Чернильное сердце - Чернильная кровь

Так было до тех пор, пока у нее не поселилась племянница с мужем и дочерью. Элинор это очень понравилось, но однажды дочь отправилась в очень-очень глупое путешествие. Тогда Элинор поклялась, что отдаст все свои книги до единой, лишь бы девочка вернулась. Она стала складывать их в большие ящики, и, когда клала последнюю, Мегги вдруг появилась…» О Господи, да не гляди же на меня с таким сочувствием! – рявкнула она на Дариуса. – Я хоть пытаюсь что-то придумать! И потом, ты сам говорил: Мортимер – настоящий мастер, ему дай всего несколько фраз…

Дариус поправил очки.

– Да, всего несколько фраз, – сказал он своим мягким, неуверенным голосом. – Но это должны быть фразы, в которых отражается целый мир, Элинор. Они должны быть сплетены так плотно, чтобы голос не проваливался сквозь них.

– Вот еще! – недовольно фыркнула Элинор, хотя отлично знала, что он прав.

Мортимер как-то пытался почти теми же словами объяснить ей эту загадку: почему не всякая история оживает. Но сейчас ей вовсе не хотелось это слышать. «Провалиться бы тебе, Элинор! – думала она. – Трижды провалиться за все те вечера, что ты просидела с этой глупышкой, расписывая ей, как чудесно было бы жить в другом мире, с феями, кобольдами и стеклянными человечками. Сколько их было, этих вечеров, и как часто ты смеялась над Мортимером, когда он просовывал голову в дверь и спрашивал, нельзя ли для разнообразия побеседовать о чем-нибудь другом, кроме Непроходимой Чащи и синекожих фей».

«Зато Мегги хотя бы знает об этом мире все, что ей может пригодиться, – думала Элинор, утирая слезы с ресниц. – Она знает, что нужно опасаться Змееглава и его латников и что нельзя заходить слишком далеко в Непроходимую Чащу, потому что там тебя могут сожрать, разорвать на части или растоптать. Она знает, что, когда мимо проезжает кто-то из знати, нужно поклониться и что ей пока можно не покрывать волосы, потому что она всего лишь девочка… Черт, ну вот опять слезы!» Элинор утирала их рукавом блузки, когда в дверь позвонили.

Она еще много лет спустя ругала себя за эту глупость – открыть, даже не посмотрев в глазок. Конечно, она была уверена, что это Реза или Мортимер. Ну да. Идиотка Элинор. Какая же идиотка! Она поняла свою ошибку, только когда перед ней уже стоял в дверях незнакомый человек.

Он был небольшого роста, чуть полноват, с бледной кожей и такими же бесцветными светлыми волосами. Глаза за стеклами очков смотрели слегка удивленно, с невинным детским выражением. Незнакомец открыл было рот, когда Элинор высунулась в дверь, но она не дала ему слова сказать.

– Как вы сюда попали? – рявкнула она на него. – Это частное владение. Вы что, не видели знак внизу на дороге?

Он приехал на машине. Этот бесстыжий кретин просто заехал наверх по ее личному отрезку дороги. Элинор увидала его забрызганную грязью темно-синюю машину рядом со своим «комби». Ей показалось, что на переднем сиденье расположилась огромная собака. Этого еще не хватало!

– Нет, конечно, я его видел! – Незнакомец улыбался невиннейшей улыбкой, шедшей к его детскому лицу. – Ваш знак не заметить невозможно, спору нет, и я тысячу раз прошу у Вас извинения, госпожа Лоредан, за свое внезапное появление.

Ах ты Господи! Элинор просто не нашлась, что ответить. У этого незнакомца с лицом, похожим на луну, голос был почти такой же красивый, как у Мортимера, глубокий и бархатистый, как диванная подушка. Этот голос настолько не вязался с круглым лицом и детскими глазами, что казалось, будто стоявший перед ней человек проглотил его настоящего обладателя и так присвоил себе этот бесценный дар.

– Можете оставить свои извинения при себе! – неприветливо сказала Элинор, справившись с первым изумлением. – Просто убирайтесь отсюда немедленно, и все.

И она хотела захлопнуть дверь, но незнакомец снова улыбнулся (на этот раз его улыбка уже не казалась такой невинной) и просунул в щель свой башмак. Грязный коричневый башмак.

– Извините, госпожа Лоредан, – сказал он мягко, – но я приехал сюда из-за книги. Из-за уникальной книги. Конечно, я слыхал, что у Вас изумительная библиотека, но вот этого экземпляра в Вашем собрании наверняка пока нет.

Элинор сразу узнала книгу, которую он вытащил из кармана помятого льняного пиджака. Еще бы! Это была единственная книга на свете, при виде которой сердце Элинор начинало биться быстрее не из-за ее содержания, не из-за того, что это был особо редкий и ценный экземпляр. Нет. Сердцебиение Элинор было вызвано в данном случае одной-единственной причиной: страхом. Она боялась этой книги, как свирепого хищника.

– Откуда она у вас?

Об ответе она догадалась сама, только, к сожалению, слишком поздно. Внезапно в ее голове всплыло воспоминание о том, что рассказывал мальчик.

– Орфей! – прошептала она и хотела закричать со всей мочи, чтобы Мортимер услышал ее в мастерской, но не успела и пикнуть, как из-за кустов рододендрона быстро, как ящерица, выскользнул человек и зажал ей рот.

– Ну что, Книгожорка? – прошипел он ей в ухо.

Как часто Элинор слышала этот голос в страшных снах и всякий раз начинала задыхаться! Но и средь бела дня он подействовал на нее не лучше. Баста грубо втолкнул ее в дом. Конечно, в руке у него был нож. Элинор легче было представить Басту без носа, чем без ножа. Орфей повернулся и замахал рукой в сторону своей машины. Оттуда вышел здоровенный верзила, не спеша обошел вокруг, открыл дверцу и помог выбраться старухе на заднем сиденье.

Мортола.

Еще один постоянный персонаж в кошмарах Элинор. Ноги старухи под темными чулками были сплошь перебинтованы. Ступая под руку с Верзилой к дому Элинор, она другой рукой опиралась на палку. И все же Мортола вошла в прихожую с таким решительным видом, словно собиралась отныне забрать дом в свое распоряжение, и при этом смерила Элинор взглядом, исполненным ненависти, так что у той подкосились колени, хотя она изо всех сил старалась не показать страха. Перед ней проносились тысячи ужасных воспоминаний: клетка, пахнувшая сырым мясом, площадь, освещенная ярким светом прожекторов, и страх, ужасающий страх…

Баста закрыл за Мортолой входную дверь. Он совсем не изменился: то же худое лицо, характерный прищур, и на шее конечно же амулет – защита от несчастья, поджидавшего Басту под каждой лестницей и за каждым кустом.

– Где остальные? – рявкнула Мортола на Элинор.

Верзила в это время с туповатым выражением оглядывался по сторонам. Похоже, он был не на шутку изумлен, увидев такое количество книг. Вероятно, он терзался вопросом, что же можно делать с такой кучей.

– Остальные? Не понимаю, о ком вы! – Элинор казалось, что для женщины, помертвевшей от страха, она говорит удивительно твердым голосом.

Мортола сердито выпятила маленький круглый подбородок.

– Все ты отлично понимаешь. Где Волшебный Язык, его ведьма-дочка и прислуга, которую он называет своей женой? Мне распорядиться, чтобы Баста поджег парочку твоих книжек, или ты их добровольно позовешь?

«Баста? Но Баста же боится огня», – хотела ответить Элинор, но вовремя удержалась. Поднести спичку к книжному корешку совсем не трудно. С этим, наверное, справится даже Баста, как бы он ни боялся огня, а у Верзилы, похоже, мозгов было недостаточно, чтобы бояться чего бы то ни было. «Я должна задержать их здесь, – думала Элинор. – Ведь они не знают ни о мастерской в саду, ни о том, что у нас живет Дариус».

И в ту же минуту услышала голос Дариуса:

– Элинор!

Она не успела ответить – Баста снова зажал ей рот. Она слышала, как Дариус идет по коридору своей обычной семенящей походкой.

– Элинор! – позвал он снова.

И вдруг его шаги стихли так же внезапно, как и голос.

– Какой сюрприз! – проворковал Баста. – Ты рад нас видеть, Запинающийся Язык? Тебя пришли навестить несколько старых друзей.

Левая рука Басты была перевязана. Элинор впервые заметила это, когда он отнял пальцы от ее рта, и вспомнила о фыркающем существе, которое, по словам Фарида, появилось из книги вместо Сажерука. «Какая жалость, что оно не откусило побольше от нашего старого друга с ножиком!» – подумала она.

– Баста! – пробормотал Дариус еле слышно.

– Да, Баста! Я пришел бы пораньше, не сомневайся, но меня на время упрятали в кутузку за одну очень давнюю историю. Едва Каприкорна не стало, они вдруг очень осмелели – все те, кто при нем и пикнуть не решался. Ну и что? В конце концов это пошло мне на пользу, потому что… Угадай, кого они однажды втолкнули ко мне в камеру? Настоящего имени мне так и не удалось из него вытянуть, поэтому назовем его так, как он сам себя называет: Орфей!

Он с такой силой хлопнул Орфея по спине, что тот с трудом удержался на ногах.

– Да, старину Орфея! – Баста обнял его за плечи. – Видно, дьявол и правда обо мне заботится, что сделал именно его моим соседом по камере. А может быть, наша история так тоскует по нас, что послала его ко мне? Как бы то ни было, мы неплохо провели время, правда?

Орфей не поднял на него глаз. Он смущенно теребил свою куртку и разглядывал книжные полки Элинор.

– Черт, ты только посмотри на него! – Баста грубо толкнул его локтем в бок. – Сколько раз я ему объяснял, что тюрьмы нечего стыдиться, тем более такой чистенькой – не то что застенки у нас дома. Ну-ка расскажи им, как я узнал о твоих бесценных талантах. Расскажи, как я застал тебя ночью, когда ты вычитал себе из книжки этого дурацкого пса! Пса! Уж я бы, дьявол ведает, сумел выдумать что-нибудь получше.

Баста ехидно ухмыльнулся, а Орфей нервно поправил галстук.

– Цербер так и сидит в машине, – сказал он Мортоле. – Он этого очень не любит. Надо взять его сюда.

Верзила шагнул было к двери – он, видно, любил животных, но Мортола раздраженно позвала его обратно:

– Собака останется в машине. Я не выношу эту тварь.

Она нахмурилась и оглядела прихожую.

– Я-то думала, домик у тебя побольше, – сказала она Элинор с наигранным разочарованием. – Мне говорили, ты богатая.

– Она и правда богатая. – Баста так резко обнял Орфея за шею, что у того сползли на нос очки. – Только все деньги отдает за книжки. Интересно, сколько бы она дала нам за книгу, которую мы отняли у Сажерука? Как ты думаешь? – Он ущипнул Орфея за круглые щеки. – Да, этот наш дружок оказался отличной, жирной приманкой для Огнеглотателя. Он похож на раздувшуюся лягушку, но даже Волшебному Языку буквы не повинуются так, как ему, про Дариуса уж и не говорю. Спросите Сажерука! Орфей отправил его домой как нечего делать! Не то чтобы Огнеглот…

– Помолчи, Баста! – грубо перебила его Мортола. – Уж больно ты любишь распускать язык. Ну так что? – Она нетерпеливо стукнула палкой по мраморной облицовке пола, которой так гордилась Элинор.

«Ну, госпожа Лоредан! – думала Элинор. – Врите что-нибудь! Быстрее!»

Но не успела она и рта открыть, как услышала поворот ключа в замочной скважине. «Нет! Нет, Мортимер! – беззвучно молила она. – Не ходи сюда! Оставайся с Резой в мастерской. Запритесь там и ни за что не ходите сюда!»

Конечно, никакого толка от ее беззвучной мольбы не было. Мортимер открыл дверь, вошел, обнимая Резу за плечи, и застыл как вкопанный, увидев Орфея. Не успел он еще понять, что происходит, как Верзила по знаку Мортолы захлопнул дверь.

– Привет, Волшебный Язык! – Баста говорил угрожающе мягко, поигрывая ножом прямо перед лицом Мо. – А это уж не наша ли немая красавица Реза? Вот и отлично. Значит, двое за раз. Остается только маленькая ведьма.

Элинор заметила, как Мортимер на секунду прикрыл глаза, словно надеясь, что Баста и Мортола исчезнут, когда он откроет их снова. Но, разумеется, ничего подобного не произошло.

– Зови ее! – приказала Мортола, глядя на Мо с такой ненавистью, что Элинор стало страшно.

– Кого? – переспросил он, не сводя глаз с Басты.

– Не притворяйся глупее, чем ты есть! – рявкнула Мортола. – Или ты хочешь, чтобы я разрешила Басте вырезать и на лице твоей жены узор, которым он разукрасил Огнеглота?

Баста нежно провел пальцем по сверкающему лезвию своего ножа.

– Если ведьмой ты зовешь мою дочь, – сказал Мортимер глухим голосом, – ее здесь нет.

– Неужто? – Мортола тяжело ступила к нему. – Поберегись. Ноги у меня страшно болят после бесконечной езды, и это мне, знаешь ли, не прибавляет терпения.

– Ее здесь нет! – повторил Мортимер. – Мегги ушла с тем мальчишкой, у которого вы отобрали книгу. Он попросил отправить его к Сажеруку, и она это сделала. И исчезла вместе с ним.

Мортола недоверчиво прищурилась.

– Чушь! – сказала она. – Как они могли это сделать без книги?

Элинор заметила сомнение, мелькнувшее в ее глазах.

Мортимер пожал плечами:

– У мальчишки был с собой исписанный от руки листок бумаги – листок, который якобы перенес туда Сажерука.

– Но этого не может быть! – Орфей ошарашенно уставился на него. – Вы всерьез утверждаете, что ваша дочь сама себя вчитала в книгу с помощью моих слов?

– Ах, так вы и есть тот самый Орфей? – Мортимер смерил его недружелюбным взглядом. – Значит, это вам я обязан тем, что у меня нет больше дочери.

Орфей поправил очки и посмотрел на Мо не менее враждебно. Потом он резко повернулся к Мортоле.

– Так это и есть ваш Волшебный Язык? – спросил он. – Он лжет! Я уверен, он лжет! Никто не может самого себя вчитать в книгу, ни он, ни его дочь, ни кто-нибудь еще. Я пробовал сотни раз. Это невозможно.

– Да, – устало сказал Мортимер, – еще четыре дня назад я тоже был в этом убежден.

Мортола пристально посмотрела на него, потом кивнула Басте.

– Запри их в подвале! – приказала она. – А потом принимайтесь искать девчонку. Обыщите весь дом.

Фенолио

– Я упражняюсь во вспоминании, Наин, – сказал я. – В письме, чтении и вспоминании.

– А что тебе еще остается? – резко сказал Наин. – Знаешь, что происходит, когда ты что-то записываешь? Когда даешь чему-то имя? Ты отнимаешь у этой вещи ее силу.

Кевин Кроссли-Холланд.Артур: зрячий камень

С наступлением темноты нелегко было пройти через охраняемые городские ворота Омбры, но Фенолио был хорошо знаком со всеми караульными. Для грубияна, который в эту ночь загородил ему путь копьем, он не раз сочинял любовные стихи – с большим успехом, как ему рассказывали, – и, судя по внешности этого болвана, помощь ему еще не раз понадобится.

– Только возвращайся до полуночи, писака! – ухмыльнулся некрасивый стражник, пропуская Фенолио. – В полночь меня сменяет Хорек, а ему твои стишки не нужны, хотя его милая даже читать умеет.

– Спасибо за предупреждение!

Фенолио неискренно улыбнулся, проходя мимо караульного. А то он сам не знает, что с Хорьком шутки плохи! У него до сих пор начиналась боль в желудке при одном воспоминании о том, как этот длинноносый воткнул ему в живот острие копья, когда он пытался протиснуться мимо него с вежливыми уговорами. Да, Хорька не подкупишь ни любовными стишками, ни другой какой-нибудь писаниной. Ему нужно только золото, а его у Фенолио было немного, во всяком случае, не столько, чтобы раздавать направо и налево стражникам у городских ворот.

– До полуночи! – тихо ворчал он, спускаясь по крутой тропе. – Да комедианты только к этому времени и разыграются по-настоящему!

Дорогу ему освещал факелом сын его квартирной хозяйки. Иво, девяти лет от роду, был полон ненасытного любопытства ко всем чудесам этого мира. Он каждый раз отчаянно спорил с сестрой за честь нести факел перед Фенолио, когда тот отправлялся к комедиантам. Фенолио снимал у матери Иво комнатку под самой крышей за пару монет в неделю. За это Минерва еще стирала и готовила ему и чинила его одежду. А Фенолио в ответ рассказывал ее детям сказки на ночь и терпеливо выслушивал, каким упрямым чурбаном бывает иногда ее муж. Да, с этим ему повезло.

Мальчик впереди возбужденно подпрыгивал. Ему не терпелось поскорее дойти до пестрых шатров, откуда сквозь ветви деревьев сверкали огни и раздавалась музыка. Он то и дело укоризненно оборачивался, как будто Фенолио нарочно не торопится. Видно, не понимает, что старик уже не может скакать, как кузнечик.

Пестрый Народ разбил шатры на каменистом участке, где ничего не росло, за лачугами крестьян, возделывавших землю Жирного Герцога. С тех пор как правитель Омбры потерял интерес к их шуткам и песням, они стали приходить сюда реже, но, к счастью, внук герцога не хотел отмечать свой день рождения без комедиантов, и поэтому в воскресенье все они снова устремятся к городским воротам: огнеглотатели, канатоходцы, укротители со своими зверями, метатели ножей, актеры, скоморохи и шпильманы, из которых многие пели песни, написанные Фенолио.

Да, Фенолио любил сочинять для Пестрого Народа: дерзкие песни, скорбные песни, смешные и грустные истории – смотря по настроению. Заработать этим можно было разве что пару медных монет. Карманы комедиантов вечно были пусты. Пожелай он продавать свои сочинения за золото, ему бы нужно было писать для герцога или для богатого купца. Но если он хотел, чтобы его слова плясали и корчили рожи, если хотел рассказывать о крестьянах и разбойниках, о простом народе, который не живет в замках и не ест на золотой посуде, – он писал для комедиантов.

Они не сразу допустили его к своим шатрам. Но бродячие певцы все чаще пели сочиненные Фенолио песни, а дети просили рассказать одну из его историй – и комедианты перестали гнать его от себя. Порой их предводитель даже приглашал его к своему костру. Как в эту ночь.

Предводителя все называли Черный Принц, хотя в его жилах не было ни капли княжеской крови. Принц хорошо заботился о своих пестрых подданных, они уже дважды выбирали его своим главой. Откуда бралось золото, которое он щедро раздавал увечным и больным, лучше было не спрашивать, но одно Фенолио знал точно: Черного Принца придумал он.

«Да, я всех их создал! – думал он, идя навстречу музыке, которая делалась все слышнее. – И Принца, и ручного медведя, следующего за ним, как собака, и Небесного Плясуна, который, к сожалению, упал с каната, и множество других, и даже князя и герцога, воображавших, что правят этим миром». Не все свои создания Фенолио уже успел повидать, но, когда одно из них вдруг возникало перед ним во плоти, у него всякий раз замирало сердце, хотя порой он не мог вспомнить, действительно ли это создание его пера или оно, может быть, взялось еще откуда-нибудь…

Ну вот они наконец – шатры, пестревшие в ночи, как разбросанные цветы. Иво понесся к ним с такой скоростью, что чуть не упал. Навстречу им выскочил на одной ножке чумазый мальчишка, всклокоченный, как бродячая кошка. Он вызывающе ухмыльнулся Иво и побежал обратно на руках. Да уж, дети комедиантов гнулись и извивались так, словно костей у них вовсе нет.

– Беги уж! – буркнул Фенолио в ответ на умоляющий взгляд Иво.

Факел ему все равно был уже не нужен. Сразу несколько костров горело между шатрами, многие из которых представляли собой просто замызганные тряпки на протянутой между деревьями веревке. Иво радостно помчался прочь, а Фенолио удовлетворенно вздохнул. Да, именно так он и представлял себе Чернильный мир, когда писал: пестрым и шумным, полным буйной жизни. В воздухе пахло дымом, жареным мясом, тимьяном и розмарином, лошадьми, собаками, грязной одеждой, сосновой хвоей и костром. Ах, как он все это любил! Любил суматоху и даже грязь, любил жизнь, текущую у него перед носом, а не за запертыми дверьми. В этом мире все можно было увидеть: как кузнец загибает в огне серп, красильщик смешивает краски, кожевник дубит кожу, а сапожник кроит ее на башмаки. Ремесла не прятались здесь за неприступными стенами. Все делалось на улице, на площади, на рынке или прямо здесь, среди убогих шатров, и ему, Фенолио, до сих пор не утратившему мальчишеского любопытства, можно было смотреть на все это! – хотя порой он задыхался от вони, исходящей от дубильни или красильни. Да, Фенолио нравился созданный им мир, очень нравился, даже после того как он убедился, что многое здесь идет совсем не так, как он задумывал.

«Сам виноват. Надо было написать продолжение! – размышлял Фенолио, пробираясь через толпу. – Я и сейчас мог бы его написать, здесь и сейчас. И мог бы все изменить, найдись только чтец!» Конечно, он попытался и тут отыскать Волшебного Языка, но безуспешно. Здесь не было ни Мегги, ни Мортимера, ни хотя бы такого неумехи, как этот Дариус.

Фенолио оставалась лишь роль поэта, сочиняющего красивые фразы и едва сводящего концы с концами, в то время как созданные им князь и герцог правили его миром как умели – и не очень-то хорошо. Досадно, ох как досадно!

Особенно тревожил его Змееглав.

Он сидел на серебряном троне Дворца Ночи, высоко над морем, к югу от Непроходимой Чащи. Не то чтобы это был неудачный персонаж, отнюдь. Кровопийца, палач, но ведь злодеи во всякой истории как соль в супе, – конечно, если держать их в узде. Именно за этим Фенолио и создал в противовес Змееглаву Жирного Герцога – правителя, предпочитавшего смеяться шуткам комедиантов, а не воевать, – и его чудесного сына, Козимо Прекрасного. Кто же мог знать, что он безвременно погибнет, а отец его от горя опадет, как пирог, до времени вынутый из печи?

«Я в этом не виноват! – вновь и вновь повторял себе Фенолио. – Это не мой замысел, не моя вина». И все же это случилось. Как будто какой-то дьявольский писака продолжил его историю за него, а ему, Фенолио, оставил лишь роль бедного поэта.

«Да ладно, перестань. Не так уж ты на самом деле беден, Фенолио», – думал он, остановившись рядом со шпильманом, исполнявшим между шатрами одну из его песен. Нет, беден он не был. Жирный Герцог признавал лишь его стихотворные плачи по своему умершему сыну, а истории, сочиненные им для Якопо, внука герцога, были записаны на драгоценнейшем пергаменте и иллюстрированы Бальбулусом, знаменитейшим миниатюристом.

Кроме того, на взгляд Фенолио, его словам куда лучше жилось на языке у шпильмана, чем взаперти под книжным переплетом. Свободные, как птицы, – да, этого он и желал сочиненным им словам. Слишком много было в них силы, чтобы отдавать их напечатанными в руки любого дурака – делай что хочешь! А потому отсутствие печатных книг в этом мире скорее успокаивало. Здесь их переписывали от руки, и ценились они поэтому так высоко, что только высшая знать могла позволить себе обладать ими. Всем же прочим приходилось заучивать их слова наизусть или слушать в исполнении шпильмана.

Маленький мальчик потянул Фенолио за рукав. На нем была рваная рубашонка, из носа текло.

– Чернильный Шелкопряд!

Мальчик вытащил из-за спины маску, какие носят комедианты, и быстро прикрыл ею глаза. На потертый холст были наклеены светло-коричневые и серые перья.

– Кто я?

– Гм-м! – Фенолио нахмурил морщинистый лоб, изображая напряженное раздумье.

Рот под маской разочарованно скривился.

– Перепел! Разве не видно?

– Видно! – Фенолио ущипнул его за красный носик.

– Ты расскажешь нам сегодня историю про него? Ну пожалуйста!

– Посмотрим! Сказать по правде, я представлял себе его маску попышнее, чем у тебя. Может, тебе стоит наклеить на нее побольше перышек, как ты думаешь?

Мальчик стянул маску с головы и огорченно посмотрел на нее:

– Перья не так-то легко найти.

– А ты поищи внизу, у реки. Там бродят такие кошки, что от них и перепелам спасения нет.

Фенолио хотел двинуться дальше, но мальчик удержал его. У детей комедиантов цепкие ручонки, хоть и худые.

– Одну историю, всего одну, ну пожалуйста, Чернильный Шелкопряд!

Откуда-то появились еще два карапуза, мальчик и девочка. Они уставились на Фенолио глазами, полными ожидания. Да, истории про Перепела… Сказки про разбойников ему всегда удавались – его внуки в том, другом мире тоже их любили. Но здесь эти истории получались у него еще лучше. Их можно было теперь услышать повсюду: «Невероятные подвиги самого отважного из разбойников, благородного и бесстрашного Перепела». Фенолио хорошо помнил ту ночь, когда сочинил его. Перо у него в руке дрожало тогда от ярости. «Змееглав опять изловил комедианта, – рассказал ему в тот вечер Черный Принц, – на этот раз Горбуна. Вчера в полдень они его повесили».

Горбуна, одного из его персонажей! Безобиднейшего бродягу, который дольше всех умел стоять на голове.

– Что он себе воображает, этот князь! – кричал Фенолио, как будто Змееглав мог его услышать. – В этом мире я господин над жизнью и смертью, я, Фенолио, и никто другой!

И слова полились на бумагу, гневные, неукротимые, как разбойник, которого он придумал в ту ночь. Перепел был таким, каким мечтал быть в своем мире Фенолио: свободным как птица, никому не подвластным, бесстрашным, благородным (а порой – остроумным), отнимающим у богатых, чтобы отдать бедным, защищающим слабых от произвола сильных в мире, где закон этого не делал…

Фенолио почувствовал, что его снова тянут за рукав.

– Ну пожалуйста, Чернильный Шелкопряд! Всего одну историю!

До чего упрям мальчишка – страстный любитель историй.

– Ты рассказывал, что Перепел украл у Змееглава амулет! – прошептал малыш. – Палец повешенного, который оберегал его от Белых Женщин. Ты сказал, что Перепел теперь сам носит его на шее.

– Правда? – Фенолио поднял брови. Это всегда производило впечатление, потому что они у него были очень густые и лохматые. – Я кое-что слышал и о более дерзких его делах, но сейчас мне нужно сперва поговорить с Черным Принцем.

– Ну пожалуйста, Чернильный Шелкопряд!

Дети повисли у него на рукавах и чуть не ободрали дорогую кайму, которую он за пару монет попросил пришить к грубой ткани, чтобы не выглядеть таким оборванцем, как те писаки, что составляют на рынке завещания и письма.

– Нет! – строго сказал он, выдергивая у них рукава. – Попозже! А сейчас пошли вон.

Сопливый мальчишка посмотрел ему вслед такими печальными глазами, что Фенолио на мгновение вспомнил о внуках. Пиппо так же глядел на него, когда приносил книгу и требовательно клал ему на колени.

«Дети! – думал Фенолио, подходя к костру, у которого сидел Черный Принц. – Они везде одинаковы. Ненасытные маленькие бестии – но и самые благодарные слушатели. В любом мире. Самые лучшие».

Черный Принц

– Значит, медведи могут сами сделать себе душу… – сказала она.

Сколько еще неизвестного в мире.

Филип Пулман. Северное Сияние[7]

Черный Принц был не один. Разумеется, с ним, как всегда, был его медведь. Зверь сидел у костра позади хозяина, как его косматая тень. Фенолио хорошо помнил фразу, которой создал Черного Принца. В самом начале «Чернильного сердца», вторая глава. Подходя к костру, Фенолио тихо повторял вслух эти слова:

– Бездомный мальчишка, кожа лишь чуть светлее черных кудрей, скор на язык и на ножевую расправу, всегда готов броситься на защиту тех, кого любит, – будь то две его младшие сестрички, медведь, с которым жестоко обращаются, или Сажерук, его лучший, самый близкий друг… «Который тем не менее погиб бы жестокой смертью, если бы все шло по-моему, – добавил про себя Фенолио, махая рукой Принцу. – К счастью, мой смуглый друг этого не знает, а то вряд ли я был бы желанным гостем у его костра».

Принц помахал в ответ. Сам он, наверное, думал, что его зовут Черным Принцем за смуглость кожи, но Фенолио-то знал, в чем дело. Он украл для него имя из учебника истории в своем старом мире. Так звали славного рыцаря, королевского сына, ставшего знаменитым разбойником. «Понравилось бы рыцарю, что его имя носит теперь метатель ножей, принц комедиантов? Даже если и нет, поделать он все равно ничего не может, – подумал Фенолио, – потому что его история давным-давно закончилась».

Слева от Принца сидел тот бестолковый неумеха-цирюльник, что чуть не сломал Фенолио челюсть, вырывая зуб, а справа от него – Коптемаз, незадачливый огнеглотатель, так же плохо владевший своим ремеслом, как цирюльник – своим. Насчет цирюльника Фенолио не был уверен, но Коптемаза он не придумывал точно. Бог знает, откуда он взялся! Глядя, как неумело и робко пытается он жонглировать огнем, каждый неизменно называл другое имя: Сажерук – Огненный Жонглер – Укротитель Пламени…

Медведь зарычал, когда Фенолио подсел к костру рядом с его хозяином, и так посмотрел на пришельца своими желтыми глазками, как будто прикидывал, сколько мяса можно еще содрать с этих старых костей. «Сам виноват, – подумал Фенолио. – Зачем ты дал в спутники Черному Принцу ручного медведя? Мог бы обойтись собакой». Торговцы на рынке рассказывали всякому, кто соглашался слушать, что этот медведь на самом деле человек, заколдованный феями или кобольдами (кем именно, они не могли между собой договориться), но Фенолио опять-таки знал, в чем тут дело. Медведь был самый настоящий, навек благодарный Черному Принцу за то, что тот много лет назад освободил его от кольца в носу и от прежнего хозяина, колотившего зверя колючей дубиной, чтобы заставить танцевать на рынке.

У костра сидело еще шестеро мужчин. Фенолио знал только двоих. Один был актер, Фенолио все время забывал его имя. Другой – силач, зарабатывавший на хлеб тем, что на потеху публике разрывал на себе цепи, поднимал высоко в воздух взрослых мужчин и гнул железные пруты. Когда Фенолио присел к костру, все замолчали. Его присутствие терпели, но своим он для них так и не стал.

Только Принц приветливо улыбнулся ему.

– А, Чернильный Шелкопряд! – сказал он. – Несешь нам новую песню о Перепеле?

Фенолио взял кружку с горячей медовухой, которую протянул ему один из мужчин по знаку Принца, и устроился поудобнее на каменистой земле. Его старые кости ныли от сидения на голой земле, даже в такую теплую ночь, как эта, но у комедиантов не водилось стульев или другой мебели.

– Вообще-то я пришел, чтобы отдать тебе это.

Фенолио сунул руку под куртку, огляделся и протянул Принцу запечатанное письмо. В царившей вокруг суете было не разобрать, есть ли тут наблюдатель, не принадлежащий к Пестрому Народу. Принц взял письмо, кивнул и сунул его за пояс.

– Спасибо тебе! – сказал он.

– Не за что, – ответил Фенолио, стараясь не обращать внимания на зловонное дыхание медведя.