Гопники (сборник)

Владимир Козлов
Гопники

(рассказы и повесть)

Каникулы

      Ура! Каникулы! Три месяца! Вчера был последний день учебы, но это даже и не учеба была. Просто приходили два плешивых дядьки и толстая тетка отбирать учеников в школу для дураков на следующий год. Спрашивали таблицу умножения, шестью восемь шестьдесят четыре (или нет?), чем отличается бык от трактора, и что тяжелее – килограмм хлеба или килограмм сахара. Но кого выбрали, они не сказали, скажут потом. А пока можно играть в футбол и в деньги и докуривать бычки и швырять камнями в поезда, чтобы разбить стекло, и отлавливать и вешать черных котов и много-много-много всего остального.

* * *

      Завтра встану поздно-поздно и выйду на балкон и гляну вверх на синее-синее небо и плюну вниз на лысину соседа снизу, который делает зарядку на своем балконе и он закричит что это, блядь, дождь, что ли или нет?
      А я побегу в туалет ссать, пожру на кухне – и на улицу, чтобы успеть залезть за яблоками в сад к Уроду, пока он не вернулся с базара. Яблоки еще зеленые и невкусные, но зато рвать их в Уродовом саду – кайф, а самый кайф – это видеть его морду потом, когда он понял, что яблок нету: все оборвали.
      А потом – на карьер купаться, хоть там вода и рыже-буро-малиновая из-за химкомбината и клейзавода, на котором делают из костей удобрения, и там есть еще крысы по полметра ростом, и их можно бить палками, но сейчас как-то лень. Какие еще крысы? Не до крыс тут.
      Жалко, что баб на карьере почти нет, а те, кто есть, купаться не ходят – ссыкухи. Расстелили одеяла и лежат кверху жопами. И сколько ты к ним не подходи – типа девочки, пойдемте покупаемся, – сделают колхозные рожи: мы не купаемся и нам и здесь хорошо, типа такие примерные и целки. Но меня вы наебете, когда я срать сяду. Я про вас все уже знаю, кто с кем и когда и куда.
      А после карьера пойду домой жрать, пока еще никого нет, а то начнут мне морали читать, что надо дома по вечерам сидеть, а не шляться где попало и что это у тебя за компания и такие друзья ни к чему хорошему тебя ни приведут, и сидел бы ты лучше дома и книжки читал – вон сколько в списке литературы на лето, а ты?
      Я? Что я? Я ничего, лучше бы вы мне поменьше мозги ебали, а то я вообще тогда домой жрать не пойду, украду что-нибудь в магазине. Главное – не попасться продавщицам, а то отпиздят швабрами и сдадут ментам, а менты – вообще все козлы и шакалы, ну про них и говорить нечего.
      А вечером – через забор и на дискотеку, где все свои и никто не будет доколупываться, что, типа, хули вы приперлись, малые.
      Нас свои пацаны еще в том году обещали пустить на групповуху к Наташке, но потом сами не пошли, передумали, а может нас не захотели брать – типа, малые еще, рано.
      А мы ничего не малые и задирали бабам юбки после дискотеки много раз и щупали их, но бабы могут оказаться не одни, а с пацанами, и тогда надо уебывать, а то их пацаны, особо если бухие, так отработают, что потом неделю будет не до дискотек, даже дрочить и то не захочется. А все из-за баб, сук поганых.
      Дискотека кончится, но домой идти еще рано – еще только двенадцать, – и значит можно еще полазить по парку, поискать, где целуются и ебутся, и вспугнуть и камнями закидать, но не дай бог нарваться на пацанов которые одни и без баб и потому сидят грустные и бухают.
      А перед сном забегим еще раз в сад к Уроду – сказать спокойной ночи. Он сад сторожит, ходит по нему с ружьем, и мы крикнем ему спокойной ночи, Сергей Степаныч, не засни, а то сад тебе спалим, а он закричит – уходите отсюда, мерзавцы, я шутить не буду.
      И все, теперь – домой, спать. А завтра – все то же самое.
      #

Друг

      Я должен положительно влиять на этого придурка. «Классная» совсем одурела со своим коммунизмом. Для нее главное – «сила коллектива». Даже учителя над ней смеются, и завуч нам сама сказала по секрету, что ее последний год держат в школе. Пришли новые времена, в стране перестройка, и таким как она пора на пенсию.
      Можно, конечно, пересесть, но она мстительная, будет потом лажать и поведение занизит, да и сам Быра начнет лезть – что это ты не захотел со мной сидеть, контрольную дать списать пожадился?
      До сих пор у меня с Бырой все нормально было: он никогда не приколупывался. Мы даже почти не разговаривали за те полгода, что он у нас в классе. Он тихий такой двоечник, хотя, на самом деле, хулиган еще тот: за район драться ездит, в детской комнате на учете стоит.
      – Ну, что, – говорит он. – Меня специально к тебе посадили, чтоб ты мне помогал, Дохлый. Так что, давай, не жмись.
      Я смотрю на него: волосы жирные, немытые, перхоть блестит, лицо все в шрамах от царапин. Отвратительный урод.
      Я даю ему списать домашнюю по алгебре, а сам смотрю в учебник, типа повторяю. Он не разбирает моего почерка и каждую минуту переспрашивает – а это что за цифра, Дохлый? Швабра собирает тетради, он еще не все дописал, но я перед носом у Швабры захлопываю свою тетрадь и сдаю. Он недовольно глядит на меня и тоже сует ей свою тетрадь.
      На следующий день Швабра раздает тетради. Мне «пять», ему – «единица» и приписка «Если уж списывать, то хотя бы полностью».
      – Откуда она знает? – психует Быра.
      – Ты же перед носом у нее писал.
      – Она слепая, ничего не видит.
      – Ну, увидела же.
      – Это все ты.
      Он бьет меня под партой кулаком в живот, несильно, но больно.
      – Ты что?
      – Ничего.
      На следующем уроке, географии, никаких домашних нет. Учитель – полный дебил. Не знаю, где его нашли, в какой психбольнице, когда Иваныч попал по пьяни под машину, и ему оторвало ногу. Новый учитель все сидит за своим столом, смотрит в окно и рассказывает нам про то, как служил в молодости в Германии и как там было хорошо. Никто его не слушает, каждый занимается своим делом.
      Мы с Бырой – на последней парте, и нам все равно ни черта не слышно из того, что он говорит: все болтают между собой или играют на бумаге в футбол или морской бой.
      – Ты не обижайся, что я тебе ебнул на алгебре. Но ты, наверное, мне что-то не то списать дал.
      – Нет, все то.
      – А почему тогда «кол»?
      – Она видела, что ты списал.
      – Ничего она не видела, она слепая.
      Некоторое время сидим молча.
      – В футбол будешь? – спрашивает Быра.
      – Нет, не хочу.
      Мы вчера уже играли, и он все время мухлевал – неправильно отсчитывал клеточки для себя – больше, чем надо, а когда я говорил, что неправильно, делал вид, что не слышит. Ненавижу, когда мухлюют.
      – Если будешь мне помогать, списывать давать, будешь мой друг, говорит Быра. – Ты можешь быть нормальным пацаном, а что отличник – это все херня. Выпьем вместе, и с блядями познакомлю. Школа – говно, и учителя – козлы. Главное – будь своим пацаном, и все будет нормально.
      Дома мама говорит:
      – Ты заранее предубежденно к нему относишься. Может быть, он хороший мальчик, хоть и хулиган. Ты ведь его не знаешь совсем. А он без отца рос, в трудной семье. Попробуй сблизиться с ним, найти точки соприкосновения. Можешь домой его пригласить.
      С Бырой у нас одна точка соприкосновения – секс. Он знает про это гораздо больше меня и говорит, что у него уже было.
      – Много раз, с шестого класса. А ты еще ни разу, я знаю. Но в классе почти все пацаны еще «мальчики», кроме меня и Кузнецова. Так что, не ссы.

* * *

      – Нет бабы, которая не дает, есть пацан, который не умеет попросить, – объясняет мне Быра на уроке русского.
      – А если целка?
      – А что целка? Что, она всю жизнь целкой будет? Раньше, позже – неважно. Она тебе сегодня скажет – я не буду, потому что целка, а завтра другой хорошо попросит, и все – она больше не целка.
      Быра хохочет.
      – А ты когда-нибудь целку... это самое?
      – Да. Один раз.
      – И как?
      – Обыкновенно, только море крови.
      – А сколько ей лет было?
      – Пятнадцать. Или четырнадцать. Не помню.
      – Всего-то?
      – А хули ты думал? Думаешь, у нас в классе все еще целки?
      – Откуда я знаю?
      – А я тебе скажу. Колдунова уже не целка и Хмельницкая.
      – Откуда ты знаешь?
      – Пацан один сказал. Он сам их...
      – Кто?
      – Не скажу.
      – А ты?
      – Что я?
      – Ну, ты бы хотел Колдунову там или Хмельницкую?
      – Ты что, дурной? В своем классе? А если привяжется потом?
      Пишем контрольную по геометрии. Я уже сделал свой вариант и сейчас решаю три задания из пяти для Быры.
      – Мне «пять» не надо или «четыре». Все равно не поверит, сука. Но ты мне смотри: чтоб три задания – правильно. Мне надо, чтоб «тройка» железно была.
      На следующий день все, как надо: мне – «пять», Быре – «три».
      – Молодец, Дохлый. Будешь нормальный пацан – научу тебя, как бабу «раскрутить». Баб вокруг море. Знакомишься, хуе-мое – в кино там, мороженое, ну, само собой. Потом проводить домой, зайти в подъезд – позажиматься, пососаться. И узнать, когда никого нет дома. Лучше, конечно, если сама в гости позовет, чтоб не набиваться. Ну, а потом само собой.
      В классе мне никто не нравится, кроме Егоркиной. Она тоже отличница, но меня «не переваривает». Я уже несколько раз видел, как она разговаривает с Бырой. Какие у них могут быть общие интересы, блин? Перед историей она подходит к нашей парте:
      – Ну, что, как насчет этого?
      – Никак. Не получится.
      – Жалко.
      – Ну, и что, что жалко?
      – Ну, ничего. Я думала, ты поможешь.
      – Ладно, иди, мне надо еще историю почитать.
      Она поворачивается, и он, сунув руку ей под платье, щипает ее за жопу.
      – Ай. Ты что, дурной?
      Она краснеет. Ей стыдно, потому что я все видел. Я размахиваюсь и бью Быру в нос. Он удивленно смотрит на меня. Остальные, кто видел, тоже. В класс входит «историца». Из Быриной ноздри вытекает струйка крови. Он встает и выходит из класса.
      – Тебе пиздец, Дохлый, – шепчет Змей – «шестерка» Быры – и хихикает. – Все, считай себя коммунистом.
      Быра возвращается минут через пять. Кровь смыта, но плохо: пятно под носом осталось. Он на меня не смотрит. Вырывает из тетрадки лист, рисует на нем могилу с надписью «Дохлый 1971–1987» и сует мне. Неправильно. Я 72-го года, а не 71-го. Это он 71-го, потому что сидел два года в первом классе.
      Что делать? Отпроситься с урока, типа в туалет, и побежать домой? Нельзя. Все подумают, что соссал. Да и не поможет, все равно: завтра опять идти в школу. Вот, блин, влип.
      От страха хочется срать. Я поднимаю руку: можно выйти? «Историца» кивает. Все смотрят на меня, кроме Быры. Он рисует в тетради каких-то автогонщиков. Он на всех уроках рисует автогонщиков или солдат.
      В туалете никого. Все унитазы уже забиты говном, и я выбираю тот, который почище.
      Потом долго мою руки холодной водой – горячей нет, – и они почти что синеют. Возвращаюсь в класс.
      – Можно сесть?
      «Историца» кивает. Все снова смотрят на меня.
      Звенит звонок. Все встают, но «историца» остается сидеть. У нее, наверное, следующий урок в этом кабинете. Значит не сейчас. А когда? Выхожу в коридор. Подбегает Змей.
      – Быра ждет тебя за школой, на заднем крыльце, где забитая дверь. Если не придешь, будет хуже.
      Он хихикает.
      Кладу портфель на подоконник и спускаюсь на первый этаж. Выхожу на улицу. С крыши капает, и светит солнце. Но холодно: еще ведь только конец февраля.
      За углом, кроме Быры, стоят человек семь пацанов, Егоркина и еще две «бабы» из нашего класса. Быра снимает пиджак и отдает Змею. Подходит ко мне. Бьет в челюсть. В голове что-то встряхивается, и я падаю. Он ждет. Я притворяюсь, что не могу встать. Из разбитой губы на рубашку капает кровь.
      – Кровь за кровь, – говорит Быра. – Мы в расчете.
      Все уходят. Я встаю. Голова сначала кружится, потом перестает. Забираю портфель, потом одеваюсь в гардеробе и иду домой. Черт с ней, с геометрией.
      Дома мама спрашивает, что случилось.
      – Подрался. Из-за девушки.
      – Молодец. Правильно. Девушка – один из немногих достойных поводов для драки.
      На следующий день иду в школу в поганейшем настроении. Мне стыдно. Но в классе никто не вспоминает про вчерашнее. С Бырой не сажусь, сажусь за пустую парту.
      На перемене иду к «классной».
      – Евгения Эдуардовна, я не хочу сидеть с Быркуновым.
      – Почему?
      – Ну, не хочу.
      – Он что, к тебе пристает, мешает учиться?
      – Ну... нет.
      – А что тогда?
      – Ну, не знаю... Не хочу просто.
      – Володя, давай попробуем еще одну неделю. Коллектив – великая сила, и я искренне в это верю. Уже есть положительные результаты. По последней контрольной по геометрии ему «три», а до этого все время были «двойки».
      Поворачиваюсь и ухожу. На геометрии снова сажусь один. Подходит Быра.
      – Слушай, Дохлый садись к мне. Это же твое место.
      – Не хочу.
      – Ну, что ты как не пацан? Ты что, со своим пацаном разосраться хочешь из-за какой-то сучки? Я, конечно, ебнул тебе, но ты же сам первый. У меня с ней свои дела, насчет пацана одного. А ты зачем лез? Я думал, ты свой пацан, думал – ты друг будешь, а ты...
      – Ладно.
      Я пересаживаюсь.
      На алгебре – самостоятельная работа, и я решаю за себя и за Быру.
      – Молодец, – говорит он. – Свой пацан. Найду тебе бабу, с которой легко добазариться. Будешь уже не «мальчик», не то, что все эти дрочилы. А ты вообще дрочить пробовал?
      – Нет.
      – Не верю. Все пацаны пробовали. Даже я, пока не начал с бабами.
      Прихожу домой – мамы нет. Сажусь в кресло, расстегиваю брюки и дрочу, представляя себе Егоркину.
      По самостоятельной мне «четыре», Быре – «три». Я сделал у себя одну ошибку. Лучше бы у него. Или нет?

* * *

      Егоркина подходит к Быре и дает ему записку.
      Быра читает, она ждет.
      – Сегодня в семь часов, – говорит он.
      Егоркина улыбается и уходит. Я ничего не спрашиваю.
      На этой неделе наш класс дежурит по школе. Нас с Бырой ставят в «хорошем» коридоре: там никаких «малых», только девятый и десятый классы. Быра все время рисует в своей тетрадке, положив ее на подоконник. Рисовать он не умеет вообще, и все получается уродливо и непохоже, но самому ему нравится, и я тоже говорю, что классно получилось, если он спрашивает.
      Подходят двое десятиклассников – Вова-Таракан и Гриша-Туз.
      – Слушай, малый, дай двадцать копеек, – говорит мне Таракан.
      – У меня нет.
      – Таракан, не лезь к нему, – Быра отрывается от своей тетрадки.
      – Ты что-то сказал? Повтори.
      – Не лезь к нему.
      – Это что, твой друг?
      – А если и друг.
      – Слушай, Туз, Быра давно уже нарывается. Пора ему по рылу насовать. Как ты?
      – Вообще, можно. Нет, давай лучше не так сделаем. Вот, ты говоришь – это твой друг. Если ты ему ебнешь, мы тебя прощаем. А если нет, то мы тебя вдвоем отработаем. Ну, как?
      Быра тупо смотрит на меня.
      Таракан хватает меня за пиджак.
      – Я этого держу, чтоб не съебался.
      – Ну, что? – спрашивает Туз у Быры.
      Быра идет ко мне. Я жду, что он ударит меня как будто сильно, а на самом деле тихонько, а я притворюсь, типа сильно. Я так делал классе в пятом, когда у нас учился Гриб – его потом в спецшколу забрали. Он был самый сильный и мог к любым двоим пацанам подойти и сказать «Вот ты ебни его, а то я тебя». Все боялись Гриба, и некоторые били по-настоящему, а я нет, чтобы потом, когда случится наоборот, тот, другой, тоже не ударил бы со всей силы.
      Быра бьет по-настоящему и прямо в «солнышко». Таракан отпускает мой воротник. Они уходят. Быра сует свою тетрадку в сумку и тоже уходит. Я сижу на корточках, потом приседаю несколько раз, как меня учили, и иду в класс. Сажусь один.
      На следующий день – первой марта. Все серо. Тает. Первый урок – история. До звонка минут пять. Подхожу к Быре. Он смотрит на меня. Я улыбаюсь.
      – Привет.
      – Привет.
      #

Порнуха

      Мне стыдно, что я еще ни разу не ебался. Все одноклассники и друзья уже пробовали, а я еще нет. А ведь мне уже четырнадцать.
      Раньше мне все это было до жопы: я был «маленьким». А полгода назад вдруг крэйзанулся насчет этого. Стал смотреть по видику порнофильмы дома у Джоника – их покупает его папаша и прячет в шкафу, а Джоник находит. Все карманные деньги я трачу на порножурналы – даже курить бросил специально, чтобы экономить. Ну, и, само собой, дрочу на баб в этих журналах, а иногда и на своих одноклассниц и других знакомых.
      В моем районе много блядей, но они все старше меня, и я не знаю, как к ним подъехать. А те, что не старше, тоже ебутся в основном с пацанами из «учила» или со «старыми» мужиками.

* * *

      Джоник сегодня пришел ко мне и сказал, что насчет фильмов ничего не будет: его папаша в отпуске и сидит дома. Решили просто пойти погулять. На остановке подкатили двое «старых» пацанов – Крюк и Чура, и Крюк говорит:
      – Малые, давайте с вами выпьем.
      Это значит, они хотят с нами выпить за наши бабки. Я хотел сказать, что бабок нет, потом подумал: ладно, хер с вами, все-таки пацаны со своего района. Может, напьемся, потом погудим с ними. А то лето кончается, а все какой-то скучняк: нечего и вспомнить потом будет.
      Взяли три бутылки «чернила». Это маловато для четверых, но мне особо много и не надо, чтоб забалдеть. Сидим на скамейке во дворе дома, где живет Джоник и пьем по очереди из одного стакана.
      «Э, малый, а чего ты не куришь?» – спрашивает меня Крюк. Он раньше учился в нашей школе, потом ушел в «учило», а оттуда его, говорят, выгнали: «мочил» своих мастеров. Я его много раз видел на районе с разными бабами. Они его почему-то, любят, хоть он и уродливый и стрижется налысо, так что видны все шрамы на его корявой башке.
      – Не будешь курить – будешь отпизжен, – говорит Крюк.
      – Не доебывайся ты до него, Крюк, – защищает меня его приятель, Чура. – Малые заебись: бухло проставили. Курить или не курить – это его дело, правда, малый?
      Я киваю. Им с Крюком, похоже, уже «дало в голову», а мне еще нет. Может быть, они до нас уже где-нибудь заправились, или им просто меньше надо, раз они такие алкоголики.
      – Ну что, пустим их на хор, а, Крюк? – Чура смотрит на Крюка. У меня внутри что-то взрывается, и ладони начинают потеть, и срать хочется. «Хор» – это значит секс, когда баба одна, а пацанов много.
      – К кому на хор? – Крюк кривится губы, улыбаясь.
      – К этой, как ее, Наташе, ну, Иркиной подруге.
      – А она даст?
      – А типа нет? Э, малые, у вас еще бабки есть?
      – Немного есть.
      – Еще на бутылку «чернила» хватит?
      – Не знаю.
      Бабок не хватает, приходится «трясти» возле магазина. Мы с Джоником ждем за углом, пока Крюк с Чурой объясняют какому-то малому – ему лет десять – что надо помочь пацанам со своего района. Он долго упирается, потом все-таки отдает деньги. Крюк и Чура берут «пузырь», и мы все вместе идем домой к этой Наташе или как ее там.
      Половина нашего района – пятиэтажки для рабочих химзавода, как та, в которой живем мы с Джоником, а вторая половина – настоящие деревенские дома, и в них до сих пор живут без воды и туалета. Таких домов здесь целые улицы, много улиц, все они далеко от остановки, от магазинов, и вообще туда лучше не ходить, потому что там живут много блатных.
      Но сегодня мы смело идем по этим улицам, потому что с Крюком и Чурой неопасно: они здесь свои, всех знают, и все знают их. Уже темно и прохладно, и чувствуется, что скоро осень. Скоро опять в школу: вот, херня какая. Зато срать уже не хочется.
      Подходим к обычному дому за деревянным полусгнившим забором. Табличка «Очень злая собака».
      – Насчет собаки не ссыте – ее еще в том году Гриша Малой отравил, – говорит Чура. – Подождите здесь. Мы с ней по пятьдесят капель, хуе-мое, а там вас позовем.
      Они входят в калитку, стучат в дверь. Нам с улицы не видно, кто открывает. Крюк и Чура заходят внутрь.
      – А если они нас кинут? – спрашивает Джоник. – Сами протянут ее, а нам – хуй? А может, там никакой бабы вообще нет? Вдруг они маньяки какие-нибудь или сатанисты? И нас специально сюда заманили?
      – Кончай ныть. Какие, на хуй, сатанисты?
      – ОКрюкновенные. Или психопаты-пидарасы? Как в «Криминальном чтиве»? В жопу хочешь поебаться?
      – Пошел ты на хуй.
      – Нет, ты скажи, хочешь? А взять в рот у Крюка? У него, наверное, здоровущий хуй.
      – Отъебись.
      Мы молча курим. Часов ни у меня, ни у него нет, и сколько времени проходит, мы не знаем. Я тоже волнуюсь, но стараюсь не показать этого Джонику. А что, если они и вправду заманили нас сюда? Только для чего?
      – Слушай, давай пойдем домой, – говорит Джоник.
      – Соссал?
      – Сам ты соссал. Я могу и не идти, я уже ебался. Это ты еще мальчик.
      – С кем ты ебался?
      – На юге. С одной бабой. Ей двадцать лет.
      – Пиздишь.
      – Зуб даю.
      Мы ждем еще некоторое время.
      – Все, можно идти домой, – говорит Джоник. – Не выйдут.
      – Не ной.
      – Говорю тебе – пошли домой.
      – Подождем еще, потом постучим.
      – Сам стучи. Вдруг там собака, а Крюк просто спиздел, что отравили?
      – А как он сам прошел?
      – А она его знает.
      Щелкает дверь, и на крыльцо выходит Чура.
      – Можете заходить. Подождете в кухне. Там Крюк ее сейчас дерет, потом я пойду.
      В кухне под потолком горит тусклая лампочка. Мебели почти никакой, только закопченная плита, облезлый стол и табуретки, а вдоль стен выставлены пустые бутылки.
      Садимся на табуретки к столу. На нем хлебные крошки, пустая бутылка – наша – и три стакана.
      Приходит Крюк с довольной улыбкой.
      – Ну, как? – спрашивает Чура.
      – Все класс.
      Чура уходит. Крюк садится к столу, достает пачку беломора и вытаскивает одну папиросу.
      – Дай мне, – говорю я.
      – Ты ж не куришь.
      – Иногда.
      – Ссыканул немного, а?
      Он сует мне пачку. Я вытаскиваю беломорину, закуриваю. Джоник смотрит в окно, за которым ничего не видно: уже стемнело.
      Сердце бьется часто и сильно, стучит пульс, и снова хочется срать.
      – Кто первый, ты или я? – спрашиваю я Джоника.
      – Давай я.
      – Ладно.
      Чура приходит, Джоник встает.
      – Вон в ту дверь, – показывает Чура.
      Его долго нет. Минут пятнадцать, как ушел. Или двадцать. Или полчаса. Чура и Крюк молчат. Видно, что они уже «хорошие». Блядь, как он долго. Скорее бы все это кончилось. И домой. Спать.
      Дверь открывается. Джоник. Я встаю. Прохожу через неосвещенную проходную комнату. В следующей комнате – кровать. И баба на кровати, под одеялом. Я ее узнаю: несколько раз видел на районе. Ей лет восемнадцать.
      Я говорю «Привет». Она не отвечает и даже не смотрит на меня. Мебель в комнате древняя и обшарпанная, на стенках – какие-то дурацкие чеканки и картинки – все бедно и убого. Только на трюмо – дорогая, по виду, косметика, и на другой кровати валяется несколько нормальных шмоток – наверное, ее.
      – Хули целишься? – говорит она. – Времени мало. Снимай штаны.
      Я расстегиваю джинсы и подхожу. Хуй не стоит. Мне вообще не хочется ебаться. Хочется только срать. Я стою перед ней. Майка закрывает хуй.
      – Ты что, думаешь я тебе буду дрочить? – говорит она. – Если хочешь, сам дрочи.
      – Не хочу.
      Я натягиваю трусы и джинсы. Застегиваю замок и пуговицу. Выхожу из комнаты.
      – Хули ты так быстро? – спрашивает Крюк.
      Я молчу.
      – Что, не встал? Надо было задрочить, пока ждал. Вот что значит – первый раз. Ни хера не умеет.
      Хохочут все трое, но мне больше всех хочется въебать Джонику. На кухню выходит она.
      – Хули вы мне привели импотента?
      Все опять начинают хохотать.
      – А мы тебя что, не удовлетворили? – спрашивает Крюк. – Вообще-то можем еще.
      Она похабно улыбается.
      Я вскакиваю, выбегаю из кухни, спускаюсь с крыльца, выхожу за калитку.
      Джоник догоняет меня.
      – Ладно, не злись.
      – Пошел ты на хуй.
      – Сам пошел.
      #

Гопники

Часть первая

      Я, Вэк, Клок и Бык сидим на скамейке под навесом остановки. Много раз перекрашенная фанерная стенка в нескольких местах проломана – это пацаны показывали каратэ, – и на ней нацарапано «Рабочий – сила» и «Быра урод».
      Мы курим и плюем под ноги. Под скамейкой уже целая лужа слюней.
      Откуда-то выползает Жора. Это старый дурной алкаш, он шляется по району и собирает бутылки.
      – Жора, смотри – бутылка, – кричит ему Вэк. Под нашей скамейкой и правда валяется бутылка из-под пива. Вэк перед этим бросил туда бычок, а потом пустил сопли. Жора наклоняется, и Вэк несильно бьет его по жопе. Мы смеемся.
      Жора оборачивается:
      – Ты фашист.
      – Сам ты фашист.
      – Нет, это ты фашист. Ты... ты... ты меня обидел.
      – Лучше вали, пока по ебалу не получил. Что, отпиздим Жору? – Вэк смотрит на нас.
      – Давай, – говорю я, хоть особой охоты и нет, просто надоело уже сидеть. Скучно.
      Жора хочет сделать ноги, но видит, что поздно. Стоит и ждет, что будет. Из ноздри свисает сопля.
      – Может, не будем? Ну его на хер, – говорит Бык.
      Вэк не слушает, хватает Жору за куртку и бьет ему по носу, потом еще. Голова Жоры мотается, как мяч. Из носа течет кровь. Несколько теток и малых пацанов видят, что происходит, и отходят подальше от нас. Вэк отпускает Жору, и он падает. Мы с Клоком начинаем молотить его ногами. Жора пищит, как поросенок.
      – Давай обоссым его, – говорит Вэк.
      Я задираю куртку и расстегиваю ширинку.
      – Смотри, там – бабы, – говорит Клок.
      – По хую.
      Моя струя льется Жоре прямо на морду, он что-то шамкает разбитыми губами. Вэк тоже ссыт на него.
      – Что вы делаете, гады? – орет какая-то тетка.
      – Ничего.
      – Я сейчас милицию позову.
      – Зови.
      Тетка поворачивается и идет в сторону ментовки – это рядом.
      – Надо съябывать, – говорит Клок. Мы застегиваем штаны.
      – Зря вы его. Нахуя ебанутых трогать? – говорит Бык.

* * *

      Наша классная – Сухая – оставляет меня после уроков, чтобы выебать мозги.
      – Можешь ведь учиться, но не хочешь. Ты – паразит на теле Советской власти, которая семьдесят лет тебя кормит и одевает. Но для тебя еще не все потеряно. Ты еще только в восьмом классе. Пойми, ты мог бы хорошо закончить школу, поступить в институт, стать инженером. Зачем тебе эта компания двоечников? Но по ним тюрьма давно плачет, а ты сын нормальных родителей.
      С меня хватит этих гнилых базаров. Я иду к двери. Сухая загораживает дорогу:
      – Нет, я еще не все сказала.
      Я обхожу ее, открываю дверь и захлопываю ее прямо у Сухой перед носом.

* * *

      Сидим на остановке.
      – Э, Бык, ебаться хочешь? – спрашивает Вэк.
      – Отъебись.
      – Ну, скажи, хочешь или нет?
      – Счас ебну.
      – Чего ссышь? Скажи.
      – Не хочу.
      – Что, жопа болит, а?
      Мы все ржем. Бык несильно бьет Вэка в «солнышко». Они начинают махаться, но в шутку, не по-настоящему. Потом Вэк спрашивает меня:
      – А ты хочешь ебаться?
      – Хочу.
      – Ну, иди тогда жопу помой.
      Теперь уже они с Быком ржут, как гондоны.
      – А ты хочешь, Вэк? – спрашиваю я.
      – Ебать хочу, ебаться не хочу. Понял?
      Прибегают четверо малолеток – лет по двенадцать. У них разборки между собой. Трое начинают молотить четвертого. Он падает, и его стелят ногами.
      Вэк подходит к ним:
      – Э, э, э, что такое? – он говорит, типа какой-нибудь сраный учитель или мент. Пацаны останавливаются.
      – Заложил, – говорит один.
      – А-а-а. Тогда слабо бьете! – Вэк дает ему ногой в живот и пацан начинает реветь на всю улицу, как будто ему тут яйца отрывают. – Ладно, пиздите дальше, только смотрите – здесь ментовка рядом, дружинники всякие ходят.

* * *

      – Хутэн морхэн, – орет Тамара, учиха по немецкому. Все встают за партами.
      – Зэтц ойсь. Айнэ минутэ усе видерхольт.
      Тамара – толстая и вонючая, как будто только что обосралась. Она всех в школе заебала своим немецким, но все учителя и даже завуч знают, что она дурная, и боятся ей что-нибудь сказать.
      Я ненавижу и немецкий и Тамару и никогда ничего не учу. Она ставит мне «три» потому что в классе есть вообще «нулевые», хуже меня – например, Бык.
      – Ну, что вы, неучи, думкопфы – как гулять, так сразу, а как работать, немецкий выучить, так ни хрена? Наставлю двоек за четверть, будете потом бегать жаловаться – плохая Тамара Ивановна, а Тамара Ивановна не плохая, Тамара Ивановна хорошая, она вас, дебилов, уму разуму учит.
      Пока все листают тетрадки, я нарочно смотрю в окно. Тамара замечает.
      – Гонцов, ком цу ды тафэль с домашней работой.
      Я беру тетрадку и иду к ее столу.
      – Где домашняя работа?
      – Нету.
      – Пересказывай текст.
      – Не выучил.
      – Зэйдысь, цвай.

* * *

      Дома мама ходит туда-сюда по комнате. Я сижу за столом и смотрю в окно.
      – Ну что это за наказание такое? Опять на работу звонила Вера Алексеевна. Говорила, что по немецкому двойка.
      – Тамара – дура. Ты сама знаешь.
      – Не смей так говорить об учительнице. Я работаю с утра до вечера за копейки – пятьдесят получки, пятьдесят аванса, – а вы этого не цените, что ты, что он.
      – Папа тоже работает.
      – Замечательно. А где деньги?
      – Не знаю.
      – Вы с ним меня в гроб загоните скоро. Что это за жизнь?
      Я молчу. Она выходит на кухню.

* * *

      Физица заболела, и урока нет.
      – Пошли погуляем, – говорит Вэк. – Все пацаны, пошлите. Хули вы тут будете сидеть?
      Идем я, Бык, Быра, Клок, Кощей и Куня. Отличник Егоров и остальные «примерные» остаются в классе с бабами.
      На боковом крыльце Вэк достает пачку «Столичных» и дает всем сигареты, даже Куне. Мы курим.
      – Ну, что, давайте в жмурки поиграем? – спрашивает Вэк.
      – Ты что, охуел, мы что – первоклассники, бля? – говорит Клок. Вэк подмигивает ему, и он врубается. – Хотя, вообще, ладно, давай.
      – Куня, ты первый водишь, – говорит Вэк. – Давай сюда свой «пионерский хомутик». Счас тебе глаза завяжем. Короче, за школу не забегать, туда только до забора и до турников.
      Он снимает Кунин галстук – с обгрызенными концами и обрисованный шариковой ручкой – и завязывает ему глаза.
      – Ну, давай, води.
      Все разбегаются, кроме Вэка и Клока. Я понял, что они задумали. Рядом с крыльцом – большая, еще не высохшая куча говна. Пока Куня ходит туда-сюда, выставив руки перед собой, Вэк берет с земли палку и начинает ковырять говно. Насадить его на палку не получается. На земле валяется чья-то тетрадка в зеленой обложке, и Вэк берет ее в руки и поднимает говно с земли. Он идет к Куне. Тот хватает его: «Есть!», а Вэк мажет ему говном руки, потом рот. Все ржут, Куня срывает галстук, плюется и плачет, размазывает по лицу слезы, слюни и мелкие кусочки говна.
      – Ты теперь говном помазанный, – говорит Клок. – Самый последний.
      – Он и так самый последний, а теперь вообще, – Вэк улыбается.
      Куня убегает, а мы садимся на крыльцо покурить. Вэк нюхает свои пальцы.
      – Бля, говном воняют. Я ведь бумажкой брал.
      – Ну, говно на то и говно, – говорю я. – Не трогай – вонять не будет, а раз тронул, будешь теперь ходить вонючий.
      – Ладно, не пизди.

* * *

      Мы с Вэком сидим на турниках на школьном дворе. Уже вечер. Светятся окна спортзала: там какой-то класс играет на физкультуре в волейбол. Вэк спрашивает:
      – Знаешь, какие бабы в классе уже ебались?
      – Ну, Лазаренко, может быть...
      – Нет, эта еще держится. А вот Анохина и Хмельницкая – эти да.
      – Откуда ты знаешь?
      – «Старые» пацаны рассказывали. Хмельницкая ходила с пацаном с «Космонавтов», и они летом пошли в поход, и бабы и пацаны, и он там ей засадил. А Анохину хором отъебали. В деревне. Она там у бабы своей была летом, и там пацаны – лет по семнадцать, местные. Они бухали, потом видят – Анохина на велике рассекает. Схватили ее – и в баню. Но у них там что-то не получилось, хотели отпустить, а тут приходит еще пацан здоровый, «основа» местная, и уже вместе они ее протянули.
      – А она что?
      – Заяву написала. Сели пацаны. Суда еще не было, в октябре должен быть. А ей хули – пока была целка, такая примерная типа, а сейчас ебется с кем хочет.
      – Пиздишь.
      – Правда. Мне знаешь, кто говорил – Гурон, он друг Обезьяны. Они к ней на Вонючке подвалили, но не пиздил, ничего такого, все по-хорошему. Договорились – и вперед. Даже Быра к ней и то подъябывался, но она ему не даст: он такой урод.
      – А ты сам не хочешь к ней?
      – Не-а. В своем классе нельзя ни с кем связываться. Привяжется – хуй потом отстанет. А вообще, все бабы – бляди и проститутки. Все хотят ебаться. Даже Карпекина. Просто боятся еще. А после школы ебутся за всю хуйню. Особенно студентки...
      – Да, говорят – студентки – самые ебливые. Вот бы снять одну...
      – Хуй тебе в рот, – говорит Вэк. – Они все с профессорами да с доцентами. Ты им на хер не нужен.
      – А типа ты нужен.

* * *

      Нас принимают в комсомол. Всех уже давно приняли, остались только я, Бык, Быра, Куня, Вэк и Клок – самые худшие по учебе или поведению. Первых приняли еще в седьмом, на 23 февраля, а других – на день рождения Лысого, на первое мая и на девятое мая.
      Мы впятером и еще трое пацанов из «а» класса – мы зовем их «алкаши» – сидим в коридоре под дверью пионерской комнаты. Нам раздали потертые книжечки – устав ВЛКСМ – и сказали вызубрить про «демократический централизм».
      Первым идет Вэк, минуты через три выходит.
      – Ну, что?
      – Заебись. Приняли.
      – «Демократический централизм» спрашивали?
      – Спрашивали.
      – И ты рассказал?
      – Ага.
      Все заходят по очереди, и всех принимают. Я – последний.
      За столом – мудак Неведомский из десятого «б», секретарь комитета комсомола школы, старшая пионервожатая – проститутка Элла и две десятиклассницы из комитета комсомола, которых Неведомский, наверное, ебет за всю хуйню.
      – Расскажи демократический централизм, – говорит одна и улыбается, потом смотрит в окно, как будто ее все заебало.
      – Демократический централизм – это...
      – Ладно, – говорит Неведомский. – Главное, чтобы к райкому выучил. Все, иди.

* * *

      Через неделю едем в райком. После второго урока нас отпустили домой переодеться в парадную форму, то есть надеть белые рубашки. Пионерских галстуков мы давно не носим, вместо них – обычные. Только Куня все еще таскает свой «хомутик».
      До центра доезжаем на троллейбусе. У нас есть еще время, и мы гуляем по городу. В киоске возле ГУМа работает мужик с отвислой губой, по которой текут слюни. Все знают, что он – дебил.
      – Не продаст он тебе сигареты, – говорит Клок.
      – Увидишь. Этот всем продает. Ему все до жопы – он же ебанутый, – ржет Вэк.
      В киоске только «Астра» и «Прима».
      – Пачку «Астры», – Вэк сует в дырку жменю желтой мелочи.
      Продавец медленно считает копейки, вытаскивает откуда-то пачку и дает Вэку.
      – А у вас «Столичные» бывают? – спрашиваю я.
      – Бывают. Когда тебя бабы ебают, – мужик ржет. Мы тоже.
      – А «Космос»?
      – Приведи мне бабу с длинным хуем, тогда будет тебе «Космос».
      Мы все ржем, и мужик тоже. У него довольная рожа.
      По коридорам райкома бегают какие-то дядьки и тетки, а на каждом этаже – портрет Лысого в ободранной рамке. Мы спрашиваем у косоглазой вахтерши с медалями на кофте, где принимают в комсомол, и она говорит, что в четыреста тридцать втором кабинете. Под дверью уже сидят оба «алкаша».
      – Ну, что? – спрашивает их Вэк.
      – Ничего. Ждем.
      Из кабинета выходит тетка:
      – Вы из семнадцатой? Заходите по одному.
      Я иду вторым, после Дрона из «а» класса. За столом кроме этой тетки еще одна.
      – Здравствуйте, – говорю я.
      – Здравствуй. Как фамилия?
      – Гонцов.
      – Демократический централизм учил?
      – Учил.
      Они смотрят друг на друга и смеются. Ясно, что им до жопы и централизм, и все остальное. Думают, наверное, только про то, чтобы побухать и поблядовать.
      – Школа одна из худших в районе, а как дрессировать знают, – говорит вторая тетка.
      – Ладно, считай, что принят. Следующий.
      – А билет?
      – Билеты вам в школе выдадут. И значки тоже. Нам тут не до этого сейчас. Видишь, сколько вас? И с каждым про демократический централизм пока поговоришь...
      Обе снова хохочут.
      Я говорю «До свидания» и выхожу.

* * *

      После уроков играем на школьном дворе в футбол с седьмым «б». Они сильнее нас, хоть и младше: у них двое ходят в секцию и играли за сборную города. Мы проигрываем шесть-семь.
      Их лучший игрок Дуба ставит подножку Быку. Может быть, случайно. Бык падает, потом поднимается и идет на Дубу:
      – Хули ты делаешь?
      – Все было чисто. Ты сам упал.
      – Я тебе счас покажу «чисто». Ты меня сбил. Штрафной.
      – Никакого штрафного. Все было по правилам.
      – А если по ебальнику?
      – Ну, давай, рискни.
      Дуба еще и самый здоровый в своем классе, и поэтому выделывается.
      – Давай «по разам», – говорит Бык.
      – Давай.
      Мы все собрались вокруг и ждем, что будет. Бык бьет Дубу ногой по яйцам, и тот приседает. Бык хватает его за майку, поднимает и начинает молотить по морде – раз восемь.
      – Еще будешь? – спрашивает Бык.
      – Нет.
      Он с плачет уходит с поля.
      – Дуба, ты что – все? – спрашивают пацаны из их класса.
      – Все.
      Без Дубы они у нас хуй выиграют. Я перехожу из защиты в нападение, Бык ставит на ворота Егорова и тоже идет вперед. Мы забиваем четыре гола подряд и выигрываем 10-7.
      После игры все сваливают, а мы с Быком и Вэком остаемся тренироваться. Все по очереди становятся на ворота, а остальные бьют или разыгрывают комбинации. Потом залезаем на турники – покурить.
      На школьный двор приходят двое малых из второго класса. Оба в замызганных костюмах, грязные, воняют ссулями, один – косой, а второй пострижен налысо. Они стоят и смотрят на нас.
      – Оставьте добить, – говорит косой и показывает на сигарету.
      – Я счас тебя самого добью. Пиздуй отсюда, – отвечает Клок.
      – Подожди, – говорит Вэк. – Э, малый, а хочешь, я тебе три целых сигареты дам? Иди сюда, не ссы. Поговорим.
      Он спрыгивает с турника, кладет ему руку на плечи и отводит в сторону. Что-то долго ему говорит, то со злобной рожей, то по-хорошему.
      – Э, идите сюда, – кричит нам Вэк и поворачивается ко второму малому: – А ты уебывай.
      Малый убегает.
      Вэк ведет нас и малого в угол школьного двора, за сарай.
      – Посмотрите там, чтоб никого, – говорит он, поворачивается к малому задом и снимает штаны.
      – Ну, давай, хули ждешь?
      Малый нагибается и лижет ему жопу.
      – Еще раз, и в самую дырку, – малый сует язык в жопу Вэка и сразу отскакивает, потом сплевывает на траву.
      Вэк подтягивает штаны, достает из пачки три сигареты и дает малому:
      – Ну, держи. Заработал.
      Вэк улыбается. Малый берет сигареты и убегает.
      – Пусть бы он лучше у тебя отсосал, а Вэк? – говорит Клок.
      – На хуй надо. А вдруг у него триппер?
      Уже темнеет, и мы идем по домам.

* * *

      Я, Вэк и Бык курим на заднем крыльце школы. Пасмурно и холодно.
      – Бля, пиздец, лето прошло, – говорит Бык.
      – А ты только заметил? Ну, ты и тормозной пацан, – Вэк хохочет.
      Бык ничего не отвечает, и Вэк продолжал его доебывать.
      – Бык, а Бык?
      – Что?
      – Пошли поссым.
      – Иди и поссы.
      – Одному неохота.
      – Ладно, пошли.
      – Пошли. Только я угощаю.
      – Ты когда-нибудь допиздишься.
      Подходит Клок.
      – Ну, как тетрадка? – спрашивает его Вэк.
      – Классно. Особенно этот рассказ, ну... где она с обезьянами и быками.
      – Сколько раз спустил, признавайся?
      Вэк ржет.
      – А что за тетрадка? – спрашиваю я.
      – Ну, обыкновенная тетрадка. С рассказами, – отвечает Клок. – Короче, там про то, как баба ебется. И со зверями всякими тоже.
      – А тетрадка твоя?
      – Нет, я сам у пацана взял. А ты что, тоже хочешь подрочить? – Вэк ухмыляется.
      – Не подрочить, а почитать.
      – Ладно, Клок вернет – тогда я тебе дам.
      – А ты вообще пробовал уже дрочить? – спрашивает у меня Бык.
      – Нет.
      – Не пизди. Все пацаны пробовали, – Вэк смотрел на меня и ждал, что я расколюсь. – Даже Кощей – пока операцию не сделали.
      – Какую операцию? Кастрировали?
      Бык ржет:
      – Охуенно кастрировали. Аппендицит.
      – И что, после аппендицита нельзя дрочить?
      – Можно, но не сразу. А то шов разойдется. Мне говорил один мужик – ему только сделали, и он дня через два сразу на бабу полез – на медсестру, прямо в больнице. Только засадил – и сразу, говорит, блядь, что-то лопнуло. Думал, уже хуй оторвался, а это только шов разошелся.
      – Пиздит он.
      – Не-а, это правда. Ладно, ты лучше колись, не верю, что не пробовал дрочить.
      – Можешь не верить. Пошел ты на хуй.
      – Сам пошел. А то дал бы тебе картинок.
      – Каких картинок?
      – Баб голых.
      – Покажи.
      – Зачем тебе, если ты не дрочишь?
      – Так, посмотреть.
      – Ладно, смотри.
      Он достает из кармана фотографии по размеру карт – это и есть карты, только перефотографированные. На одной баба стоит на коленях, раком, оттопырив жопу так, чтобы была видна дырка и черные волосы вокруг нее.
      – Заебись, правда? – спрашивает Бык. – Сразу встает. Дать тебе до завтра, лысого погонять?
      – Это у тебя, наверное, лысый, а у меня все в порядке.
      – Ладно. Не хочешь, как хочешь.
      Он прячет карты.
      – Обезьяну знаете? Ну, это пацан из «основных». Так ебется, что скоро импотентом станет, – говорит Вэк.
      – А что это? – спрашивает Бык.
      – А ты что не знаешь?
      – Не-а.
      – И ты знаешь? – спрашивает Вэк у меня.
      – Знаю.
      – Ну, что это?
      – Это у кого не стоит.
      – Слушай, а что будет, если баба поебется с быком, кто у нее потом родится? – спрашивает Клок.
      – Голова от быка, остальное – как обычно, – говорит Вэк. – Мне говорили, на Космонавтах живет один пацан с головой от собаки, но его никто не видел.

* * *

      Перед физкультурой переодеваемся в спортивную форму. В раздевалке воняет потом, резиной, грязными носками и трусами. Вэк снимает штаны и остается в темно-синих семейных трусах. Спереди на них белые пятна засохшей малофьи.
      – Кого это ты ебал? – спрашиваю его я, хоть и так понятно, что никого, просто дрочил.
      – Как кого? Кощея.
      Все ржут. Кощей делает свирепую рожу, как будто счас кинется на Вэка, но все знают, что не кинется. Вэк – один из самых здоровых в классе, подтягивается пятнадцать раз и поднимает гирю на шестнадцать килограммов восемь раз.
      Чтобы подоебывать Кощея, Вэк вынимает свой хуй – а он у него большой – и проводит им по штанам Кощея.
      – Не ссы, Кощей, – говорит Быра. – Он же в трусы спускал.
      Все ржут.
      Кощей хватает свои шмотки и выходит из раздевалки.
      – Быра, мне сказали, у тебя маленький хуй, – говорит Вэк. – Покажи-ка нам свой «корень жизни».
      Быра делает напряженную морду и продолжает расстегивать голубую рубашку.
      – Что, ссышь?
      – Просто ему стыдно показать своего лысого и маленького, – ржет Вэк.
      Быра краснеет.
      – Ну что, слабо показать свой такой вот? – Вэк разводит руки далеко в стороны.
      – Если б у Быры был хуй по колено, он бы носил безразмерные трусы, – хохочет Клок.
      – Ну, ладно, давай покажу, но только Вэку.
      Вэк с Бырой отходят в угол раздевалки, спинами к остальным, и Быра оттягивает резинку трусов.
      – Ну, какой у него? – спрашивает Бык.
      – Обыкновенный, не маленький, – отвечает Вэк. – Но почти лысый. Дадим на рассаду, а?

* * *

      На геометрии кто-то стучит в дверь класса.
      – Быркина можно на минутку?
      Это мамаша Быры, сильно накрашенная тетка. Она работает в школе завхозом.
      – Да, но только на минутку. Мы разбираем сложную тему, и он не поймет, если пропустит объяснение, – говорит Швабра, как будто верит что дебил-Быра может понять хоть одну теорему.
      Быра медленно встает со своей первой парты и идет к двери.
      – Счас получит Быра пизды, – негромко говорит Вэк.
      Некоторые хохочут.
      – Тихо, ребята. Не надо отвлекаться, – говорит Швабра.
      Я прислушиваюсь к разговору за дверью: мне все слышно.
      – Меня опять твоя классная вызвала. Двойки, поведение неуд. Ты, что, забыл, что мне обещал?
      Потом бабах и плеск и еще бабах. Ай, блядь. Я тебе дам, блядь. Хули ты не учишься?
      Бабах, плеск, бабах.
      Клок поворачивается ко мне и говорит:
      – А Бырина мамаша ничего. Вот ее бы выебать.
      Карпекина – она сидит за одной партой с Клоком – кривит губы.
      – Вообще, у нее счас ебарь есть. Какой-то начальник с химзавода. Я его видел, – продолжает Клок.
      – А ты у Быры расспроси поподробнее. Он же, наверное, каждую ночь смотрит. И дрочит.
      Мы оба хохочем. Дверь открывается, входит Быра с красной мордой. Он молча идет на свое место и садится.

* * *

      Мы с Быком идем по его улице – грязь сплошная, никакого асфальта, как в деревне какой-нибудь задроченной. Бык сказал – давай не пойдем на географию, сходим ко мне, пожрем. Я был не голодный, но согласился.
      – Ты наверное минут сорок идешь до школы? – спрашиваю я.
      – Ни хера. Минут двадцать. Некоторым, бля, везет: дом через дорогу.
      Он имеет в виду меня.
      – Зато ко мне всегда прислать могут, если вдруг не приду, а к тебе – хуй: никто не найдет, заблудится, бля.
      Входим во двор. Гавкает облезлая дворняга на цепи. Мать Быка снимает с веревки заплатанный пододеяльник.
      – Мам, у нас пожрать что-нибудь есть?
      – Пожрать? Тебе только жрать. Я только на него работаю, а он еще друзей водит пожрать.
      Она – совсем старуха, лет пятьдесят или больше.
      – Я тебе говорила уже, чтобы никого не водил. Батька твой все водил друзей, все пили, пили, пока допился. Теперь ты – сначала пожрать, потом выпить, потом опохмелиться... Ладно, на кухне борщ, наливайте сами.
      – А что с твоим батькой? – спрашиваю я, когда мы заходим в дом.
      – Повесился. Пил две недели, не просыхал. Потом повесился на чердаке.
      – Давно?
      – В том году. Оно и хорошо. Если б не повесился, я бы его сам прибил. Он выебывался пьяный, ко мне лез, к мамаше.
      Бык наливает нам по тарелке борща и отрезает по куску хлеба. Мы торопливо хлебаем борщ, потом идем назад в школу.

* * *

      На остановке ко мне и Вэку подходят Клок с Быком и трое «старых» пацанов – Гриб, Обезьяна и Цыган. Гриба так зовут за толстые губы. Он раньше злился, потом привык. Обезьяна – урод и тоже раньше ненавидел свою кличку, но его все равно все так звали. А Цыган – из настоящей цыганской семьи, они живут недалеко от Быка.
      – Что, малые, капуста есть? – спрашивает Обезьяна.
      – Так, копейки.
      – Ну, рубля три наберете?
      – Если только два.
      – Ладно, два так два. Пошлите возьмем тогда, потом к нам в «контору» бухать. Какой класс – восьмой? Пора вам уже на своем районе, как свои... Это самое, скоро на сборы будете за район ходить.
      Подходим к магазину.
      – Бабок мало. Надо еще стрясти, – говорит Обезьяна. Мы становимся у входа. Гриб – впереди, остальные – немного в стороне, но так, чтобы было видно, что он с нами.
      Гриб останавливает какого-то малого:
      – Э, слышь, дай 20 копеек.
      Малый смотрит на Гриба, потом на всех нас, вытаскивает из кармана монетку, отдает Грибу и бежит в магазин. Потом подходит Егоров из нашего класса.
      – Дай я сам с этим побазарю, – говорит Вэк – хочет повыделываться перед остальными.
      – Привет, Егоров. Дай 20 копеек.
      – Не могу. Мне не хватит.
      – Дома скажешь – потерял по дороге.
      – Нет, не могу.
      – Ну, что-нибудь придумаешь.
      – Сказал же: не могу.
      – Что ты с ним возишься? – Цыган подходит поближе. – Ты что, малый, пиздюлей захотел?
      – Давай отпустим его, – говорит Клок. – Он с нашего класса. Отличник. Списать дает, если что.
      – С вашего класса? Отличник? Ладно, пусть идет.
      Цыган дает ему ногой под зад: несильно, «просто так».
      Минут за десять натрясаем рубля два мелочи и подходим к очереди за «чернилом». Обезьяна видит знакомого пацана впереди и отдает ему деньги.
      – В очередь, – говорит какой-то мужик. Обезьяна не отвечает.
      – Я кому сказал – в очередь.
      Мужик – невысокий, лысый, в синей поношенной куртке.
      В это время пацан уже передает Обезьяне пять бутылок «чернила». Мужик смотрит на это и подходит к Обезьяне:
      – Ты что, самый главный здесь?
      – Да.
      Мужик хватает Обезьяну его за куртку. Цыган сзади бьет его ногой в бок, и он падает. Несколько мужиков в очереди поворачиваются и смотрят на нас, но молча. Мужик с трудом поднимается и что-то бурчит под нос, вроде «Мы еще встретимся».

* * *

      «Контора» – в подвале пятиэтажки. В ней два старых дивана с вылезшими пружинами и несколько деревянных ящиков вместо стола. В углу, на резиновых ковриках, которые, наверное, спиздили из школьного спортзала, лежат разборные гантели, гири по шестнадцать килограммов и самодельная штанга. На стенах – фотографии Беланова, Заварова, Платини, Сократеса и группы «Модерн токинг».
      – Ну, как, заебись у нас? – спрашивает Обезьяна. – Вы уже почти что свои пацаны, так что будьте как дома...
      – Но не забывайте, что в гостях, – говорит Цыган и начинает ржать, типа сказал что-то смешное.
      Мы застилаем ящики газетами, а Обезьяна достает четыре немытых стакана.
      – Жратва от вчерашнего осталась? – спрашивает Гриб.
      Обезьяна копается в углу:
      – Есть еще сало и немного хлеба.
      – Заебись.
      Разливаем «чернило». Стаканов на всех не хватает, они достаются Обезьяне, Грибу, Цыгану и Вэку.
      – А остальные – второй заход, – говорит Гриб.
      – Ну, за вас, малые. Чтоб наш район всегда был самым здоровым в городе.
      Они чокаются, выпивают, закусывают черствым хлебом, отламывая от буханки, и салом. Бык берет стаканы, наливает себе, мне и Клоку. Пьем, не чокаясь.
      – Ну, как твой старый, пишет? – спрашивает Цыган у Вэка.
      – Редко.
      – Сколько ему еще сидеть?
      – Летом должен придти.
      – Если не добавят, – хохочет Цыган.
      – Ты там не был, так не пизди, – говорит Гриб. – А я по малолетке протянул полтора года. В зоне не так уж хуево, только что баб нет. Зато там – закон, а тут, блядь, хуй проссышь. Коммунисты, похуисты, Горбатый. Сделали бы закон, как на зоне... Ладно, пора наливать.
      Тут же наливают по второй. Пьем, как и прошлый раз, по очереди. Закуска уже закончилась.
      От «чернила» голова становится тяжелее, а верхняя губа приятно немеет.
      – Вы, малые, уже почти что свои, – голос у Обезьяны слегка изменился, стал более глухим. – Так что, вам пора уже начинать за район ездить. Вообще, давно уже пора. Я вон с шестого класса езжу. Вы не ссыте. Если что, поможем там.
      – По ебалу получить, – всовывается Цыган.
      – Ладно, не пугай их. Свои пацаны все-таки.
      – Слушайте анекдот, – говорит Гриб. – Сделали в политбюро музыкальный туалет и мужика посадили, чтоб музыку включал. Приходит Громыко срать – ну, мужик ему сразу «Модерн Токинг», первый альбом. Громыко посрал, потащился, выходит довольный. Потом приходит... Ну, как его...
      – Черненко, – подсказывает Цыган.
      – Какой на хуй Черненко? Этот умер давно – хуесос паршивый. А, вспомнил. Рыжков! Ну, мужик ему «Джой» заделал – Рыжков посрал, тоже довольный выходит. Потом приходит Горбатый. Мужик думает – а что ему поставить? И поставил ему гимн Советского Союза. Выходит Горбатый злой весь, а мужик спрашивает – что такое, Михаил Сергеевич? А Горбатый ему и говорит: пошел ты на хуй, мудак. Я из-за тебя первый раз в жизни стоя посрал.
      Все смеются, кроме Быка.
      – Ну, вы ему скажите следующий раз, когда смеяться надо, – говорит Гриб.
      Разливаем и допиваем оставшееся «чернило».
      – Ну, короче, вы поняли, – говорит Обезьяна. – Готовьтесь на сбор. И когда капуста есть, приходите сюда: бухнем.

* * *

      Я, Вэк, Клок и Куня пришли на физкультуру раньше всех и стоим в «предбаннике», где двери в спортзал, в нашу и женскую раздевалки. Куня никогда не переодевается на физкультуру в раздевалке – боится, что сделают темную. У него под школьной формой всегда, даже в мае, надет облезлый синий спортивный костюм, и он просто снимает пиджак, рубашку и штаны и бросает на подоконник в «предбаннике». Иногда это его не спасает: все равно затаскивают в раздевалку и мучают.
      Дверь женской раздевалки приоткрыта: еще никто не пришел. Вэк выглядывает из двери и говорит нам:
      – Жупченко идет. Давай ее защупаем, пока никого нет. Куня, на шухер.
      Куня выходит из «предбанника» в коридор, и входит Жупченко – некрасивая и толстая, в тапках со стоптанными задниками и спортивных штанах под платьем. Она идет мимо нас к своей раздевалке, заглядывает туда. Вэк подходит к ней сзади и хватает за жопу.
      – Э, ты что, сдурел? – она оборачивается.
      Мы с Клоком подскакиваем и все вместе волочем ее в раздевалку. Жупченко брыкается и орет. Вэк двумя руками держит ее за сиськи, я тоже стараюсь схватиться, но не получается, потому что и Клок сует руки, и мы мешаем друг другу. Тогда я задираю ей платье, чтобы залезть в трусы. Она орет еще громче, но моя рука уже у нее в трусах, и я трогаю пизду – сначала волосы, а потом что-то мягкое. В этот момент Куня орет:
      – Лиза.
      Мы выскакиваем из женской раздевалки в свою, но Жупченко успевает дать мне оплеуху.
      В нашей раздевалке я спрашиваю Вэка:
      – А она не заложит?
      Он хохочет:
      – Ну, и что она скажет? Меня пацаны зажимали? За сиськи щупали?
      Мы с Клоком тоже хохочем.
      Потом я иду в туалет. На этом этаже рядом с нашим и бабским есть специальный, учительский. Он открыт. Я захожу в него и закрываюсь изнутри. Я нюхаю пальцы, которыми трогал Жупченко. Запах немного похож на мазь Вишневского, которой мне мазали нарыв на плече. Или это и была мазь Вишневского, у нее, там? У меня встает, и я начинаю дрочить. Получается очень быстро, и малофья брызгает прямо на стену. Я вытираю хуй носовым платком и выхожу. Возле двери стоит молодая учительница, из первого или второго класса.
      – Ты что, не знаешь, что это учительский туалет? – спрашивает она.
      Я молча прохожу мимо нее и думаю – интересно, заметит она соплю малофьи на стене или нет?

* * *

      Всех пацанов забрали с уроков и повезли в военкомат – проходить медкомиссию. Мы стоим в коридоре в очереди к психиатру: все в трусах и с медицинскими картами. Дверь в кабинет открыта, и слышно, как врачиха спрашивает у Быка:
      – Что тяжелее, килограмм железа или килограмм ваты?
      – Железа.
      – Почему?
      – Ну, железо тяжелее ваты.
      – А сколько будет пятью девять?
      – Сорок пять.
      – А шестью восемь?
      – Сорок восемь.
      – А семью девять?
      – Шестьдесят четыре... Нет, шестьдесят пять...
      – Ладно, можешь идти.
      Она что-то пишет в его карте. Покрасневший от натуги Бык выходит из кабинета, и туда заходит Клок.
      – Что, засадила тебя на таблице умножения? – спрашивает Вэк. – Покажи, что она написала – что умственно отсталый?
      Мы все смеемся, даже Куня – в «семейных» трусах на два размера больше, чем надо, тощий, бледный, с синяками на плечах.
      – А ты хули смеешься? – Бык бьет его кулаком в живот. Куня приседает и плачет.
      – Мальчики, потише, – говорит врачиха. – Вы же мешаете мне работать. Ведите себя, как следует.

* * *

      – Деньги есть? – спрашивает у меня Клок после третьего урока.
      – Рубль.
      – А дома кто?
      – Никого.
      – Пошли на «точку», купим вина, а потом бухнем у тебя.
      – Давай. А геометрия?
      – Ну ее на хуй. Не пойдем.
      – Ладно.
      Забираем куртки в гардеробе и идем сначала в пятиэитажку рядом с моей. Между первым и вторым этажом вся стена в надписях: «Пять лет прошло – немалый срок, вставай за хэви-метал рок», Accept, HMR, AC/DC.
      – Что это за «металлисты» такие? – спрашиваю я.
      – Не знаю. А тебе что, «металл» нравится?
      – Нет.
      – И мне нет. Ненавижу весь рок, особенно тяжелый.
      Клок звонит в обитую дерматином дверь на третьем этаже. Открывает тетка с седыми растрепанными волосами, в синем грязном халате, из-под которого торчит ночная рубашка.
      – Одну «чернила», – Клок дает ей деньги. Тетка уходит и приносит бутылку «Агдама». Я сую ее в сумку, между учебниками и тетрадями.
      – А где она берет «чернило»? – спрашиваю я на улице.
      – В винно-водочном. Она там всех знает, раньше работала, пока не поперли за пьянку. Дает им рублей двадцать или пятьдесят в месяц.
      – А проверки там разные?
      – Хули проверки? Дадут проверяющему бутылку шампанского и коньяка какого-нибудь – и все заебись.

* * *

      Мы курим на крыльце школы, прямо под окнами директорского кабинета. Выскакивает Гнус – директор. Все успеваем затушить сигареты, кроме Вэка. Он особо и не торопится.
      – А ну-ка пошли со мной, – говорит ему Гнус.
      Вэк нагло улыбается, делает затяжку и бросает бычок под ноги.
      – А ну-ка подбери.
      Вэк медленно, как старый дед, нагибается и берет бычок двумя пальцами.
      – Теперь положи в урну – и со мной.
      Вэк возвращается минут через пятнадцать. Мы все это время ждем за углом.
      – Ну, что?
      – Ничего. Гнус совсем оборзел. Надо ему ебальник разрисовать.
      – Что, пиздил тебя? – спрашивает Бык.
      – Да.
      – По морде?
      – По морде и в живот. Потом вытащил ключи и начал сюда совать, типа мучить, – он показывает пальцами под подбородком.
      – Ему самому так делали, наверное, – говорю я. – Он же в интернате учился.
      – Откуда ты знаешь?
      – Так, кто-то говорил.
      Я не хочу говорить, что про это мне рассказала мама.
      – Ну, что? Отпиздим Гнуса, – Вэк смотрит на всех так, как будто все соссали и только один он смелый.
      – А если ментам сдаст? – спрашивает Бык.
      – А как он узнает, кто? Мы вечером, когда темно. И переоденемся, чтобы не узнал. Накинем мешок на голову, насуем и съебемся.

* * *

      Вечером Гнус – в шубе из искусственного меха, черной кроличьей шапке и с обшарпанным дипломатом – идет от школы к остановке. Мы втроем – я, Вэк и Бык – выскакиваем из-за деревьев и сбиваем Гнуса с ног. Дипломат отлетает метров на пять. У всех у нас шапки натянуты до подбородка, чтобы не было видно лиц. Я надеваю Гнусу на голову мешок, и мы втроем начинаем пинать его ногами, стараясь попасть по морде, по яйцам или в живот.
      – А-а-а! Помогите! Милиция! – орет Гнус.
      Народу вокруг нету, но все равно надо уходить. Я дергаю Быка за рукав – мы договорились не разговаривать, чтобы Гнус не узнал по голосам. Бык толкает Вэка, и мы отваливаем.

* * *

      На следующий день я и Вэк курим на заднем крыльце и издалека видим, как Гнус идет от остановки. В черных очках. Вэк улыбается:
      – Значит, наставили Гнусу «фиников», раз очки надел, да?
      – А если узнает?
      – Не ссы, не узнает. Ладно, все это херня. Вот сегодня дискотека в клубе. Будет большой сбор. Я пойду, а ты?
      – Не знаю.
      – Поехали, надо начинать за район лазить. А то познакомишься с бабой, и что ты ей скажешь? Что ты на своем районе «нулевой»? Что за район не ходишь? Что в «основе» друзей нет?
      – Ладно.
      – Надо Быку сказать и Клоку. А Быру позовем?
      – Давай позовем. Только думаешь – он поедет?

* * *

      Вечером на остановке собралось человек пятьдесят пацанов – от восьмиклассников до «старых», которым уже по восемнадцать и даже больше.
      – Короче, едем до площади Гагарина, потом пешком в клуб, – говорит Обезьяна. – Не разделяемся, все вместе.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.