его осторожно вынесли под простыней на носилках...
      А еще была книга. Про мальчика-- Кима.
      "Я Ким, Ким, Ким!.."
      "Я -- Стасик..."
      "Я -- Шарик..."
      Теперь-то Стасик понимал, что Шарик -- это был просто бред в начале болезни. И все же он вспоминал о нем с горьковатой нежностью.
      В больнице тоже были шарики -- бильярдные. Настольный бильярд стоял в коридоре второго этажа и скрашивал жизнь ребятам кто постарше. И Стасику иногда выпадало поиграть. Шары были совсем не похожи на пинг-понговый мячик -- стальные, блестящие, тяжелые. И все-таки однажды один вдруг затеплел и знакомо толкнулся в ладони у Стасика. Тот испугался, быстро положил его на зеленое сукно. А потом пожалел об этом и подолгу держал шарики -- то один, то другой. Но они были холодные...
      Выписали Стасика к августу. В первые дни он просто растворялся в тихом счастье оттого, что наконец дома. А потом стало скучнее. Шли затяжные дожди, маме нездоровилось, она часто сердилась. Не на Стасика, а так, вообще. А он, отстоявши в хлебной очереди и натаскавши бидоном воды, читал десятый раз "Ночь перед Рождеством" или рисовал, а по вечерам вспоминал больничную палату, из которой недавно мечтал вырваться. Там -- ребята, разговоры. Уютно там вместе. А в коридоре шарики -- щелк, щелк... И Стасик начал мастерить свой бильярд. Возился до самых школьных дней. А там этот капсюль подвернулся. Трах -- опять беда!
      ...А может, и не беда? Может, напротив, маленькая награда за несчастливое лето? Тихий солнечный день с беззаботностью и свободой...
      Берег
      Банный лог лишь вначале казался переулком. А потом стало ясно, что это улица: не спеша она прыгает по буграм вниз, виляет и не кончается. Каменные плиты, лесенки и заборы -- в пятнах от солнца и тополей. Семена плывут в тихом воздухе... Чудо что за улица! Даже все плохое, что вспомнилось, забывается здесь почти сразу. И опять -- спокойствие, чуточку ленивые и хорошие мысли...
      И люди здесь хорошие. Вон бабка на лавочке посмотрела по-доброму, а могла ведь проворчать: "Уроки учить надо, а не прыгать тут..." Двое мальчишек с удочками попались навстречу, глянули спокойно и тоже ничего не сказали. А могли ведь придраться: "Чего тут шляешься не по своей улице?"
      Но Банный лог закончился, разветвился на две улочки. Стасик свернул на правую, и она привела к палисаднику... К простому шаткому палисаднику, за которым Стасик увидел, что искал!
      Блестел синеватыми стеклами дощатый зеленый дом с белыми карнизами -длинный, с башенкой, на которой прожектор и мачта с тросами и фонариками, как на корабле. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.