Дьявольская субмарина

Коля Длинный увлечённо трепался, не забывая прикладываться к стакашку, и ему заворожённо внимали собутыльники. Они оккупировали тупиковый коридорчик у туалета. Пятый, дедок, ошивался тут же.

Ланой тоскливо курил штатовские сигареты и смотрел, как по середине бухты, сопровождая паром, скользит под водой видимая ему одному продолговатая белая тень.

— Вот так и живём, — разомлевший дружок хлопал Христопродавца по костлявой спине изо всех докерских сил, так что внутри у того что-то жалобно ёкало. — Пашем, пашем, пашем… На благо Родины, значит. А если «на шару» посьсмены раз-другой, значит, дома неделю не ночуешь…

Ланой знал, что после смены докеры выходили ещё и на внеурочную работу, её-то и называли «шара» — ряд.

— А домой идтить, с «шаровых» как загудишь… Вторую неделю дома не ночевал, а тут ты нарисовался…

Звяканье стекла, и мощный глоток — стакан за раз.

— Давай дедку нальём, — в очередной раз пожалел старикашку второй кореш, Васек, занюхивая «чернила» рукавом: пили хоть и «по-культурному», из стакана, но без закуски.

— Да пошёл он в… трах-табидох-тах-тах! — возмутился Христопродавец. — Ему портвешок-крепляк, а он, сучий потрох, кричит: «Не может быть, вода морская». Сдвинулся от своего застарелого алкоголизма. Лей лучше художнику, а то он чего-то заскучал…

— А Косарев-то на бухте Тихой, у старых гаражей, потонул. Так и не добрался до своей речки Медянки, —сказал Вася и рванул продранные мехи тальянки, выбил на палубе заковыристую дробь. — Ну, братва, дым коромыслом… Гуди-им!

Христопродавец стал хлопать в ладоши, дёргая скособоченной шеей.

Когда паром, взбуровив винтами воду, опустил тоскливо визжащую аппарель на выщербленный край пирса, Ланой спрыгнул первым и побежал к стальному виадуку над железнодорожной веткой из рыбпорта, подальше от бухты, парома и померещившейся ему тени.

7

Телевизор самостоятельно высветлился за полночь. Вася оторопело поднял голову от комковатой подушки и недоумевающе уставился щёлочками заплывших глаз на донельзя знакомую весёлую физиономию. По телеку выступал один из его дружков, совсем недавно зарытый в щебенистую почву приморского кладбища.

— Давай вставай, ядрёна лапоть, — сказал корефан. — Хватит дрыхнуть. Пляши давай!

Вася и дал, аж половицы прогнулись. Дружок решил поддержать и выдал «камаринскую».

Ах ты, сукин сын, камаринский мужик!

Ты куда, куда по улице бежишь? —

зло и решительно подхватил Вася.

Грянул невидимый хор. Из-за кулис первыми вышли мужчины во фраках, но почему-то босиком, затем выплыли лебёдушки в розовых платьях, дебелые женщины с голыми жирными спинами. Они выстроились полукругом на огромной сцене и припев тянули мощно и грозно.

— Пляши, Васек, — орал корефан. — Наяривай! Что ж нам боле остаётся, как не плясать под их музыку…

— Ва-ся, пля-ши, — стал дружно скандировать хор, оглушающе ритмично хлопая в ладоши.

Васина супруга, возвращаясь с вечерней смены, ещё во дворе услышала истошные выкрики и дикий топот. На лестнице к ней бросился сосед, живший под ними.

— Люстра упала! — грозил он трясущимся пальцем. — И за люстру уплатите, и за сервант с фарфором. А за хрусталь вообще не рассчитаетесь… За все заплатите!

— Люстра! Господи, Васенька, — кинулась бедная женщина к мужу. — Совесть-то поимей!

Вася наконец остановился, смахнул пот с лица. Глянул ошалелыми глазами, не узнавая никого вокруг. Потом решительно отстранил супругу и вновь пошёл но кругу вприсядку:

Жарь, дружок, шире кружок!

Разойдись, честной народ,

нынче Вася в круг идёт…

Сосед, а затем и Васина супруга в недоумении уставились на тёмный экран телевизора, с которым, тяжело дыша, разговаривал Василий.

— Во, этак-то лучше, чем пень пнём стоять, — одобрил корефан, снова высветившись в «ящике». — Нашёл, кого слушать! Ты народ слушай, народ… — и дружок кивнул на улыбчиво доброжелательный хор.

Когда приехали дюжие санитары, дружок наскоро попрощался с Васей и потихоньку превратился на его глазах в скелет. Жутко оскалясь, скелет заверил Васю, что свободное местечко рядом с ним на кладбищенской сопочке он попридержит.

— Главное, в гости ходить друг к другу будем, один день я, другой — ты… А как луна в полный свет встанет, вылезем из могилок «кладбищенку» пить. Не пробовал? Ну, Васек, тебе понравится!

Вася, с ужасом глядя на изъеденный червями череп, дико заорал, стал вырываться из рук. Его быстро успокоили, упаковав в новенькую смирительную рубашку, вкатили сквозь неё укол в плечо, чтобы не брыкался, затем тщательно пристегнули ремнями к носилкам. Сноровисто снесли во двор, ловко задвинули в фургон.

— Ну и дела, — вздохнул удручённо один из санитаров, доставая мятую пачку дешёвой «Примы». — Ночь психов.

— За два часа уже третий с «делириум тременс», — пояснил его напарник Васиной супруге, удручённо застывшей у машины. — Один голышом по Светланке бегал, изображал трамвай. Хорошо, настоящие до пяти утра не ходят, а то ведь прямо по путям шпарил. Другой, дедок, набрал в бутыль морской воды и давай скакать вокруг неё. Ежели я вино всегда в морскую воду обращаю, орёт, то почему она, мол, обратно в вино не превращается… И скачет на набережной, пассы руками делает вроде фокусника. Народу собрал — ого! И «самураи» тут же со смеху укатываются, из толпы монетки ему бросают. А он все скачет, и все дьяволов каких-то поминает. Один, мол, в калошах ходит, а другой — длинный, худой и страшный. Все ему чудилось, что они где-то поблизости. Я до того на них, пьянчуг, насмотрелся, что после водки пиво пить боюсь… Голова трещит с похмелья, а я себя уговариваю: «Терпи, Кеша, терпи… Не то сам „неотложку“ вызовешь и самого себя вязать будешь!»

— Будь спок, я те помогу, — заржал другой медбрат. — Глядишь, вдвоём и справимся!

Санитары глянули на затихшего Васю, видно, начал действовать укол. Захлопнули створки металлической раковины с жёлтым крестом на них. Машина, фыркнув сладковатым этаноловым дымком, укатила в ночь. Васина жена, прижимая платок к глазам и оступаясь, словно слепая, побрела к тускло освещённому подъезду…

Город давно спал под убаюкивающий шум прибоя. Но, как и несчастная женщина, бодрствовал в это время художник Ланой. Он стоял у окна, смотрел на тёмные, без единого огонька, громады зданий, на бухту, где сонно двигался оранжевый номерной спасатель, на лениво шевелившиеся стрелы кранов у пирса № 193.

Ему было смутно и тоскливо. Упакованное в крафт полотно с Дьявольской Субмариной пылилось под тахтой, стоявшей в углу мастерской, и с тех пор он спал в кабинете. Там отовсюду на него таращились с полотен в роскошных рамах с позолотой жаболюди, псоголовые монстры, вурдалаки, зомби, скелеты в бане… С этой нечистью художнику было гораздо спокойнее, чем с последним его творением.

Штормистое море. Подводная лодка яростно пенит кильватерную струю и режет волны, а с рубки две фигуры в кожаных альпаках внимательно смотрят на него, и злобно тлеющими угольками блестят в тени низко надвинутых капюшонов их дьявольские глаза…

8

Поезд изрядно запаздывал. Ангел ходил взад-вперёд по перрону и нетерпеливо поглядывал на вокзальные часы, пока не убедился, что и они изрядно отстают. Потом ему надоело постоянно задирать голову. Он шевельнул бровями, и левое запястье перехватил браслет с электронными часами, а у фарцовщиков с артемовской толкучки стало одной «сейкой» меньше.

Наконец подошёл состав, втянулся под расписной терем вокзала. Замаячили на перроне люди, на которых ангел поглядывал с безмерным удивлением. С рюкзаками были очень и очень многие, с русыми бородами — добрая половина. Причём многие из них не пили, а треть к тому же и не курила. Где же он найдёт искомое в суеверти добродетельного народа, хотя среди некурящих бородачей иногда попадались и отъявленные мерзавцы. Калькулятор, вделанный в часы, выдал с точностью до сотой доли процента, сколько именно.

Тут ангела невзначай толкнули в плечо мощным станковым рюкзаком, и ангел облегчённо улыбнулся. Вот он!

— Извините, ради Бога, — попросил толкнувший прощения.

— Что вы, что вы, это я замешкался, — отозвался ангел, внутренне ликуя.

«И найди ему его друга потерянного, но искреннего, дабы друг его спас! И обереги друга истинного, ибо пока есть святая дружба, нет смерти, нет пороков, нет ада…»

Друг художника задержался у автоматов, ни одного исправного телефона не было. Ангел рассердился — ведь только что все телефоны были целёхоньки, опять происки нечистой силы! Он решительно вмешался в события и, хлопнув себя по карману, извлёк оттуда радиотелефон с антенной. Протянул бородачу.

— Испытываем японскую модель в условиях сопок, — пояснил ангел. — Горсвязь. Попробуйте. Вы, кажется, собирались звонить?

Аркадий Лежень взял трубку, быстро потыкал указательным пальцем по клавишам. Тонко зазвучал зуммер.

— Ланой у телефона, — прозвучал хриплый, заспанный голос. — Кому это удалось позвонить мне по отключённому аппарату? Или у меня опять глики-глюки пошли?

— Лёня? Это я, Аркадий!

— Лежень? Здорово, чалдон чёртов! Каким ветром?

Ангел поморщился при упоминаний нечистого и деликатно отошёл в сторону.

— У меня кризис, слышишь? — кричал художник. — Я всегда телефон отключаю, когда хреново… Приезжай скорее, Ленька!

9

Глюм с отвращением взирал на людскую толпу. Запланированное на утро посещение художника сорвалось: к Ланою неожиданно заявился друг. Мало того, что этот Аркадий-дружок не пил, не курил, не якшался с портовыми шлюхами… Если бы только это! Стоило Глюму только раз глянуть ему в глаза, как он сразу почуял угрозу для себя. То был взгляд добродушного сытого тигра. Тигра! Все в нём замерло от страха. Ну и глаза! Вроде бы обычные, серые, но пара беспощадных тигров сидела в них и скалила клыки. Такого не ухватишь, гляди, как бы он тебя сам не ухватил. А кулачищи-то! Гири пудовые! Накостылять может запросто. Будет очень больно. И хотя в последний раз Глюма били в Лиссабоне, в год так называемого открытия Америки, давняя экзекуция помнилась и по сей день. Били отчаянно, насмерть, ногами. И в общем-то за дело. Шлюхе не уплатил. Поскаредничал.

Словом, едва Глюм посмотрел на здоровенного Леженя, у него пропала охота вставать у того поперёк дороги. Вот он и ретировался, как последний домовой по мусоропроводу.

Сейчас он сидел в бетонной «ракушке» у кинотеатра «Приморье» на деревянной скамье, отполированной сотнями мускулистых седалищ, и время от времени нервно зевал. Иногда рыжий боцман лениво вставал и вразвалочку подходил к автомату с газированной водой. Ловко стукнув кулаком в определённое место, быстро подставлял стакан. Автомат фырчал водой без сиропа. Глюм мигом проглатывал стакан и, хмелея от ломившей зубы водички, возвращался в «ракушку». До чего же было приятное ощущение от самого процесса поглощения воды, когда перенасыщенный углекислотой холодный водопад прокатывается по твоему пересохшему за тысячелетия горлу! К нему, слава дьяволу, вернулась наконец вечная неутолимая жажда. Вот он и стремился наверстать упущенное и пил, пил, пил. Благодать!

Глюм развлекался, пакостя по мелочам. Один под его добрым взглядом напрочь забывал о свидании, другой терял кошелёк, третий отрывал подошву у новеньких кроссовок. Это было уж совсем ерундовым делом: плюнул вслед — и подмётки как не бывало.

Глюму было чертовски скучно. Он даже позавидовал всем этим кратко живущим, им-то скучать некогда: все дела, дела… И тут ему захотелось сотворить мерзость помасштабнее. Рыжий боцман не стал откладывать задуманное в долгий ящик.

По глазам полоснула перламутровым блеском изящная «Глория». «Тойота», — нисколько не сомневаясь, определил марку Глюм, легонько щёлкнул пальцами. Демоны холода, сидевшие в пачках с мороженым, появились перед ним и, отдав честь, внимательно выслушали приказание. Когда мимо них проехала «Глория», демоны на полном ходу облепили машину, разбойно засвистели.

В это время грянула сигнальная двенадцатичасовая пушка. Глюм, «ангеляясь» с вывертами, извлёк шариковую ручку с двумя обнажёнными лесбиянками и стал переводить пластиковые электронные часы с музычкой на вариации Глюковского «Ада». Боцман вечно путал часовые пояса, марки машин, имена и отчества, а особенно жаргоны разных эпох.

Через два дня ловкие ребята из краевого ОБХСС, не получив положенной мзды в обычном почтовом конверте, объявили розыск крупного подпольного дельца-перекупщика. Но если бы они заглянули в его гараж, то увидели бы голову бедолаги, торчащую из мерзопакостного мороженого второй холодильной фабрики, спрессованного старательными демонами хлада и града в сплошную ледяную глыбу.

Глюм наконец поднял голову от чёрных часов, краешком глаза заглянул в будущее и с сожалением констатировал: «Промахнулся»! Делать пакости сразу расхотелось, загубил ни в чём не повинную чёрную душу спекулянта вместо светлой. «Нет, есть всё-таки нечто дьявольское в игре случая», — подумал Глюм огорчённо.

И он стал «клеить», причём довольно неуклюже, трех девочек из торгового техникума. Уж больно ему понравились их загорелые круглые коленки под короткими красно-бело-синими юбочками. Они привычно отмахнулись от, как им показалось, подвыпившего, хамоватого, «нефирмово» одетого субъекта и пошли в кино. Обиженный до пяток, где по древним халдейским представлениям и находилась душа, Глюм извлёк из кармана кусочек шкуры бородавчатого бронтозавра и бросил его вслед трём отвергшим его красавицам.

Девушки вышли из кинотеатра после сеанса, оторопело глянули друг на друга. Ноги сами понесли их к кассе, руки отсчитали мелочь, губы шевельнулись, называя время. Влекомые нечистой силой, целый день вращались они по чёртову кругу: кино, синий зал, красный зал, снова синий… Ночью всем троим снилась кинохроника, индийский фильм, выученный наизусть, а под утро и его продолжение: рыжий кривоногий субъект в новеньких калошах танцует танго с обнажённой задастой и грудастой кинодивой.

Глюм мерзко похихикал: шутка была на редкость удачной, он ещё запрограммировал им и, так сказать, эротический вариант.

— Чужой город, чужое время…

Боцман представил себе уютную пустыню, милый его сердцу песчаный колодец, откуда старого, доброго дядюшку пирата извлекли против его воли, и ностальгически пожелал увидеть, что там творится сейчас. Тут же в «ракушку» забрёл симпатичный молодой человек с немного ошарашенным видом, включил переносной, только что купленный цветной телевизор. Это был актёр и режиссёр местного кукольного театра Юрий Табачников.

Шла передача «Клуба путешественников», и ведущий Сенкевич поведал всему Дальнему Востоку, что на древнем египетском берегу Красного моря, в местности, хорошо известной по интереснейшим археологическим находкам, американская компания «Шелл петролеум» открыла крупное месторождение нефти и газа.

Глюм увидел знакомые, мало изменившиеся за тысячи лет холмы, буровую, разлаписто стоявшую на том самом месте, где когда-то был колодец.

— Спалить её, что ли, к ангеловой бабушке? — Глюм вздохнул.

С прошлым все ясно, в будущее лезть не хотелось, не то невзначай можно таких дров наломать… Так что оставалось одно настоящее. Из увольнительной на берег ничего не вытанцовывалось! Хоть возвращайся несолоно хлебавши на корабль. И тут он вспомнил о Трофиме, списанном за отбытие срока наказания из экипажа. Как-никак вместе триста годков по морям ходили! Ныне Трофим работал грузчиком в винном магазине, но не пил, проповедовал трезвость. Зато зело потреблял ядрёный квас, с него и хмелел изрядно, характером был тих и рассудителен. Боя стеклотары никогда не допускал. От положенных за аккуратную разгрузку двух бутылок водки не отказывался, продавал их после закрытия, а деньги прятал в холодильник.

— Пить нехорошо, пить вредно, — говорил Трофим своим постоянным клиентам. — Надо вести трезвый образ жизни.

А водку все же продавал, считая себя если не святым, то причастным к добрым делам.

Если бы не краб над левым ухом, прикрытый от постороннего глаза выцветшим беретом, Глюм и не узнал бы Трофима. Столько лет, столько зим прошло! По-философски мудро грузчик взирал на жадную толкотню вокруг винного отдела.

— Потерянное поколение алкарей, выпестованное нашей мудрой партией. Рабы социализма!

Он с чувством пожал протянутую боцманом руку.

— Кваску? — малохольно, а может, меланхолично предложил квадратный Трофим, ничуть не удивившийся появлению старинного приятеля. По-хозяйски уселся на железной трубе, ограждавшей пешеходную часть Светланки от проезжей, и одним глотком втянул в себя пенный напиток. Глюм пристроился рядом, спросил участливо:

— Ну как, не скучно?

Мимо них текла людская нескончаемая река. Шумные толпы осаждали магазины, испытывая неукротимое желание потратить деньги, и этим ублажить алчущие все новых и новых приобретений души. Озверело звенел, пробиваясь меж беспечных пешеходов, трамвай. На его отчаянные звонки привычно не обращали внимания. Шли милые девушки в японской косметике, похожие друг на дружку, как фальшивые пятаки, на них таращили глаза завербованные по оргнабору, которых всяк звал по-своему — вербота, бичи, шаромыжникн, богодулы… Всех их заманил во «Владик» длиннющий рубль. Степенно прогуливались под руку со своими ветреными подругами «мариманы» с торгового и рыболовецкого флотов. Уверенно лавировалив толпе фарцовщики-утюги. На Светланку шли людей посмотреть и себя показать. Здесь рассказывали на ходу забористые анекдоты, лаяли начальство, ссорились и мирились, слушали плееры с отрешёнными, как у монахов-буддистов, лицами… И шли, шли, шли… У Глюма уже шумело в голове от бесконечного мелькания лиц, как от забористой газированной водички.

— Тут разве заскучаешь? — ответил вопросом на вопрос Трофим.

— Хорошо живёшь! — позавидовал боцман.

— Да лучше, пожалуй, чем в вашем железном гробу. Ты мне вот чего объясни, «дракоша». На берегу я отсутствовал всего четыре года,а в морях отходил ого-го… Триста лет! Как это?

— А ты к нам на борт сам заявился! Кто тебя звал? Мертвецки пьяным, в лодочке, в обнимку с четвертью самогона… Мы всплыли провентилироваться, а ты тут как тут. Скажи спасибо, что всего-то триста…

— Камбалу я тогда ловил, вот и прихватил для сугрева…

— Чёрный Мсье поначалу и хотел тебя в ней засамогонить, да у меня, скажи спасибо, гальюны чистить некому было. Днём ты вкалывал зубной щёткой, а по ночам в своей бутыли сидел.

— Теперь понятно, почему мне двести лет такой дурацкий сон каждую ночь подряд снился!

— Каждую… Ты бы в ней все три сотни лет сидел, философ, да Мсье невзначай бутыль грохнул на сто семьдесят восьмом году твоей отсидки… В сортире остальное время отсиживал! Впрочем, бутыль тебе вернули целёхонькой, когда ты на берег списывался.

Трофим вспомнил, как очухался от кошмарного наваждения в утлой шлюпочке посреди моря спустя четыре года после своего исчезновения, как шандарахнул со всего маха стальным багориком по бутыли, вскричав: «Господи мой Боже, никогда больше! Только квас…»

— А зачем ты «торпеду» под лопатку вшил? — поинтересовался Глюм.

— А на всякий случай… Бережёного Бог бережёт.

— В раю кваса нет, — на полном серьёзе предупредил боцман. — Там амброзия, нектар… Да ещё этот, как его… Напиток Эдема. Гадость страшная, даже на самогон не перегнать.

Помолчали. О чем ещё говорить? Жизнь течёт мимо, они сидят на её обочине. Хорошо!

— С кваса кайф не тот, — нарушил паузуТрофим, — но если ящика два заглотишь — балдёж!

— Я больше пресную водичку уважаю. — И Глюм вразвалочку подошёл к автомату. Земля здорово штормила у него под ногами, но боцман, татуированный с головы до ног древними мастерами а ля похабель, держался уверенно.

— В морях я свой страшный срок отстрадал от звонка до звонка, — сказал грузчик, когда Глюм вернулся. — Теперь я полноправный магазин своей горячо любимой страны…

Трофим вместо магазина хотел сказать «гражданин», да язык с кваса ляпнул не совсем то.

— И этим я горжусь, — поставил точку грузчик.

— Понимаешь, тут какое дело… — оживился от новой порции хмелящей водички Глюм, — есть в вашем городе один художник…

— Знаешь, «дракоша», о чём я мечтал? — спросил Трофим, внимательно выслушав приятеля. — Отхожу, думал, я свой срок, спишусь на берег и буду жить тихо-мирно, мирно-тихо…

— Ну?

— Придёшь однажды ко мне ты…

— Уже пришёл, — кивнул Глюм.

— …А я возьму и дам тебе в глаз! Глюм не успел спросить, за что, но Трофим его понял и увесистую зуботычину сопроводил словами:

— За все хорошее!

Этого дракоша уже не расслышал, мгновенно вырубившись. Нет, недаром ему с самого утра вспоминался Лиссабон…

Убедившись, что оба трезвы, как стёклышко, дежуривший у винного милиционер отпустил их. Правда, пришлось уплатить штраф. Это сделал Трофим, у Глюма рублей не оказалось, а сертификатами и чеками, а также серебряными мексиканскими песо платить было бессмысленно. Наконец они вышли из пропахшего кошками учреждения на вольный морской воздух.

— Берём для тебя ящик «ессентучков», и айда ко мне, — предложил Трофим. — У меня ещё литров двадцать кваса в холодильнике есть.

— Хватит с меня на сегодня твоего угощения, — сердито отмахнулся Глюм. — Будь покедова…

Нос у него съехал набок, а левый глаз заплыл от фингала. Рука у Трофима тяжёлая. Грузчик.

10

Гадкое какое-то увольнение, непруха ангельская! Может, и впрямь какой-нибудь белокрылый воду мутит? Но, поразмыслив, Глюм здраво рассудил: просто полоса белая пошла, самая дрянная…

Как говорится, помяни ангела, он тут как тут. О встрече с ним и рассказал Глюм капитан-командору, вернувшись на Белую Субмарину.

— Иду я траверзом Окатовой и вижу по правому борту знакомую калошу. На флаге — лавровая ветвь, порт приписки — Рай. А одет! Джинсы «суперральф», Италия. Кроссовки из ФРГ. Плюшевая греческая кофта, из тех, что так любят носить юнцы. Полный прикид!

— Быть того не может, — искренне удивился дьявол. Он щёлкнул пальцами над опрокинутой чашечкой с кофе, вгляделся в лакированную чёрную лужицу. Глюм ещё раз увидел «райскую калошу» и себя самого посреди суетной улицы.

— Ваша Непорочность! — заорал он, обрадовавшись встрече. — Братец шестикрылый, ты ли это?! Глазам своим не верю! Почём боны брал? По номиналу? Или кого-нибудь «кинул»? Знаешь, ты здорово щас похож на «кидалу»!

Ангел, напротив, встрече не обрадовался.

— Где это тебя изволили пометить, мой милый? — скривился он, намекая на скособоченный нос боцмана. — Даже здесь ты не изменил своим дешёвым пиратским привычкам.

— Фирмово прикинулся, райское отродье, — гнул своё Глюм. — Поди, весь магазин «Альбатрос» наизнанку вывернул? И не стыдно моряков грабить? В море не ходишь, а заработанным пользуешься…

— Не разгуливать же по городу в хитоне с арфой, меня не так поймут.

— Все верно, сразу упекут в психушку. К тому старикану, которого ты пожалел, а он тебя за это трахнул бутылкой по голове!

— Я исполнял свой долг, — сухо ответствовал снизошедший до тряпок ангел. — Каждый обязан исполнять свой долг.

— Эдак ты скоро к себе и девочек будешь водить, по десять рублей чеками. Докатишься, дорогой серафимчик…

Сие ангел пропустил мимо ушей. Перевёл разговор на другое.

— Ваши методы вербовки в последнее время никуда не годятся! Душа — вещь деликатнейшая, а вы ей — морской воды! Вместо любимого напитка, именуемого «креплёный портвейн розовый, из столового винограда». Ужасно!

— На веки вечные, — Глюм злорадствовал. — Ему, его внукам и правнукам. До седьмого колена. Хаммэн!

— А каковы будут ваши успехи в дальнейшем?На стезе совращения и искушения? — поинтересовался ангел и криво ухмыльнулся.

— Так это ты мне дружка художника подсунул? — прозрел Глюм и злобно ощерился. — Ты на меня Трофима, дубину магазинную, натравил? Ах ты тля райская!..

Ангел злорадно развёл руками, а боцман поспешил унести ноги подальше от белокрылого прохиндея. Он ведь чувствовал, кто воду мутит!

11

Глюм осмотрелся. Где они нынче? Капитан любил менять места стоянок Белой Субмарины. Глюм не удивлялся, сходя на берег в душных тропиках, а возвращаясь на борт уже где-нибудь за Полярным кругом. Чёрный Мсье обожал эдакие демонические места, где некогда бушевал Плутон или хулиганил Нептун. Где вечно неуютно сквозило, где о скалы неумолчно бились ледяные волны.

И ныне такое же местечко — вздыбленные после гигантского взрыва, застывшие лавы. Некогда море поглотило здесь жерло вулкана.

— Шарахнуло почище Кракатау. — Глюм вертел головой, вспоминая, как рвануло тогда в Индонезии. Натянул капюшон альпака: с берега, усеянного пятнами снега и клочьями серого, остекленевшего от мороза лишайника несло адским холодом.

Семь новичков стояли по колено в прибое, и льдинки били их по замёрзшим ногам. Чёрный Мсье внимательно оглядел матросов, затем любезно предложил Глюму чашечку горячего кофе. Боцман бережно принял нежный, тонкий, как лепесток, фарфор, искоса тоже глянул на закоченевших. Он предчувствовал — сейчас грянет разнос. И не ошибся. При первых же звуках громового голоса проглотил, обжигаясь, кофе. С запоздалым раскаянием подумал о своём проступке. И угораздило же его так нажраться с великой радости. Жажда вернулась! Да лучше бы она вовек не возвращалась, глядишь, и пронесло бы!

— А ведь он прав! — гремел яростно Чёрный Мсье. — Когда ты наконец перестанешь носить эти идиотские калоши, придурок? Эту майку с надписью «Монтана»? Эти рваные брезентовые штаны чернорабочего негра?!

Глюм виновато оглядел себя. Калоши были очень удобны, из них он не вылезал вторую сотню лет. Главное, не жали и вообще всегда выглядели, как новенькие. Да и маечка хороша, с непонятной и звучной надписью по латыни «Монтана».

Как звучит-то: «Мон-та-на»!

Штаны, конечно, подкачали. С дырой на коленке. Все как-то недосуг за иголку взяться, вот уже тринадцатый год прорехе. Ничего, в ближайшую пятилетку он этот недочёт обязательно исправит. Зато альпак совсем как новенький… «Нулевой», как говорят «утюги». Давали пять «стольников» без штанов, поскольку штанцы он продал у касс рыбпорта на Берёзовой. У него и куртку торговали, но он уступил лишь штанцы. Давали, конечно, «стольниками» с вождемв кепке, самыми что ни на есть настоящими, но виднобыло не вооружённым глазом, что это «кукла».

Вообще-то холодно тут без меховых, в дыру здорово задувает. Глюм пошевелил пальцами, изображая шелест денежных купюр, и вмиг на нём очутились его меховые штаны, а «утюг», подсунувший фальшивые деньги, — в его брезентухе.

Капитан в раздражении выплеснул остатки кофе за борт, а Глюм вытер физиономию. Следом была отправлена и дорогая чашечка. Рядом с подводной лодкой, плеснув хрящеватым хвостом, вынырнула незнакомая рыбина и хрупнула фарфором ещё в воздухе, показав три ряда страшных зубов. Расторопный Глюм подал командору поднос с сервизом эпохи Тайра ручной выделки. В воздух взвились уже три хищницы. Они прыгали, как сумасшедшие! Когда самая сильная жадно смяла серебро кофейника с горячим напитком и, обжегшись, судорожно замотала башкой, они долго злорадно хохотали.

А у берега меж тем осталось всего два матросика. Пятеро рухнули на берег.

Глюм деликатно опустил свою чашечку с молчаливого разрешения Темнейшего, и ему едва не отхватили пальцы. Теперь хохотал один капитан, а Глюм икал с перепугу. Вот скачут, сволочи, совсем как оголодавшие пираньи!

В прибое остался стоять лишь один рыженький матросик. Стоял и качался, стоял и качался…

— Да он же в льдину вмёрз! — Глюм издал горловой звук, что выражало предельное восхищение. — Ну и поплавок!..

— Виктор Косарев, двадцати шести лет, утопленник на почве алкоголизма, — зачитал строку из судовой роли командор.

— Успехи наши ни к ангелу, — задумчиво сказал он, помолчав. — Как ни прискорбно признавать это, он прав. Ангел вынужден маскироваться под пижона, а мы отстаиваемся в этой дурацкой бухте в давно прошедшие времена. Всплыви мы тут же в наступившее время, что бы от нас осталось?

Шесть обледеневших мертвецов под ударами волн с тупым звуком ударялись друг о друга. Седьмой торчал, по колено вмороженный в льдину, и его тоже качала волна…

— Ни рожек бы, ни ножек, — констатировал Глюм-палач и привычно заныл: — Зря мы сюда заявились, ваша Темность…

— Цыц! Не дребезжи и не верти головой. — Пожухлые листья умерших слов разноцветным ворохом осыпались на столик и на воду. — Мы в конце малого оледенения, в протерозое. Это гладкое время… Впрочем, нет. Рыбу мы уже видели. Скорее всего, это девон. Так вот, будущая гадкая цивилизация ещё плещется в морях тёплых поясов. Пейзаж не осквернён ни волновыми и энергетическими структурами атлантийцев, ни тем более тотальной химией. Даже тебя, мой верный пёс Глюм, нет в эскизах рибонуклеиновых кислот, как и не существует ещё той глупой обезьяны, лохамо-лемура, твоего дальнего лохматого и хвостатого предки. Ведь твой предок, знай это, был лемур, а одна из твоих прапрапрабабушек согрешила с ним!

— А кто был ваш предок? — неосмотрительно спросил Глюм и тут же спохватился: совсем поглупел, акулья башка!

— Несмотря на свою вопиющую невежественность, — отозвался дьявол после недолгого раздумья, — Ты задал на редкость умный вопрос. Можешь не гордиться, у идиотов это бывает сплошь и рядом… Да, как-то и я задумался, откуда произошёл весь наш Род? Все иерархии ада, круги страданий Преисподней, Легион Имён Тьмы и Сонм Низвергнутых Коциума?.. К печальному выводу пришёл я, мой верный дурак. Нас создало само человечество! Мы его вековые страхи, тени и ночной вой. Мы его поганая харя, отражённая в речной воде или в зеркале. Его потаённые нечистые желания. Его чёрная зависть, распущенность, звериная злоба, жадность, подлость…

Людям не хочется отвечать за свои грехи. Сделают кому-нибудь пакость и говорят: нечистый-де попутал. Как все просто — черт виноват! Как сказал один умный человек, нечего пенять на зерцало, коли рожа… Впрочем, я отвлёкся. Ты спросил о моих предках, но что ты знаешь обо мне? Ведь я когда-то был всего-навсего скромным демоном, беззаботным морским малым страхом! Плескался потихоньку у берегов, хватал купальщиц за разные места…