Чистый Дор (Рассказы)

Коваль Юрий Иосифович
Чистый Дор (Рассказы)

      Юрий Иосифович Коваль
      Чистый Дор
      Рассказы
      Для старшего дошкольного и младшего школьного возраста.
      СОДЕРЖАНИЕ
      По лесной дороге
      Чистый Дор
      Стожок
      Весенний вечер
      Фиолетовая птица
      Под соснами
      Около войны
      Берёзовый пирожок
      Лесовик
      Железяка
      Вишня
      Колобок
      Картофельный смысл
      Кепка с карасями
      Нюрка
      Бунькины рога
      Выстрел
      Вода с закрытыми глазами
      Клеёнка
      По-чёрному
      Подснежники
      Последний лист
      ПО ЛЕСНОЙ ДОРОГЕ
      Солнце пекло уже которую неделю.
      Лесная дорога высохла и побелела от пыли.
      В колеях, где стояли когда-то глубокие лужи, земля лопнула, и трещины покрыли её густой сетью. Там, в колеях, прыгали маленькие, сухие лягушки.
      Издалека я увидел: в придорожной канаве в кустах малины мелькает белый платочек. Небольшая старушка искала что-то в траве.
      - Не иголку ли потеряли? - пошутил я, подойдя.
      - Топор, батюшка. Вчера попрятала, да забыла, под каким кустом.
      Я пошарил в малине. С коричневых мохнатых стеблей и с вялых листьев сыпалась пыль. Топор блеснул в тени под кустами, как глубинная рыба.
      - Вот он! - обрадовалась старушка. - А я-то думаю: не лесовик ли унёс?
      - Какой лесовик?
      - А в лесу который живёт. Страшный-то эдакий - бычьи бельмищи.
      - Ну?
      - Борода синяя, - подтвердила старушка, - а по ней пятнышки.
      - А вы что, видели лесовика?
      - Видела, батюшка, видела. Он к нам в магазин ходит сахар покупать.
      - Откуда ж он деньги берёт?
      - Сам делает, - ответила старушка и пошла с дороги. Её платочек сразу пропал в высокой траве и выпорхнул только под ёлками.
      "Ну и ну!.. - думал я, шагая дальше. - Что же это за лесовик - бычьи бельмищи?"
      Несмотря на солнечный день, темно было под ёлками. Где-нибудь в этой темноте, подальше от дороги, и сидит, наверно, лесовик.
      Вдруг лес кончился, и я увидел большое поле, подобное круглому озеру. В самом центре его, как остров, стояла деревня.
      Голубые масленые волны бродили по полю. Это цвёл лён. Высокий небесный купол упирался в лесные верхушки, окружавшие поле со всех сторон.
      Я глядел на деревню и не знал, как она называется, и, уж конечно, не думал, что стану жить здесь, снова увижу старушку в белом платочке и даже лесовика.
      ЧИСТЫЙ ДОР
      Лесная дорога пошла через поле - стала полевой. Дошла до деревни превратилась в деревенскую улицу.
      По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем.
      Пока я шёл к журавлю-колодцу, во все окошки смотрели на меня люди: что это, мол, за человек идёт?
      Я споткнулся и думал, в окошках засмеются, но все оставались строгими за стеклом.
      Напившись, я присел на бревно у колодца.
      В доме напротив раскрылось окно. Какая-то женщина поглядела на меня и сказала внутрь комнаты:
      - Напился и сидит.
      И окно снова закрылось.
      Подошли два гусака, хотели загоготать, но не осмелились: что это за человек чужой?
      Вдруг на дороге я увидел старушку, ту самую, что искала в лесу топор. Теперь она тащила длинную берёзовую жердь.
      - Давайте пособлю.
      - Это ты мне топор-то нашёл?
      - Я.
      - А я-то думала: не лесовик ли унёс?
      Я взял жердь и потащил её следом за старушкой.
      В пятиоконном доме распахнулось окно, и мохнатая голова высунулась из-за горшка с лимоном.
      - Пантелевна, - сказала голова, - это чей же парень?
      - Мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашёл.
      Мы прошли ещё немного. Все люди, которые встречались нам, удивлялись: с кем это идёт Пантелевна?
      Какая-то женщина крикнула с огорода:
      - Да это не племянник ли твой из Олюшина?
      - Племянник! - крикнула в ответ Пантелевна. - Он топор мне нашёл.
      Тут я сильно удивился, что стал племянником, но виду не подал и молча поспевал за Пантелевной.
      Встретилась другая женщина, с девочкой на руках.
      - Это кто берёзу-то везёт? - спросила она.
      - Племянник мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашёл, а я думала: не лесовик ли унёс?
      Так, пока мы шли по деревне, Пантелевна всем говорила, что я ей племянник, и рассказывала про топор.
      - А теперь он берёзу мне везёт!
      - А чего он молчит? - спросил кто-то.
      - Как так молчу? - сказал я. - Я племянник ей. Она топор потеряла и думает, не лесовик ли унёс, а он в малине лежал. А я племянник ей.
      - Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш.
      Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так дом Пантелевны стоял в конце и был самый маленький, в три оконца. Про такие дома говорят, что они пирогом подпёрты, блином покрыты.
      Я бросил берёзу на землю и присел на лавочку перед домом.
      - Как называется ваша деревня? - спросил я.
      - Чистый Дор.
      - Чего Чистый?
      - Дор.
      Дор... Такого слова я раньше не слыхал.
      - А что это такое - Чистый Дор?
      - Это, батюшка, деревня наша, - толковала Пантелевна.
      - Понятно, понятно. А что такое дор?
      - А дор - это вот он весь, дор-то. Всё, что вокруг деревни, - это всё и есть дор.
      Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем - лес.
      - Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой.
      - Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это всё дор, а уж там, где ёлочки, - это всё бор.
      Так я и понял, что дор - это поле, но только не простое поле, а среди леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья порубили, пеньки повыдёргивали. Дёргали, дёргали - получился дор.
      - Ну ладно, - сказал я, - дор так дор, а мне надо дальше идти.
      - Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю.
      Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался ночевать.
      - Куда ж ты? - говорила Пантелевна и на следующее утро. - Живи-ка тут. Места в избе хватит.
      Я подумал-подумал, послал куда надо телеграмму и остался у Пантелевны. Уж не знаю, как получилось, но только прожил я у неё не день и не месяц, а целый год.
      Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую.
      Эту-то я нишу в Москве.
      Гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор.
      СТОЖОК
      У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй.
      Жил он не один, а с внучкою Нюркой, и было у него всё, что надо, - и куры, и корова.
      - Свиньи вот только нету, - говорил дядя Зуй. - А на что хорошему человеку свинья?
      Ещё летом дядя Зуй накосил в лесу травы и сметал стожок сена, но не просто сметал - хитро: поставил стог не на землю, как все делают, а прямо на сани, чтоб сподручней было зимой сено из лесу вывезти.
      А когда наступила зима, дядя Зуй про то сено забыл.
      - Дед, - говорит Нюрка, - ты что ж сено-то из лесу не везёшь? Ай позабыл?
      - Какое сено? - удивился дядя Зуй, а после хлопнул себя по лбу и побежал к председателю лошадь просить.
      Лошадь председатель дал хорошую, крепкую. На ней дядя Зуй скоро до места добрался. Смотрит - стожок его снегом занесён.
      Стал он снег вокруг саней ногой раскидывать, оглянулся потом - нет лошади: ушла, проклятая!
      Побежал вдогонку - догнал, а лошадь не идёт к стогу, упирается.
      "С чего бы это она, - думает дядя Зуй, - упирается-то?"
      Накокец-таки запряг её дядя Зуй в сани.
      - Но-о-о!..
      Чмокает дядя Зуй губами, кричит, а лошадь ни с места - полозья к земле крепко примёрзли. Пришлось по ним топориком постукать - сани тронулись, а на них стожок. Так и едет, как в лесу стоял.
      Дядя Зуй сбоку идёт, на лошадь губами чмокает.
      К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать.
      - Ты чего, Зуюшко, привёз-то? - кричит ему Пантелевна.
      - Сено, Пантелевна. Чего ж иное?
      - А на возу у тебя что?
      Глянул дядя Зуй и как стоял, так и сел в снег. Страшная какая-то, кривая да мохнатая морда выставилась с воза - медведь!
      "Р-ру-у-у!.."
      Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег. Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал.
      - Стой! - закричал дядя Зуй. - Держи его, Пантелевна.
      Рявкнул медведь и пропал в ёлочках.
      Стал народ собираться.
      Охотники пришли, и я, конечно, с ними. Толпимся мы, разглядываем медвежьи следы.
      Паша-охотник говорит:
      - Вон какую берлогу себе придумал - Зуев стожок.
      А Пантелевна кричит-пугается:
      - Как же он тебя, Зуюшко, не укусил?..
      - Да-а, - сказал дядя Зуй, - будет теперь сено медвежатиной разить. Его, наверно, и корова-то в рот не возьмёт.
      ВЕСЕННИЙ ВЕЧЕР
      Солнце повисело в осиновых ветках и пропало за лесом. Закат расплылся в небе.
      Низко, в половину берёзы, над просекой пролетел большой ястреб. Он летел бесшумно, совсем не шевеля синими крыльями.
      Я стоял на поляне, снега на которой почти не было. Только под высокими деревьями ещё холодели сугробы.
      Дрозды-дерябы трещали и голосили на ёлках. Казалось, это еловые шишки трутся друг о друга зазубренными боками.
      Я почувствовал странный запах, который шёл с земли. Из старой травы, из прелых листьев торчали какие-то короткие стебли. На них распустились небольшие сиреневые цветочки. Я хотел сорвать несколько, но стебли не поддавались, гнулись в руках и наконец лопнули, переломившись. Они оказались полыми - пустыми внутри.
      От цветов пахло так приятно, что даже закружилась голова, но стебли их будто зашевелились в руке. Показалось, они живые и ядовитые.
      Стало неприятно, и я отложил цветы на пенёк.
      "Свис-с-с-с-с!.." - пронеслись над поляной чирки. Еле заметен в тёмном небе их серебряный след.
      Сумрак поднялся с земли, стемнело, и тогда послышался хриплый и ласковый голос за берёзами:
      "Хорх... хорх... хорх... хорх..."
      Длинноклювая, с косыми крыльями птица вылетела из-за леса и пошла над поляной - "хорх... хорх...", - то ныряя вниз, то вскидываясь, как бабочка.
      Вальдшнеп! Вальдшнеп тянет!..
      Совсем стемнело, и я пошёл к дому.
      Холодом тянуло по земле, хрустела под ногами корка льда, схватившая лужи.
      На опушке в лицо вдруг повеяло теплом. Земля оттаяла, согрелась за день, теперь воздух греется об неё.
      Я шёл полем и вспоминал цветы, оставленные на пеньке. Снова показалось, что стебли их шевелятся, шевелятся в руке.
      Я не знал, как называются эти цветы.
      Потом только узнал - волчье лыко.
      ФИОЛЕТОВАЯ ПТИЦА
      Как-то в мае, когда снег уже потаял, я сидел на стуле, вынесенном из дому, и чистил ружьё.
      Дядя Зуй сидел рядом на чурбаке и заворачивал махорочную самокрутку.
      - Видишь ты, какие дела-то... - сказал он. - Куры у меня не ноские.
      - Яиц не несут?
      - Яйцо в неделю - разве ж это носкость?
      Такого слова я вроде не слыхал. Чудное - сразу в нём и "нос" и "кость".
      Сквозь ружейные стволы я глянул в небо. В них вспыхнули и нанизались одно на другое светлые оранжевые кольца, где-то в конце стволов слились в голубой пятачок - кусок неба.
      - Я уж тут новую несушку купил, - толковал дядя Зуй. - У Витьки Белова. У него все куры ноские.
      Дочистив ружьё, я пошёл поглядеть на новую несушку.
      Три курицы бродили у Зуюшки во дворе. Две-то были знакомые пеструшки, а третья - необыкновенного фиолетового цвета. Но вела она себя нормально, говорила "ко-ко-ко" и клевала намятую варёную картошку.
      - Что это за масть у неё?
      - Она белая, - сказал дядя Зуй. - Но, видишь ты, белые куры в каждом дворе, так я её чернилами приметил, чтоб не спутать.
      - Гляди, станет она фиолетовые яйца носить.
      Тут курица вдруг подошла ко мне и - хлоп! - клюнула в сапог.
      - Пошла! - сказал я и махнул ногой.
      Курица отскочила, но потом снова подбежала и - хлоп! - клюнула в сапог.
      - Цыпа-цыпа, - сказал дядя Зуй, - ты что, холера, делаешь?
      Тут я догадался, в чём дело. Сапоги были все облеплены весенней грязью. С утра я ходил на конюшню, а там кто-то просыпал овёс. Потом белил яблони, обкапал сапоги извёсткой. Каждый сапог превратился теперь в глиняный пирог с овсом и с извёсткой.
      Фиолетовой несушке так понравились мои сапоги, что, когда я пошёл домой, она двинула следом.
      На крыльце я снял сапоги и отдал ей на растерзание. Из окошка я видел, что она обклевала весь овёс и всю извёстку. Извёстка ей нужна, чтоб скорлупа у яиц была прочнее.
      Обклевав сапоги, курица опрокинула банку с червями, накопанными для налимов, и принялась за них.
      Тут я не выдержал, выскочил на крыльцо и схватил полено.
      Взмахнув чернильными крыльями, она перелетела со страху весь двор и уселась на берёзе.
      На другой день, возвращаясь с охоты, я увидел на дороге фиолетовую птицу. Издалека она узнала меня и подбежала, чтоб клюнуть в сапог.
      Пока была на дорогах грязь, курица встречала и провожала меня. Но вот весна кончилась, грязь на дорогах подсохла. Как-то я шёл из леса и снова увидел на дороге свою знакомую.
      А она-то даже и не поглядела на меня, пошла прочь.
      "Что такое?" - подумал я.
      Глянул на свои сапоги и увидел - нету сапог. Иду я по траве босиком лето наступило.
      ПОД СОСНАМИ
      Апрель превратился в май. Снега в лесу совсем не осталось, а солнце грело и грело. Оно меня совсем разморило после бессонной ночи на глухарином току.
      Я шёл по болоту и время от времени бухался на колени в моховую кочку собирал прошлогоднюю клюкву.
      Перележав зиму под снегом, клюква стала синеватой и сладкой.
      За болотом оказался бугор. Здесь росли десятка два сосен.
      Я снял куртку, постелил её и прилёг под соснами.
      Бугор сплошь был усыпан божьими коровками, как давешние болотные кочки клюквой. Мне это понравилось, но скоро я понял, что клюква лучше божьих коровок хотя бы потому, что она не двигается.
      Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба - божьи коровки ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощёлкивал их, а потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх.
      Сосны уходили в небо.
      Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди.
      Божьи коровки взлетали, и тогда было видно, как закручивается между стволов кирпичная и прозрачная точка.
      Вверху дунул ветер. Сосна уронила шишку.
      Шишка гулко ударилась о землю.
      Я прикрыл глаза и задремал. Было слышно, как шумят сосновые ветки и далеко бубнят-бормочут тетерева.
      Послышался приглушённый звук трубы.
      "Лось, что ли? - подумал я. - Да нет, гон у лосей осенью".
      Труба была еле слышна, но играла отчётливо, с переливами.
      Звук её был медный, не лесной. Лось не умеет так трубить. У него голос - стон, глухой, хриплый, а этот будто неживой.
      Очень тихо, незаметно за первой трубой вступила вторая. Её голос был ниже. Он помогал, подпевал первой.
      "Что это за трубы? - думал я. - Не лось это и не журавель".
      Солнце припекало, и я дремал, а потом и вовсе заснул и во сне уже сообразил, что звуки эти доносятся из земли, из бугра. А бугор похож на огромный кривой барабан. Он ухает и глухо гудит, а совсем-совсем глубоко в земле слышатся переливы, будто кто-то струны перебирает.
      Мне снилось, что сосны - это и есть медные музыкальные трубы, только корявые, обросшие ветками. Они трубят, медленно раскачиваясь надо мною.
      Когда я проснулся, солнце опускалось. Ни звуков трубы, ни струнных переборов не было теперь слышно. Только на нижних ветках сосны бил зяблик.
      Я приложил ухо к сосновому стволу: слышался шум, далёкий, как в морской раковине.
      Спустившись с бугра, я пошёл к дому, а сам всё думал, что же это за звуки доносились из земли. Может быть, в бугре был подземный ручей - играл, захлёбывался весенней водой?
      В тот день я добрался к дому под вечер, сразу пошёл в баню и, конечно, думать забыл о звуках, которые доносились из бугра.
      Я бы и не вспомнил о них, если б не услышал вот какую историю.
      Во время войны здесь, неподалёку от Чистого Дора, был бой.
      Наши солдаты шли через лес и через болота, а немцы обстреливали их из миномётов. Вместе со всеми шёл солдатский духовой оркестр.
      Перед боем музыканты спрятали свои инструменты. На каком-то бугре среди леса они закопали в землю трубы и валторны, флейты, барабаны и медные тарелки. Чтоб не достались врагу.
      Оркестр не достался врагу, но многие солдаты погибли в бою, а те, что остались живы, не смогли потом разыскать в лесу этот бугор.
      А я-то теперь думаю, что как раз спал на том самом месте.
      ОКОЛО ВОЙНЫ
      До Чистого Дора немец не дошёл.
      Но был он близко.
      За лесом слышался рёв орудий и такой скрежет, будто танкетки грызлись между собой. В серых облаках, висящих над деревней, иногда вдруг вспыхивали ослепительные искры, а между вспышками сновали маленькие крестообразные самолёты.
      Все дома Чистого Дора стояли тогда пустые. Мужчины были на фронте, женщины эвакуировались.
      Только в одном доме жили люди: тётка Ксеня с двумя детьми и Пантелевна. Они собрались жить вместе, чтобы не было так страшно.
      Ночами, когда дети спали, женщины глядели в окно на снежное поле и лес. Им казалось - немец подкрадывается, таясь за деревьями.
      Как-то ночью в дверь им вдруг стукнул кто-то и крикнул:
      - Открывай, что ли!
      Женщины не стали открывать.
      - Открывай! - снова крикнул человек с крыльца. - Я ведь замёрз.
      Тётка Ксеня подошла к двери и спросила:
      - Кто?
      Это был Мохов-безрукий из соседней деревни, из Олюшина. Его не взяли на фронт.
      - Что ж вы свечку не зажгёте? - сказал Мохов, входя в избу. - Темень у вас.
      - Нету свечки, - сказала Пантелевна, - садись вот на сундук.
      - Мохов, - сказала тётка Ксеня, - ты к нам жить перебирайся, страшно без мужика.
      - Куда я из дому? У меня там тоже бабы с детьми. Вы к нам перебирайтесь.
      - Нет, - сказала Ксеня, - тут наш дом.
      Мохов достал из кармана горсть чернослива.
      - Красноармейцы дали, - сказал он.
      Тётка Ксеня повынимала из слив косточки и сунула спящим ребятам каждому в рот по сливине. Они дальше спали и сосали чернослив.
      - Вот что, - сказал Мохов, - сидеть мне с вами некогда, надо идти, а завтра утром приходите ко мне. Я вам насыплю картошки. У меня ещё осталась.
      Мохов ушёл, а женщины снова глядели в окно до самого свету.
      Утром они подняли детей и пошли в Олюшино.
      За лесом сегодня не скрежетало и не было слышно взрывов.
      - Бой кончился, - сказала тётка Ксеня, - только не знаю, на чьей стороне победа. Ладно бы на нашей.
      - А вдруг на его? - сказала Пантелевна.
      - Он бы тогда сюда пришёл.
      - Может быть, подкрадывается, - сказала Пантелевна.
      Они поглядели за деревья, но никого не было видно - только снег лежал.
      Просветлело.
      Сизые перья протянулись по небу, и за лесом зажглась солнечная полоса.
      И тут женщины увидели вдруг какой-то предмет. Он плыл над лесом медленно-медленно. Ветки заслоняли его, и нельзя было разобрать, что это.
      - Бежим! - сказала Пантелевна.
      Ей стало страшно: что это летит по небу?
      Тёмный предмет выплывал из-за деревьев. Восходящее солнце вдруг осветило его, и они увидели, что это по небу летит человек. Только очень большой.
      - Мужик! - крикнула Пантелевна.
      А тётка Ксеня заплакала и села в снег. Она не могла понять, как летит человек, и плакала, и крепко держала детей.
      Огромный человек плыл над лесом.
      Огромный, больше деревьев, стоящих под ним.
      Он плыл-летел, лёжа на боку и поджав ноги.
      Он был в солдатской шапке и в шинели. Полы шинели развевались, и слышно было, как они трещат от ветра, дующего наверху.
      Пантелевна побежала по снегу, чтобы спрятаться от этого страшного летящего мужика, а он молча плыл над лесом, над Чистым Дором.
      Бежать было некуда, и Пантелевна остановилась.
      Она глядела, как висит над ней огромный солдат, поджавший ноги к животу, и не могла понять, мёртвый он или живой. И почему он такой большой? И зачем по небу летит?
      В шинели его были видны большие дыры. И ещё была видна красная звезда, только не на шапке, а на плече.
      - Не бойся! - крикнула Пантелевна, увидев звезду. - Это наш!
      Но тётка Ксеня боялась поднять голову и поглядела наверх, только когда огромный солдат отплыл в сторону.
      - Его, наверно, ранили, - сказала Пантелевна.
      Она теперь думала, что у нас есть такие большие солдаты, которые умеют летать.
      Он отплывал в сторону, по-прежнему поджав колени и подложив под голову ладонь.
      Лицо его было совсем серым.
      Солнце поднялось выше, и сильнее задул ветер, подхватил солдата, понёс его дальше.
      Нет, он, видимо, был убит, этот огромный солдат, и уже не сопротивлялся ветру. Скоро он ушёл за лес на другой стороне Чистого Дора.
      А женщины всё никак не могли понять, откуда взялся этот большой человек, зачем он летал по небу и как его убили. Они пошли дальше по дороге в Олюшино и ждали, что по небу поплывут новые огромные люди. Но небо было пусто.
      А огромный солдат летел дальше, по-прежнему поджав ноги к животу. Потом он стал медленно опускаться и наконец лёг на верхушки ёлок.
      Он сделался меньше и постепенно сползал с ёлок на землю.
      Какие-то запутанные верёвки протянулись от него по ёлочным верхушкам, куски толстой материи нависли на ветках, ссыпали с них снег.
      Это был аэростат воздушного заграждения. Немецкий самолёт налетел на него, переломил себе крыло и разбился об землю. От удара самолёта аэростат тоже получил пробоину, опустился к земле, выпустив через дырку часть газа.
      Он перекрутился весь и превратился в солдата, в огромного человека, и утреннее солнце призрачно осветило его. Ни тётка Ксеня, ни Пантелевна не знали этого. Они сидели у Мохова в избе, варили картошку и рассказывали, какие у нас есть огромные летающие солдаты.
      - Как жалко-то его! - сказала Ксеня. - Такой был большой, а не уберёгся. Снаряд, наверно, в него попал.
      - Ему бы затаиться, - сказала Пантелевна, - а он эвон куда - по небу поплыл.
      БЕРЁЗОВЫЙ ПИРОЖОК
      Братья Моховы с Нюркой пошли в лес по ягоды, а я так пошёл, сам по себе.
      И хоть шёл я сам по себе, а они по ягоды - всё равно мы всё время оказывались рядом. Я иду, а сбоку то Нюрка выглянет, то какой-нибудь брат Мохов.
      Заверну в сторону, чтоб побыть в тишине, а уж из кустов другой брат Мохов вылезает. Эти братья особенно надоедали - бидонами дрались, валуями кидались или вдруг начинали кричать:
      - Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
      Нюрка была потише, но, как дело до свинки доходило, тоже кричала изо всех сил:
      - Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
      - Эй! - крикнул я. - Кого вы там подкалываете?
      - Свинку! - хором отозвались братья Моховы.
      - Какую ещё свинку? Тащите её сюда!
      Братья Моховы и Нюрка выскочили из кустов с бидонами в руках, никакой свинки видно не было.
      - А свинка где? - строго спросил я.
      - Вот, - сказала Нюрка и протянула мне травинку, на которую нанизаны были земляничины.
      - Земляника, - сказал я.
      - Земляника, - согласилась Нюрка. - Но только - свинка.
      Я пригляделся и увидел, что ягоды, нанизанные на стебель, были особенно крупные, особенно спелые, чёрные от густой красноты. Снял ягоду со стебля, положил в рот и понял, что и вкус у неё особенный. У простой земляники солнечный вкус, а тут - лесной, болотный, сумрачный.
      Долго, видно, зрела эта ягода, набиралась солнца и сока, сделалась лучшей из земляничин.
      Я нашёл подходящую травинку, выдернул из неё стебель и вместе с ребятами стал собирать ягоды и покрикивать:
      - Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
      Скоро травинка моя стала тяжёлой от нанизанных на неё земляничин. Приятно было нести её, помахивать ею, разглядывать.
      К обеду бидоны у ребят были полны, и я подколол свинки травинок пять. Присели отдохнуть. Тут бы и перекусить, а никто из нас не взял в лес ни сухаря, ни лепёшки.
      - Надо свинку рубануть! - кричали братья Моховы.
      - Что собрали - домой понесём, - сказала Нюрка. - Погодите, я сейчас пирожков напеку.
      Она сорвала с берёзовой ветки листок, завернула в него пяток земляничин и первому, как старшему, протянула мне.
      - Что это? - спросил я.
      - Берёзовый пирожок. Ешь.
      Очень вкусным оказался берёзовый пирожок. Земляникой от него пахло и солнцем, лесным летом, глухим лесом.
      ЛЕСОВИК
      Я плыл по Ялме.
      Сидел на корме лодки, помахивал веслом. Далеко уже отплыл от Чистого Дора, вместе с речкой углубился в лес.
      Вода под лодкой чёрная, настоялась на опавших листьях. Над нею синие стрекозы перелетают.
      Захотелось что-нибудь спеть, просто так, от хорошего настроения. А вдруг, думаю, здесь какая-нибудь девушка малину собирает! Услышит, как я хорошо пою, - выйдет на берег. Размечтался я и грянул:
      Ой, когда мне было лет семнадцать,
      Ходил я в Грешнево гулять...
      Допел первый куплет и уже хотел за второй взяться - вдруг слышу:
      - Ты чего орёшь?
      Вот тебе на! Оказался кто-то на берегу. Только не девушка. Голос грубый, болотный.
      Огляделся - не видно никого в берегах. Кусты.
      - Чего головой крутишь? Ай не видишь?
      - Не вижу чтой-то, дядя.
      - А не видишь, так и не видь.
      - Эй, дядя, - сказал я, - да ты кустиком пошевели!
      Молчит.
      Ну, глупое положение!
      Отложил я весло, хотел закурить. Шарь-пошарь - нету махорки. Только что в кармане шевелилась - теперь нету.
      Вдруг стемнело над рекой. Солнце-то, солнце за тучку ушло!
      Куда ж это я забрался? Лес кругом страшный, корявый, чёрный, вода в реке чёрная, и стрекозы над ней чёрные. Какие тут девушки? Какая малина? Ударил я веслом - и ходом к дому, в Чистый Дор, к Пантелевне.
      - Ну, батюшка, - сказала Пантелевна, - спасибо, жив остался. Он бы тебя в болото завёл.
      - Кто?
      - Лесовик! Знаешь, как он Мирониху-то водил? Иди, говорит, сюда, девушка, я тебе конфетку дам. А Мирониха по глупости идёт за конфеткой. А он ей в руку впился и в болото тянет. Тут матушка Мирониха помирать начала. Во ведь как бывает.
      Не стал я спорить с Пантелевной, а Мирониху, конечно, знал. Как придёт вечером, обязательно что-нибудь приврёт.
      Месяц прошёл с тех пор, и я забыл про лесовика. А как в августе рыжики-то пошли - вспомнил.
      С дядей Зуем отправились мы за рыжиками. Босиком.
      Чистодорские жители все ходят за рыжиками босиком - ногами ищут. Вот ведь история! А делается это для того, чтоб найти в траве самый маленький рыжик. Руками шарить - коленки протрёшь. Главная задача - найти такой рыжик, чтоб он в бутылочное горлышко пролезал. Подберёзовики и маслята солят в бочках, а рыжики - только в бутылках. Насолишь на зиму бутылочек двадцать, потом только вытряхивай.
      Я-то вначале ходил собирать в сапогах, на месте разувался. А потом плюнул - ходишь, как неумный, с сапогами в руках. Стал было ходить в одном сапоге - как-никак одна нога рабочая, - но и это бросил: задразнили.
      С дядей Зуем пришли мы в сосняки. Рыжиков много.
      Зуюшко ногой строчит, как швейная машина "Зингер", а я осторожно собираю. Еле-еле ногой шарю - боюсь змею собрать.
      За спиной у меня что-то зашелестело в кустах. Оглянулся я и замер. Медленно-медленно высовывается из куста длинная палка. А на конце её приделан острый кривой нож. И вот этот нож тянется ко мне!
      Тут у меня сердце зашлось. Стою столбом, а нога сама по себе рыжики ищет.
      Кусты раздвинулись, и из листьев показался человечек, маленький, ростом с пень. Лесовик! В руках держит палку с ножом на конце, сам весь корявый, борода серо-синяя, а руки чёрные, как головешки. Смотрит на меня, ножовой палкой покачивает и говорит, как из дупла:
      - Рыжики берёшь?
      - Ага, - говорю я. - Рыжичков бы нам.
      - Нам бы рыжичков, - сбоку говорит дядя Зуй. - В бутылочку.
      - В каку таку бутылочку?
      - А в поллитровочку, для прелести посола.
      - Ага, - говорит лесовик и башкой кивает. - Сей год рыжичков много, прошлый меньше было. А махорки у вас нету ли?
      - Есть, - говорит дядя Зуй. - Есть махорка.
      Лесовик сел на пень и стал самокрутку крутить. Тут я его как следует разглядел: всё верно, точно такой, как Пантелевна рассказывала, только что-то клыков не видно.
      Дядя Зуй подошёл к пню и говорит:
      - А вы каким промыслом занимаетесь?
      - Живицу я собираю, - говорит лесовик. - Смолку сосновую. Я насквозь просмолённый, как птица клёст. Руки мои ни за что не отмоешь, вон и в бороду смола накапала.
      Тут мне всё стало ясно. Часто в лесу я видел сосны с насечками на стволах. Эти насечки делаются уголками, одна над другой. Смола перетекает из насечки в насечку, а потом капает в баночку. Смола эта и называется "живица", потому что она рану на стволе дерева заживляет.
      Я даже огорчился, что лесовик смоловиком оказался, спрашиваю дальше:
      - А это что за палка у вас страшная?
      - Это палка-хак. Этой палкой-хаком я делаю насечки на сосне, чтобы живица выступила.
      - А сосна не мрёт ли от вашей работы? - спрашивает дядя Зуй.
      - Не, - говорит смоловик, - пока не мрёт.
      Дали мы смоловику ещё махорки и пошли дальше. А когда уже разошлись, я вспомнил: надо было спросить, не он ли окликал меня, когда я в лодке плыл...
      Вечером всю эту историю я рассказал Пантелевне. Так, мол, и так, видел лесовика.
      - Э, батюшка, - сказала Пантелевна, - да разве ж это лесовик? Настоящий лесовик в лесу сидит, бельмищи свои пучит да деньги делает.
      ЖЕЛЕЗЯКА