Секретные поручения

Да на диссидентах сейчас и не особенно выдвинешься — время такое: очередная оттепель, даже Сахаров и Солженицын уже не враги, а почти друзья… Теперь начальников больше другое интересует — наркотики, оружие, политические экстремистские организации… Ходят слухи, что Пятое управление вообще собираются то ли сокращать, то ли перепрофилировать. А организационно-штатные изменения вряд ли будут способствовать его карьере…

«А все этот засранец! — без всякой логики подумал капитан про Курлова. — Сам напрашивается, чтобы ему прищемили яйца!»

— Все нормально? — откуда-то сбоку появился заведующий — плюгавый мужичонка с плутоватой физиономией. Он курил поддельную «Яву» — будто дышал жженой покрышкой. Капитан нервно захлопнул блокнот, словно боясь, что нарисованный там хоровод лесбиянок выскочит наружу и завертится вокруг этого пройдохи.

— Да, да, нормально!

Он не переносил запаха табака во время еды. И во время сна, кстати, тоже. Была у него когда-то женщина, стопроцентная русачка, кровь с молоком, коса до пояса — но вот курила в постели как паровоз. Агеев терпел-терпел, но однажды не выдержал, поднял ее среди ночи, надавал по румяному лицу и заставил съесть пачку «Бонда» вместе с фольгой и целлофаном. Потом швырнул платье и трешку на такси: убирайся к такой-то матери! Так она без всякого такси галопом пробежала пару кварталов, ночью топот далеко разносится… Больше он ее не видел.

— Извините… — заведующий так же незаметно исчез.

Ровно в 14.50 Агеев встал и, не прощаясь ни с кем, вышел из уютного дворика пельменной. В груди бушевала злость.

— Ну, Пидораст, погоди! — мстительно процедил капитан себе под нос.

На противоположной стороне улицы гудел «рафик», парень в футболке заносил в Катенькин киоск обернутые серой бумагой стопки журналов. Сама вышла бы, не развалилась. Может, стесняется коротких ног? Может, у нее вообще вместо ног — протезы? Два синеватых обрубка, посыпанные тальком и перехваченные толстыми кожаными ремнями, а ниже — деревяшки с резиновыми набалдашниками на концах.

Бр-р-р…

Снова отрыжка. Капитан Агеев почувствовал тяжесть в желудке, привычным движением достал из кармана пластиковую трубку, наполненную яркими двухцветными гранулами-таблетками. Он вытряхнул на ладонь две гранулы, отправил их в рот.

Через несколько минут плохо пережеванные комки наперченного мяса превратятся в абсолютно нейтральную жидкость и через стенки желудка просочатся в кровь. Кто-то сказал, что эти чудо-таблетки переваривают не только мясо, но и сам желудок; скорее всего вранье. Агеев верил только своим врачам. Особенно с восемьдесят шестого года — когда перешел на магазинные пельмени.

* * *

Когда-то Родик Байдак уже садился за руль мертвее мертвого. Прошлой весной, в апреле. Полторы бутылки водки и два «кубика» сверху. Он проехал через весь город на ста двадцати, в машине было полно народу, человек восемь друг на друге, все пьяные вдребодан. Каждую минуту кто-то толкал его под локоть и говорил:

«Р-р-родь, нам еще не выходить?» Он проехал через весь город. От Таганрогского шоссе до проспекта Шолохова. Правда, была ночь. Правда, на восточной окраине его все-таки нагнали, перекрыли дорогу. Родик притормозил. Милиционеры вшестером наставили пистолеты на дверцу: выходи, гад. Родька не выходил; посмотрели — а он спит, морду на руль положил. Возможно, только-только уснул. А возможно, он полдороги такой ехал. Никто не знает. Через неделю права Родькины папаше его вернули, сказали: пусть ваш сын не напивается так сильно, пусть пьет по чуть-чуть — вот как мы, например.

Пить по чуть-чуть Родион Байдак не умел.

Сегодня он придушил не меньше литра бренди.

Когда Родик включил зажигание и сказал: «Теперь ветер нам в жопу, ребята, иначе закиснем совсем», — Сергей, как ни был пьян, все-таки стал потихоньку выбираться из машины. Он открыл дверцу и увидел асфальт, который плавно тронулся под подошвой, издавая тихий шелест.

Кто-то потянул его назад.

— Э?.. — сказал Сергей.

Тянула Светка Бернадская. Она сидела с ним рядом на заднем сиденье, левая Серегина рука лежала на ее плечах, как огромное бревно; Светка пригибалась под его тяжестью, тычась лицом Сереге в подмышки.

— Сережка-ты-что-Сережка!.. — верещала Светка. Она вцепилась в его рубашку и тянула назад обеими руками. «Ланча» качнулась на повороте, Сергей опрокинулся на Светку, дверца захлопнулась.

— Откуда ты взялась? — пробормотал он.

— Дурак, — почему-то ответила Бернадская.

Тяжелое бревно с плеча она не сбросила. Родик старался вести машину плавно и осторожно. По его затылку за воротник рубашки стекал пот. На компьютерном спидометре дрожала цифра «60».

— Куда едем? — спросил Сергей.

У Светки Бернадской вместо глаз два голубых прожектора, направлены на Сергея, она говорит что-то ему негромко. Сергей слышит и тут же забывает. Какого черта она сунулась в машину? Может, Родик ей тут титьки крутил, пока он спал? Или сказки рассказывал?.. Светка неожиданно провела рукой по его щеке. Сергей снова уснул.

Проснулся в «двойке». В вестибюле.

«Двойка» — это общежитие N 2 Тиходонского государственного университета, дикая каменная пещера, уходящая не вглубь, а вверх — на высоту шестнадцати этажей.

Здесь живут дикие сородичи физиков, филологов и журналистов. Братья меньшие.

Неандертальцы. На вахте жует резинку и чистит спичкой когти седой пещерный медведь, дядя Болеслав. Еще его зовут Гестапо, причем не только за глаза. Дядя Болеслав не обижается. Ночью, между часом и двумя, он прячет в штанину тонкий стальной прут и обходит дозором читальные комнаты (на каждом этаже такая есть, вход свободный, за-ахады, дарагой). В читальнях вечно стоит дер, дер по-черному, потому что в блоках места всем не хватает. Гестапо подходит, некоторое время смотрит, приглядывается — а потом как врежет прутом по столу, или по полу, или по стене! Студенты слетают с подруг, будто по ошибке пихали в сопло ракетного двигателя, а тот возьми да заведись; у подруг матка еще неделю сокращаться будет, пока успокоится. А Гестапо доволен. Он прутом покачивает: мол, попробуй только дернись, ебарь сраный. И дрочит мысленно. И спускает прямо в штаны.

Родик его не боится. Если Гестапо вдруг вздумает спросить пропуск, Родик прочистит горло и громко, на весь вестибюль, пошлет его. А на следующий день будет звонок из ректората, прямо на вахту. Так было уже однажды.

На этот раз Гестапо лишь вежливо просит:

— Пожалуйста, без дебошей, молодые люди.

— Ты, главное, первый не задирайся, — говорит ему Родик.

Они втроем ждут в лифтовой. Светка Бернадская не отпускает Серегину руку, держит ее на плечах как коромысло, сжимает его ладонь холодными пальцами. Что это с ней случилось, с маминой дочкой? Какого черта Светка забыла вобщаге?..

Подходят еще двое парней, невысокие крепыши с широкими славянскими лицами и картофельными носами. Похожи как братья. Один в упор смотрит на Светку, она отворачивается, он — нет. Продолжает смотреть. Сергей вспоминает Антонину Цигулеву, за которой такие взгляды тянулись, как патока за ложкой.

— У тебя ширинка расстегнулась, брат, — говорит Сергей.

Крепыш переводит взгляд на него, глаза почти белые, прозрачные. Спокойные.

— Что?

— Ширинка, — повторяет Сергей.

Второй одергивает своего товарища:

— Не дури.

Руки от кулака до локтевого сгиба вздутые, будто под кожей проложены толстые многожильные кабели. Много кабелей, все туго переплетены между собой. А выше — так себе, обычные руки, болтаются себе в широких рукавах бейсболок. У Брюса Ли грабли похожие были, он очень гордился ими, говорил: «Четыре пятых всей мышечной силы бойца — это предплечье…»

Огонек на табло сбегает вниз, к жирной красной единице. Звонок, двери распахнулись. Крепыш входит первым, кулаком бьет по клавише "8".

— Не дури, — напоминает ему второй.

На восьмой этаж лифт карабкается при полном молчании. Коля Лукашко живет на двенадцатом. Родик сказал, друзья с Украины привезли ему несколько пакетов отличной анаши. Пластилин. Попробуем? Светкино лицо бледнеет и вытягивается, пальцы, которыми она сжимает ладонь Сергея, сразу становятся мокрыми. У Антонины руки никогда не потели.

— Это наркотики? — спрашивает Светка шепотом.

— Лекарство против морщин, — цитирует кого-то Родик.

Через минуту они сидят в тысяча двести шестой комнате, здесь живут Коля, Чума и трое черных с химфака. Черных отправили прогуляться, Лукашко запер дверь, бросил под нее мокрое полотенце, задернул шторы, достал из стола пачку «Беломора» и вытряхнул на ладонь одну папироску. Придирчиво осмотрел со всех сторон и стал разминать табак.

— Сигареты тут не годятся, — учит Светку Чума. Она заторможенно кивает.

Коля привычно зажимает клыком край картонного мундштука, осторожно тянет — папиросная бумага сползает с картона и чуть провисает под тяжестью табачной начинки.

— На что похоже? — Чума ближе придвигается к девушке и сально улыбается.

— Не знаю…

— На опавший член с презервативом. А в нем сперма…

Он кладет руку на округлое колено. Светка брезгливо освобождается.

— Ну, ты… — предостерегающе рыкает Сергей.

Теперь надо вытрясти табак. Работа ювелирная: если папиросная бумага лопнет, мастырка не получится. Но у Коли немалый опыт. На свет появляется коричневый остро пахнущий шарик размером в сливу, Лукашко отщипывает комочек, тщательно трет на ладони. Анаша липкая и растирается плохо.

— Масло! — довольно скалится Чума. — А то купишь фуфло, а оно крошится, как глина… " Коля все-таки растер коричневый комочек, старательно перемешал с табаком и осторожно стал засыпать обратно. Смесь пахнет сладким черносливом.

Пальцы его тоже начинают пахнуть черносливом, и весь блок пахнет черносливом.

Лукашко собрал все до пылинки, нежно закрутил тончайшую бумагу, чтобы начинка не высыпалась, с великим тщанием натянул обратно на мундштук.

— Мне из Кабарды сегодня обещали пригнать фуру муската, — заявляет вдруг Чума.

— Фуру? — уточняет Родик.

— ФУРУ? — кивает Чума.

У Чумы грубое коричневое лицо с обветренной кожей, все поросшее белесым пухом.

Он сельский медалист, из степей откуда-то. Выговор с фрикативным "г". Гхэ.

Шустрый, как электровеник.

— Заливай больше, — говорит Родик. — Кому ты упал в Кабарде?

— Упал, — пожимает сутулыми крестьянскими плечами Чума. — Написал про один колхоз под Баксаном, абреки прочитали, понравилось, они взяли адрес, сказали: такого-то числа будет фура, в ней мускат, сколько возьмешь — все твое будет.

— Поэму написал?

— Очерк. О председателе.

Чума козыряет перед Светкой Бернадской, она ему нравится. Чтобы просто подойти, сунуть ей в руку охапку цветов, сказать: «Мне жизни без тебя нету, дура!» — не-ет, этих дел Чума не понимает. Вот фура с мускатом, благодарные абреки, писающий кипятком председатель — да, сила. Там, в степях, знают что почем.

— Сила! — громко хмыкает Сергей.

— Что? — оборачивается к нему Чумаченко.

Сергей, не моргая, смотрит покрасневшими от выпитого глазами.

— Там, в степи, люди знают что почем, а?..

Сидишь рядом со Светкой в провонявшем черносливом блоке и все равно слышишь свежий, отчетливый запах ее духов; Светка вся белая, рассыпчатая, как именинный пирог, — а Чума шершавый, заскорузлый, морда кирпичом, и носки вечно воняют.

Насчет Светки его давно забрало, говорят, еще на первом курсе пытался вскарабкаться. Альпинист хренов. Сергей подумал: вот так чаще всего и случается, человек ищет кого-то, кто ни капли на него не похож. Ищет, ищет. Находит. И — ничего… Ничего хорошего не получается.

Светка встала, вышла в туалет. Чума ей вслед крикнул, что не работает, труба засорилась. Она вышла в коридор, наверное, попросилась к кому-то из соседей.

Смелая! Точно: музыка из соседнего блока стала громче — значит, дверь открыли.

Чужая музыка, монотонная, с подвываниями. И развязные мужские голоса с восточным акцентом. Арабы. Светка вернулась хмурая, снова нырнула под Серегину руку, ноги поджала, свернулась клубочком. Маминой дочке неуютно в этой провонявшей мочой общаге.

…Анаша пробирается в мозги, словно мышь в родную нору. Быстро, почти мгновенно. У Сергея в руках аккуратно свернутая мастырка, теперь она пахнет ладаном… Он делает одну затяжку и отдает Чуме.

— Мне хватит.

Чума передает папиросу Родику:

— Я «пяточку» забью…

«Пяточка» — это последняя часть мастырки, в ней накапливается больше всего активного вещества.

Родик, у которого в желудке бултыхается литр непереваренного бренди, делает подряд две затяжки, потом еще одну. Родику на все наплевать, он ничего не боится — будто у папашки его даже на том свете связи имеются. Он смеется, сверкая белыми зубами:

— Серый, у тебя проблемы?

— Да, — говорит Сергей, и голос его хрипит. — У меня проблемы.

Сегодня Курлова вызвали в милицию, и два мрачноватых опера полтора часа «кололи» его на все нераскрытые преступления в городе.

— Завтра получим на тебя материалы, — пообещал один напоследок. — Готовь котомку, суши сухари!

— Плюнь! Говно! — говорит, почти кричит Родик. Его белесые зрачки сузились, превратились в льдистые точки и пропали.

Сергей послушно плюнул на пол, попал себе на ботинок. Легче не стало. Он схватился за Светкину грудь, через майку и лифчик почти ничего не чувствуется, только шов на плотной ткани. Светка стала выворачиваться из-под руки, шепчет:

— Ты что, дурной, Курлов, — совсем, да?

Чума нахмурился, выглянул в окно: а вдруг фура приехала? Сергей рассмеялся.

Глава третья

ТУХЛЯТИНА

Москва, 30 июня 1991 г.

Наступило время, когда каждый может удовлетворять свои комплексы и тешить самолюбие. Конечно, если у этого «каждого» есть деньги или пушка. Или и то и другое. Один школьник так и написал в сочинении: «Кайф — это когда мы с папой сидим в тачке у „Макдоналдса“ на Щелковском шоссе. Мы могли бы, конечно, выйти и пообедать. Но мы только сидим и папа только жмет на сигнал, а вокруг нас бегают официанты в красно-желтых передниках, заглядывают в окошко, спрашивают: биг-мак с маринованным огурцом или свежим? Папа хмурится и говорит: принесите такой и такой, мы потом выберем. Официант убегает, а мы с папой переглядываемся и смеемся». Хорошее сочинение, красноречивое. Оно отражает суть нашего времени. И сразу ясно, кто у этого ссыкуна папа.

В самом деле, «Макдоналдс» на Щелковском — это место для тех, кто любит нажимать на кнопки и поднимать ураган вокруг себя. Ресторан находится в середине широкого асфальтированного силка, расставленного на обочине шоссе и окруженного автостоянками на пятьдесят пять автомобилей. Здание огибают белые стрелки, нарисованные разметочной краской, они ведут от окошка заказов к окошку кассы, от окошка кассы к окошку раздаточной — короче, туда, где вы, не отрывая задницы от сиденья, можете получить заворот кишок всего за пять долларов.

— Пусть они в жопу себе сунут эти стрелки, — уверенно сказал Севрюгин.

Он свернул с шоссе, закатил машину на стоянку и, опустив локти на сигнал, стал ждать. Сигнал гудел трубным голосом раненого динозавра. Через минуту из ресторана показалась фигурка, затянутая в красно-желтый клетчатый передник.

Фигурка бежала, разбрасывая в стороны полные загорелые икры, придерживая рукой алый козырек на голове. Над верхней губой у девушки высыпал пот, она дышала, как баян с продырявленным мехом, — но все равно улыбалась. Профессия.

— Ты сколько пачек в день выкуриваешь? — спросил Севрюгин, продолжая давить на сигнал.

— Полторы, — помедлив, ответила девушка.

— С завтрашнего дня будешь курить не больше полупачки — иначе поговорю с твоим шефом, он в полсекунды рассчитает. Поняла?

— Поняла.

Сигнал умолк.

— Тогда тащи сюда хрустящий яблочный пирожок и большой стакан молока. И побыстрее.

Через пять минут Севрюгин доедал пирожок, просыпая крошки на колени и на пол.

Пирожок не был бы таким вкусным, если бы девчонка с алым козырьком не растрясла немного свой жир и не вспотела под красно-желтым передником. Даже наполовину не был бы таким вкусным, точно. Вот один из маленьких секретов Севрюгина, которые помогают ему жить.

Он открыл дверцу, стряхнул крошки на асфальт и стал ждать. Рядом на сиденье лежала толстенная книга с завлекающим названием «Норман Мейлер. Призрак Проститутки». Проститутки Севрюгина в принципе интересовали, но не в книгах. Он не любил книг, и эту читать не станет, даже сейчас, когда делать абсолютно нечего. Не в его привычках читать книги. Хотя две последние недели он был частым гостем в книжных магазинах. Но привлекали внимание странного покупателя не авторы, не названия, не серии и не оформление. Единственное, на что он обращал внимание, — на количество страниц. Вначале Папа отдал приказ подыскать что-то страниц на двести, и он купил «Справочник рыболова», потом был сборник Агаты Кристи — триста двадцать четыре страницы. «Три мушкетера» вытянули на четыреста шестьдесят страниц… Но все это было абсолютно не то. Даже «Орфографический словарь» (658 стр.), которым при желании можно нанести черепно-мозговую травму, — и тот никуда не годился.

А вот сегодня Папа рискнул поставить на… как его?.. На какого-то Нормана Мейлера. Да. Возможно, этот Мейлер нормальный парень: не педрило, не наркоман, не член союза инфицированных СПИДом. Возможно. Как-никак целых 814 страниц человек написал. Восемьсот четырнадцать! Правда, если отбросить последнюю непронумерованную страничку, то будет 813. "Правильно, — с удивлением подумал Севрюгин. — Восемьсот тринадцать. И в то же время как бы восемьсот четырнадцать.

Как я раньше не подумал?"

Он перевернул книгу, откинул заднюю обложку, достал оттуда новенькую хрустящую сотку, аккуратно вложил ее в свой бумажник.

Зачем вообще вся эта канитель с книгами? Полковник мог сказать: «С вас восемьдесят одна тысяча баксов и еще три-четыре сотни сверху!» И точка. Все ясно и понятно. Зачем засирать друг другу мозги?

На соседнее стояночное место, отмеченное косой белой линией, закатился темно-синий «жигуль» с такими же темно-синими тонированными стеклами.

Стекло опустилось наполовину, открыв мощный округлый череп, припорошенный с боков редкими седыми волосами. За темными очками прятались глаза — тоже темные, густого карего цвета. Глубокие, как пистолетные дула.

— Здравствуйте, Николай Петрович, — сказал Севрюгин, поспешно опуская свое стекло.

Он старался держаться почтительно, без панибратства и в то же время уверенно.

Однако уверенность давалась ему с трудом. Никто не верил, что Череп «повелся».

Если раньше не брал, то с чего начинать в таком возрасте и при таких перспективах? Может, ему нужен повод? Сейчас налетят мордовороты в камуфляже и масках, выволокут Севрюгина из машины и размажут по асфальту, так что молоко выльется из разорванных кишок… А потом навалятся на остальных…

Но ничего подобного не произошло. Череп кивнул и показал в глубь своего салона: садись, поехали. Севрюгин вышел из машины, сунул Нормана Мейлера под мышку, поправил болтающуюся серебристую пуговицу на блейзере и направился к «жигулю».

Едва он захлопнул за собой дверцу, машина плавно покатилась к шоссе.

Севрюгин щелкнул пальцем по лакированной суперобложке:

— Мировая книга, Николай Петрович. Бестселлер. И толстая. Восемьсот четырнадцать страниц.

Череп неопределенно кивнул.

— Прошлый раз я тебя предупреждал: больше за мной не ходи. Было?

— Прошлый раз было шестьсот пятьдесят восемь, — сказал Севрюгин.

— И я швырнул их тебе в рожу. Было?

— Я много о чем успел передумать с той поры.

— О чем же?

Севрюгин вздохнул.

— Я знаю одно: вы любите литературу, Николай Петрович. Любите, как ни крути. И я хочу, чтобы вы обязательно прочли эту книгу.

«Жигуль» свернул на 13-ю Парковую, потом на Сиреневый бульвар, на 11-ю Парковую и — обратно на Щелковское, затянув горячую асфальтовую петлю вокруг двух многоэтажных кварталов. Когда вдалеке показалась красная крыша «Макдоналдса», Череп свернул на обочину и притормозил.

— Два месяца, — отрывисто бросил он. Лоб его сморщился, как ковровая дорожка.

— Три, — быстро ответил Севрюгин. — Вы спокойно, не торопясь, прочтете ее, и через три месяца я передам вам новую книгу. Такого же объема.

— А почему у тебя глаза бегают? — брезгливо спросил Череп, — От нервов. Но глаза тут не главное. Положитесь на мое слово. Оно немало стоит в этом городе.

Череп положил книгу на колени, неохотно, будто через силу, пролистал. Каждая страница была заложена стодолларовой купюрой. 100… 100… 100… 100… 100…

100… 100… Л00… 100… 100…

— Два месяца, — он с силой захлопнул книгу и бросил на заднее сиденье. — И не думайте, что вам все дозволено. Я прекращу это в любой момент.

— Конечно, конечно… Мы все понимаем. Там за суперобложкой тетрадный лист. Папа набросал кое-какие соображения насчет нашей дальнейшей работы. Совсем немного — пунктиков пять или шесть… Да и не в формальностях дело. Жизнь вносит коррективы, на эти случаи есть телефон, верно? Главное, что мы протянули друг к другу мостик этого самого… взаимопонимания. Верно, товарищ полковник?

— Ни хера не верно! — отрезал Череп. Он повернул ключ в замке, с пол-оборота завелся и поехал к стоянке.

— Один мой коллега никак не хотел поверить, что вам понравится моя книга, — Севрюгин потеребил серебристую пуговицу, рискуя оторвать ее напрочь. — Мы с ним даже поспорили, ставки были довольно серьезные, так что… Словом, я очень рад, Николай Петрович.

«Жигуль» остановился метрах в двадцати от «Макдоналдса», не съезжая с шоссе.

Череп перегнулся через Севрюгина, распахнул дверцу с его стороны и сказал:

— Не думайте, что купили меня с потрохами. Я вам не друг и не холуй. Если я иногда закрою на что-то глаза, то только потому, что сам так решил. Ты меня понял? Так и передай своему Папе. И пусть не зарывается, а то я мигом превращу его в маму!

Оказавшись на улице, Севрюгин с облегчением перевел дух.

Через час Севрюгин стоял перед витриной небольшого рыбного магазинчика на Рубцовской набережной и что-то долго внимательно разглядывал там, будто пытался найти прыщик на собственном отражении в стекле. Он сделал дело, даже два. Теперь оставалось повеселить душу.

— Есть свежий палтус, — сказала продавщица. — Очень вкусная рыба, без костей.

— Свежий?

— Свежий.

— Э-э нет. Свежего палтуса я мог купить и на Черкизовской, и на Стромынке, и на Маросейке. Мне нужна рыба с душком, у которой живот вот-вот сам расползется.

Понимаете?

— У нас вы такой не найдете и не высматривайте, — отвернулась продавщица.

— Брось, подруга, — по-свойски сказал Севрюгин и поиграл соболиными бровями. Он нравился женщинам и знал это. Правда, только тем, которые еще не успели его узнать.

— Я не из торга, не из газеты и не из общества защиты прав потребителей. Сын упросил купить ему одного зверя, гада такого здоровенного, называется: голубой амазонский рак. Гвоздь клешней перекусывает. И питается, сволочь, одной тухлятиной, на палтуса вашего он даже смотреть не станет. Я второй день рыщу по всей Москве, ищу подпортившуюся рыбу — никто не сознается, что есть такая.

Глаза у продавщицы расширились.

— Где вы этого зверя держите-то?

— Аквариум из триплекса на полкомнаты. На полу стоит, ставить больше некуда. Я говорю сыну: кто-нибудь из нас обязательно туда свалится, и тогда…

— Минутку.

Продавщица нырнула в дверь, ведущую к подсобкам, тут же вернулась, сжимая в вытянутой руке прозрачный мешочек.

— Вот, — сказала она. — Это то, что вам нужно.

В мешочке свернулся подковой сазанчик, весь желтый, распухший. Севрюгин остолбенел от счастья.

— Ну и угодила, подруга! — радостно сказал он.

— Берите скорее, иначе развоняется, всех покупателей нам распугаете.

Севрюгин ловко вьщернул из кармана черный шуршащий пакет, раскрыл его; продавщица опустила туда рыбу, Севрюгин перехватил верх пакета тугим узлом, не выпустив наружу ни одного кубического миллиметра воздуха — и при этом еще умудрился сунуть девушке в ладонь сложенную в несколько раз купюру.

— Зачем? — негромко удивилась продавщица.

— Я купил то, что долго искал. Теперь всегда буду приходить только к вам.

Севрюгин еще раз качнул на прощание бровями, сверкнул белозубой улыбкой — и бодро направился к выходу.

— Минутку!..

Он обернулся. Продавщица смотрела влажными глазами, в которых читалась трагедия всей ее молодой зряшной жизни, вдруг оплодотворенной большим чувством.

— У вас… У вас пуговица сейчас оторвется, — смущенно выдавила девушка. — Вы ее лучше спрячьте в карман, жена потом пришьет.

Севрюгин внимательно осмотрел себя, подергал обвисшую серебристую пуговицу на блейзере.

— Ничего. Авось не оторвется.

Он подмигнул и захлопнул за собой дверь. Потом Севрюгин перешел улицу и подошел к телефону-автомату.

— Я буду через полчаса, Малыш, — обронил он в черное эбонитовое сито трубки. — Соберите людей. Есть хорошие новости.

Севрюгин медленно повесил трубку на рычаг таксофона и, прежде чем сесть в машину, улыбнулся круглой красной роже на рекламном щите LG Electronics. Но улыбка была не столько веселой, сколько угрожающей.

Ровно через тридцать минут он, как и обещал, прибыл на место. Ореховая дверь под вывеской «Днипро» была заперта, за стеклом белела универсальная табличка «Переучет». Севрюгин постучал. Табличка отъехала в сторону, в ореховой раме мелькнуло побитое оспой лицо. Дверь тут же распахнулась.

— Все на месте, — произнес человек в белом фартуке, пропуская Севрюгина внутрь.

— Даже Папа приехал. Он, кажется, догадывается, что за новость ты привез.

— Хорошо, Малыш.

Севрюгин пересек пустой обеденный зал, сверкающий хромированными ножками перевернутых на попа стульев, прошел на кухню. Вся басманная контора собралась здесь: Рустам, Кровля, Шайн, Два-Кило, Зебра, Мальков и Шалимо. Папа сидел, широко расставив толстые короткие ножки, уложив локти на холодную электроплиту, и буравил Севрюгина острым тугоплавким взглядом.

— Смотрите, сияет, как надраенный самовар, — сказал Папа, кивая конторским. — Ну что, взял?

— Взял, — просто сказал Севрюгин. Пакет с тухлой рыбой он бросил в угол. — Я же говорил — все дело в цене. Замначальника ГУВД полковник Миролевич потянул на восемьдесят одну тысячу четыреста долларов. Это недорого. С учетом Ьго перспективности, разумеется.

— Хера нам его перспективность, — толстая шея Папы, складками стекающая на воротник сорочки, покраснела. — Главное, уже сегодня можем работать не стесняясь. И посылать всех в задницу!

— И гребись оно все в рот, — веско сказал Шайн, доставая специально припасенный для такого случая литровик «Баллантина». Малыш приволок охапку хрустальных стаканов на толстой «платформе», Зебра отправил кого-то из своих за тунцами в масле, два повара в темпе вальса резали тонкими пластинками лиловый астраханский лук, поливали его кислым сухим вином и припудривали черным перцем — готовили любимую закусь для Папы. Настроение у всей басманной конторы разом подпрыгнуло, и только Кровля сидел тусклый, хмурый и остервенело жевал свою жвачку.

Севрюгин присел на край плиты, снял свой небесно-голубой блейзер, с силой рванул пуговицу. Пуговица осталась в его руках, вслед за ней потянулся гибкий тонкий провод. Устройство для скрытой видеосъемки имело тарабарское кодовое наименование и более понятное сленговое обозначение «Рыбий глаз», в России их еще не видели, даже в КГБ такой модели не было. Слишком дорого, у государства таких денег нет. А у Папы есть. За «Рыбий глаз» контора когда-то отвалила пять «штук», так что если быть точным, на именном ценнике полковника милиции Н. П.

Миролевича должна стоять цифра 86 400.

Папа сунул в карман протянутый Севрюгиным прибор, снова протянул руку. На этот раз в пухлую ладошку легла маленькая аккуратная кассета.

— Что так долго?

— Крутил по городу на всякий случай, проверялся…

На самом деле Севрюгин переписал пленку для себя. Действительно «на всякий случай».

— Сегодня банька за счет конторы. И курево, и порево, и все остальное. Зебра в Мытищах одну евреечку раскопал, на ней клейма негде ставить, но похожа на молодую Варлей, как я не знаю кто — одно лицо, одна фигура, представляешь? Это, я тебе скажу…

— Спасибо, Папа, — сказал Севрюгин. — Только сначала я хочу стребовать должок у Кровли. Две недели назад он поспорил со мной, что полковник в глаза мне наплюет и не возьмет ни цента.

— Ну, раз так — дело святое, чего там, — развел Папа руками. — На что спорили?

Севрюгин нашарил взглядом хмурое жующее лицо в дальнем конце кухни.

— На протухшую рыбью требуху. Сырую, без специй.

Все знали, что полковник тут ни при чем. Когда в прошлом году Севрюгин подсел, Кровля пришел к его бабе, насильно влил в горло пару стаканов водки и повалил на койку. И еще ходил пару месяцев, пока не надоела. А когда надоела — привел трех дружков и поставил ее «на хор», а сам сидел, смотрел, посмеивался. Настенка Кровле давно нравилась, да все нос воротила, считала его ниже себя, вот он и отыгрался по всем статьям. Севрюгину пятнадцать лет корячилось, а то и вышак, только кто ж мог знать, что он через шесть месяцев откинется! Те трое в организацию не входили, поэтому уже давно гнили в земле, но Кровлю он из-за бабы трогать не мог… Хотя ясно было — добра между ними не будет и просто так это дело не кончится.

— Спор — дело святое, — повторил Папа. — Это как карты: проиграл — плати!

…Кровля гасил свой должок в подсобке, куда уборщицы складывают грязную ветошь, швабры и ведра. Севрюгин и Два-Кило сидели рядом, зажимая носы смоченными одеколоном платками. У Севрюгина в руке пистолет, ДваКило светит фонариком, чтобы все было без мухлежа, — но взгляд его упрямо блуждает по стене. Все остальные, включая Папу, стоят в коридоре и, вытягивая шеи, следят за манипуляциями проигравшего.

Кровля не стал биться головой о стену или предлагать Севрюгину деньги; все равно не помогло бы.