Ледобой - Ледобой. Круг (главы 1-5)

      — Здоровья побольше, добра погуще, — разлыбился дед.
      — Не приглашаем, — из палатки выполз Тычок и развел руками. — Больно хоромы не велики.
      Оба и словом не обмолвились, что внутри раненный лежит. Нечего дурной глаз приманивать. Тут одно зловредное слово, один недобрый взгляд могли нарушить равновесие и столкнуть Сивого в пропасть.
      — Я — Потык, это мои сыновья, — старик сначала назвался сам, потом представил великовозрастных отпрысков, одного за другим. — Цыть, Полено, Перевалок и Тишай.
      Мужики как мужики. Глаза настороженные, сразу выхватили взглядом Гарькину секиру и понимающе нахмурились. Слишком основательные для необдуманных глупостей и донельзя решительные для обдуманных поступков. Знала я таких. На земле иных не бывает. Тишай мне не понравился. Брови кустистые, глаза черные, вроде бегают, но наверняка не скажешь. Были бы глаза светлые, сразу углядела. А так…
      — Не побрезгуйте, соседушки, отпробуйте. На торг везем. От всей души. — Потык преподнес шмат сала с красными прожилками и кувшин питья. — Бражка пшеничная, самолично на клюкве настоял.
      Тычок понимающе кивнул и юркнул в палатку. Вынес мешок крупы. Без ответного подношения нельзя, никак нельзя. Мужики сдержанно приняли крупу, кивнули. Подошли ко мне.
      — Я Потык, а это…
      — Твои сыновья Цыть, Полено, Перевалок и Тишай. Едете на торг, бражку самолично настоял на клюкве. Я все слышала.
      Старик преподнес мне домашней простокваши в горшке. Увозят на торг еще молоко, но пока путь-дорога, тряска да болтанка, молоко, благодаря хитрой закваске превращается в простоквашу, да такую, что пальчики оближешь. Я отдарила драгоценной солью. Много отдала. Мне в жизни и без того соли хватает. Вон сколько ее с кровищей на землю слилось!
      — А…
      — Мы не вместе, — быстро прервала я Потыка. Тот понимающе кивнул и дальше расспрашивать не стал. Лишь понимающе ухмыльнулся.
      Полуночничали соседи тихо. Уж как водится, и бражки хлебнули, но шума не развели. У тех, кто живет пахотой, буйство не в чести. Земля требует обстоятельности, и в поле такие выверты обходятся дорого. Были бы еще молодые да бесперые, еще куда ни шло. Но не эти…
      Наконец, все улеглись и вроде бы уснули, но мне не спалось. Призраки. Опять. Отчего-то привиделся тот ражий детина из дружины Круглока, что воспылал ко мне страстью. Смотрел на меня укоризненно и качал головой. Я заметила, через два дня на третий после таких видений меня как будто уносит из этого мира. Днем засыпаю, прямо на земле у черты. Усталость берет свое. Значит, теперешней ночью я все равно не усну, а вот к полудню меня словно косой подрубит — свалюсь там, где буду стоять. Сивый без изменений, даже не застонет. Где уж тут застонать, так зубы сцепил, дышит еле-еле.
      Вылезла из шалаша, посмотрела на небо. Звезд высыпало видимо-невидимо. И отчего-то в благостной ночной тиши мне почудилось какое-то движение. Именно почудилось. Как будто тень зашуршала, а я услышала. Припала к земле, ровно кошка и осторожно поползла вперед, благо трава выросла — по колено. Сначала не могла понять, откуда шуршит, ползла наугад, потом распробовала звук наверняка и двинула к выпасу, там стояли кони, мой Губчик и трое остальных. Нет, вы только поглядите, из травы показалась лохматая голова, огляделась и опять шасть вниз. Кто-то из соседушек решил созорничать. Я припала к земле и какое-то время лежала неподвижно. Пусть первый обнаружится.
      Один из гостей-соседей, как полоз, крался к нашим лошадям, и объяснение у меня находилось только одно — приглянулся табунок. Ничего иного придумать не смогла. А кто смог бы? Того и гляди без лошадей останемся, но вовсе не по моей вине, как думала Гарька. Подождала, пока конокрад минует меня, затаилась в траве и тихонько пристроилась ему в хвост. Тихо, сволочь, прополз, не знала бы, что ползет — никогда не догадалась. Как будто подсказал кто. Ражий детина? А ведь, правда! Призрак ражего тряс головой и делал губами «Иго-го», словно изображал лошадь. Ай, спасибо!
      Ночной вор подполз к лошадям вплотную и остановился. Давал привыкнуть к себе. Что-то зашептал, успокаивая табунок, и медленно приподнялся из травы. Тут и я, как могла, тихо подползла. На меня лошади и ухом не прянули, ну ползет Верна, и пусть ползет себе. Эка невидаль! Нет, это не старик Потык. Кто-то из его сыновей, но кто — поди угадай. Все, как один, коренастые и лохматые. Были бы хоть рубахи разного цвета — нет же! Одинаковые, ровно гуси.
      — Тихо, мои лошадушки, тихо красивые!
      Потянул руки, приласкать, но мой Губчик и Безродов Тенька всхрапнув, прянули назад. Не дались. Не успокоил их напевный голос. Я тише мыши поднялась и, ступая, ровно кошка, сделала шаг вперед. Нож давно вынула из сапога и теперь крепко сжимала мечным хватом. Раньше бывало, от азарта делала глупости, никогда не удавалось подкрасться незаметно. Там нашумлю, там себя выдам. Еще на отчем берегу воевода говорил, дескать, все хорошо делаю, но сердце бухает так, что можно услышать, а от волнения начинаю преть, и сладковатый бабий запах расскажет обо мне чуткому носу, прежде чем увидит острый глаз. Наверное, что-то изменилось. Азарт ушел. Сердце бьется ровно и равнодушно. Кожа суха, словно земля в безводную пору. Наверное, поэтому соседушка и не услышал. Всего в шаге поднялась из травы и выросла прямо за спиной. И только он протянул руку к поводу, скорее молнии завела нож под челюсть и прижала острой кромкой к горлу, чуть пониже бороды. Ага, поучите дружинного неслышно подкрадываться!
      — Не спится, милый? — ласково прошептала в ухо.
      Как был — с протянутой рукой, Потыкович замер. Даже слова не сказал. Должно быть, я пережала, слишком плотно сунула лезвие к глотке. Чтобы лилась речь, горло должно ходить вверх-вниз, конокрад же не смог вымолвить ни слова.
      — Сейчас мы тихонько развернемся и пойдем обратно, — шепнула. — Лишний раз вздохнешь, раскрою горло. Я дура, пятнадцать человек на этой поляне из-за меня упокоились. Глазом не моргну, распахну второй зев. Понял? Коротко кивни.
      Понял.
      — Буду говорить, кивни, если угадаю. Ты — Тишай?
      Потыкович помедлил и кивнул. Значит, не показалось, действительно глазки бегали. Так и пошли вперед, рука с ножом под бородой, медленными шажками.
      Чего-то подобного я ожидала. Такие слишком хитры, чтобы не попытаться выскользнуть. Ровно уж прокрутился на одной ноге, обернулся лицом ко мне и нырнул вниз. Дур-рак. Не то, чтобы опоздала его вскрыть, просто не хотелось крови. Ее и так слилось на этой поляне больше, чем необходимо. Тем более, ждала. Пусть живет. А вот он решил меня кончать. По его нехитрой прикидке расклад выходил такой — девка одинокая, сама сказала, что не с теми двоими, значит, никто не хватится. Скажет, что собралась в ночи и ускакала, дескать, и лошади нет, видите? А что нож и меч при мне — всякий дурак полезет проверять, мои или нет. Тишай прянул в ноги, подсек и навалился, обеими руками опутав руку с ножом. Я не ломалась, держит руку с ножом — пусть держит, но когда борода густа и окладиста, жди неприятностей с любой стороны. Зачем терзать руку в локте, возвращая себе нож? Дернула шеей, подняла голову и ухватила зубами бороду. Рот мне забили жесткие волосы, я закрыла глаза — в нос ударили терпкие запахи пота и чеснока, и, отбрасывая голову назад, дернула из всех сил. Глухой, сиплый рык вырвался из разверстого рта, непрошенные слезы разом прикрыли конокраду глаза и, Тишай, позабыв обо всем, исступленно замолотил кулаками, куда ни попадя. Забыл про нож. Парни на отчем берегу говорили, что это больно. Очень больно. А я мотала головой по сторонам, рвала бороду на горле и старалась не думать о кулаках, что сажали меня по бокам. Вернула руку с ножом, завела ему за спину, легонько подоткнула в темечко и прекратила рвать бородищу. Ощутимый укол в темя, заставил Тишая замереть. Я выплюнула бороду и внятно произнесла.
      — Вдохнешь не ко времени — порежу. Обними.
      Он не поверил. Обними?
      — Быстро обними. Ясно говорю?
      Конокрад завел руки мне под крестец и прижался всем телом.
      — Теперь перекатывайся на спину. Всего один поворот.
      Потыкович осторожно перекатился на спину, каждый миг ожидая нож в затылок, а я по мере переворота, уводила нож с темени на шею. Бок болел. Недавно получила в бока от Гарьки, теперь вот конокрад приложился.
      — Медленно встаем.
      Это я сказала "медленно встаем". На деле подскочила быстрее оленихи, поднятой волками, а вот Тишай вставал действительно медленно. Хватит на сегодня глупостей.
      — Ослабь гашник.
      Ослабил.
      Скользнула ему за спину, молниеносно просунула руку с ножом за веревку и, прокрутив кисть один раз, затянула гашник петлей на запястье, при этом нож намертво уперся Потыковичу в спину.
      — Ты один или все такие?
      — Что?
      — Спрашиваю, один любишь лошадок или отец с братьями тоже в деле?
      — Один, — глухо бросил конокрад. — Их не тронь.
      — Дурак ты, лошадник.
      Мы подошли к стану Потыковичей, и я со всей дури пнула распорку, на которой держался тканый полог.
      — Подъем! — заревела, что было дурости. — Утро доброе, доброй ночи!
      Как огурцы из бочонка наружу посыпались гостенечки-соседушки, заспанные и немного хмельные. А кого бояться? Двух баб да старика?
      — Что такое? Лихие напали?
      Все четверо, на ходу оправляя рубахи, зевая, почесываясь, выкатились из-под полога. Кто-то из братьев раздул тлеющие угли.
      — Да нашла тут одного, — выпростала руку из-за гашника и толкнула конокрада в руки отца и братьев.
      В неверном свете кострищного огня лица всех четверых сделались ровно каменные. Отец так и вовсе поджал губы и свел брови на переносице. И только теперь, когда угроза миновала, я с отвращением отплевалась.
      — Что опять учудил? — Потык с недоброй ухмылкой подошел к сыну. — Спрашиваю, что опять учудил?
      Тишай кротко вздохнул и отвернулся.
      — Лошади, — только и буркнул.
      — Опять? — взревел отец и от души приложился карающей дланью к лицу сына. Голова Тишая только дернулась.
      — Отец, я…
      — Цыть, недоносок! — кто-то из сыновей, как бы не сам Цыть, здоровенной ручищей так огладил брата, что незадачливый лошадник согнулся пополам и повис на ручище старшего.
      — Встань, бестолочь! — Потык за волосы вздернул непутевого отпрыска на ноги. — Всю душу вымотал! Уж сколько раз краснел на людях из-за тебя — украснелся весь! Обещал от земли отлучить — отлучу! И не посмотрю, что родной сын — по миру пойдешь! Марш внутрь!
      Здоровенный детина, кое-где и сам сединою траченный, нырнул под полог, ровно нашкодивший отрок. Подозреваю, что отец и братья еще наддадут, когда вблизи не останется чужих глаз. Братья с самым свирепым видом друг за другом скользнули следом, старик задержался. Виновато посмотрел на меня, развел руками и поклонился в самый пояс. Я слегка кивнула. Ну, до чего борода отвратна на вкус!
      Немного времени прошло. Кто-то негромко кашлянул у входа в шалаш, и я вылезла.
      — Уж ты прости меня старика, — Потык топтался у входа и мял в руках какой-то сверток. — Дурак дураком сын вырос. На земле с малолетства, а ровно лошадиный дух вселился, тянет к лошадям и тянет. Спасибо за сына. Убить ведь могла?
      Все старый понимает. Знает, что не бить полез Тишай — убивать. Убил бы, и концы в воду, мол, знать не знаю, ведать не ведаю.
      — Могла и не сладить. Больно быстр. В дружину бы ему. Цены не будет. И при лошадях опять же.
      — Да был, — старик обреченно махнул рукой. — Коняки попутали.
      — Стало быть, ущучили?
      — Ущучили, — улыбнулся Потык. — Вон погнали.
      А может, и не стал бы убивать. Привязал бы к дереву и был таков. День повоевала бы с веревкой, а там ищи свищи коня. Если был дружинным, да с такой быстротой… мог и убить, ведь, наверняка, знает как. С течением времени все меньше оставалось во мне самодовольной похвальбы. Да, мог и убить.
      — Говорит, людей трое, лошадей четыре. Зачем лишняя? — старик тем временем развернул тряпицу и расстелил у входа, прямо перед лапником. На самобранке остались кувшин и сыр-каменец, чей своеобразный запах я тут же узнала.
      Сыр-каменец штука интересная. Кусать, как обычный сыр, невозможно — зубы обломаешь. Лучше всего обсасывать, запивая бражкой. Потык предложил зла не вспомнить, а в знак добрых намерений уговорить каменец и найти дно кувшина с бражкой. Может хоть брага нагонит сон?
      — Да не трое нас, четверо. Четвертый в палатке.
      — Чего ж не вышел?
      — Не может. Порублен. Восьмой день закончился.
      — Скажи, пожалуйста! — мой гость почесал загривок. — Не встает?
      — Не-а.
      Огня не зажигали. В темноте смутно белела тряпица, на ней чернел кувшин, а по обе стороны от него лежали ломти сыра. К браге прикладывались по очереди, сыр брали наощупь.
      — Не знаю, встанет ли.
      — Хочешь, чтобы встал?
      — Все бы отдала.
      Старик помолчал.
      — Всю жизнь я на земле. Иной раз кажется, что все идет само собой, и мало что зависит от меня. Боги живут своей жизнью, земля — своей, а между ними я, клоп. Никто и звать никак. Сколько раз руки опускались, думал, не замечают меня всемогущие боги, а только раз, когда надежды не было никакой, из меня-дурака упрямство поперло. Есть у нас в Полоречице поле. Ровно заколдованное. Земля там жирная, на ней бы сеять, ан нет — камни наружу лезут. Хоть ты тресни. Кто только из соседей ни брался — год, от силы два и снова камни.
      — Ну, раз из тебя упрямство полезло, ты в два счета камни раскидал, — слыхала я такие истории. В таких побасенках рассказчик всегда вровень с богами стоит. Все может, все получается. Махнет — улочка, отмахнется — переулок.
      — Да, нет, — старик усмехнулся. — Камни на том поле остались. И, подозреваю, пребудут до скончания веков. Боги так захотели.
      — Так в чем суть? Камни остались, мороки не убавилось…
      — Поле стало моим, — коротко бросил Потык, усмехнулся и булькнул брагой. — У меня три года не было камней. Говорю же, упрямство полезло. Жилы на заступ намотал, но боги меня услышали. Три года от тяжести колосьев пшеница по земле стлалась. Такого не было ни у кого из соседей! Все на свете чего-то стоит. Вот разживусь жилами, еще раз на заступ намотаю. Будут еще три года.
      Я умолкла. Упрямство полезло… услышали боги… все чего-то стоило. Не это ли отец говорил, еще там, в прошлом, когда все было хорошо?
      — …Если дело у тебя мелочное — боги мелочь и заберут, что-то дорогое — собою расплатишься. Как захочешь, так и получишь. А еще в Беловодице странный сад стоит, вроде яблони как яблони…
      — За чем же дело стало? — растерянно пробормотала я.
      — Жилок маловато осталось, — улыбнулся старик. — Тот сад будет последнее, что дадут мне боги. Свои жилы порву и сыновние не пожалею.
      — Уверен, что дадут боги?
      — А из меня упрямство полезет, — в темноте белоснежно блеснули Потыковы зубы в щели между бородой и усами.
      Из него упрямство полезет. И старик все равно получит то, что хочет. Хотят все, а получит лишь он.
      — А ты думаешь, отчего люди стареют и умирают? — усмехнулся Потык. — Было бы иначе, жил человек и жил. Вечно молодой, красивый и здоровый. А только ведет нас что-то. Лезем куда-то, чего-то хотим, и пока желаемое получишь — сто потов сойдет, собою на пути разбросаешься.
      — Так чего же я сижу? — из меня дух попер, захотелось на край света сбежать и найти что-нибудь, что вернет Сивого в жизнь. — Чего же я сижу? Мне бежать нужно.
      — Сиди уж, — Потык за руку усадил меня обратно. — Куда тебя поднесло?
      — Я должна… мне же нужно…
      — На край света бежишь, сама не знаешь за чем, — буркнул старик. — Жар-птицу думаешь добыть и сменять на здоровье для порубленного…
      — Да!
      — Утро вечера мудренее. Ты меня послушай.
      Все во мне рвалось наружу, дурных сил столько обнаружилось — Полоречицкое поле от камней навсегда освободить. Но я послушно присела, если старик просит.
      — Что взамен предложить хочешь?
      — Себя!
      — Дура-девка! Не всякий такую цену примет. А как ему жить потом?
      — Что дура — верно. Из-за меня порубили. Порешить бы меня, да никто не берется. Никто не пожалеет. Может Тишая спросить?
      — Хватит уж. Глупостей наделал на всю оставшуюся жизнь. Ни к чему еще одна. Как это случилось?
      Я коротко рассказала дела восьмидневной давности. Утаила самую малость. Про Вылега никому никогда не расскажу. Сама со стыда сгорю. Так мне и надо.
      — На этом поле, говоришь? Восемь дней назад?
      — Еще тризный пепел не развеяло ветром. По ту сторону дороги.
      Потык молчал какое-то время.
      — Под ноги гляди девка. Пройдешь мимо счастья не заметишь.
      — Что такое? И чего же я не углядела?
      — На край света хочешь бежать, а сама не замечаешь, что совсем рядом Жар-птица, только руку протяни. Тебе есть, что предложить богам. Глядишь, понравится Ратнику подарок.
      Есть, что предложить? Как так?
      — Да и мне польза будет.
      — Мудрено говоришь. Ничего не понимаю.
      — Иногда сам себя не понимаю. Но говорю дело. Утром скажу. На рассвете…
      Уснула, как дитя. Может быть, бражкой нагнало сон, ведь дно кувшина мы с Потыком все же нашли, а может быть, надежда прикрыла меня крылом, и в кои-то веки уснула с верой в лучшее. Что еще старик придумал?
      Как будто не ложилась. Кто-то осторожно потряс меня за плечо, и я мигом поднеслась на ноги, ухватившись за меч.
      — Тихо, Вернушка, это я, Потык. Вставай, время пришло. Скоро рассвет.
      У входа в шалаш стояли двое. Старик хмур и собран, Тишай заспан и весьма помят. Заплыли оба глаза, на скулах синяки встанут. Зевает и ерошит волосы.
      — За мной.
      Потык направился по ту сторону дороги, на тризнища. Ветер мало-помалу разносил пепел по округе, но выжженная земля еще ясно чернела среди зеленой травы.
      — Что удумал, старик? Самое время сказать.
      Потык подошел к тризнищам и поклонился.
      — Сегодня наступает девятый день. Закрывается небесная дверь за ушедшими в дружину Ратника.
      Ну да, сегодня девятый день. Оттого мне и снились Приуддер и остальные вои, которые упокоились под мечом Безрода. Но что хочет сказать старик?
      — Сама не знаешь, а ведь у тебя есть для Ратника самое дорогое, что только можно предложить.
      — У меня?
      — Балда! — Старик укоризненно покачал головой. — Жизнь! Сохраненная жизнь!
      Чья? Я не понимала и мотала головой.
      — Его! — старик показал на Тишая. — Проси у Ратника чего хочешь.
      Вчера я спасла человеку жизнь тем, что не убила, хотя могла. И эту жизнь я вправе преподнести Ратнику. Но человек, посвященный Ратнику, больше не свернет с этого пути! Старик хоть понимает это? Тишай навсегда останется человеком Ратника, человеком боя и меча!
      — Не смотри на меня так. Я все понимаю. Так будет лучше для всех. Скажешь, простая жизнь слаще и безопасней жизни воя? Вчера мало не убили из-за этой простоты, а ведь мирное время, не война! Вот и не знаешь, где найдешь, где потеряешь! В дружине Тишайке самое место.
      Старик наклонился и прошептал мне в самое ухо:
      — Об одном лишь Ратника попроси — чтобы всегда при лошадях был. И пусть грех минует. Нехорошо это.
      Я молча смотрела на Потыка, и казалось, что его лицо плывет и мутнеет, будто мне глаза слезами заволакивает. А в тех чертах проступает совсем другой лик, и голова у меня кружится, едва не падаю с ног.
      — Скоро рассвет, Вернушка. Пора.
      Мы встали в самое тризнище, Тишай в одно, я — в другое. Пока открыты двери, через которые девять дней назад пятнадцать воев ушли в чертог Ратника, но со следующим рассветом закроются. И последнее, что ворвется в покои повелителя воев через эти двери — моя горячая просьба.
      — Ратник, вчера я сохранила жизнь, удержалась от смертоубийства. Эту жизнь я отдаю тебе. Услышь мою просьбу, верни Безрода в жизнь. Не забирай его у меня. Ты все знаешь без слов, и если не Сивый, кто иной достоин жить на белом свете?
      На востоке полыхнула багровая зарница, налетел порыв ветра и пепел, что еще оставался на тризнищах, столбом взметнуло вокруг нас. Я затаила дыхание, зажмурилась, но с места не отшагнула. Так и стояла, пока вокруг носился вихрь, а когда стихло и повисла тишина, едва не упала — неимоверно хотелось дышать. Чуть поодаль, широко разевая рот, будто рыба на льду, глотал воздух Тишай, и… я его не узнала. Чернявые волосы побило пеплом, пепел остался на рубахе и на лице. Наверное, выгляжу так же. Младший Потыкович даже слово не отмолвил против воли отца. Сам понял, что так нужно, или братья вразумили?
      Пыльные столбы ушли в сторону леса, а там и вовсе пропали, разбились о деревья. И снова все стихло. Я оглянулась на старика. Принял? Это все?
      — Думаю, все, — Потык задумчиво смотрел в лес, туда, где разбились о стену деревьев столбы пепла и пыли.
      — Принял?
      — Не знаю, милая, не знаю. Одно могу сказать — не услышать не мог. Только время и покажет.
      Старик обстучал сына со всех сторон, помогая сбить пыль. Поглядывал на меня и усмехался.
      — Грома с молниями ждешь? Напрасно. Если и случится, так тихо и не заметно, что сама не сразу узнаешь.
      Потом подошел ко мне и улыбнулся.
      — Думаешь, отчего ворожцы смертным боем бьют за ворожбу без разрешения? Что будет, если всякий дурак чудес захочет и начнет жизнью разбрасываться, лишь бы увидеть небо в огурцах? Бойся своих желаний! Иногда боги наказывают не тем, что отворачиваются — тем, что исполняют желание!
      — Но…
      — Но иногда можно. — Потык постучал меня пальцем по лбу и лукаво сощурился. — А про небо в огурцах помни!
      — Значит яблоневый сад в Беловодице?
      — Ага…
      Рассвело. Потык и сыновья быстро собрались, впрягли в телегу лошадей, собрали полог, уложили на место, вдоль бортов, опорные жерди. Уходя к ручью стирать полосы для перевязки, Гарька долго на меня смотрела, хитро щуря глазищи. Ночью что-то слышала, да не поймет, что именно. Как будто шумели, как будто кто-то кричал. И нет бы мне отвернуться… Язык ей показала.
      А когда Потыковичи с нами распрощались и совсем было повернули на дорогу, с той стороны, откуда все мы пришли, раздался дробный топот. Лошади, много лошадей. Впереди облака пыли, что густо стлалось за путешественниками, шли с десяток конных. По всему видать, дружинные. Девять верховых, десятый… а не было десятого. Лошадь шла в поводу и упиралась изо всех сил.
      — Проклятая скотина! — взревел дружинный, что вел непокорную лошадь в поводу, и огрел строптивицу плетью между ушами.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.