Повесть о сыне

      - Нет его дома. Ушёл. Куда - не знаю.
      Тогда гестаповец спросил:
      - А кто это спит там в комнате?
      - Это... немецкий офицер.
      Немец подошёл к кровати и что-то начал говорить по-немецки. Конечно, дядя Коля молчал - он плохо знал немецкий язык. Одеяло полетело на пол:
      - Ага, попался наконец!
      Удары кулаком и ногами. Закричал Валерик. Ольга Александровна кинулась к мужу. Фашисты избили и её.
      В семь часов пришли за ней. Я была как мёртвая. В мозгу стучало одно: "Олег, Олег! Как же он теперь уйдёт?"
      Мы остались с мамой и с маленьким Валериком. В девять часов опять пришли гестаповцы с переводчиком, несколько полицейских и Захаров.
      Снова повальный обыск, ещё раз перерыли всё в квартире.
      Часть вещей забрали, остальные приказали не трогать.
      Наша квартира была теперь вся ободрана, пустая и холодная. Мы ютились в кухоньке на одной кровати: бабушка, я и Валерик. И вот пришли гестаповцы и забрали бабушку. Она оглянулась с порога. Наши глаза встретились. Я прочла в глазах матери: "Ничего не бойся. Ни о чём не расскажу".
      В гестапо бабушку встретили руганью и издевательствами:
      - Ага, старая! И ты с ними заодно?
      Удар, ещё и ещё... Вернулась бабушка домой часа через три. Еле приползла, вся избитая.
      "ПРИДУ С КРАСНОЙ АРМИЕЙ!"
      Я стала ждать своей очереди, своего ареста. Душа болела, хотелось хоть ещё раз увидеть сына и как можно скорей отправить его из Краснодона. Но меня не трогали.
      Лидия Макаровна с тревогой рассказала мне, что в городе уже знают, что Олег возвратился и где-то прячется. Нужно было немедленно уходить. Соседи знали, что мы дружим с Поповой.
      Куда, к кому пойти? Всем друзьям Олега грозила смерть, и они сами прятались от полиции. Идти по дороге тоже опасно. Там продолжается отступление немцев. Мужчин, попадающихся им на глаза, они расстреливают. То же самое может случиться и с Олегом, если он днём выйдет из Краснодона.
      А уходить нужно было. Вот-вот могли явиться гитлеровцы. Что же делать? Где искать спасения? И мы пошли на хитрость: решили переодеть Олега в женскую одежду и в таком виде проводить его за окраину Краснодона.
      Маршрут был такой: в селе Таловое Олег переночует у моей знакомой Анны Акименко, на следующий день утром выйдет в Должанку (туда Лидия Макаровна даст записку к своим родственникам), а на третий день пойдёт в Боково-Антрацит и там переночует в землянке у знакомого нам деда.
      Стали готовить для Олега одежду. Пришла бабушка. Молча сняла с себя валенки и протянула их внуку. Олег покачал головой:
      - Бабушка, ты слабая, тебе валенки больше нужны, чем мне. Да и вам в этих валенках лучше простаивать в полиции с передачей дяде Николаю и тёте.
      Насилу уговорили его надеть валенки на отмороженные ноги. На дворе был лютый мороз, какого люди в Донбассе давно не помнили.
      Олег попросил бабушку принести ему из дому наган: он был спрятан в сарае под крышей.
      Я запротестовала:
      - В нагане всего один патрон, на что он тебе?
      - И один патрон может пригодиться. Нападёт на меня один немец хватит и одного патрона. Нападёт больше - пригодится для себя.
      Бабушка принесла наган. Потом мы дали Олегу женскую одежду.
      Он посмотрел на неё, усмехнулся и отодвинул одежду от себя. К этому времени Олег стал говорить баском.
      - Это же ни к чему не приведёт, - сказал он с лёгкой усмешкой. - Ну, ты сама подумай: во-первых, это смешно - рядиться мне в женское платье; во-вторых, если я встречу немца и он меня спросит о чём-нибудь, а я ему отвечу таким басом, тогда - провал наверняка. Да и не хочу я перед врагами рядиться...
      Но выхода другого не было, и мы так настойчиво просили! Наконец Олег пожал плечами и уступил. Переряженный, он нисколько не стал похож на женщину - высокий, широкоплечий, угловатый в движениях, с упрямым подбородком. Особенно выдавали его глаза: мужские, непокорные, властные. Мы махнули рукой на всё. На счету была каждая секунда.
      Перед уходом из квартиры Олег вынул из кармана три стихотворения и протянул их мне.
      - Мама, - сказал он, грустно улыбаясь, - вот эти два тебе на память, а это передай Нине Иванцовой. Хорошо?
      Никогда не забыть мне, как мой сын тогда взглянул на меня! Нет, я не могу описать всё то, что поднялось в моей душе...
      Куда провожала я сына? Может, в последний путь провожаю? Какая судьба ждёт его? Кто пригреет моего мальчика, кто залечит его отмороженные ноги? Найдётся ли добрая душа, которая спрячет его от врага?
      Почуяло ли моё сердце, что в последний раз я иду рядом с сыном, в последний раз слышу его голос, но я беспомощно заплакала:
      - Олежек мой, болит моё сердце! Увидимся ли мы когда-нибудь с тобой?
      - Увидимся, мама, - старался он утешить меня. - Ты только так и думай! Хорошо, мамочка?
      Он обнял меня, поцеловал, посмотрел мне в глаза. Нахмурился, сдерживая волнение.
      - Мамочка, дай мне слово, что ты будешь беречь себя, прятаться от полиции, пока наши придут. Хорошо? А если со мной что-нибудь случится, мамочка, родненькая, не плачь! Не плачь, мама! Чего плакать? Я не упаду перед врагом на колени. А если придётся умереть, что ж... свой долг я выполнил. Как мог, так и боролся. А останусь жив - ну, держись тогда, фашист!
      Мы дошли до села Таловое.
      Солнце уже совсем зашло, когда мы, пользуясь вечерними сумерками, сняли в коридоре у Анны Акименко с Олега женскую одежду. Анна приняла сына переночевать, и мы с Поповой немного успокоились. В последний раз прощались, ещё раз просили друг друга беречься. Я прижала сына к груди. Больше я уже не могла глядеть в его милые глаза, но последние слова запомнились мне навсегда:
      - Не печалься, мама! С нашими приду, с Красной Армией!
      Дома, куда я возвратилась в семь часов вечера, я не застала никого.
      В квартире было пусто и холодно, как на улице. Бабушку опять забрали в полицию, а маленького Валерия взяли к себе соседи. Я осталась одна.
      Могильная тишина камнем легла мне на сердце, давила, не давала дышать.
      Я вошла в комнату Олега.
      Сорванные с дивана одеяла и простыни, раскиданные по полу вещи - всё говорило о недавнем обыске. На столе лежали шахматная доска, запонки и любимый галстук Олега. На полу валялась книга "Капитальный ремонт" Леонида Соболева - последняя, какую прочитал в своей жизни мой сын, книга о море.
      Машинально я подняла её, открыла и ахнула. Как же немцы не заметили? На обратной стороне обложки Николаем была записана последняя полученная "Молодой гвардией" сводка Совинформбюро. Перечислялись отнятые у немцев наши города, называлось число пленных, убитых врагов...
      Нет, драгоценную эту книгу я немцам не отдам! Только успела я спрятать "Капитальный ремонт", стук в окно.
      "Всё. Теперь за мной..."
      Но это была она, моя мама. Её снова избили в полиции. Выпустили, как приманку для Олега. Стало ясно, почему и меня не берут до сих пор. Ждут и следят.
      Всю ночь проплакали мы с ней над стихами Олега, что дал он мне на прощанье. Вот они:
      Ты, родная, вокруг посмотри:
      Сколько немцы беды принесли!
      Голод, смерть и могилы везде,
      Где прошли по Советской земле.
      Ты, родная, врагам отомсти
      За страданье и слёзы свои,
      За мученье и смерть сыновей,
      За погибших советских детей.
      Мама, мама, не плачь, только мсти!
      Возвратятся к нам светлые дни.
      Правды, счастия луч золотой
      Засияет над нашей землёй!
      ПАЛАЧИ
      Шестнадцатого января мы с мамой понесли передачу в тюрьму дяде Коле, его жене и Елене Петровне Соколан, арестованной за знакомство с нами.
      Мы ещё издали услышали стоны и вопли людей.
      - Что бы это могло быть? - спросила я маму.
      - Наверно, опять когось катуют, - угрюмо ответила она.
      Возле полицейской управы в толпе женщин шныряли полицейские, направо и налево раздавая удары плетьми и безобразно при этом ругаясь. Но женщины не расходились, они с криками и плачем толпились у прибитых к стене списков арестованных, отправленных в концлагерь. В списках было двадцать три человека - юноши и девушки, знакомые мне по "Молодой гвардии".
      Все в Краснодоне уже знали, какой это был "концлагерь". Палачи повели наших детей на казнь. Отчаянный плач, вопли и стоны, как на похоронах, надрывали душу.
      - Да шо ж таке, добри люды, робиться! - запричитала мама по-украински. - Мало им, подлюкам, тои крови, шо выпилы воны из наших дитей, так бач шо воны ще творять!
      И, выхватив у меня кастрюлю с пшённым супом, она выплеснула его в полицейского.
      - На иж, хай ты подавышся, блюдолиз нимецкий!
      Женщины стали швырять в полицейских комками оледенелого снега, замёрзшей землёй, бросать в них посудой с едой, вырывать плётки.
      Началась бы, наверно, настоящая свалка, если бы с пожарной каланчи вдруг не раздался сигнал воздушной тревоги. Толпа быстро рассеялась, а вскоре мы увидели, как стороной проплыла в небе группа советских самолётов, держа путь на запад, в немецкие тылы.
      Я очень боялась за маму, которую могли приметить и потом прийти за ней, и долго ещё не могла успокоиться.
      - Щоб им билого свита весь вик не бачить! - ругалась мама. - Жаль тильки того супу, шо вылыла на гада, - внучек сыдыть голодный. Як подывышся, аж сердце разрывается.
      И с этого дня каждое утро полицейские вывешивали на стене списки молодогвардейцев, переведённых в "концлагерь". На самом деле их на машинах вывозили за Краснодон, к старой шахте, наспех расстреливали и сбрасывали в глубокий шурф, мёртвых вместе с недобитыми.
      Десять дней просидели в тюрьме жена брата и Елена Петровна Соколан. Не добившись ничего, полиция выпустила их.
      Брату Николаю на четырнадцатый день удалось убежать вместе с комсомольцем Колотовичем. Вот как это произошло.
      Красная Армия подходила всё ближе. Уже отчётливо была слышна грозная канонада, всё чаще налетали наши самолёты.
      Немцы и полиция лихорадочно готовились к бегству. Во двор тюрьмы приходили полицейские и из других районов. Этим и воспользовался Николай. Ночью он отогнул проволоку на запоре, открыл дверь камеры. Перед этим он надел на рукав белый платок, похожий на полицейскую повязку. Потом они с Колотовичем вышли во двор и смешались там с полицейскими из других районов.
      Потом побежали. По ним открыли стрельбу и бросились в погоню. Колотович упал. Казалось, всё было потеряно. Но Николай всё бежал и сумел далеко уйти. Забежав за чей-то двор, он увидел пожилого шахтёра. Они поздоровались. Николай сказал:
      - Вот... уходят немцы.
      - Да, видать, что дело такое.
      - Не разберёшь, что лучше: остаться или с немцами уходить?
      - Это уж как кому сподручнее.
      - Мне не сподручно. Кстати, вон они и гонятся за мной...
      Шахтёр пытливо взглянул на дядю Колю, ничего не ответил, а лишь мигнул на погреб и прошёл мимо. Николай бросился к погребу.
      Немцы обыскали всё, стреляли в погреб, но спуститься не захотели.
      Больше суток пришлось отсидеть брату в погребе. Жена шахтёра, - как потом мы узнали, Степана Афанасьевича Чистолинова, - принесла ему кувшин воды и пышки из бурака. Но больше всего он был рад самосаду.
      К вечеру следующего дня брат ушёл.
      Таким образом, наши хождения в тюрьму с передачами прекратились. Но немцы опять сами часто проведывали нас - всё надеялись застать Олега или брата.
      Двадцать пятого января они не пришли. Я забеспокоилась. То я страшилась, когда они приходили, теперь я ждала их. Приходят - значит, ищут. Не пришли - значит, нашли.
      Я кинулась в полицию.
      Дежурил молодой, неопытный полицейский. Он, видимо, был в курсе дела молодогвардейцев, но не знал подробностей и фамилий. И я, чувствуя, как у меня холодеют руки и ноги и всё плывёт перед глазами, решилась спросить:
      - Кошевой и Коростылёв... есть у вас?
      Полицейский, позёвывая, обошёл все камеры, выкрикивая фамилии сына и брата. Никто не отозвался. Я ушла. Но тревога продолжала сушить мою душу. И я не обманулась.
      Двадцать девятого января, к концу дня, к нашему дому подъехали сани, запряжённые тройкой лошадей. В квартиру вошли жандармы и полицейские во главе с Захаровым, все пьяные. Захаров крикнул:
      - А ну, давай одежду сына - всё, что есть! Да живей у меня!
      Я ответила:
      - Дома не осталось одежды. Всю её уже забрала полиция...
      Захаров презрительно прервал меня:
      - Ну-ну! Это такая же правда, как то, что ты не знала, где твой сын.
      - И не знала, - ответила я, чувствуя, как пол уходит из-под ног, - и сейчас не знаю.
      - Ничего, зато мы знаем.
      Я смолчала. Я всё ещё надеялась, что он обманывает меня или просто так мучает, но тут один полицейский удивлённо спросил у Захарова:
      - А что, разве Кошевого уже того... поймали?
      - Поймали, - осклабился Захаров, свёртывая папироску и не сводя с меня глаз. - Отстреливаться, щенок, вздумал, полицейского ранил. Хорошо, что в нагане у него был всего один патрон...
      Когда я пришла в себя, полицейские уже уходили, хлопая дверями. Собрав последние силы, я кинулась за ними, крикнула:
      - Олегу... можно еду принести?
      - Еду? - переспросил Захаров, криво усмехаясь. - Да его и в Краснодоне-то нет. Вообще нет. Сын твой расстрелян в Ровеньках.
      Падая опять, я успела крикнуть ему вслед:
      - Палач, будь ты навеки проклят!
      Если бы не мама, не знаю, что стало бы со мной. Но я Поддалась маминой доброй ласке. Бабушка верила, что внук её жив, что его не возьмёт никакая пуля. И эту непреклонную веру она передала и мне. Вместе с мамой и я стала надеяться. На что? Я этого не могу объяснить. Мы словно чуда ждали...
      ПРИШЛИ!
      Потянулись чёрные, длинные дни, длинные бессонные ночи.
      Мы жили в крайнем напряжении сил. Что с Олегом? Неужели правду сообщил Захаров? Где Николай? Жив ли он?
      В голову приходили самые страшные догадки, но мы старались приободрить друг друга и вслух высказывали только утешительные предположения.
      Маленький Валерик то и дело приставал к нам:
      - А почему так долго папы нет? Он принесёт мне хлебца? А Олезя (так звал он Олега) скоро придёт?
      Отвечая ему, мы, казалось, сами верили в то, что сочиняли.
      Как-то рано утром зашла к нам знакомая Лышко, проживавшая в посёлке шахты No 1-бис. Она передала записку от Николая, которая была датирована 25 января. Николай сообщал, что благополучно живёт в погребе, беспокоился о судьбе Олега, передавал приветы родным. Он прятался там три дня, но потом начались облавы, и он ушёл. Куда - Лышко не знала.
      И опять - тяжёлые предчувствия, ожидания и надежды...
      Немцы приказали нам два раза в день ходить в полицию отмечаться. С востока грозно доносился артиллерийский гул. Фронт был всего в двенадцати километрах от города.
      Мы часто следили за нашими самолётами, радовались, когда они бомбили немецкие войска и склады, - мы не боялись этих бомб. Как мы ждали своих!
      Первого февраля полиция из Краснодона эвакуировалась в Ровеньки, забрала с собой и арестованных - последнюю партию обречённых на смерть. Среди них были Люба Шевцова, Семён Остапенко, Виталий Субботин и Дмитрий Огурцов.
      Но часть полицейских оставалась ещё в Краснодоне, и мы должны были ходить отмечаться. Третьего февраля вызвали в полицию бабушку и снова сильно избили её.
      С этого дня я начала прятаться от немцев.
      Полиция приходила за мной. Мама сказала, что я пошла в село достать хлеба. Тогда пьяные полицейские начали издеваться над мамой и над маленьким Валериком. Один из них взял ножницы и, хохоча, колол ими трёхлетнего Валерика.
      - Мама, мама! - кричал Валерик, и холодным потом покрывалось его маленькое, высохшее от голода личико.
      А фронт всё приближался к Краснодону. Уже восемь километров было между нами и освобождением. Слышна была даже пулемётная стрельба. В Краснодоне с нетерпением ждали своих.
      Дни шли, как длинные годы. Сил не было дальше терпеть...
      Девятого февраля к нам в квартиру зашёл незнакомый человек. Он коротко сказал, что пришёл из Ровенек, и подал мне записку. Это была записка от Николая.
      "Дорогая мама! - писал он. - Нахожусь в ровенецкой тюрьме. Выдал меня Крупеник в Боково-Антраците. Не знаю, вырвусь на этот раз или нет. Пригнали сюда много краснодонских ребят. Часто нас гоняют на работу. Как хочется увидеть вас! Целую, Коля".
      Последняя маленькая надежда была вырвана у нас подлым предателем. Находившаяся с нами тогда Елена Петровна Соколан предложила пойти в Ровеньки и понести Николаю письмо и передачу. За сборами в дорогу я как-то отвлеклась, но мама слегла. По её худым восковым щекам то и дело скатывались слёзы.
      Двенадцатого и тринадцатого февраля гестапо провело облавы в квартирах, погребах и сараях. Искали мужчин. Удалось захватить около ста человек разного возраста; фашисты их согнали в полицию.
      К вечеру 13 февраля все немецкие части начали в панике покидать Краснодон. Поднялась невероятная суета. А утром 14 февраля 1943 года в Краснодоне не было уже ни одного гитлеровца.
      Ровно в одиннадцать часов в город ворвались наши танки. Увидев первый советский танк, мы бежали за ним, плача от радости, поднимая к танкистам руки, благословляя наших освободителей.
      Не знаю, кто в этот день мог усидеть в комнате. Жители города вышли встречать Красную Армию. К вечеру Краснодон был заполнен нашими войсками. Мы пригласили к себе на квартиру двадцать красноармейцев. Взяли бы больше, если бы могла вместить квартира. Мы с мамой стирали им бельё, варили обед, подавали на стол. Моя старенькая мама, забыв об усталости, целовала и сажала к столу красноармейцев, как родных сыновей.
      Когда первые танки въехали в полицейский двор, никто не отозвался на зов танкистов. Камеры молчали. Трупы расстрелянных лежали во дворе. Их было полно и в камерах. Немцы не оставили в живых ни одного человека из тех, кого захватили накануне.
      Семнадцатого февраля в Краснодоне был траурный день, полный плача и причитаний осиротевших матерей.
      Из шахты No 5, из тёмного шурфа в шестьдесят пять метров глубины, бадьёй поднимали тела замученных молодогвардейцев.
      Около шурфа собрались все жители Краснодона. К каждому телу бросалась мать. Узнавать было трудно. Чтобы вырвать у молодогвардейцев признания, гестаповцы подвергали их нечеловеческим пыткам. Девушки и ребята лежали изуродованные, в синих подтёках, с чёрными от огня пятнами; у некоторых на груди ножом были вырезаны звёзды. Снег около шурфа был красен от крови.
      Напрасна была злоба палачей! Молодогвардейцы держались мужественно и не изменили святому делу, за которое боролись и которому шесть месяцев назад присягали.
      Взбешённый неудачей, начальник полиции Соликовский набросился на Толю Попова, едва стоявшего на ногах от избиений.
      - Ничего от меня не узнаете, - сказал он. - Одно скажу: жаль только, что сделали мало...
      Когда стало известно, что их повезут на казнь, Уля Громова азбукой Морзе передала во все камеры последний приказ штаба:
      "Скоро повезут нас на казнь. Держаться перед смертью будете так, как жили, - мужественно. По дороге запоём любимую песню Ильича: "Замучен тяжёлой неволей".
      Десять дней вытаскивали трупы из шахт. Я, так же как все матери, бросалась к нашим мёртвым детям - думала, может, найду и Олега среди них. Сына не было...
      В Краснодон стали возвращаться молодогвардейцы, оставшиеся в живых. Из ста трёх молодогвардейцев вернулись только Нина Иванцова, Ваня Туркенич, Оля Иванцова, Жора Арутюнянц, Радик Юркин, Анатолий Лопухов, Михаил Шищенко и Валерия Борц.
      Вернулся и брат Николай - ему и многим другим арестованным удалось бежать из-под охраны во время бомбёжки немецкого аэродрома, куда их гоняли на работу.
      Первого марта состоялись похороны юных героев.
      Их похоронили с воинскими почестями в городском парке, в братской могиле. Был дан салют. На траурном митинге среди других выступил Ваня Туркенич, одетый уже в военную форму. Над могилой друзей он поклялся, что не снимет своей шинели, пока не будет уничтожен на нашей земле последний фашист.
      После похорон зашли навестить меня Нина и Оля Иванцовы. Печальна была наша встреча. Я передала Нине последнее стихотворение Олега:
      Пой, подруга, песни боевые
      Не унывай и не грусти:
      Скоро наши дорогие
      Краснокрылые орлы
      Прилетят, раскроют двери
      Всех подвалов и темниц.
      Слёзы высохнут на солнце
      На концах твоих ресниц.
      Станешь снова ты свободна,
      Весела, как Первый май,
      Мстить пойдёшь, моя подруга,
      За любимый, милый край...
      Глядя, как дрожит листок в руке Нины, я вспоминала об их дружбе с Олегом, о том, как он часто говорил мне:
      "Мама, ты только посмотри, какие у неё глаза! Умные, добрые, открытые... Знаешь, Нина никогда прежде о себе не забеспокоится, а всегда - о других. Неудачи товарищей переживает больше, чем свои. Когда нужно - скажи, и она готова на любой риск ради товарищей. Что с ней немцы могут поделать?! Если бы и все такие были, как Нина! Не любить её нельзя..."
      Нина вдруг пристально посмотрела на меня широко открытыми прекрасными своими глазами. В них зрело какое-то решение.
      ЭТО БЫЛ ОН
      Второго марта я с мамой и Еленой Петровной Соколан пошла искать Олега в Ровеньки.
      Мы вынуждены были возвратиться. Лес, где были расстреляны наши люди, немцы заминировали. Приходилось ожидать, пока растает снег и лес разминируют.
      Одиннадцатого марта 1943 года стало известно, что в Ровеньках будут раскапывать могилы расстрелянных. Я быстро собралась в путь. Со мной пошли Нина и Оля Иванцовы.
      В Ровеньках мы нашли людей, которые сидели в тюрьме вместе с Олегом. Им чудом удалось избежать смерти.
      Они рассказали, что ещё в конце января к ним в камеру бросили исхудалого, чисто одетого юношу. Его арестовали в Боково-Антраците. При обыске у него нашли зашитый в пальто комсомольский билет и несколько чистых бланков. Был у него наган, из которого, отстреливаясь, он ранил полицейского. Юношу звали Олегом, но фамилии его вспомнить не смогли. Когда его спросили, как он попал в руки полиции, он сказал, что его выдал дед, бывший кулак. К нему замерзающий Олег зашёл в Боково-Антраците...
      На допросах у начальника полиции Орлова Олег держался мужественно.
      Когда Орлов спросил Олега, что заставило его вступить в борьбу, он ответил:
      - Любовь к отчизне и ненависть к вам, изменникам!
      Полицейские зверски избили Олега. В камеру его бросили уже без сознания.
      В камере Олег не давал товарищам падать духом. Он говорил, что никогда не станет просить пощады у палачей; то же самое советовал и всем арестованным. Говорил:
      - Товарищи! Жили мы честно и умрём честно!
      Олег пытался совершить побег. Кто-то передал ему пилочку. За ночь с помощью товарищей он перепилил решётку на окне и бежал, но уйти далеко не смог - ослабевшего, его поймали гестаповцы и снова подвергли страшным пыткам.
      Но и после мук в жандармерии Олег, весь избитый, изуродованный, не изменился и всё настойчивее убеждал даже старших по возрасту товарищей:
      - Не давайте радоваться палачам! Пусть они и не думают, что нам страшно расставаться с жизнью. Держитесь, товарищи! Наши всё узнают. Нас не забудут...
      Молодёжь в камере он учил петь песни, сам запевал первый:
      Широка страна моя родная...
      С песней и на расстрел пошёл.
      На последнем допросе, перед казнью, он сказал:
      - О работе "Молодой гвардии" меня не спрашивайте, не скажу ни слова. И ещё запомните: советскую молодёжь вам никогда не поставить на колени она умирает стоя. Это мои последние слова, и знайте, что я слишком презираю вас, чтобы продолжать разговаривать с вами дальше. Посоветую одно: не прячьтесь. Вас найдут всё равно! За всё ответите!
      Это был он, мой сын...
      ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
      Восемнадцатого марта, рано утром, сотни людей пришли в ровеньский лес.
      Красная Армия била гитлеровцев недалеко, около Боково-Антрацита. По дороге туда через Ровеньки торопились наши подкрепления: пехота, танки, артиллерия. Месть свершалась...
      Фашисты упорствовали. В Ровеньках рвались их тяжёлые снаряды, горели и разрушались дома, низко стелился чёрный дым. Немецкие самолёты то и дело обстреливали город и дороги к нему.
      В лесу около разрытых могил скопилось много народу. Немцы стали бить по лесу из пулемётов. Стоял треск и грохот, ревели моторы самолётов, с деревьев сыпались на нас срубленные пулями ветки. Мы падали на землю и опять поднимались. Никакие силы не могли заставить нас отойти от дорогих могил. Рыдали и причитали женщины. Плакали родные расстрелянных и чужие.
      Лес был ископан могилами, и все могилы были забиты расстрелянными и замученными.
      С болью и страхом и вместе с тем с тайной надеждой, что здесь Олега нет, ходила я между раскрытыми могилами, приглядывалась, искала своё родное дитя.
      Вместе с Ниной и Олей мы узнали страшно изуродованных Любу Шевцову, Семёна Остапенко, Виталия Субботина и Дмитрия Огурцов а.
      Олега мы не нашли...
      Девятнадцатого марта мы снова пошли в лес.
      Только откопали первый труп, я без крика бросилась к нему. Я узнала Олега. Узнали его Нина и Оля.
      Мой сын, которому не было ещё и семнадцати лет, лежал передо мной седой. Волосы на висках были белые-белые, как будто посыпанные мелом. Немцы выкололи Олегу левый глаз, пулей разбили затылок и выжгли железом на груди номер комсомольского билета.
      Сын пролежал в могиле полтора месяца. Яма оказалась мелкая, тело почти не было засыпано землёй. Зато снег засыпал, а мороз сковал и сберёг тело сына. Даже через полтора месяца после смерти Олег был прекрасен. На его высокий лоб падали седые пряди волос, длинные чёрные ресницы оттеняли спокойную бледность его лица.
      Мне помогали Нина и Оля и какие-то совсем посторонние люди. Мы перенесли сына в гроб и на салазках повезли в город, к госпиталю.
      На дороге разрывались немецкие снаряды, и мы часто останавливались. А мимо гроба всё шли и шли вперёд наши подразделения.
      Какой-то боец с автоматом спросил меня:
      - Мать, кого везёшь?
      - Сына.
      Боец приоткрыл крышку гроба.
      - Какой же он молодой у тебя! - сказал он, и слёзы покатились по его лицу. - Ну ничего, мать, мы отомстим. За всё отбмстим!
      Мы похоронили Олега 20 марта 1943 года, часов в пять, в Ровеньках, на центральной площади. Рядом с Олегом поставили гроб Любы Шевцовой. Вместе с ними положили Виталия Субботина, Семёна Остапенко и Диму Огурцова.
      Провожала их Красная Армия, народ. Над глубокой братской могилой красноармейцы приспустили боевые знамёна, оркестр играл похоронный марш, трижды был дан салют.
      Вот к могиле подошла Нина Иванцова.
      - Дорогой мой Олег! - начала говорить она, и голос её ясно слышался. - Олег, я выполню твоё завещание. Завтра я ухожу добровольцем в Красную Армию. Буду, как ты учил нас, с оружием в руках добивать фашистов, мстить за "Молодую гвардию". До победы не сложу оружия!
      И прямо после похорон бойцы пошли в наступление.
      Жестокий бой продолжался. Грохотала канонада. Наши самолёты с победным рёвом неслись в голубом небе на врага. Им не было счёта.
      Догорали последние пожары.
      И шла весна. Ласково грело солнце; снег, торопясь, таял. Бежали говорливые ручьи. Набухали почки на деревьях. Ясно голубело небо.
      Вместе с Ниной ушли в армию Жора Арутюнянц, Толя Лопухов и Радик Юркин. И они славно дрались за Родину.
      А вскоре получил заслуженную пулю дед-кулак, выдавший немцам Олега и других большевиков в Боково-Антраците.
      Нашли предателя организации Геннадия Почепцова, следователя Кулишёва и Громова, слуг фашистов. Их судили открытым народным судом и расстреляли как предателей.
      СНОВА ВЕСНА
      И вот снова весна.
      Пришла победа. Далеко за океанами гремит слава нашей Родины.
      Снова задымили заводы, и весело перекликаются гудки донецких шахт имени Олега Кошевого, имени Сергея Тюленина, имени "Молодой гвардии". Друзья снова встретились, и они опять вместе в борьбе за счастье и новый расцвет отчизны.
      Колосятся хлеба на бескрайных колхозных полях. Снова слышится смех детворы, и солнце отражается в светлых окнах наших школ и университетов.
      Много матерей потеряло в те страшные годы своих детей, и меня роднит с ними общее всем нам страстное желание уберечь детей нашей Родины от новой войны, такой ненужной и жестокой.
      Все эти годы, что прошли со дня гибели сына, меня поддерживали мои многочисленные друзья в нашей стране и за её пределами. Сколько писем идёт ко мне до сих пор, сколько добрых слов сочувствия и дружбы!
      Тёплым словом благодарности хочется мне вспомнить нашу замечательную молодёжь и молодёжь зарубежных стран, коллективы предприятий и кораблей, учителей и учащихся, матерей и детей, всех тех, кто помнит и любит Олега и разделяет со мной мою скорбь.
      Изменился сейчас Краснодон. В центре, возвышаясь над городом, стоит памятник героям-молодогвардейцам. А в саду нашего домика, перед окном Олега, пышно расцвела посаженная им когда-то яблоня. Она разрослась с тех пор. Её видно теперь издалека...
      __________
      Какие черты характеризуют этих юношей и девушек?
      Беззаветная преданность своей Родине и своему народу во имя
      счастья всего человечества. Предельное мужество и бесстрашие в
      борьбе с немецко-фашистскими поработителями родной земли.
      Сочетание благородных юношеских мечтаний, высоких идеалов
      справедливости с необыкновенным трудолюбием и деловитостью в
      осуществлении этих идеалов. Великая идейная принципиальная
      дружба, преданность друг другу в борьбе за общие цели.
      Моральная чистота в общественных делах, в личной дружбе, в
      отношениях любви между юношами и девушками.
      А л е к с а н д р Ф а д е е в
      __________
      "Большая, сознательная, взыскательная любовь к жизни, к
      людям, к Родине, - писала об этой книге известная советская
      писательница Маргарита Алигер, - вот истинная сущность Олега
      Кошевого, шестнадцатилетнего комиссара "Молодой гвардии". Так
      ярка и значительна эта любовь, что и в трагическом финале
      судьбы Олега звучит высокий оптимизм и жизнеутверждение, ибо и
      самая гибель его во имя этой любви - это не конец, а
      продолжение жизни - бессмертие".