Башня птиц

      - Лечи, однако, - услышал он голос Дейбы.
      - Отгони своих палачей, - сказал Егор, еле сдерживаясь, чтобы не закричать в голос.
      Полежал, сил набрался от сырой земли, встал, покачиваясь, распухший, грязный, со следами укусов, поднялся, скрипя зубами, по обрыву, сел, опершись спиной на надрубленную сосну, сплюнул под ноги густую злую слюну.
      - Гадина, - сказал он, разлепляя толстые губы.
      - Рубаху разорви, - сказал Дейба, - сосну лечи. Потом реку мыть будешь.
      - Совсем рехнулся. Какую еще реку?
      - Люди порошок в реку сыпали, рыбу сгубили, ты воду мыть будешь.
      - Дурак, - сказал Егор и, скрипя зубами от унижения, разорвал последнюю рубаху.
      Ткань была ветхой, легко рвалась на короткие неровные полосы. Силясь открыть заплывшие глаза, Егор наматывал на заруб сосны, липкий от смолы и сока, тряпки и, мучаясь от сознания идиотизма своей работы, рвал и снова наматывал.
      - Доберусь я до тебя, - угрожал он Дейбе. - Ты у меня еще попляшешь.
      - Лечи, однако, - мирно советовал тот. - Мне больно было - не жалел. Себя жалей теперь. Ты вылечишь - тебя вылечат, ты больно сделаешь - тебе сделают. Вы, люди, слов не понимаете, боль понимаете, смерть понимаете.
      Дейба сожалеюще зацокал языком.
      Егор кончил свою дурацкую работу и завязал концы тряпок бантиком.
      - Ну, что? - спросил он. - Хорошо я сосны лечу?
      - Пойдем, однако. Воду мыть будешь. Вода, ой, какая грязная!
      - Мыла нет, - буркнул Егор.
      - Зачем мыло? Без мыла мыть будешь.
      - Так ты покажи! Ты полреки, и я половину...
      Подошли к реке.
      - Рыб науськивать не будешь? - спросил Егор, прилаживая топор так, чтобы он не бил по ногам.
      - Не буду. Лезь в воду.
      - Ладно, - сказал Егор, разбежался и прыгнул, стараясь проплыть под водой как можно больше.
      Он плыл, не оглядываясь, и страх придавал ему силы. Быстрое течение несло его, и когда он выбрался на другой берег, то место, где он рубил сосну, осталось за поворотом. Этот берег был низкий, заросший густой травой. Егор отдышался, отлежался и осмотрел раны. Они были неглубокими, но все равно внушали опасение. Ни лекарств, ни бинтов, а любой пустяк в тайге, на безлюдье, мог обернуться смертью.
      Егор промыл раны водой, поискал подорожник, но он не рос в тайге, некому было занести сюда его семена, не было здесь человека. Достал разбухший коробок, вынул из него голые палочки, равнодушно повертел в руках и выбросил.
      - Вот такие дела, Егор, - сказал сам себе. - Огнем тебя жгли, водой топили, льдом морозили, зверями и рыбами травили, а ты еще жив. Живи и дальше.
      И пошел через болото. Остановился на сухом месте и увидел, что здесь начинается узкая тропинка. Он встал на колени, прополз по ней и увидел то, что очень хотел увидеть - человеческий след. Узкий, неглубоко вдавленный в сырую почву, один-единственный след.
      - Эй! - закричал он, распрямившись. - Эй, кто живой, отзовись!
      Отозвались сойки. Раскричались, разгалделись над головой, и из-за этого крика Егор не услышал, как кто-то подошел с той стороны зарослей жимолости. Он ощутил на себе взгляд, повернулся в ту сторону, но никого не увидел.
      - Выходи, - сказал он. - Что боишься? Если человек - не обижу.
      - Топор-то брось, - певуче произнес девичий голос.
      - Это ты, Мавка? - вздрогнул Егор. - Проваливай лучше отсюда.
      В кустах засмеялись, тихо так, совсем не зло.
      - Нет, - сказала девушка, - не Мавка я. Топор, говорю, брось.
      - Ладно, - Егор бросил топор неподалеку от себя. - Нашла кого бояться. На мне места живого не осталось. Деревня твоя близко? Может, и поесть что найдется? Сильно я голоден.
      Из кустов жимолости вышла девушка. Даже не девушка, а почти девчонка, худенькая, смазливая, щеки в малине испачканы, сарафан красный, платочек белый.
      - Ишь ты, - расслабился Егор, - откуда такая взялась? Я уж думал, что никогда людей не увижу.
      Он опустился на землю, сел, сидел так и смотрел на девочку, любовался и даже пытался улыбнуться распухшими губами.
      - Ну, что смотришь? Страшный я, да? Не бойся, я не леший. Егор я, в тайге заблудился, а тут еще нечисть привязалась. Сам удивляюсь, как жив остался. Ты посиди маленько, дай отдохнуть, а потом пойдем, хорошо?
      Девчонка не отвечала, стояла у кустов, улыбалась тихонько, и по лицу ее было видно, что она совсем не боится его. Наверное, взрослые рядом, подумал он, и от души совсем отлегло. Напряжение этих дней, когда ежечасно приходилось бороться за жизнь и сознание того, что шансов выжить не так уж и много, спало, и остались пустота и усталость неимоверная. Он смотрел на девочку и, отделенный в эти дни от людей, с радостью ощутил свою причастность к человеческому роду, сильному, красивому, великодушному.
      - Принеси поесть, - попросил он, - и позови взрослых. Вся сила из меня ушла, до того размяк.
      Девочка не отвечала. Она стояла и улыбалась, вытягивая губы трубочкой, словно хотела свистнуть. Потом наклонилась и подняла из-под ног лукошко с малиной. Протянула Егору.
      Егор брал малину горстью, задерживал у рта, вдыхал запах и, стараясь не спешить, глотал, не жуя.
      И тут он подумал, что для малины еще не пришел сезон. Он шел по тайге и встречал кусты ее с еще зелеными, вяжущими ягодами. А это была спелая, сочная, пахучая, только что сорванная. Он не сказал об этом девочке и легко примирился с нелепостью.
      - А хлеб у тебя есть? - сказал он, протягивая пустое лукошко.
      Девочка опять наклонилась и достала из травы ломоть хлеба. Егор удивился, но хлеб съел, не оставив ни крошки.
      - Что еще достанешь из травы? - спросил он.
      Девочка пожала плечами, улыбнулась.
      "Недетская у нее улыбка, - подумал Егор, - тайга быстро взрослыми делает".
      - А что ты хочешь? - спросила.
      - Поспать, - честно сказал Егор. - Я страшно устал. А ты приведи сюда взрослых, и, может, найдется что-нибудь из одежды? Видишь, я почти голый.
      Девочка кивнула головой и скрылась в кустах. Ни шума шагов, ни шелеста платья, ни потрескиванья сучьев под ногами.
      - Эй! - крикнул Егор. - Ты не пропадай, ты приходи! Я ждать буду!
      У него хватило силы только на то, чтобы поднять топор и положить его под голову. Не обращая внимания на комариное гуденье, он заснул, как в омут провалился.
      4
      Егор жил внутри дерева. Не в дупле, не обособленно от дерева, а именно внутри его древесины, и тело свое отграничивал корой и листьями. Через него шли земные соки, внутри него медленно нарастало годовое колечко, и это он, Егор, поскрипывал всем своим телом под порывами ветра. Его совсем не удивляло это новое состояние, он считал его естественным и даже удобным. Он рос на большой поляне, и корни его уходили глубоко в землю, сплетаясь с чужими корнями.
      И сумерки были, и ветер обретал язык в листьях, и роса пала на землю.
      И увидел Егор, как из глубины темного леса вспучиваются, поднимаются смутные пузыри, наполненные земными испарениями, как раздуваются они, лопаются с треском и оттуда выпрыгивают существа на тонких мохнатых ногах и рассаживаются на поляне, гомоня и горланя. И голоса их были ненастоящими, как будто сделанными из чего-то.
      - Тишина! Тишина! - прокричал рассыпчатый, ржавый голос. - Мы начинаем!
      И наступила тишина.
      - Основной темой сегодняшней сходки, - начал мягкий и мшистый голос, - является вопрос о сущности так называемого человека. Что есть человек? Каково его место в природе? Вреден или полезен человек? Нужно ли и возможно ли бороться с человеком? Вот основные тезисы. Кто начнет?
      - Я! - сказал ржавый голос. - Как всем известно, человек есть существо замкнутое, не способное к метаморфозам, ограниченное во времени и в пространстве. В отличие от нас человек обособил себя и противопоставил природе. Тысячи лет идет борьба человека и природы, но в последнее время человек развил такие темпы наступления, что само существование живой природы, а значит и нас самих, стоит под угрозой полного истребления. Человек считает себя существом, наделенным живой душой, но дело в том, что его душа принадлежит только ему и ничему больше. Именно это в корне разнит нас и его. Самым большим заблуждением человека является то, что на всей земле он только себя считает одушевленным и на основании этого не щадит природу, перекраивает на свой лад, использует ее только в своих интересах. Исходя из сказанного, предлагаю объявить человека вредным существом.
      Загомонили, запищали, заверещали, затопали ногами, защелкали зубами.
      - Вредный! Конечно, вредный! Он нас со света сживает! Он нас под корень рубит!
      - Душа! - громко произнес жестяной голос. - Что есть душа? Попрошу без мистики! Мне чужды ваши представления о душе. Я - просто дерево. При чем здесь душа? Когда убивают дерево, я ухожу в другое и живу в нем, пока и его не срубят. Деревьев много, и я всегда нахожу себе подходящее тело. Если человеку нужны деревья для пищи, то он имеет на это такое же право, как бобры, зайцы и гусеницы. Ведь он живет с нами на одной земле. И, кстати, кто видел душу человека?
      - Я видел! - воскликнул смолистый голосок. - Она такая большая, прозрачная, в ней что-то кипит и временами фонтанирует. Она тщательно обходит деревья и боится сырости.
      - Бред и пустые враки, - сказал жестяной. - Природа создала и нас, и человека. А отличаемся мы только тем, что мы не вычленяем себя из природы, а человек поставил себя в особое положение. Именно это определило его путь, и не нам судить об этом.
      - Нет, нам! Нам! Кому же еще, как не нам! - заголосили существа. - Он судит нас, делит на вредных и полезных для него, уничтожает одних, а других насаждает по своему усмотрению. Он травит реки, губит рыбу, вырубает леса, убивает зверей! Это он причиняет нам боль, это он губит нас!
      - Да, все это так, - сказал ржавый голос, и все затихли. - Человек, без сомнения, существо вредное, и с ним надо бороться. Но как? Он сильнее нас. Прошли те времена, когда мы могли побороть его. Он не боится даже наших антропоморфных воплощений. Он даже не верит в нас!
      - Надо оживить трупы убитых им деревьев, - сказал мшистый, - чтобы они проросли сквозь него корнями и ветками. Надо оживить шкуры убитых им зверей, чтобы они впились ему в горло. Надо одушевить зерна убитых им трав, чтобы они задушили его изнутри. Я знаю, что надо делать!
      - Да! Да! - закричали все. - Мы сделаем так!
      - Спокойно! - сказал жестяной. - Это все глупости. Он все равно победит нас. Я знаю другой путь. Только я скажу о нем тихо, чтобы не услышал Егор.
      И он что-то зашептал. Существа заахали, заверещали приглушеннее. Егор дождался ветра, наклонил свои ветви пониже, но все равно ничего не расслышал, кроме то и дело произносимого своего имени. Тогда он напрягся, вспучился пузырем на стволе дерева и, лопнув, стал человеком. Новенькая серая шерсть покрывала его, но он не удивился ей. Поднял толстый сухой сук и приблизился к кругу сидящих. Они повернули к нему свои нечеловеческие лица и замолчали.
      - Егор - это я, - сказал он. - Здесь, кажется, говорили обо мне? Кто вы такие? Отвечайте!
      Существа зашевелились, захихикали и заговорили вразнобой:
      - Такие же, как ты! Единоплеменники! Братишки единоутробные! Егорка, брательник, иди к нам!
      К нему потянулись лапы, когти, крылья, извитые стебли, бугристые корни, чешуйчатые морды, мохнатые рыла. Егор отступил на шаг и поднял сук.
      - Значит, человека решили извести? Ясно. А человек сейчас изведет вас. Вот так!
      И Егор с размаху опустил палку на скопище существ. Палка прошла сквозь них и, не причинив вреда, врезалась в землю.
      - Да какой же ты человек, Егор? - спросил мшистый голос, и Егор увидел его обладателя.
      Был он похож на старую плюшевую обезьяну. Лохматые длинные лапы с потертостями и тусклыми обломанными когтями свисали вдоль тела, голова наклонена вперед и вниз, губы отвисли, не прикрывая беззубого рта.
      - Ты теперь наш, - сказал мшистый и, обратясь к остальным, громко произнес: - Вот вам и путь!
      - Дай, я тебя обниму, браток, - нежно произнес ржавый голос, и к Егору потянулся некто толстый, круторогий, брыластый, лопоухий. - Как я рад, что ты с нами.
      - Еще чего! - возмутился Егор, увертываясь и размахивая палкой. - А ну, пошли отсюда! Нечисть проклятая, лешаки!
      - А сам-то кто! Сам-то кто! - загалдела толпа. - На себя погляди!
      - Ну и что? Обычная человеческая внешность. А вы уж точно - лешаки.
      - От лешего и слышим! - захохотали вокруг. - Ты уж полегче, братишка! Негоже родственникам грубить.
      - Ладно, - сказал Егор, - мы еще поговорим. Найду я на вас управу.
      - А вот и не найдешь! А вот и не найдешь!
      - Ладно, - повторил Егор и вошел в дерево.
      Внутри он растекся по ветвям, сбросил листья, замедлил движение соков и стал ждать весны.
      Было темно, тепло и уютно. Егор чувствовал, что существует, и больше ничего не надо было ему, только лежать, ни о чем не думать, медленно ожидая весны, когда можно будет раскрыть почки и начать расти вверх и в стороны, ожидая того времени, когда прилетят птицы и поселятся на нем, как на карнизах башни, и запоют свои песни на понятных ему языках. Он знал, что так будет, и поэтому ждал спокойно и терпеливо.
      Что-то дотронулось до его бока. Он шевельнулся и лениво подумал о том, что это, наверное, дятел стукнул клювом, но не испугался. Дятел казался продолжением его самого, как и личинки жуков, что зимовали под корой.
      - Егор! - услышал он зовущий его голос и зашевелился, не размыкая глаз.
      - Вставай, Егорушка, - услышал он снова.
      - Разве уже весна? - спросил он и не узнал своего голоса.
      Открыл глаза и увидел, что он вовсе не дерево, а человек. И лежит он на мягкой шкуре, на полу, возле печи. Над ним склонился бородатый мужик в красном колпаке, надвинутом на лоб, и тормошил его.
      И Егор вспомнил, что заснул на берегу, и понял, что его подняли и принесли сюда. Он окончательно стряхнул с себя сон, сел, осмотрелся. Был он одет в широкую меховую рубашку, штаны были новые, тоже меховые. Он провел руками по телу, нигде ничего не болело, не ныли руки, не саднили ноги, не кружилась голова. Он был молод, здоров, быть человеком показалось ему самым приятным на земле.
      - Спасибо, - сказал он и радостно улыбнулся.
      - Ишь, благодарствует! - засмеялся кто-то наверху тонким голосом.
      Егор не смутился, поднялся на ноги, протянул руку рослому мужику.
      Одет тот был старомодно. Не то армяк на нем, не то зипун. Егор слабо знал старинную одежду и точно определить не мог. Мягкий колпак с белой выпушкой, рыжая округлая борода, белая косоворотка.
      - Спасибо вам, добрые люди, - повторил Егор.
      Мужик добродушно улыбнулся, но руки не подал, отошел к окну, сел на лавку.
      - Ишь, руку тянет! - сказал кто-то сверху.
      Егор стоял в маленькой избе с неотесанными стенами. Узкие окна, затянутые чем-то мутным, стол, лавки по краям, у двери большая печь, сложенная из плитняка. На ней сидел замурзанный мальчонка и, болтая ногами, высовывал язык, корчил рожицы Егору.
      - Как называется эта деревня? - спросил Егор.
      Мальчонка закатился в хохоте, задрав пятки к потолку.
      - Чо говоришь? - басовито переспросил мужик. - Какая еще деревня?
      И Егор понял, что изба стоит в тайге одна и его вопрос о деревне действительно смешон, и еще он подумал, что это, наверное, староверы, до сих пор живущие в лесах, поэтому и руки мужик не подал. Не положено по их законам. Егор не обиделся на них, - добро, сделанное этими людьми, намного превышало их странности.
      - Ладно, - сказал Егор. - Вы мне хоть дорогу укажите. Отдохну немного и уйду. Мешать не буду.
      - Нет от нас дороги, - спокойным басом ответил мужик.
      - Так что же, мне у вас оставаться прикажешь?
      - А чо, оставайся, коль хочешь! - сказал мужик и отвернулся, глядя в мутное окно.
      - А если не хочу?
      - А чо, уходи, коли так. Тайга большая, всем места хватит.
      - Дела-а, - протянул Егор. - Куда же мне идти, если я дороги не знаю.
      И тут мужик внезапно обернулся, подался всем телом к Егору, выбросил вперед правую руку, наставил на Егора указательный палец и быстро проговорил писклявым голосом:
      - Ведомы тебе дороги, ведомы, ведомы, ах, ведомы!
      А Егору послышалось в скороговорке: ведь мы ведьмы мы! И мужик совсем потерял солидность. Он заломил колпак на затылок, встал на четвереньки и заскакал вдоль стены, гримасничая и приговаривая визгливо:
      - Шивда, вноза, шахарда! Инди, митта, зарада! Окутоми им нуффан, задима!
      И в ответ закатывался в хохоте мальчишка на печи.
      - Ну чо, боязно? - спросил мужик, поднимаясь.
      - Нисколько, - вздохнул Егор и сел на шкуру, поджав ноги. - Что паясничаешь-то? Я ведь не шучу.
      - Ну, так напугаешься, - уверенно сказал мужик и встал во весь рост против света.
      И стал уменьшаться, уплощаться, утончаться, деформироваться и искажаться. Егор невольно отпрянул к печи. Тяжкая болезнь скручивала мужика, коробила его тело, то вытягивала по спирали, то сжимала в бесформенный комок, вздувалась голова и втягивалась в туловище, ноги укорачивались, шли винтом, слипались в одну толстую ногу, а на груди прорезывался большой зубастый рот и из него высовывался розовый язык, словно дразнился. Мальчишка на печи всхлипывал от восторга, и, отведя взгляд от мужика, Егор увидел, что и тот также деформируется, расплывается мутным пятном по печи, как амеба, превращаясь неведомо во что, неизвестно как...
      Егору хотелось выскочить из избы, но он заставил себя сидеть на месте и смотреть на все это, преодолевая приступы тошноты и жалея только о том, что нет при нем топора и нельзя сжать его топорище, чтобы хоть немного обрести в себе уверенности.
      Между тем формы мужика постепенно организовывались, успокаивались продольные волны, коробившие его тело, застывали расплывчатые формы, и Егор увидел старика. Маленького, сморщенного, с длинной неопрятной бородой, одетого в мохнатую шкуру. Старик попрыгал на одном месте, словно утрясая свое тело, мигнул сразу обоими глазами и осклабился в беззубой улыбке.
      - Ну что, боязно?
      - Нисколько, - сказал Егор охрипшим и нарочито приподнятым голосом. Значит, так, опять не люди... Ну, спасибо за добро. Я пойду, пожалуй. Отдайте мне мой топор и нож. Мне без них никак нельзя.
      Егору стало так плохо, что нашлось только одно емкое русское слово для определения его состояния в эту минуту - муторно. И было ему так муторно, что хоть на четвереньки становись и вой в полный голос. Если бы не было у него совсем надежды на спасение и человеческое участие, то, может быть, он легче перенес увиденное сейчас. Но он уже видел себя среди людей, одетым и накормленным, обласканным и согретым, и когда убедился, что и это не люди и помощи ждать не придется, то понял, что снова он одинок, снова совсем один на всю бесконечную тайгу, равнодушную к людям, к их бедам, к их жизни, к их страданиям и смерти.
      - Я пойду, - упрямо повторил он и шагнул к двери.
      - Постой, Егорушка, - услышал он знакомый голос, обернулся и увидел, что мальчишка на печи стал той самой девочкой, чистенькой, нарядной, с красной лентой, вплетенной в косу.
      - Ряд волшебных изменений, - буркнул Егор и, не оглядываясь, вышел из избы.
      Было сумрачно и тихо в тайге. Резко пахли цветы и сухие травы, спаленные зноем, небо мутнело, и чувствовалось - не миновать дождя. Егор спустился с высокого крыльца, осмотрелся вокруг. Место было совсем незнакомое. Бурелом и чаща, темная, с огромными соснами, обросшими мхами, с валунами, громоздящимися среди высоких папоротников, и ни тропки, ни выбоины, ни кострища, ни ровного места. Будто здесь никто никогда и не жил. Изба стояла среди всего этого, и казалось, что она выросла из земли, как дерево, и сама живет, сосет соки глубокими корнями, чуждая человеку, издевка над уютным человечьим жильем.
      Егор поправил сбившуюся рубаху, завязал поплотнее тесемочки у горла и пошел куда глаза глядят.
      - Его-ор! - певуче окликнула его девочка. - Куда пошел-то?
      И он не выдержал, злость и ярость, накопленные в нем, требовали выхода. Он повернулся к избе, к девочке, стоявшей на пороге, и закричал что-то обидное и злое, обвиняя тайгу, небо, солнце, всю эту нежить и нечисть, враждебную ему, посмевшую встать на пути человека - царя природы, властелина ее и полноправного хозяина. И пусть они делают, что хотят, вытягивают из него тепло, травят волками, мучают голодом и комарьем, пусть даже они лишат его жизни, но все равно он, человек, выше их всех, ибо именно он, несмотря ни на какие жертвы, укротил слепую и жесткую природу, подчинил ее себе, и смерть одного человека все равно не лишит людей власти над ней...
      А когда иссякли слова и остались пустота в груди и немота в гортани, он стал поднимать сучья и без разбора швырять в сторону избы.
      И все это время девочка стояла на пороге, облокотясь о замшелое перильце, стояла и молчала, неулыбчивая, серьезная, совсем взрослая. Сучья не долетали до нее, описав короткую дугу, они замедляли полет и, круто развернувшись, со свистом летели обратно. Первые удары отрезвили Егора, и когда увесистая палка врезалась ему в грудь, и он чуть не упал, то и вовсе прекратил бесполезное занятие, сел, опустошенный, на валежину и отвернулся.
      - Вздумалось нашему теляти волка поймати, - услышал он стариковское шамканье. - Личико беленько, разума маленько.
      Егору даже отвечать не хотелось. Надо было заново строить планы своего спасения, надо было любыми силами выжить, только выжить и дойти до людей. И пусть лешие глумятся над ним сколько хотят, в конце концов это маленькое, почти позабытое на земле племя имеет право не любить человека, более сильного, мудрого и приспособленного для борьбы и жизни. И Егору хотелось доказать им, что он - человек и сдаваться не собирается. Стало стыдно своей слабости, и он снова разозлился, теперь на себя.
      - Ладно, - сказал он сам себе, - попсиховал и хватит. Поехали дальше, Егор.
      Он медленно вернулся к избе, остановился против девочки, посмотрел внимательно в ее глаза - светлые, с темными крапинками вокруг зрачков и сказал:
      - Дайте мне мой топор, нож и еды немного. Больше мне от вас ничего не надо. Спасибо за все и прощайте.
      Девочка не отвечала, он полюбовался ее красивым лицом, чистой кожей, не тронутой загаром, и добавил:
      - Жаль, что такая красавица, и не человек. Кто хоть ты на самом деле? Имя-то у тебя есть?
      - Зови как хочешь, - улыбнулась девочка. - Мне все равно.
      - Хорошо, я назову тебя Машей. У людей в сказках живут такие Машеньки, в лесу с медведями.
      Он попытался вспомнить, что читал или слышал об этом племени, полусказочном, обросшем легендами и небывальщиной, но вспоминалось мало, только запал в памяти древний заговор: "Дядя леший, покажись не серым волком, не черным вороном, не елью жаровою - покажись таковым, каков я".
      Вот они и показывались Егору людьми и, может быть, даже именно в таком виде, в каком он ожидал их увидеть: любимица русских сказок Машенька, сиволапый дед-лешак, добрый молодец в колпаке набекрень, мальчуган-пострелец... Театр, декорации, грим, фальшивка, обман, мираж.
      - Это не вас Лицедеями зовут? - догадался Егор.
      - Зовут и так, - ответила девочка Маша, - от имени что изменится.
      - А Дейбу вы знаете?
      - Как не знать. Дейба здесь все время живет, это мы пришли. На пороге появился долговязый молодой человек в странной одежде: строгий черный костюм, лакированные туфли, цветастая рубашка, галстук-бабочка и круглые черные очки, сдвинутые на нос.
      - Ну как? - хвастливо спросил он, поворачиваясь и одергивая пиджак. Так-то не боязно? А?
      И, мигнув сразу обоими глазами, засмеялся.
      - Не боязно, - ответил Егор. - Что мне вас бояться? Хоть и нежить, а все-таки на людей похожи.
      - Вот уж не скажи! Ты нас с собой не путай. Ваш род нашему не чета. Мы подревнее будем, чем вы, люди.
      - А что же вас так мало осталось? Повымерли, что ли?
      - А это у тебя спросить надо. Ты ведь человек, с тебя и спрос, что и нас мало осталось, и зверей, и деревьев. А чем ваше покорение природы обернулось, знаешь? Знаешь, конечно, как тебе не знать. Мы не против природы, а с ней заодно, вы природу губите, а, выходит, и нас. Ясно?
      - Нет, - сказал Егор, - не ясно. Что толку от вашей жизни? Что вы создали за свою историю? Душой природы себя объявили, в разные личины рядитесь, то птичкой, то паучком, то елочкой станете. Хорошо вам так, ни о чем думать не надо, живете, как деревья, что тыщу лет назад, что сейчас. И что изменится, если вы и вовсе вымрете? Кому вы нужны? Нет, Лицедей, только наш путь и был верен, пусть трудный, пусть ошибались мы, но только мы, люди, в ответе и за себя, и за природу. Это не вы, а мы - душа природы, плоть от плоти ее, кровь от крови. А вы - паразиты, приспособленцы. Вот теперь мне и ясно. Ну ладно, прощайте, Лицедей, пошел я.
      - А никуда ты от нас не денешься, - спокойно сказал мужик и затуманился, исказился телом, разбух и стал распадаться на части.
      Егор отвернулся от неприятного зрелища.
      Даже гадать не хотелось, во что сейчас превратится Лицедей.
      А превратился он в стаю разноцветных бабочек, больших и маленьких.
      И бабочки, не размыкая строя, поднялись вверх, к вершинам деревьев и пропали из вида.
      - Чтоб тебя птицы поклевали! - прокричал вслед Егор и, обратясь к Маше: - А ты чего ждешь? Давай в ящерок превращайся, в букашек-таракашек, в бабу-ягу, в медведя, в сохатого, в черта рогатого. Ну, что стоишь, Машенька? Все равно таких девушек не бывает.
      - А такие бывают? - спросила она и, поколебавшись в воздухе, превратилась в большую яркую птицу с девичьей головой.
      - Бывают, - твердо сказал Егор, не отворачиваясь. - Птица Сирин называется, или Алконост. Эка невидаль! Давай теперь пой свои песни, завораживай. Все равно я тебя не боюсь.
      - И запою, - сказала птица.
      И в самом деле запела. Пела она хорошо, только слов в той песне не было, и чудилось Егору, что тайга вокруг него изменяется, и он сам растворяется в ней, в каждой жилке листа, в каждой твари, в каждой песчинке, и ощущение это было новым для него, непривычным, странным, но все же приятным, и Егору даже противиться не хотелось этой песне, а слушал он ее, и вот - он уже не он, и тела нет у него, и душа рассыпалась средь деревьев...
      5
      Кто-то ходил в темноте, поскрипывал половицами, шмыгал носом, всхлипывал, пришепетывал, шлепал босыми ногами, и временами чьи-то мягкие лапы касались Егора. Веки у Егора тяжелые, открыл глаза с трудом, разлепил ресницы и увидел, что лежит он на кровати, в той самой квартире, откуда ушел после развода. Ночь на дворе, луна в окно смотрит, тихо вокруг.
      - Нина! - позвал Егор. - Нина, где ты? Я проснулся!
      И увидел, что кто-то наклонился над ним, серый и расплывчатый в полутьме, щетинистый, мягкий, ресницы как пух свалявшийся. Моргает, сопит, зубы скалит, руки протягивает.
      - Кто ты? - вскочил Егор на ноги.
      И страшно самому, к стенке прижался, кулаки сжал. А тот губы разжал, зашамкал и заговорил ватным голосом:
      - Не бойся. Домовой я. Живу я здесь, один на весь город остался, плохо мне одному. Человека живого искал, насилу нашел, скучно мне без людей, голодно. Дай тюри, Егор, есть хочется.
      - Какой еще тюри? - разозлился Егор. - Уже и в городе от вашего племени нет покоя. Где Нина?
      - Нет никого, - говорит домовой, а сам все всхлипывает, нос рукой утирает и улыбается сквозь слезы. - Умерли, наверное, все, ты один остался. Дай тюри, Егор, или пирога. Голоден я.
      Отстранил его Егор рукой, с кровати встал, по комнатам прошелся. Все на месте, одежда его на стуле висит, толстым слоем пыли покрытая. Холодильник открыл, а там все плесенью заросло, видно, электричества нет давно. Краны заржавели, пыль и запустение в доме. Выглянул в окно, и тошно ему стало. Ни звука, ни гудения машин, ни света окон. Пусто и сумрачно, как в степи.
      Вышел Егор на улицу, она вся мусором завалена, крапива растет под окнами, асфальт тополиными ростками растрескан, и ни одно окно не горит, ни одна тень за стеклом не шевельнется. Совсем жутко ему стало, побежал по улице, закричал, эхо от пустых домов отражается - нет никого. Улица в шоссе перешла, а шоссе в лес привело. И рассвело. Солнце встало, малиновки поют, кузнечики под ногами порскают. И так уж одиноко Егору, как никогда раньше. И слышит вдруг человеческие голоса. Побежал он туда, выбежал на большую поляну, а там - люди. Ходят неторопливо, разговаривают. И выходит ему навстречу Нина, светлая, тонкая, руки ему на плечи кладет, в глаза смотрит, И чуть не заплакал Егор, прижался к ней, легкой, теплой, живой.
      - Как хорошо, - говорит, - что ты жива и люди живы.
      - А мы и не люди вовсе, - смеется Нина. - Мы теперь лешие. И я тоже. Ты один и остался человеком.
      Худо стало Егору, на землю повалился, лежит, плачет, землю кусает, а Нина стоит рядом на коленях и гладит его по голове.
      - Хочешь, - говорит она, - я в яблоню превращусь? Или в птицу? А может быть, в рыбу? Хочешь?
      Замотал головой Егор, сказать слова не может. И встала Нина, засмеялась, корешки из ног пустила, листьями оделась и стала яблоней.
      И чувствует Егор, что и сам он в землю ногами входит, меж камешков корнями путь ищет, ввысь вытягивается, расчленяется на ветки и листья, и стал он тополем, и хорошо ему и тревожно...
      - Не плачь, Егор, - сказал кто-то. - Спишь, а плачешь. Все лицо мокрое.
      Это Маша склонилась над ним, она прикасалась пальцами к его щекам, слезы утирала, успокаивала. И Егор почувствовал себя таким уставшим, таким слабым и маленьким, что даже говорить ничего не хотелось. Он лежал на спине, смотрел в небо неподвижно и плакал без звука, одними слезами. И Маша вновь изменила свое обличье, и уже не девочка это, а взрослая женщина с тяжелой русой косой, заплетенной вокруг головы, и мониста позванивают на груди при движении. И лежит Егор на поляне, среди высоких ромашек, и шмели гудят, и ни облачка в небе, и медом пахнет.