Книга об отце

      - Но вот ведь сейчас вы пропустили?
      - Это дело другое-с... Это виц-губернатор...
      Таково первое впечатление от приемной "доверяющего министра".
      Не знаю, как бы кончилось это грубое вмешательство министерского холуя, сортирующего публику у входа, если бы в это время тут же не случился чиновник. Он вгляделся в меня и спросил:
      - Г[осподи]н Короленко? Вы записались третьего дня?
      - Совершенно верно.
      - Пожалуйте.
      В гостиной наверху меня записали опять. М[ежду] {136} тем, она стала наполняться господами с лентами и в шитых камер[герских] мундирах. Камергер необыкновенно толстый, камергер необыкновенно тонкий, несколько средних. Какой-то глухой сановник в ленте, жандармский полковник, приятно звенящий шпорами, и затем уже несколько дам и несколько черных сюртуков. Рядом со мной сидел инженер, оказавшийся редактором "Правды", с таким же делом, как у меня...
      Очередь не соблюдалась. Сначала вызвали в кабинет господ с золотым шитьем. Потом глухого сановника... Затем была принята какая-то дама, уверенно впорхнувшая в приемную на минуту...
      Наконец - я...
      Св[ятополк]-Мирский, в серой форменной тужурке, встал навстречу и спросил:
      - С кем имею честь?
      Я назвал себя и сказал:
      - Я подал просьбу в Гл[авное] управление] об освобождении журнала "Р[усское] бог[атство]" от цензуры предварительной. Зная отчасти взгляд Гл[авного] управления], а также, что обыкновенно эти дела, даже дела о закрытии журналов решаются по односторонним заключениям администрации...
      Министр, вероятно, подумал, что я буду ему читать лекцию, и остановил меня:
      - Позвольте. Для сокращения разговора... Не убеждайте меня, что положение печати ужасно... Я знаю, оно невозможно. И единственный выход: изъятие печати из-под административного произвола и исключит[ельная] зависимость от закона...
      - Это действительно то, чего мы все ожидаем давно и страстно... Я не буду стучаться в открытую дверь тем более, что пришел я по своему партикулярному делу: хлопотать о снятии цензуры с моего журнала. Я предвижу обычные возражения цензурного ведомства и {137} хотел бы вот этой запиской представить свои соображения.
      И я вкратце изложил содержание записки.
      - Да, но согласитесь,- сказал Св[ятополк]-М[ир-ский], - что изменить общее положение печати - это большая законодат[ельная] работа. А пока я должен все дела проводить через то же Гл[авное] управление.
      - Статья 6-я устава ценз[урного] дает вам право освобождать из-под цензуры отд[ельные] органы.
      - Да, я знаю...
      - Моя просьба состоит в том, чтобы вы применили это право. Те самые возражения, которые делает нач[альник] Гл[авного] управления],- мы толкуем в противоположном смысле: вам укажут, вероятно, на массу статей, задержанных у нас цензурой, как на "пресеченные покушения на преступления". Мы же видим в этом напрасное насилие над нашей мыслью. Затем моя просьба - не единственная. И теперь в вашей приемной ждет очереди один из моих товарищей. Это показывает, что всем нам тяжело. Наконец, вам укажут на то, что мы потерпели кару даже и под цензурой. Но это особенно ярко рисует всю несообразность положения...
      Я вкратце изложил инцидент с нашей приостановкой. Он опять согласился, что это "бог знает что"...
      - Просьба, с которой я к вам обращаюсь, князь, есть минимальная просьба, с какой только может к вам обратиться русский журналист... И отказ в ней будет понят ценз[урным] ведомством, как лозунг для подценз[урной] печати очень неблагоприятный.
      - Да, да, это правда, - сказал он с несколько озабоченным видом, - это правда... Я поговорю с начальником Гл[авного] управления и надеюсь, что это будет сделано.
      Я откланялся. Князь любезно сделал несколько {138} шагов к дверям. Видимо, прием нужно было считать очень любезным, п[отому] что оба чиновника особ[ых] поручений у дверей с изысканной любезностью расшаркались, протягивая руки...
      ...Все это доверие явно превращается в благодушный дивертисмент, что-то вроде водевиля, поставленного между двумя действиями мрачной и тяжелой российской драмы... Если не двинется само общество, то следующее действие драмы будет еще мрачнее..." (ОРБЛ, ф, 135, разд. 1, папка № 46, ед. хр. 2.).
      9 ЯНВАРЯ В ПЕТЕРБУРГЕ.
      УБИЙСТВО ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ
      СЕРГЕЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА
      Ничего не добившись у Святополка-Мирского, 13 декабря 1904 года отец вернулся в Полтаву и потому не был непосредственным наблюдателем событий 9 января в Петербурге, в которых, по его словам, "как в фокусе, сосредотачивается значение самых глубоких сторон данной исторической минуты".
      11 января 1905 года он получил телеграмму из конторы "Русского богатства", вызывавшую его в Петербург, и другую, от А. Н. Анненской: "Приезжайте немедленно, необходимо для журнала".
      В дневнике записано:
      "13 января. Через Москву я проехал без остановок...
      В Петербурге арестованы: Анненский, Пешехонов, Писарев, Мякотин, Горький, Кедрин, Семевский, Кареев и еще немало народу. 8 января было собрание писателей и лиц интеллигентных профессий, которые послали 9 человек депутатов к Св[ятополк]-Мирскому, {139} чтобы убедить - принять депутатов рабочих и не проливать крови... Всю депутацию арестовали...
      16 января. Над Петербургом властвует Трепов... Но сам "властитель" не показывается никуда и сидит в Зимнем дворце безвыходно, так как после 5 декабря над ним висит уже приговор "боевой дружины" или, вернее, комитета соц[иально]-револ[юционной] партии...
      18 января. Петербург полон рассказами о 9 января. Манифестация, несомненно, носила мирный характер. Рабочие просили, чтобы студенты и радикальная интеллигенция к ним не приставали и не усложняли их мирной манифестации; на предупреждение, что в них будут стрелять, - они отвечали с полной уверенностью, что этого не может быть. С какой стати!
      1 февраля. Сегодня в 10 часов вечера внезапно в свою квартиру явился Николай Федорович Анненский. Мы уже его в этот день не ждали, - так поздно других еще не отпускали. Здоров и радостно возбужден. Но в крепости у него был сердечный припадок... Ранее освобожден А. И. Писарев, которому любезно объявили, что он арестован лишь... в качестве свидетеля...
      4 февраля. Вечером в комнату Анненских, где мы сидели за чаем, вошла прислуга Анненских, взволнованная, и принесла листок: в Москве, в 3 часа дня, взрывом бомбы убит великий князь Сергей Александрович. Это можно было предвидеть... после того, как в глазах всего общества он стал оплотом реакции; сам он ушел с поста генерал-губернатора, но зато в Петербурге появились его ставленники: Трепов и Булыгин. Первый уже проявил себя разными преимущественно глупостями реакционного характера, о втором еще ничего не знают, но ставят ему на счет, что он - "из Москвы"... Ночью я пошел на Невский в ожидании {140} новых сведений. Но их не было. Прохожие покупали те же листки с кратким известием..."
      Отец никогда не был террористом. Несколько позднее в деле Филонова он свою позицию и точку зрения на борьбу и ее смысл установил особенно твердо и ясно. И теперь он высказывается также определенно. 21 марта 1905 года в дневнике записано:
      "Арестована "боевая организация". Если полиция думает, что это большое торжество, то, вероятно, ошибается... Террор носится в воздухе, и это-то опасно. Опасно в обе стороны: каждый частный успех ободряет, вызывает подражание, и центр борьбы невольно переносится из сферы, широких, сознательных, общественных сил в. партизанскую борьбу немногих решительных людей... Страсть будится и в обществе и в народе, но сознание растет медленнее быстро развивающегося процесса...
      ...В числе арестованных названы: Леонтьева, Савенкова, Ивановская... Ивановская - фамилия Паши..." (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1. папка № 46, ед. хр. 3.).
      Арестована была Прасковья Семеновна Ивановская-Волошенко, сестра моей матери, принимавшая участие в боевой организации. В ожидании суда она сидела в доме предварительного заключения. Дело ее было снято революцией 1905 года.
      МАНИФЕСТ И РЕСНРИПТ.
      ВОЕННОЕ ПОРАЖЕНИЕ
      Время, когда в Полтаве не было газет, миновало. В 1905 году здесь выходила, кроме официозного "Полтавского вестника", еще и "Полтавщина", {141} издававшаяся В. Я. Головней. Впоследствии, в октябрьские дни 1905 года, газета сыграла значительную роль. Напряженно следя за событиями в столицах, отец постоянно бывал в редакции. В дневнике 18 февраля 1905 года записано:
      "Сегодня я шел под вечер в редакцию "Полтавщины" и встретил знакомого.
      - Идите, идите, - сказал он взволнованно, - там манифест. Приглашают благомыслящих граждан соединяться в боевые дружины для борьбы с крамолой".
      В манифесте "говорится о войне, "необходимой для упрочения в долготу веков мирного преуспеяния не только нашего, но и иных христианских народов". Потом о смуте "на радость врагам". "Ослепленные гордынею злоумышленные вожди мятежного движения дерзновенно посягают на... основные устои государства российского, полагая... разрушить существующий строй и вместо оного учредить новое управление страною, на началах, отечеству нашему несвойственных. Злодейское покушение на жизнь великого князя... безвременно погибшего лютою смертию среди священных памятников московского Кремля, - глубоко оскорбляет народное чувство..." "Внутренние нестроения последнего времени и шатания мысли, способствовавшие распространению крамолы и беспорядков, обязывают нас напомнить правительственным учреждениям и властям всех ведомств и степеней долг службы и веление присяги и призвать к углублению бдительности по охране закона, порядка и безопасности..."
      Смешав, таким образом, в одно и убийц великого князя и все интеллигентное русское общество, желающее ограничить самодержавие, манифест призывает "всех благомыслящих людей всех состояний, каждого в своем звании и на своем месте,-соединиться в дружном содействии нам словом и делом (!!) во {142} святом и великом подвиге одоления упорного врага внешнего, в искоренении в земле нашей крамолы и в разумном противодействии смуте внутренней, памятуя, что лишь при спокойном и добром состоянии духа всего населения страны возможно достигнуть успешного осуществления предначертаний наших, направленных к обновлению духовной жизни народа, упрочению его благосостояния и усовершенствованию государственного] порядка..."
      Все, кто выслушал этот манифест, призывающий неизвестно кого для борьбы неизвестно с кем,- чувствовали угнетение... Только М. В. Рклицкий, смеясь, спросил: "Ну, а указ о созыве собора?" Он хотел сказать, и я с ним совершенно согласен, что это - не система, а случайный мрачно-глупый выпад растерявшегося самодержавия...
      В городе тишина и ожидание. Назавтра ждут беспорядков, говорят о еврейском погроме. По улицам уже теперь ходят и разъезжают патрули. В редакции "очевидцы" говорили о том, что к губернаторскому дому привезли... пулеметы...
      Я почти не сомневаюсь, что никаких особенных беспорядков не будет...
      19 февраля. Утром я с Наташей отправились на почту, откуда прошел на главные улицы Полтавы. Тихо, народу очень мало, евр[ейские] лавки закрыты (суббота), русские открыты, но покупателей почти нет. На перекрестках стоят насторожившиеся полицейские офицеры. Все спокойно.
      Отпустив Наташу, я зашел в редакцию. Опять новость: пришла телеграмма с известием о рескрипте на имя мин[истра] внутренних] дел Булыгина: царь поручает ему передать благодарность его и царицы за приветствия "дворянских и земских собраний а также купеческих, городских и крестьянских обществ", {143} которые царю тем приятнее, что "высказанная в их обращениях готовность придти и содействовать успешному осуществлению возвещенных мною преобразований всецело отвечает душевному моему желанию совместной работой правительства и зрелых сил общественных достигнуть осуществления моих предначертаний, ко благу народа направленных. Преемственно продолжая царственное дело венценосных предков моих - собирание и устроение земли русской, я вознамерился с божией помощию привлекать отныне достойнейших, доверием народа облеченных и избранных населением людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений".
      ...Манифест возлагает надежду на административную опытность и спокойную уверенность характера министра внутренних дел и "признает за благо учредить под его председательством особое совещание для обсуждения путей осуществления сей моей воли..."
      Таким образом, М. В. Рклицкий оказался прав: указ действительно ослабляет значение манифеста, и общество переходит от вчерашнего мрачного настроения в прямо противоположное. Указ кажется уже призывом к земскому собору, хотя составлен он так лукаво и неопределенно, что его можно истолковать и в качестве "призыва" для удобства администрации сведущих людей.
      Рядом идут зловещие телеграммы с театра войны: японцы уже окружают Куропаткина и, сбив наши передовые позиции, подвигаются к Мукдену... Не оттого ли и "уступчивость"? Манифест и указ подписаны одним числом, вчерашним (18 февр[аля]).
      26 февраля. "Русские ведом[ости]" (от 25) сообщают, что в Орловской губ[ернии] уже началось крестьянское движение. По ночам нападают на помещичьи усадьбы и громят их... {144} Газеты дают сведения, будто "манифест" сочинил Победоносцев, а "рескрипт" о призыве выборн[ых] людей - Ермолов и Коковцев. Когда они узнали про "манифест", то пришли в ужас и поскакали к царю. Здесь им удалось добиться "рескрипта".
      Таково - самодержавие: изувер, выживший из ума, заставляет царя подписать манифест, который является "неожиданностью для министров". Министры подносят либеральную неожиданность изуверу. Общество схватилось за рескрипт, а манифест остался плохою шуткой...
      28 февраля. Известия с театра войны рисуют настоящую картину поражения..." (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка № 46, ед. хр. 3.).
      После недолгого пребывания в Полтаве отец опять должен был уехать в Петербург по делам журнала. В его дневнике записаны разговоры по дороге, в вагоне, характеризующие настроение в военных кругах.
      Запись в дневнике 17 мая 1905 года:
      "На улицах расхватывает известие о Цусимском поражении эскадры Рожественского. Этого ждали пессимисты, но такого страшного и полного поражения не ждал никто...
      Теперь Япония будет диктовать условия мира... Впечатление огромное и сильное".
      ПУТЕШЕСТВИЕ НА СВЕТЛОЯР
      Летом 1905 года отец решил предпринять пешеходное путешествие на Светлояр, куда он и в прежние годы ходил наблюдать кипение народных споров по вопросам веры. Ему было интересно посмотреть, как современные события отражаются в среде, которая {145} составляла основной пласт населения и которую он наблюдал внимательно в течение ряда лет. Он хотел видеть, как врывается туда современность, что говорят и думают о войне.
      На этот раз он взял и нас с сестрой. Мы заехали в Дубровку к Малышевым. Сергей Андреевич Малышев, спутник отца в последнем его путешествии, теперь присоединиться не мог, так как был связан подпиской о невыезде. Из Дубровки, захватив с собой сына Малышевых, Андрея, мы отправились по железной дороге до Самары, где сели на пароход. В дневнике отца записано:
      "...Мы приехали уже вечером с вокзала на пристань "Кавказа и Меркурия" и решили переночевать здесь... Река уже заснула... Только под другим берегом в светлом сумраке передвигался буксир с двумя баржами... На меня пахнуло Волгой и прошлым..."
      В письме к жене 20 июня 1905 года, на пароходе, он писал:
      "Волга на меня произвела сильное впечатление. Невольно оглядываюсь назад и вижу, что с ней связаны лучшие моменты жизни. Первый раз я увидел ее в 1879 году, в Ярославле, в начале ссылки... Потом Нижний, наши с тобой прогулки, потом туманный вечер в Костроме, когда ты осталась после нашего разговора в каюте, а я долго ходил по палубе "Охотника"... Потом наша свадьба, мой литературный успех, дети... Целый период жизни вставлен, как в рамку, в волжские впечатления... И теперь я на Волге, точно на родине..."
      Мы с сестрой в первый раз в своей сознательной жизни ехали по Волге, и так как третий класс был внизу, мы попросили у отца разрешения ехать во втором. Сам он ехал в третьем. Расположившись там на своем месте, он по временам поднимался к нам на палубу и рассказывал о своих встречах и впечатлениях. {146} В путевой книжке записано:
      "20-го июня утром часов в 71/2 я проснулся от утреннего холода, для защиты от которого у меня только клеенчатый плащ, который холодит еще больше. Кто-то довольно грубым голосом, но с оттенком сентиментальности поет...
      Невдалеке кучка татар приготовляет воду для утреннего намаза. Еврей-караим стоит в углу, повернувшись к стенке, с рукой, перевязанной "тфилимом". Стоит, точно изваяние, неподвижно, с мрачной серьезностью; очевидно, молится про себя.
      - А я как испужалася,-говорит нараспев, наклоняясь ко мне, толстая красивая молодая женщина - жена служащего на нефтяных промыслах, нижегородка родом, из Семеновского уезда.- Проснулася: гляжу, стоит... Что такое, думаю... Страшный какой
      - Молится,- говорю я.
      - То-то молится, я уж вижу... А еврей. Это "а еврей" она произносит с странным выражением. В глазах у нее насмешка. И еврей тоже молится: дескать, что толку?
      Вчера она рассказывала о бакинских беспорядках. В Баку произошел армянский погром. Она явно одобряет татар. У них закон строгий. Армян они били по приказу нашего царя. Они, татары, послушные.
      У нее нет двух передних зубов и это придает ее лицу что-то детское. Так странно слышать, как она, с этим детским выражением на круглом и добродушном лице, говорит изуверские вещи. - Аны ведь, армяна... что вы думаете,-вредные. Как их и не бить... За дело били... Аны против нашего царя шли. Свово хотели поставить.
      Она едет "из Баки" с мужем, говорит с его слов а еще со слов другой моей соседки по скамьям. Это сухая старообрядка, едущая прямо "из Баки" и {147} видевшая все ужасы резни. Она тоже утверждает, что "армяна хотят свово царя". Присоглашали и персиан на свою сторону, но те не пошли.
      - ...Был, дескать, приказ: бить их три дня. И губернатор сам приказывал: три дня можно, от царя дозволено, потому как они свово царя захотели, Лалаева.. И корона у него была. Корону нашли.
      ...Так три дня их и били, просто гонялись за ними по городу.
      - А потом,- вмешивается еще один очевидец "из Баки", - замирение сделали. Выехал на площадь и наш архиерей и татарский, стали говорить: теперь замирение. Татары вот как руки подымают, от всей души, плачут даже. А армяны ничем ничего, ни тебе слезинки.
      ...В середине дня я знакомлюсь с главным очевидцем и рассказчиком о бакинской резне. Это - уроженец Семеновского уезда, который сделал карьеру в Баку. Он живет там уже 12 лет и достиг должности "бурового мастера". Зарабатывает 250 р. в месяц. Под его командой состоят от 10 до 20 человек. Он приобрел вид какого-то рабочего иностранца: коротенькая куртка, блуза, маленький, не держащийся на голове, круглый картузик. Говорит бойко, для своеобразного щегольства с кавказским акцентом... Вчера я видел его в компании купцов, едущих из Царицына...
      - Вы едете из Баку? - спросил я, когда он сел на место, где сидела его толстуха-жена.
      - Из самого.
      - Были свидетелями бакинской резни?
      - При мне все и было.
      - Из-за чего же вышло дело?
      - Из-за того; две нации,-одна слишком умная, другая слишком добрая.
      - Кто умный, кто добрый? {148} - Умны больно армяне. Он все знает. Если он человек капитальный, хозяин, то поступает грубо, держит себя на петербургскую точку, так что вроде миллионера. Есть у него пять тысяч, то он непременно скажет пятьдесят.
      - Ну, а армяне-рабочие?
      - Рабочие тоже много знают. Скажем, у меня в распоряжении десять человек татар или русских. И все будет хорошо. Ну, если хоть два армянина, уже становится плохо...
      - Хорошо... Армяне умные. А добрые?
      - Конечно, татары. Этот народ любят все. Они спокойные.
      - И эти добрые вырезывали умных сотнями?
      - Нет, тысячами! Потому что доведены до предела. Да еще не дали им волю. Дали волю только на три дня. Они просили на пять. Говорят,- мы их в пять ден уничтожим...
      - Значит, добрые собирались вырезать всех?
      - Да ведь и стоит. Что задумали: давай им своего царя, нашего им не надо.
      - Откуда это известно?
      - Как откуда известно? Да они все ливорицинеры. Забастовки, это все от них...
      ...Он говорит бойко, пространно, с самодовольством. Собираются слушатели: подсаживается сибирский винокур, потом казанский владелец 2-х баржей, два-три волгаря-хозяйчики, какой-то долговязый человек из Спасского уезда, с белокурыми усами и тупым рыбьим взглядом, по-видимому, помещик, еще какой-то субъект неопределенной профессии. Еще вчера трое из них, владелец баржей и хозяйчики, при разговорах о войне говорили, что дальше так нельзя, что Россия дошла до пределу, что надо переменить порядки и созвать выборных. Все это говорилось степенно и как бы теоретично. {149} И та же среда поддакивала. Теперь эта середка перекачивает свои симпатии на сторону бойкого бакинца. Он развивает чисто фаталистическую теорию: Россия от века серая. Серой ей и оставаться. Всегда в ней воровали, всегда и будут воровать. Это положение вызывает в слушателях очень прочное сочувствие: они-то в числе тех, которым при этом живется недурно. Сыплются примеры: как воруют приказчики, как воруют инженеры, как воруют пароходные капитаны. Все это говорится с захлебыванием. . ...Эта философия благонамеренности и воровства, застоя и злобы... идет грузно, как беляна, которая встречается нам на стрежне, и так самоуверенно, как проповедь истинного патриотизма... ...Пароход свистит, подходя к Богородску. Публика начинает расходиться... Человек из Спасского уезда смотрит на меня наивно-рыбьими глазами, в которых, однако, на сей раз просвечивает злоба. Некоторая подозрительность чувствуется и у других. Во мне они как будто чувствуют нечто родственное тем слишком умным армянам, которые хотят своего царя и которых добрые татары за это избивают..."
      Высадившись в Козьмодемьянске, мы пошли лесными дорогами к Светлояру.
      Это путешествие вместе с отцом, который был так же добр и спокоен в дороге, в самых неудобных условиях, как и у себя дома, вспоминается очень хорошо. Тревога и смятение окружающей жизни, к которым с таким вниманием и интересом присматривался отец, от нас тогда были далеко. В моем воспоминании сохранились широкие просторы Волги, с ее покоем и близкой, знакомой красотой, долгие дороги лесами, такими густыми, что при взгляде в чащу виден был только мрак, лесные поляны с пестрыми цветами и земляникой. Мы шли на Юрьино, Перевоз, Марьино, Городец, {150} Воскресенское. Во Владимирское пришли около 9 часов вечера. Тотчас же пошли на озеро.
      В очерке "Светлояр", рассказывая о своем посещении этих мест, отец пишет:
      "Когда в первый проезд мимо Светлояра мой ямщик остановил лошадей на широкой Семеновской дороге, верстах в двух от большого села Владимирского, и указал кнутовищем на озеро, - я был разочарован.
      Как? Это и есть Светлояр, над которым витает легенда о "невидимом граде", куда из дальних мест, из-за Перми, порой даже из-за Урала, стекаются люди разной веры, чтобы раскинуть под дубами свои божницы, молиться, слушать таинственные китежские звоны и крепко стоять в спорах за свою веру?.. По рассказам и даже по описанию Мельникова-Печерского я ждал увидеть непроходимые леса, узкие тропинки, места, укрытые и темные, с осторожными шепотами "пустыни".
      А тут - видное с большой проезжей дороги, в зеленых берегах, точно в чашке, лежало овальное озерко, окруженное венчиком березок. Взбегая на круглые холмики, деревья становятся выше, роскошнее. На вершинах березы перемешались уже с большими дубами, и сквозь густую зелень проглядывают бревенчатые стены и куполок простой часовни... И только?..
      Когда я пришел к озеру во второй раз, мое разочарование прошло. От Светлояра повеяло на меня своеобразным обаянием. В нем была какая-то странно-манящая, почти загадочная простота. Я вспоминал, где я мог видеть нечто подобное раньше. И вспомнил. Такие светленькие озерка, и такие круглые холмики, и такие березки попадаются на старинных иконках нехитрого письма. Инок стоит на коленях посреди круглой полянки. С одной стороны к нему подступила зеленая дубрава, точно прислушиваясь к словам человеческой {151} молитвы; а на втором плане (если есть в этих картинах второй и первый планы) в зеленых берегах, как в чаше, такое же вот озерко. Неумелая рука благочестивого живописца знает только простые, наивно-правильные формы: озеро овально, холмы круглы, деревца расставлены колечком, как дети в хороводе. И над всем веяние "матери-пустыни", то именно, чего и искали эти простодушные молители.
      Недалеко, в двух-трех десятках верст, Керженец с его дебрями и разоренными скитами, о которых скитницы поют старыми голосами:
      У нас были здесь моленны. Они подобны были раю.
      У нас звон был удивленный; удивленный звон подобен грому...
      Был недоступный лес, была тишина, отдаленность от мира. Была тайна.
      Теперь леса порубили, проложили в чащах дороги, скиты разорили, тайна выдыхается. К "святому озеру" тоже подошли разделанные поля, и по широкой дороге то и дело звенят колокольцы, и в повозках видны фигуры с кокардами. "Тайна" Китежа лежит обнаженная у большой дороги, прижимаясь к противоположному. берегу, прячась в тень к высоким березам и дубам.
      И тоже тихо выдыхается.
      Познакомившись с чудесным озерком, я после этого не раз приходил к нему с палкой в руках и котомкой за плечами, чтобы, смешавшись с толпой, смотреть, слушать и ловить живую струю народной поэзии среди пестрого мелькания и шума. Вечерняя заря угасала, когда я стоял на холме, близ бревенчатой часовни, в тесной и потной мужицкой толпе, следившей за прениями. И утренняя заря заставала нас всех на том же месте...
      Много наивного чувства, мало живой мысли... Град взыскуемый, Великий Китеж - это город прошлого. {152} Старинный град со стенами, башнями и бойницами, - наивные укрепления, которым не устоять против самой плохонькой мирской пушчонки! - с боярскими хоромами, с теремами купцов, с лачугами простого "подлого" народа. Бояре в нем правят и емлют дани, купцы ставят перед иконами воску Ярова свечи и оделяют нищую братию, чернядь смиренно повинуется и приемлет милости с благодарными молитвами.
      Многие и из нас, давно покинувших тропы стародавнего Китежа, отошедших и от такой веры и от такой молитвы,- все-таки ищут так же страстно своего "града взыскуемого". И даже порой слышат призывные звоны. И очнувшись, видят себя опять в глухом лесу, а кругом холмы, кочки да болота..." (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 3. M., Гослитиздат, 1954, стр. 128-130, 132.)
      "...В этом году на озере, в первый раз, может быть, с сотворения мира, вместо религиозных - политические разговоры. Какой-то студент собрал вокруг себя большую толпу и говорит о непорядках в России и о необходимости представительного образа правления. Толпа слушает с недоумением и, пожалуй, с сочувствием. Невдалеке другой студент говорит то же, стараясь подладиться к религиозным формам мысли. Но это ему не удается. Спор скоро сходит, по-видимому, против его воли, на вопрос о почитании икон. Какой-то седой старик, с умным и приятным лицом, скоро сбивает его на этом пункте, и спор в этой кучке скоро стихает. Но другой оратор держит толпу дольше. Вернее - его уже держит толпа. Урядник, староста и несколько явных черносотенцев, постоянно подстрекаемых этой кучкой, то и дело предлагают вопросы явно провокационные. Студент уже два-три раза пытается уйти, говоря, что ему пора уезжать. В стороне, на дороге, его дожидается {153} почтовая, кажется, пара, и кто-то, кажется, соседний оратор, уже сидит в сиденьи. Но каждый раз какой-то долговязый субъект с возрастающим задором останавливает его, предлагая новый вопрос. Из его объяснений я узнаю о депутации Трубецкого, принятой царем.
      Мои девочки стоят невдалеке от урядника и видят, как от кучки спорящих то и дело подбегают к уряднику и еще к каким-то субъектам, с ним стоящим, за инструкциями. Они передают мне об этом, и я вижу, что спор затягивается неспроста. Я решаюсь вмешаться и в первый же раз, как студент останавливается, а его оппонент еще не успел предложить нового вопроса,- я подхватываю слова студента о депутации и начинаю объяснять ее смысл и значение. Мне удается овладеть вниманием толпы... Через некоторое время я с удовольствием слышу звон колокольчика. Оратор уехал. В кучке около меня сочувственное внимание. Какой-то из субъектов урядницкой клики проталкивается ко мне и без церемонии заглядывает мне в лицо. Мои девочки слышали, как он подошел к уряднику и сказал:
      - Старичо-о-к.
      Они думали, что я тоже "из ихних", т. е. из молодежи. Но я веду свою речь в таком тоне, который понятен толпе и не даст повода придраться и натравить толпу против меня, что могло случиться со студентом.
      Я не в первый раз на Святом озере, но еще в первый раз слышал на нем политические речи... Видно, что это уже носится в воздухе. Толпа прислушивается с интересом и видимым вниманием.
      Во Владимирском мы переночевали. Наутро там нечто вроде ярмарки. Мы с девочками и Андрюшей бродим между лотками. К Соне и Наташе то и дело подходят женщины и без церемонии щупают их косы, решая-привязанные они или нет.
      - Нет, уж, миленькая,-говорит одна бойкая {154} молодица... - Дай-ка я посмотрю получше... Настоящая, слышь,- обращается она к другим, и стайка молодых женщин с удивлением окружает девочек, расспрашивая, чем они мажут волосы. У здешних женщин действительно волосы очень жидки, косицы бедные..."
      Обратный путь мы сделали на Шелдеж и Корельское, а затем на Нижний Новгород, с которым у нас с сестрой были связаны наши первые детские воспоминания.
      1905 ГОД. ПОГРОМНАЯ ВОЛНА.
      КРЕСТЬЯНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ
      Из путешествия на Светлояр мы вернулись в Полтавскую губернию, в деревню Хатки Миргородского уезда. Здесь к этому времени на высоком берегу реки Псел был построен небольшой дом. В мезонине был кабинет отца, с далеким видом на сорочинские луга, покрытые купами деревьев. Ему здесь хорошо работалось, и он любил эти места, где потом почти в течение пятнадцати лет проводил летние месяцы.
      "Манифест 6 августа (или так называемая "булыгинская конституция"), пишет отец в статье "Современные картинки",- застиг меня в одной деревне Полтавской губернии. С ближайшей почты принесли газеты, из которых мы узнали, что у нас будет-таки "Государственная дума" и что "лучшие люди по избранию всего населения" будут призваны к участию в управлении страной...