Я слушаю детство

      Аксюша сердито захлопнула дверь.
      Минька уныло побрел домой, где бабушка ждала спички.
      Вечером к трамвайной остановке пошли старшие девочки, и с ними Аксюша. Висюлек на лбу не было.
      Она шла мимо всех немного торжественная в своем накрахмаленном, как зонт, платье, в новых узеньких туфлях и с кружевным платочком, уголок которого торчал из-под рукава.
      Она шла в городской сад слушать музыку, духовой оркестр.
      Минька и Ватя остались у ворот.
      Приехал на остановку трамвай и увез Аксюшу.
      В городском саду заиграла музыка. Она полетела над вечерней землей над садами и крышами домов, над голубятнями и сараями.
      Ее принес теплый ветер фен, который к вечеру подул с гор.
      Иногда музыка прерывалась - это значило, что музыканты отдыхают, - и начиналась снова.
      Минька знал - где-то рядом с оркестром стоит Аксюша, слушает.
      Минька стоял здесь, в слободе, у прохладных ворот. Потрескивал в воротах сверчок.
      Из города приезжали трамваи. На одном из них вернется и Аксюша.
      Глава XV
      ЛЮБА И БОРИС
      Так бывало, что Борис уходил из дома один. И Минька понимал, что Борису нужно уйти одному. Он знал, что Борис свернет направо и, мимо садов и баштанов, поднимется на кладбище.
      Могилы убраны по-всякому: на одних - кресты, сделанные из обрезков водопроводных труб, на других - деревянные, расколотые от времени солнцем. Есть могилы, накрытые плитами, и памятники с нишами для фотокарточек.
      Но есть и такие, что без крестов, плит и памятников.
      Борис стоит у клочка земли, по краю которого вкопаны черепицы, а посредине цветут петушки.
      ...Люба. Для нее он снимал с гвоздя свою гитару и выходил к воротам на вечерницу. Выходил так, чтобы застать, когда Люба будет возвращаться с парфюмерной фабрики.
      Он еще издали видел, что она идет, угадывал ее - гибкую, черноглазую, с приподнятыми у висков бровями. На плечах красная, будто маковый лепесток, косынка.
      Борис кивает друзьям, которые сидят рядом с ним с балалайками и мандолинами. Кивок Бориса - это сигнал: приготовились. Еще кивок - это сигнал: начали!
      Люба подходит, останавливается послушать.
      Борис низко склоняется к гитаре. Он играет для Любы.
      Она молча слушает, прислонясь к стволу акации. Срывает веточку и закусывает черенок белыми влажными зубами.
      Ни разу Борис не поговорил с Любой. А Люба слушала, улыбалась, незаметно, про себя. Или сжимала в руках уголки косынки, отчего косынка особенно туго обтягивала тонкие плечи.
      Потом тихонько уходила в конец улицы, к маленькому дому, сплошь завитому крученым панычом.
      И никто в слободе не шутил над этой молчаливой любовью. Здесь умели отличать, что - настоящее, большое, а что так - смешливые словечки.
      Борис и Люба ни разу не были вместе, чтобы только вдвоем, чтобы где-нибудь в степи или на берегу Салгира забыть, потерять в траве красную косынку. Чтобы только вдвоем увидеть, как рождается утро или наступает ночь. Как мокрые от росы листья держат на себе звезды или растекается по земле утреннее солнце.
      Глава XVI
      ХЛОПОТЫ
      Бабушка стоит у забора на приступке. Зовет:
      - Минька!
      Минька во дворе у Вати. Они копают с Ватей пещеру.
      - Иду! - кричит Минька. Он не спрашивает, зачем зовет бабушка. Он знает.
      Ватя работает киркой, рыхлит землю. Минька выбрасывает лопатой из ямы.
      Работают молча. Сопят и отдуваются.
      - Минька!
      Это опять бабушка.
      - Ты бы уж сходил, что ли, - говорит Ватя.
      - Ладно. Я быстро.
      Минька, осыпая ногами края пещеры, выбирается наверх. Идет к забору, над которым видна голова бабушки.
      Минька перелезает через забор.
      Бабушка, в переднике, в домашних войлочных туфлях, спешит в сарай. На ходу говорит:
      - Застыло все. И чего это вы с утра копаете?
      - Надо, - уклончиво отвечает Минька.
      Пещера - это тайна.
      Ведь она им необходима для того, чтобы в ней сидеть и чтобы никто не видел, что они там сидят. Может быть, они будут в ней еще курить сухие листья смородины.
      Листья смородины - это Ватя придумал. Уже пробовали - курили. Дрянь порядочная. Летят искры, копоть. Першит в горле. У Вати закоптился нос, а Минька прожег рубашку.
      Но все равно: листья смородины - тоже тайна. Иначе каждый дурак начнет их курить. Ватя в этом абсолютно уверен. Поэтому курить они будут глубоко под землей, в пещере.
      На лето бабушка переносит кухню в сарай: там прохладнее, чем в доме, и быстро выветривается угар.
      Кухонную посуду бабушка раскладывает на полочке, где лежат рубанки. Примус ставит на верстак. Ножи и вилки складывает в ящик, где хранятся стамески и отвертки. Ведро для очисток пристраивает на табурете, на котором укреплены тиски.
      С бабушкой никто не спорит, все ей уступают. Она в доме главная.
      Бабушка приносит Миньке из сарая завтрак. Надо его поскорее съесть, и только тогда можно будет спокойно уйти.
      Стол пахнет свежей клеенкой. Окно затянуто густой сеткой от мух. По ту сторону сетки показываются над подоконником кошачьи уши.
      Это Мурзук. Он заглядывает в комнату, интересуется, начал Минька завтракать или нет. Если начал, то он придет.
      Дверь в дом закрыта, но Мурзук ее откроет. Он подпрыгнет, одной лапой ухватится за ручку, а другой будет ударять по рычажку запора до тех пор, пока дверь не откроется.
      Тогда Мурзук соскочит с ручки и войдет в дом. Дверь останется открытой, но это его не касается.
      Бабушка бежит закрывать дверь, а Мурзук крадется к Миньке вдоль стены. Так незаметнее, если вдоль стены.
      Потом он будет сидеть за цветочным вазоном, который стоит на полу рядом с обеденным столом.
      В вазоне растет высокий кактус - скала.
      Мурзук начнет за этой скалой тихонько подмурлыкивать, подавать голос.
      Бабушка все понимает. Говорит ему:
      - Не гуркоти. Накормлю...
      Мурзук понимает, что добился своего, и перестает гуркотать.
      Блюдце его в углу в коридоре. Бабушка кладет Мурзуку завтрак.
      Тогда Мурзук смело выходит из-за скалы - теперь не прогонят - и шагает к блюдцу.
      А бабушка уже во дворе. Потому что прибежал пес Эрик и тоже начал подавать голос, гуркотать.
      Бабушка кладет и ему в чашку завтрак. Эрик доволен. Затихает. Слышно, как ест.
      Бабушка успевает всех покормить, и, пожалуйста, идите потом каждый куда хочет. Кто копать пещеру, кто на крышу, кто в холодок под конуру.
      И только неизвестно, где и когда бабушка сама успевает поесть.
      С обеденного стола убрана клеенка. На столе стоит стул. На стуле бабушка. Рядом с ней ведро с известкой. В руках щетка из травы.
      Бабушка белит потолки.
      Уговорить ее, что потолки чистые и белить их не надо, - пустая трата слов.
      Бабушка вежливо послушает, кивнет головой - да, потолки еще свежие, и, конечно, в ее возрасте лишний раз белить трудновато, - но все равно поступит по-своему.
      Разведет известку, распарит щетку, чтобы сделалась мягкой, снимет со стола клеенку, поставит стул и приступит к работе.
      В окна дует ветерок. Потолки подсыхают быстро.
      И, когда придет с завода Борис, вернется от знакомых дед, где он с утра играл в домино, перелезет через забор из Ватиного двора в свой двор Минька, потолки совсем высохнут.
      И никто вообще не заметит, что бабушка в комнатах белила. Привыкли всегда чисто.
      А бабушка и не обижается. Не заметили - и не надо. Она это делает не для показа, а для себя.
      ...Солнечный день.
      Но бабушка придирчиво оглядывает небо - не запряталась ли где-нибудь хмара? Не случится ли дождь или ветер? Кажется, нигде хмары нет.
      Тогда бабушка расстилает на земле простыню. Придавливает камушками, чтобы не заворачивалась.
      Выносит подушки без наволочек. Подпарывает наперники и высыпает пух на простыню.
      За зиму, по мнению бабушки, он в подушках слежался, отсырел. Пух возвышается на простыне горкой.
      Бабушка садится на маленькую скамеечку, начинает его перебирать.
      Пух греется на солнце, свежеет. Бабушка занимается им, а сама поглядывает на небо.
      Подкрадываются к бабушке птицы, воруют пух. Особенно нахальных бабушка гоняет: машет на них концом передника.
      - Я вам, жулики-бастрюки!
      А жулики-бастрюки знай свое - тянут пух.
      К вечеру бабушка вновь зашьет его в наперники, наденет наволочки. Подушки готовы.
      Бабушка внесет их в дом. Но, прежде чем разложить по кроватям, каждую крепко подобьет с углов, чтобы пух вспенился и подушка застыла в тугом изгибе, с запахом солнца.
      ...Минька любил встречать бабушку с базара.
      Уходила она на базар очень рано. Минька еще спал. Собирала сумку клала в нее кошелек с мелкими деньгами, носовой платок, пустую бутылку под растительное масло, банку под сметану. Надевала черный жакет, потому что утром еще прохладно.
      Минька просыпался и, узнав, что бабушка ушла на базар, вскакивал, быстро умывался и спешил за калитку.
      Как только бабушка покажется в конце улицы, он побежит навстречу. А она поставит сумку на землю и будет его поджидать.
      В сумке обязательно найдется что-нибудь вкусное для Миньки. Он никогда ее об этом не просит, а она сама покупает.
      Минька подхватывает сумку и торопится домой.
      Сумка брезентовая, самодельная, с клапаном вроде как у пиджака на кармане. Ее сшил дед, когда работал кассиром и ходил в банк получать деньги.
      Бабушка вслед кричит:
      - Минька, сметану не расплескай!
      Солнце уже пригрело. Бабушка сняла жакет. Обмахивает лицо платком.
      Миньку одолевает любопытство, что бабушка купила на этот раз. Пастилу? Маковки? Жареные орехи в сахаре?
      После базара бабушка долго разговаривает с соседями - обсуждаются цены, нынешний привоз продуктов, их качество.
      Вдруг раздается шипение или бульканье: у кого-то в кухне что-то пригорело или закипело.
      Это сигнал - все расходятся.
      Минька, дед и Борис всегда стучали не в калитку, а в окно.
      Бабушка услышит, где бы она ни была - в коридоре, во дворе или даже в сарае. Побежит к калитке.
      Тогда начнет лаять Эрик. А может быть, и не начнет. Поднимет только голову. Он уже выучил: если стука в калитку не было, а бабушка бежит отпирать - значит, свои.
      Часто бабушка бежала с тем, что было у нее в руках: половником, тарелкой с жидкой горчицей, которую она растирала, шпулькой с ниткой.
      Возвращался поздно Борис. Откуда-нибудь с вечерницы.
      Бабушка всегда первая услышит его стук. Накинет платье, подойдет к окну. Негромко скажет:
      - Сейчас... - и заспешит во двор к калитке.
      Минька не понимал, почему бабушка первая просыпается.
      И только когда вырос и сам иногда стал поздно приходить, он понял: бабушка не просыпается первой, а не спит совсем. Она ждет этого стука в окно. Она волнуется, если кто-нибудь запаздывает.
      Лежит одна в темноте. И никому не ведомо о ее беспокойствах, никто об этом ее не спросит. А она никогда не скажет, не попрекнет.
      Стукнешь ночью в темное окно - и услышишь в ответ только негромкое: "Сейчас..."
      Между бабушкой и Мурзуком были странные отношения.
      То все тихо, мирно.
      Бабушка сидит, выдергивает канву из вышивки. Нитки, не глядя, бросает на пол. Но они падают на Мурзука, потому что он пристроился рядом с бабушкой.
      Мурзук не возражает. Ему нравится: нитками можно забавляться.
      То вдруг - шум и крик.
      Чаще всего это случается, когда бабушка бежит, торопится. Она наступает на Мурзука, и почему-то всегда поперек.
      - Тебе что - места мало? - кричит бабушка. - Взял моду у порога лежать!
      Мурзук, передавленный поперек, кричит на бабушку, возмущается.
      Но бабушка бежит уже дальше. Ей некогда. Тогда Мурзук гонится за ней. Он скачет на трех лапах, а четвертой, свободной, лапой бьет бабушку по ее домашним войлочным туфлям.
      Через минуту опять мир и тишина.
      Бабушка крутит в сарае мясорубку, будет готовить котлеты. Мурзук сидит под мясорубкой. С винта ее капает ему прямо на затылок. Мурзук доволен: капли пахнут мясом.
      То вдруг опять шум и крик.
      Что такое? Оказывается, бабушка начала молоть головку лука. Мурзук в истерике выскакивает во двор. Пытается достать лапой до затылка, чтобы уничтожить эти паршивые луковые капли.
      Но через минуту опять мир и тишина. Полное согласие.
      Мурзук лежит у самого порога. Бабушка бегает поблизости. Вот-вот наступит на Мурзука поперек.
      ...Цыплячьи Горки. Бабушка ходит сюда, навещает знакомых.
      Разговаривают они о письмах, которые получают от детей. Разбирают их поступки, хотя дети давно живут самостоятельно и у них у самих есть уже маленькие дети.
      Иногда письма целиком читают вслух, а отдельные значительные места перечитывают по два, три раза.
      Бабушка слушает знакомых, кивает головой. Она тоже принесла письмо, которое получила от Бориса. Борис опять в командировке на строительстве. Ей хочется его обсудить.
      В таких случаях с бабушкой отправляется на Цыплячьи Горки Минька. Бабушка просит его пойти. Она хочет, чтобы он читал письмо Бориса. Минька читает быстро и громко - приятно слушать.
      Они идут полями, где ветер раскачивает, словно выплескивает из берегов, синюю лаванду. Ее посевы растеклись по склонам и ложбинам Цыплячьих Горок. Теперь это уже не опытные участки, а поля промышленного значения. Бабушка срывает цветок лаванды. Смотрит, нет ли вредителей, разминает в пальцах, проверяет, не сухой ли он.
      Бабушка родилась в селе на Украине. Знает и любит все сельское. Девочкой жала и молотила. Работала на сахарной свекле. Трепала лен и коноплю. Волочила гречку. Убирала кукурузу.
      Поэтому, когда бабушка срывала где-нибудь в полях колос или стручок, лист кукурузы или цветочный бутон, то подзывала Миньку, показывала ему, учила понимать: хорошо живется этой рослине или плохо, здоровая она или больная.
      И Минька брал из рук бабушки рослину, учился понимать ее.
      ...Часто бабушка рассказывала Миньке о гражданской войне.
      Белые отступали к морю через Симферополь. Шли, пели песни:
      Нет у нас теплого платочка. Точка.
      Нет у нас теплого платка.
      На улицы выкатывались лакированные коляски, запряженные рысаками. В колясках барыни в длинных кружевных платьях и в тюлевых перчатках. Встречали офицеров - стояли и махали им нераскрытыми веерами.
      На что еще белые надеялись - неизвестно. Не было у них ничего - не только теплого платочка.
      А потом по городу текло вино: оно лилось из винных подвалов, где разбивали стоведерные бочки.
      Солдаты котелками и кружками черпали вино с мостовой и пили. Это, пожалуй, единственное, что у них еще было. Начинались погромы, стрельба, драки. Срывали злость и отчаяние друг на друге.
      Перепуганные барыни в длинных кружевных платьях куда-то исчезли.
      По городу бродили одичавшие пьяные собаки, пьяные лошади. Пьяными были даже птицы.
      Про солдат бабушка говорила:
      - Не могли они понять, где правда, а где ложь. Бежали из России. Жаль их было.
      Минька возражал:
      - Нельзя жалеть.
      - Да, конечно, - соглашалась бабушка. - Но среди них много служило мальчишек. Совсем гимназистов. Их бы тогда выпороть, да некому. Мальчишек-то.
      - Ну вот еще - пороть, возиться. Скажешь, бабушка!
      - Спрос с них был еще не полный... Ну что с тебя спросишь или с твоего Вати? А они немного постарше были.
      - Как что спросишь? - оскорблялся Минька. - Я и Ватя... Мы...
      - Пещеры еще копаете...
      Минька, красный и обиженный, стоял перед бабушкой, тяжело дышал. Не знал, что возразить на "пещеру".
      Бабушка улыбалась, говорила:
      - Подними, Минька, кепочку и выпусти пар.
      Минька не видел, чтобы бабушка молилась. Икон и крестов в доме не было.
      Если дед заводил свои шуточки над богом, бабушка молчала или покачивала головой, когда дед, по ее мнению, уж слишком расходился.
      То, что религия - заблуждение, бабушка понимала. Но она была мягкой к людям, терпимой к их заблуждениям. Не переносила только кликуш.
      Дед упрекал бабушку. Попы и монахи выводили его из себя. Он не переносил даже запаха церкви: Мог до того раскричаться на бога, что бабушка начинала утешать:
      - Успокойся. Бог с ним, с богом. Не стоит из-за него надрываться.
      Но дед не хотел успокаиваться и кричал тогда на бабушку:
      - Примиренец! Соглашатель! Попутчик революции!
      Штопала бабушка на электрической лампочке.
      Деревянный грибок она всегда теряла. Часто им играл Мурзук, закатывал куда-нибудь под кровать или под комод. Однажды его унес Эрик и пытался сгрызть у себя в конуре.
      После этого дед грибок отполировал и снова вручил бабушке. Но бабушка снова его потеряла. И тогда начала вывертывать из абажура лампочку и штопать на ней.
      Если вечером в комнате не загорался свет - все знали, что бабушка сегодня штопала и забыла вкрутить лампочку на место.
      Бабушка любила гостей. Любила, чтобы в доме было шумно и весело.
      Стол накрывала парадной вышитой скатертью. Доставала парадные вилки и ножи с коричневыми черенками из ясеня на желтых заклепочках, тарелки в мелкую, брусничную искорку и рюмки на тонких ногах.
      Дед от этих рюмок раздражался - вот-вот в руках переломятся. Но бабушке они нравились, потому что приятно звенели.
      В те дни, когда бабушка ждала гостей, Эрик и Мурзук ходили по двору, покачиваясь от сытости.
      Минька выглядывал из калитки и докладывал бабушке, кто появился в конце улицы или сошел с трамвая.
      Гости приходили нарядные и торжественные. Бабушка тоже была нарядной и торжественной - в черных туфлях на перепонках с пуговичками, в черном платье, гладко причесанная.
      Она бегала из сарая в дом, носила угощения. Через плечо у нее было переброшено посудное полотенце, которым брала горячие кастрюли и сковородки.
      Наконец бабушка говорила:
      - Дорогие гости, прошу к столу.
      Гости рассаживались. Чаще всего это были друзья Бориса с завода.
      Мужчины незаметно расстегивали под галстуками тугие воротнички. Женщины беспокоились, чтобы не помять платья.
      Кто близко садился около кактуса-скалы, бабушка предупреждала случайно не наколитесь. Гость кивал - хорошо, спасибо, он будет помнить про скалу. Но потом обязательно наколется, когда начнет размахивать руками, что-нибудь рассказывать.
      Звенели рюмки на тонких ногах. Все хвалили бабушкину кулинарию. А бабушка сидела смущенная и довольная.
      ...Репродуктор был очень старый - тарелка из черной бумаги. Висел на гвоздике.
      Минька репродуктор слушал редко - некогда было. А бабушке он часто доставлял удовольствие.
      Как только объявляли, что будет выступать украинский хор или ансамбль, бабушка прекращала готовить обед, белить потолки, стирать белье - снимала репродуктор с гвоздика и ставила его перед собой на стол.
      Репродуктор пел или играл на бандуре только для нее одной.
      Бабушка вспоминала Украину, село Шишаки, где прошла ее молодость. Вспоминала хату, покрытую камышом-очеретом, убранную внутри травой для запаха. Печь с дымарем и полочкой-закопелкой, на которой была сложена посуда - крынки и горшки. Широкие юбки - спидницы. Протяжный скрип ветряных мельниц. Следы босых ног в пыли вдоль шляхов. Прозрачные ставки, а над ними гусиный крик и хлопанье крыльев. Пшеничный свет звезд. Медную подкову луны, точно выбитую молотом.
      Обо всем этом пел бабушке старый бумажный репродуктор, играл на бандуре, рассказывал.
      ...А потом в сорок первом году этот же старый бумажный репродуктор принес сообщение о войне.
      Минька слушал и не понимал еще по-настоящему, что такое война. А бабушка понимала. Она уже видела одну войну с немцами.
      Тогда ушел воевать дед. Теперь уйдут ее дети и внуки. Уйдет Борис, может, уйдет и Минька. И не скоро они стукнут ей в темное окно.
      Сидела тихая, в переднике, в домашних войлочных туфлях. Положила на колени усталые руки.
      Глава XVII
      ОКОП
      Минька выкопал первый окоп. Первый в своей жизни.
      Это была щель, в которую следовало прятаться во время налета на город самолетов.
      "Щель должна быть при каждом доме!" - так приказал дежурный ПВО.
      Борис ушел в армию, дедушка болен, поэтому копает Минька один.
      Сверху земля сухая и берется на лопату пыльной горкой. Чем земля глубже, тем она прохладнее и уже берется кирпичиками.
      В этих кирпичиках - жуки, быстрые и ловкие сороконожки, гнилые прошлогодние стебли трав и цветов.
      Скоблят, царапают лопату мелкие камни. Все глубже и глубже вталкивает ее Минька в бывший огород. Начинают попадаться корни, и он их рубит краем лопаты, как топором.
      Может быть, это корни береста, который растет посредине двора? Берест - единственное большое дерево во дворе, и Минька с детства знает его.
      Знает шершавость коры, потому что, когда даже еще не умел ходить, Миньку сажали в тень под берест и он гладил его ладонью. И ходить Минька научился возле береста. Он помог ему подняться, встать на ноги, и Минька, держась за ствол, впервые на собственных ногах обошел вокруг береста, как вокруг земной оси, и увидел мир со всех четырех сторон.
      Знает Минька запах грозы и дождя, который бывает в весенних листьях береста. И запах старого вина, который бывает в его листьях осенью.
      Знает и то, что где-то на ветке спрятана буква "А", - что значит: Аксюша. Букву вырезал Минька. Давно еще.
      Берест "уносит" теперь букву все дальше от Миньки.
      Сейчас краем лопаты Минька отсекал бересту корни. Так казалось, что эти корни принадлежат бересту. Твердые, будто проволочные прутья.
      Когда Минька ударял по ним краем лопаты, он ударял точно самого себя по пальцам. Но что он мог сделать: дежурный ПВО приказал копать щель именно здесь. И он копает.
      Миньке было жарко. Бегал, пил из ковша воду.
      Прежде, совсем еще недавно, рядом с ведром стоял не этот ковш, треснутый и с обломанной ручкой, а зеленая эмалированная кружка. Бабушка отдала ее Борису, когда он собирал свой дорожный мешок, чтобы идти на призывной пункт.
      Минька вырос при этой зеленой эмалированной кружке, а теперь она уехала вместе с Борисом на фронт. Значит, уехало на фронт и что-то от Миньки самого, от его детства. Он терял что-то старое и приобретал что-то новое.
      Пот заливал Миньке глаза, воспалились ладони, горели от напряжения мышцы плеч и спины. Но Минька копал и копал. Уже в этот вечер могут прилететь самолеты. Он понимал, что остался вместо Бориса, и заботился не о себе.
      Когда было совсем тяжело, Минька прикладывал ладони к влажной земле, прижимался к ней спиной - и ему делалось легче.
      Он стоял и думал, что вот бывает такое в жизни людей, когда они, живые и сильные, должны копать самим себе глубокие ямы. Должны стараться оставить над собой как можно меньше лучшего, что есть на земле, - солнца, неба, ветра, звезд, шелеста деревьев, пения птиц, запаха цветов. Потому что, чем меньше этого лучшего, тем лучше выкопана яма.
      Борис с Минькой часто уезжали на старом велосипеде "кузнечике". Уезжали куда-нибудь в окрестности Симферополя. Минька садился на раму, а Борис на седло: "кузнечик" отлично выдерживал двоих.
      Казалось бы, Борис все вокруг знает - где какой лес, поляна, речка. Где растет шиповник или терн, где кипят холодные пузыристые ключи. Но он находил всё новые удивительные места - новый лес, новую поляну, луг. Где раскачивались высокие травы, а в них шумели жуки. Солнце было горячим, и пахло мятой. Где со дна реки светились белые ступеньки песка. Ветер застревал среди густых деревьев. И где не было еще проложено никаких дорог или тропинок.
      В каждом таком новом месте Борис строил дом, придумывал его, сочинял. Не для себя - для людей.
      Минька, Борис и зеленый "кузнечик" лежали в высокой траве. Дымились над ними облака. Летала паутина, будто старые лохматые нитки. Паутину подхватывали ласточки, куда-то уносили. Иногда подкрадывались коричневые удоды, смотрели, чем они здесь занимаются.
      Минька лежал рядом с Борисом и слушал его. Минька любил слушать Бориса.
      - Вокруг дома обязательно все должно быть красивым, - говорил Борис. - Чтобы росла высокая трава, шумели жуки, стояли над крышей облака. Цвели деревья, бежала речка, звякала о камни. И сам дом обязательно должен быть красивым. Чтобы в нем пахло мятой, вот как здесь, Минька. Чтобы каждая доска была гладко отстругана, ровно отпилена. Стены сложены аккуратно, под шнур. Двери и окна были светлыми и легкими. Толкнул - и они открылись. Чтобы каждый гвоздь в доме был согрет солнцем.
      Борис говорил все так про дом, потому что все это умел делать: пилить и строгать, складывать под шнур стены, навешивать двери и оконные рамы.
      Минька слушал и уже видел в руках Бориса рубанок, как он стелется по доске, выбрасывает из-под ножа желтые пружины стружек. Видел пилу, как она рассекает бревно и льются из-под ее зубьев мягкие отруби опилок.
      Видел, как Борис строит дом. Не для себя - для людей.
      Борис не вернулся с войны. Не постучал тихонько в окно.
      Бабушка долго его ждала, не верила, что погиб. Ей все казалось, что вот-вот постучит поздно вечером, как стучал обычно, чтобы вышла и открыла калитку.
      Но он не стучал, не возвращался.
      Минька сам пройдет по всем тем местам, по которым они с Борисом ездили на старом велосипеде-"кузнечике".
      Где раскачиваются высокие травы, а в них шумят жуки. Солнце горячее, и пахнет мятой. Где со дна реки светятся белые ступеньки песка. Ветер застревает среди густых деревьев. Где еще не проложены дороги и тропинки.
      Он отыщет все эти места и покажет людям. Чтобы пришли с рубанками, молотками и пилами. Чтобы полетели желтые пружины стружек, посыпались мягкие отруби опилок. Чтобы люди построили себе дома, в которых каждый гвоздь будет согрет солнцем.
      ТО ДАЛЕКОЕ, ЧТО БЫЛО
      Рассказ в конце повести
      1
      Я думал о встрече с детством. С каждым годом становился нетерпеливее. Все острее видел то далекое, что было.
      Я закрывал глаза, и - пускай совсем другой, за тысячу километров от Симферополя город - я слышал нездешнее лето, слышал детство. Бахчи-Эль.
      Скрипят на крутом повороте колеса трамвая, жуют, встряхивают торбами с овсом лошади, кричит курица - снесла яйцо.
      Падают, скатываются по решетке куски угля - просеивают антрацит. Сухо шуршат большие листья - качаются под ветром заросли колючек. Белой проволокой дрожит в степи зной. Расчеркивают небо черными карандашами ласточки. Примусы держат над головой синие колокола пламени.
      Я слышал звук виолончели. Это играет Остап Григорьевич, разминает пальцы. Он выступает в оркестре в кинотеатре "Марсель" перед началом вечерних сеансов.
      Он старый и добрый. И виолончель у него старая и добрая: гудит на весь двор между синими колоколами примусов.
      Я, Ватя и Аксюша сидим на деревянном топчане. Молчим, хочется спать.
      Вышел во двор Фимка. Крутит в стакане ложкой, взбивает желток с сахаром. Потом будет ходить испачканный желтком, пока не увидит мать и не умоет.
      Один раз, когда Фимка ходил испачканный желтком, его укусила за язык пчела. Фимка загудел, как виолончель соседа.
      Стукает нож по доске - это режут на борщ капусту и свеклу.
      Борщ умеют готовить в каждом доме. В тяжелых кастрюлях он стоит потом в глубоких подвалах, прячется от солнца. Носить в подвалы борщи - ребячье дело.
      Где-то на краю улицы глухо бухает по ковру палка - выбивают пыль.
      Лают собаки от двора ко двору. Ближе, ближе. Ходит почтальон или инкассатор, снимает показания с электрических счетчиков.
      Наш Эрик тоже знает, почему лают. Вылазит из конуры, ждет своей очереди. Он прекрасно знаком с почтальоном и инкассатором. Но лаять надо. Таков порядок. Будет лаять незлобно, не натягивая цепь.
      Если почтальон или инкассатор задерживаются в соседнем дворе, псы от нетерпения взбираются на крышу конуры, выглядывают.
      Почтальон - худенькая девочка в пиджачке. Зовут ее Кима. Она совсем не боится собак. Проходит с сумкой перед их носом да еще туфелькой притопнет - цыц! Собакам это очень нравится.
      Иногда Кима не заходит в калитки, а бросает почту в открытые форточки: спешила - у нее не было времени. Каждый любит с Кимой поговорить, поэтому со двора быстро не уйдешь.
      Мы с Ватей тоже любим Киму. Она дает посмотреть чужие журналы.
      Почтовый ящик на нашей улице пахнет розой. Это придумала Кима. Утром кидала в него лепестки цветов, и они лежали в ящике, пока она не выбирала письма и не относила сдавать на почту.
      Вся улица начала кидать вместе с письмами лепестки цветов. И когда письма уходили в другие города, они не пахли штемпельной краской. Они пахли крымскими розами.
      Инкассатор толстый. Зовут его Мартын Кирьянович. Ходит медленно, вперевалочку. Носит толстую книгу, проложенную бланками счетов.
      Мартын Кирьянович гораздо больше похож на почтальона, чем Кима.
      С собаками он разговаривает, помахивает пальцем, стыдит их. Дает понюхать свою толстую, со счетами, книгу. Собакам это тоже очень нравится.
      Мартын Кирьянович никогда не спешит. В каждом доме затевает обстоятельные разговоры об урожае, о непослушании детей, о разведении кроликов.
      Соседним собакам иногда долго приходится стоять на крышах конуры.
      ...Начало августа. Поспел кизил. Все собирались в лес, вся Бахчи-Эль. Надо пройти восемь километров вдоль Салгира до бывшего имения помещика Весьлера.
      Выпали недавно дожди, поэтому кизил будет крупный, мясистый.
      Я, Ватя, Аксюша, Гопляк, Таська Рудых, Лешка Мусаев берем корзины и рано утром по холодку шагаем к Весьлеру.
      Сперва мы наедаемся кизила, а потом начинаем собирать.
      Идем домой с полными корзинами. Устали, выкупались в Салгире и пошли дальше.
      Звенят синие колокола примусов, дымят мангалы: будет из кизила варенье. Кизил стоит в больших зеленоватых бутылках, вместо пробки прикрытых марлей, - будет наливка. Кизил лежит на крышах под солнцем будет на зиму сушка.
      Фимка больше не крутит в стакане желтки - он ест пенки с варенья. Ходит не желтый, а красный, кизиловый и липкий, как бумага для мух. Его теперь умывает каждый, кто увидит.