Великое кочевье

      - Ну, Ногон, если ты кому-нибудь проболтаешься, смертью - и то не расквитаться тебе со мной!
      - Я сяду на медвежью шкуру и поклянусь, - покорно отозвался старик.
      До усадьбы ехали молча. Во дворе сами расседлали коней и вместе вошли в юрту. Ногон упал на медвежью шкуру и молча поцеловал сухие звериные ноздри.
      - Если после такой клятвы проболтаешься, медведь у тебя голову отломит.
      Ногон поклонился и вышел во двор.
      Хозяин, распахнув шубу, упал на кровать вниз животом. Дрожащие руки запустил в перину, где осталось еще несколько мешков. Полтинники сквозь толстое полотно обжигали пальцы.
      Повернулся на спину и залился приглушенным мелким хохотом. Над его юртой висело небо, усыпанное серебряными полтинниками.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      1
      Едет из Агаша Борлай Токушев, счастливый человек. Едет и песни поет:
      В жарком небе солнышко играет,
      В моей груди большая радость живет.
      Эту радость пробудил Федор Копосов, первый русский друг, секретарь аймачного комитета партии. Он достал из железного ящика маленькую книжечку, приклеил к ней карточку Борлая, поставил печать, а потом встал и пожал ему руку так горячо, как не пожимал никто и никогда.
      "Будь верным сыном партии", - сказал он.
      Теперь эта книжечка лежит в кармане гимнастерки, и сердце чувствует ее. Теперь Борлай Токушев действительно человек нового племени, рассыпанного по всей земле, самого молодого племени и сильного, как жизнь, как солнце. Наконец-то Борлай заменил на земле своего старшего брата Адара!
      Филипп Суртаев где-то кочует с красной юртой-передвижкой. Надо найти его. Найти сегодня. И рассказать обо всем. Открыть перед ним маленькую книжечку: "Вот погляди!"
      А если там окажется брат Байрым? Он может усмехнуться и спросить: "Ты человек нового времени, - а в мешке у тебя что лежит?.. Ну-ка, скажи прямо... Кермежеки спрятаны?"
      Борлай почувствовал, что краснеет. Он расстегнул ворот гимнастерки...
      Прошел год с тех пор, как он, отправляясь в путь через снежные хребты, перестал брать с собой на перевал камень или ветку - подарок хребтовому, с прошлой осени никто не охранял вход в его аил, и все знают: ни одного несчастья не случилось.
      "Правду говорил Суртаев во время курсов, что никаких духов нет - ни злых, ни добрых. Все идет само собою. Земля кругом идет, вода кругом идет с земли на воздух, все движется".
      Борлай вслух упрекнул себя:
      - Люди думают, что я совсем выбросил кермежеков, а они в мешке спрятаны. Байрым своих давно сжег, а я оставил. Не посмел, что ли?
      В первое время Борлай забыл про черных идолов, сорванных со стен и сунутых в мешок. Вспомнил только зимой, и ему стало стыдно перед самим собой. Чем дольше кермежеки лежали в мешке, тем тяжелее было думать о них. Не раз порывался при всем народе сжечь их на костре, но при этом всегда спрашивал себя:
      "Что скажу, если услышу: "Почему раньше не спалил?" А сказать надо прямо, - решил он, - в тот день смелости не хватило".
      К своему аилу он подъехал, когда мужчины и женщины, обгоняя друг друга, двинулись к загонам, где каждое утро и вечер алтайки доили коров. Он поспешил присоединиться к ним. Впереди шла белокурая девушка, приезжавшая в Верхнюю Каракольскую долину с Филиппом Ивановичем, когда ликвидировали лжетоварищество. Она несла блестящую палку, которой обмеряла коров.
      - Надо жить на одном месте, - говорила она, - дворы построить. Коровы окажутся в тепле, и вы круглый год будете с молоком.
      - Как на одном месте жить? - испуганно спросила Муйна Байрымова.
      Алтайки враз заговорили:
      - Грязи на стойбище будет много.
      - Коровы всю траву вытопчут и с голоду подохнут.
      Борлай подошел к Филиппу Ивановичу, помогавшему обмерять коров.
      Тот бросил работу и, повернувшись к нему, спросил с горячей взволнованностью:
      - Получил кандидатскую карточку?
      - Вот здесь она! - Борлай приложил ладонь к сердцу.
      - Поздравляю, дружок, от всей души! - Суртаев пожал ему руку.
      - Скоро Байрым поедет за кандидатской карточкой. И Сенюш поедет.
      - У вас будет своя партячейка. Растете! Рад за вас.
      Весь вечер Борлай ходил за Суртаевым, беседы в юрте-передвижке почти не слышал - она прошла мимо его внимания.
      Несколько раз поймав на себе вопросительный взгляд Токушева, Филипп Иванович догадался: "О чем-то серьезном поговорить хочет", - и поздно вечером, выходя из юрты, позвал его с собой.
      Они молча пошли по лугу, блестевшему от обильной росы. Первым заговорил Борлай:
      - Человек записался в партию, кандидатскую карточку получил, а сам обманул... Что ему будет?
      - Смотря по тому, какой обман... Ты, дружок, расскажи мне все - тебе будет легче.
      - Сказал, что кермежеков выбросил, а сам их в мешок спрятал... В прошлом году...
      Внимательно выслушав алтайца, Суртаев спросил:
      - У тебя были нарывы на теле?
      Токушев, ожидавший обвинения, растерянно посмотрел на кочевого агитатора и кивнул головой.
      - Помнишь, что они заживают не сразу? Так же и тут. Ты говоришь, что давно не веришь ни в богов, ни в духов. Нарыв прошел, тебе уже не больно, а раны прошлого еще не зарубцевались.
      - Нет, мне больно. Добрый человек не обманывает, - сказал Борлай. Сейчас я знаю: старое надо сразу отсекать.
      ...Ночью Борлай нарубил дров. На рассвете запалил такой костер, что кудреватый дым взвился выше леса. Вскоре собрались к нему встревоженные соседи, а он долго не мог поднять полуприкрытых глаз ни на брата, ни на людей. Лицо его было каменным, только широкие ноздри шевелились. У ног его лежали кермежеки.
      Суртаев говорил:
      - Человек идет по густому пихтачу. Ночь. Темнота. Седые мхи, что висят, как бороды, на деревьях, падают ему на голову, на плечи, цепкий хмель хватает за ноги и долго волочится за ним. Человек выходит в долину. Солнце. Идет он все быстрее. Ему кажется: никто не узнает, что он ночью шел по лесу, а на голове его все еще лежат хлопья серого мха, и за ногами волочится хмель...
      Он повернулся к виновнику раннего сборища:
      - Таков Борлай. Он вышел из темной тайги, отряхивает с себя пыль прошлого. Он делает это с чистым сердцем.
      - Верно, верно, - едва слышно подтвердил старший Токушев.
      Он схватил липких идолов, поднял их высоко над головой и крикнул громко:
      - Смотрите все!.. Никаких духов, никаких Эрликов!..
      И кинул кермежеков в огонь.
      Раздвигая людей плечами, к костру пробрался Байрым. На простертых руках его, как на блюде, лежали новенькие кермежеки. Он был очень смущен. Лицо его горело. Было ясно, что он знал о новых караульщиках, хотя жена смастерила их тайком и над дверями схоронила от посторонних глаз.
      - Баба сделала, а мне не сказала... Сейчас нашел, - бормотал он, не умея скрыть замешательства, и бросил идолов в костер. - Последние. Даю слово, больше Муйна не будет делать.
      2
      Редко бывало у Карамчи такое радостное лицо, как в тот миг, когда она шумно влетела в аил. Муж бросил на нее недоуменный взгляд и снова повернулся к Суртаеву, прислушиваясь к каждому слову.
      - В одиночку, сам знаешь, у вас ничего не выйдет - не под силу, а вместе, товариществом, вы можете большую полосу вспахать... Плуг вам дадим... Человека найдем, который научит...
      Заметив Карамчи, взволнованно порывавшуюся сообщить что-то, Филипп Иванович сразу замолчал.
      - Тот, который тебе младший брат, видел, что Пегуха ожеребилась! сообщила Карамчи, сияя радостью.
      - Ну?! Где?
      Борлай по-детски легко вскочил и дернул за собой шубу.
      - Там, в лесу... Сказывают, жеребенок шустрый.
      - Кто говорил? - спросил Суртаев.
      - Брат его.
      - А как звать брата?
      - Не знаю, - тихо ответила смущенная женщина, рисуя трубкой елочку на золе.
      - Скажи, скажи! - настаивал Борлай. - Ну, говори скорее.
      Карамчи не хотелось говорить, и язык ее заплетался:
      - В деревню ездить, товар покупать, когда много народу... так его имя будет.
      Суртаев пожал плечами и, добродушно улыбаясь, ждал вразумительного ответа. Борлай строго сказал жене:
      - Прямо говори. Видишь: человек не понимает твоих загадок.
      Испуганно глядя то на мрачное лицо мужа, то на улыбающегося гостя, Карамчи смущенно потупилась. Поняв, что ей не избавиться от настойчивости мужа, она едва слышно прошептала:
      - Ярманка.
      - Как? Я не расслышал. - Филипп Иванович приставил ладонь к уху.
      - Ярманка! - недовольно крикнула она, укоризненно посмотрев в его глаза.
      Суртаев остановил Борлая, уже перешагнувшего порог, и с улыбкой спросил алтайку:
      - А как твоего мужа звать?
      При всей своей незлобивости Карамчи огрызнулась:
      - Не привязывайся... Я забыла... - и отошла на женскую половину аила.
      - Этого ты от нее пока что не добьешься, - уверенно сказал Борлай, когда Суртаев вышел вслед за ним. - Не хочет меня унизить, оскорбить. Старухи учили: "Добрая жена не смеет мужа и старших в семье и в сеоке называть по имени". Карамчи с малых лет привыкла к обычаям, и теперь ей нелегко.
      - Это выдумали мужчины, чтобы унизить женщину, - начал Суртаев громко и нарочито для Карамчи. - А чегедеки на алтаек надевали как отметку, что это уже не свободные девушки, а купленные мужьями. Коммунисты должны поставить своих жен на равную с собой ногу. Обязательно.
      Борлай заговорил уверенно:
      - Все сделают... Мужчин будут по имени звать, чегедеки снимут, только ты не торопись. Солнце и то сразу не показывается: сначала уши выставит, потом брови, а уж после того и глаза откроются - день начнется.
      - Правильно, дружище!
      Суртаев хлопнул алтайца по крутому плечу, предложил ему папироску.
      - Чегедек носить - плохо, - продолжал Токушев, собирая морщины на лбу, - плечи давит, летом жарко, дрова рубить мешает, бегом бежать длинные полы заплетают ноги... Сами женщины сбросят чегедеки. Но первая, которая согласится снять чегедек, должна быть очень смелой и с острым языком, чтобы могла на насмешки соседок ответить зло, как огнем обжечь.
      Прикуривая, с сожалением подумал: "Карамчи робкая".
      ...Жеребенок вскочил, неумело выкинув вперед тонкие ноги. Пегуха прижала уши и, пугая человека, вытянула голову с раскрытым ртом. Прикрикнув на нее, Борлай поймал жеребенка, толкнул его под мать и тихо загудел:
      - Расти, малыш, скорее! В хороший день родился, в легкий.
      Погладил дрожащую спинку.
      - Замерз? Ну ничего, солнышко ласковое, оно тебя не забудет.
      Жеребенок был крупным, стоял на длинных тонких ногах. Шея у него приподнятая, голова легкая. Видать, будет хорошим рысаком!
      - Расти скорее, - сказал Борлай, все еще любуясь жеребенком, - надо целину подымать, хлеб сеять.
      Чечек встретила отца у аила.
      - Есть жеребеночек? - спросила она, подпрыгивая от радости.
      - Есть, есть, - ответил Борлай, забавно мотая головой. - Завтра пойдешь со мной, посмотришь.
      С женой поделился мыслями, приходившими не раз:
      - Эта радость - как цветок: пользу приносят плоды, но ждать их долго. Четыре года конь растет. А товариществу сейчас нужны кони. И не верховые упряжные. Чтобы не на охоту ездить, а землю пахать. Вот и надо радость искать в другом: больше семей в товариществе соединять да покрепче.
      3
      Лето стояло теплое, солнечное. До сентября, когда день убывает на целый аркан и жухнет хвоя на высоких лиственницах, не было инея. Колосистый ячмень вымахал на жирной земле чуть не в рост человека, ощетинился и стал быстро желтеть. В это время его прихватил первый заморозок. Зерно было щуплое, блеклое. Но Утишка целыми днями ходил по аилам, нахваливая:
      - Не очень ядрен, а вкусен. Мало осталось, весь разобрали.
      Когда его начинали упрашивать, он как бы нехотя соглашался:
      - Ладно, тебе одному отпущу. Себе меньше оставлю, а тебе продам. Давай барана.
      Насыпая ячменя в ведро, говорил:
      - Паси и моего барана, я после возьму.
      А сам думал:
      "Так выгоднее, сколько бы у него волк ни задрал, мой баран будет цел".
      К Борлаю зашел с упреком:
      - Почему, дружок, не приходишь ко мне? Ячмень для тебя отсыпан.
      - У меня нет барана, чтобы променять на ячмень.
      - Не надо с тебя барана. Дружку и так ячменя дам.
      - Так дашь? А с других за пригоршни зерна барана берешь.
      - Сами дают, - обидчиво возразил Утишка.
      - Так только купцы делали. Потому их и прогнали... Они тоже говорили: "Паси моего теленка".
      - Я соберу своих баранов у всех, кто мне должен, - торопливо перебил гость.
      - Сразу не надо было делать так.
      - Своего ума не хватило, а ты посоветовать опоздал. Теперь я буду тебя спрашиваться.
      Через два дня Бакчибаев снова пришел к Борлаю.
      - Слышал я, что весной землемер приедет?
      - Обещают.
      - Нам время кочевать в Каракольскую долину, надо там землю просить, настойчиво продолжал сосед, думая: "Там теплее: ячмень уродится лучше".
      - Весной перекочуем. Землю товарищество там получит.
      - Всем сообща?
      Испугавшись, что неожиданно громкий и поспешный вопрос вызовет у Борлая подозрение о его истинных намерениях, Утишка поторопился перевести разговор на осенний промысел белки.
      4
      Свинцовые тучи день и ночь плыли над головами, волоча по земле мокрые хвосты. Исчезли горные вершины, хмурые туманы пали на густые хвойные леса. Огненный осенний пух лиственниц побледнел и начал медленно осыпаться. Люди выходили из жилищ только за водой да за топливом. Скот пасли поочередно.
      В первый же солнечный день все перекочевали на зимние стойбища, в аилы, расположенные в нижнем конце долины, куда летом не пускали ни лошадей, ни коров, - берегли траву к зиме. Спешно готовились к выходу на осенний промысел. Борлай съездил в Агаш и там выменял на кедровые орехи два пуда ячменя. Для Карамчи настала самая горячая пора. Днем она шила мужу зимнюю обувь, мяла косульи шкуры, починяла шубу, а ночью, разведя в аиле большой костер, готовила талкан. Она торопилась: не хотела, чтобы муж из-за нее откладывал свой отъезд на охоту. В первую ночь поджаривала ячмень в казане, во вторую - толкла огромным пестом в деревянной ступе, чтобы сбить шелуху с зерен; в третью ночь она разостлала возле очага овчинку, положила на нее каменную плитку, сама встала на колени и такой же плиткой начала растирать ячмень. До рассвета ее сутулая тень колыхалась на занавеске у кровати.
      Борлай лил пули. В аиле запах поджаренного ячменя смешивался с запахом расплавленного свинца.
      Охотник верил в удачный промысел.
      "Нынче на белку урожай хороший... и козлов много. На пушнину достанем муки, всю зиму будем есть теертпек", - думал он.
      Вспомнив Утишку, шепотом сказал:
      - Без него достал ячменя... Когда вернусь с промысла, еще достану.\
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      1
      "Что делать? Куда пойти? Где искать защиты?" - эти вопросы мучили Яманай, но она не находила на них ответа.
      В народе издавна говорили:
      Лошадь у того работает, кому продана;
      Женщина там живет, куда выдана.
      "Неужели так на всю жизнь? Неужели это не изменится?" - думала Яманай.
      Сама себе доказывала:
      "Скоро будет по-другому. Ведь теперь во всей жизни начинаются перемены".
      Но будущее все-таки оставалось неясным, а жить где-то было надо, и Яманай скрепя сердце вернулась в холодный, неуютный аил Анытпаса.
      Она была довольна, что муж очень редко приезжал домой, - все время находился при хозяйском табуне где-то далеко в горах. Дома он казался странным и растерянным: то пугливо озирался по сторонам, то бормотал что-то невнятное, разговаривая с самим собой.
      В горах, оставив табун на подпаска, он уезжал к тропе, которая вела из долины Голубых Ветров на дальние охотничьи промыслы, и там затаивался. Косматые ветки старых кедров, засыпанных пушистым ранним снегом, не только всадника, а целый эскадрон могли скрыть даже от зоркого глаза охотников, проезжающих по тропе.
      Третьи сутки Анытпас, без сна, без отдыха, кидался от дерева к дереву, от камня к камню. Голова его высовывалась то из-за зеленой кисточки хвои, то из-за каменного остряка: он чутко прислушивался к шорохам, высматривал следы лошадей. Он знал, что братья Токушевы будут возвращаться с охоты по этой глухой горной тропе. Черные глаза Анытпаса блестели жестко, сухо, искусанные губы подергивались. Он прижимал к груди ложе дареной винтовки и "сажал на мушку" снежную шапку какого-нибудь пня или ветку дерева.
      Вечерело.
      Из-за голубых вершин поднялась луна, и в лесу появились мохнатые тени, в них потонули камни, кусты, человек.
      По тайге стлался шорох. В груди возникала дрожь. Сухая ветка хрустнет под ногой - сердце стынет. Рябчик с шумом сорвется с дерева - ноги подкосятся...
      Страшно Анытпасу выполнять волю Эрлика, переданную через кама Шатыя, очень страшно. А еще страшнее возвращаться, не выполнив ее.
      2
      Братья ехали второй день, огибая горы, переваливая через хребты. Они сидели на тяжелых вьюках. Большие переметные сумы были набиты мясом козерогов. Поверх лежали мерзлые шкуры, скатанные трубками. За седлами покачивались буланые головы со светлыми бородками, с большими рогами, загнутыми, как полозья. Много мундштуков к трубкам сделают Токушевы! Из каждого рога по двадцать мундштуков!
      Лошади шли не торопясь, каждый раз нащупывая, куда надежнее поставить переднюю ногу. Впереди - Байрым, в двух шагах от него - Борлай.
      Тропа не торная. Трещали кусты красной смородины, потревоженные громоздкими вьюками. Вплотную надвигались деревья, казалось, протягивавшие через тропу друг другу руки.
      Сдвинув шапку на затылок, настороженно выпрямившись, Байрым затаил дыхание: лесные шорохи беспокоили его.
      - Кто-то в лесу бродит, - шепнул он.
      - Медведь, наверно, в берлогу потянулся. Ему пора спать, - полным голосом ответил старший брат.
      Лошади подходили к длинной поляне, где лунные лучи падали на опаленную морозами траву.
      - На тропе следы.
      - С Горячих ключей проехали двое.
      Неподалеку вспыхнул огонек, и раздался выстрел. Старший Токушев, спешиваясь, крикнул брату:
      - Стреляй!
      Но в кого стрелять? Лес полон густых теней. Слышен шорох, треск сухого валежника под ногами человека, убегавшего под гору, к реке. Борлай хотел было кинуться вдогонку, но глухой стон брата остановил его.
      Байрым стоял, прислонившись к коню, и сжимал рукой левое плечо.
      Борлай заметил кровь на руке брата. Быстро снимая с себя опояску, сказал:
      - Скидывай шубу! Сейчас сделаем перевязку.
      3
      В это время двое всадников приближались к реке. Они ехали по тропе, которая называлась "воровской дорогой". Старики рассказывали, что в незапамятные времена кочевники, жившие по ту сторону гор, воровали лошадей в Каракольской долине и уводили по этой тропе. Через снеговые хребты, тесные долины, через бурные реки, непролазные леса тянулась она, мимо ледяных скал, чистых, как изумруды, озер, мимо родников с горячей водой... Слава о живительных ключах летела далеко за пределы Алтая. Шли по горам рассказы.
      "Давно-давно отправился в горы один хороший охотник, подстрелил старого марала, целый день бежал за ним по следу, - на снегу красная дорога. К вечеру вышел на ту высокую гору, на которой облака спят, и увидел в долине озеро краше неба, а на берегу - столбы пара, будто там костры горели, котлы кипели. На его глазах марал скатился в долину и бухнулся в то место, откуда шел пар. Не успел охотник добежать, как зверь выскочил, весь мокрый, и побежал так прытко, как никогда не бегал. Здоровехонек! Пощупал охотник воду в тех родниках - горячая, только что не кипит. Узнал народ об этом - и все больные и немощные потянулись туда".
      Миликей Никандрович Охлупнев не раз бывал в тех местах: от ревматизма лечился. Дорога известная. Каждая вершина знакома.
      - Живым манером, Макридушка, под горку скатимся, речку перебредем и в ельничке заночуем: тепло там, уютно, как в горенке, - напевно говорил он.
      - А река-то - всем рекам река или ручеек такой, что кулику негде ног замочить? - осведомилась Макрида Ивановна.
      - Ты неужто не помнишь? - удивился он, повернув к свояченице огненнобородое лицо, всегда внушавшее ей спокойствие, и махнул рукой. - Да ты и не могла запомнить: тащили тебя на волокушах, как деревину, маеты сколько было!
      Тропа круто повернула на пологий склон. Снизу доносился гулкий шум быстрой реки.
      - Да, моя жизнь незадачливая: вечная маета, горе ручьем лилось, сказала женщина.
      - Ровно бы не в твоем характере такие речи говорить, - укорил ее Миликей Никандрович. - Жизнь можно повернуть.
      У женщины вырвался тяжкий вздох.
      Спокойная ночь, задумчивые кедры расположили к задушевному разговору.
      - Ребенка мне, Миликей Никандрович, надо. Скучно одинокой.
      - Не горюй, ты еще не остарела, - неловко утешил Охлупнев.
      Он обрадовался, когда справа показалось озеро, одетое тонкой пленкой льда, а тропу пересекла река, мчавшаяся с неистовым ревом среди камней. Неподалеку она с грохотом проваливалась в пропасть. Гладко обточенные и постоянно обливаемые водой валуны светились блеклыми зеркалами.
      Макрида Ивановна еще что-то говорила, но голос ее был слишком слаб, чтобы спорить с голосом реки. Охлупнев понукнул упиравшегося коня, крикнув:
      - Трогаем, благословясь!
      - Мыслимо ли ночью в этакое пекло лезть! - предостерегла Макрида Ивановна, переезжавшая обычно без дрожи самые бурные реки.
      Но конь Миликея, погрузившись по седло, уже боролся со стремительным течением, с трудом отвоевывая каждый сантиметр.
      Конь Макриды Ивановны рьяно врезался в реку, расшибая пенистые клубки. Женщина смотрела на воду. Голова ее не кружилась. Она согнула ноги, чтобы не намочить валенки. Вдруг вода ей показалась черной, а река бездонной, лошадь не идет по каменистому дну, а плывет.
      Вот ее стало относить все дальше и дальше от того места, где выехал на берег Миликей. Он кричал спутнице - но разве можно было что-нибудь услышать в этом оглушающем шуме!
      Подъезжая к главной струе, Макрида Ивановна не стала больше доверяться коню и дернула поводья. Конь запрокинул голову и задрожал.
      Достигнув середины реки, он осторожно переставлял обессилевшие ноги с камня на камень, но широкая волна, ударявшая в грудь, отталкивала его. Вот он закусил удила и, раздирая губы, со всей силой мотнул головой, вырвал поводья, но было уже поздно: последний раз скрипнули копыта, скользнув по крутой подводной скале, всплыла грива. Волна оторвала всадницу от седла и стремительно кинула ее в пролет между двух валунов.
      - За камень цепляйся! За камень! - кричал Охлупнев с берега.
      В первую секунду Макридой Ивановной овладело отчаяние. Ясно, что ей не выбраться из этого грохочущего потока. Да и стоит ли жалеть: жизнь была такой безотрадной, а впереди ничего утешительного. Но уже в следующее мгновение она, не отдавая себе отчета, который берег ближе и где находится Миликей, вскинула руку, загребая воду под себя. Она гребла часто, задыхаясь, но сильная волна мчала ее туда, где шумел водопад...
      4
      Грозен бесконечный рев горной реки в ночную пору! Даже самые бесстрашные лошади упрямо топчутся на берегу, не решаясь ступить в воду, трусливо шевелят ушами. Ни один отчаянный голос не выплывет из шума беснующихся вод.
      Братья Токушевы решили переехать реку выше брода, которым пользовался Миликей, - там дно каменистое, но русло шире и нет опасной глубины.
      Приближаясь к противоположному берегу, Борлай увидел человека, бегущего к ним, и сдернул винтовку. Мелькнула мысль, что перед ним тот, кто стрелял в брата. Уж теперь-то ему несдобровать! Токушев - не последний стрелок: он влепит пулю врагу прямо в лоб. Но что это такое? Человек сдернул шапку и машет ею. Вот он взбежал на гранитную скалу над рекой. Лунный свет теперь падал прямо на него. Было видно, что он кричал изо всех сил, взывая о помощи.
      Борлай узнал Миликея Охлупнева, поспешно убрал ружье за спину и обнадеживающе махнул рукой.
      Брат ехал следом, опершись одной рукой о переднюю луку седла, голова его была низко опущена, зубы крепко стиснуты.
      - Несчастье, гром его расшиби, приключилось. Помогите, ребятушки! Сделайте милость! - кричал Охлупнев, подбегая к братьям и показывая рукой вниз по реке. - Не в первый и не в последний раз видимся... Помогите!
      По его дрожащему голосу старший Токушев понял, что случилась большая беда. Он молча повернул Пегуху и, нахлестывая поводом, поехал по берегу.
      Миликей бежал рядом. Голос его едва прорывался сквозь шум реки.
      - Можно сказать, у смерти из лап отобрал женщину, на Горячие ключи на волокушах уволок, вылечил, а тут, старый дурак, в воду вверзил. Там она, на камне... Успеть бы только...
      5
      Сильная струя, подхватившая Макриду Ивановну, разбивалась о каменный гребень, похожий на остатки плотины, и распадалась на мелкие струйки. Женщина уцепилась за острые выступы и с трудом выбралась на самый большой камень.
      Охлупнев растерянно бегал по берегу, хлопая руками.
      Всплески воды взлетали на полсажени. Это означало, что дно завалено огромными камнями, богато провалами. Нечего и думать о том, чтобы Миликей мог подъехать на коне.
      Макрида Ивановна порывалась плакать, но не было слез. Она не замечала, что ноги ее - в клокочущей ледяной воде.
      Вдруг Охлупнев исчез. Это повергло ее в отчаяние.
      Шуба на Макриде Ивановне стала твердой и тяжелой, точно железная, нельзя шевельнуться. Волосы превратились в ледяные сосульки.
      Внезапно на берегу появились два человека. Вон тот низкорослый и кряжистый, - Миликей. А кто второй, высокий и крутоплечий?
      Неподалеку от каменного гребня упало что-то черное и вмиг исчезло. Вскоре повторилось то же самое, только теперь петля, мелькнув в воздухе, скрылась под водой.
      "Аркан?! Тащить меня хотят?" - мелькнуло в сознании Макриды Ивановны.
      Когда петля упала на простертые руки, женщина обмотала себя арканом.
      Чем дольше она сидела на камне, тем слабее казался шум. Уши ловили непонятные обрывки слов, долетавшие с берега. Вот донесся стук топоров. Время текло медленно... Казалось, прошла половина ночи, пока двое мужчин рубили толстое дерево. Наконец старая пихта упала вершиной в реку.
      Макрида встала против стремительного течения. Над ее головой водяная пыль висела туманом.
      Если бы не аркан, которым двое поддерживали женщину, вода сразу унесла бы ее. Прошла страшная минута, пока она смогла ухватиться за пихтовый сук...
      Ступив на берег, Макрида Ивановна вмиг потеряла силы и упала на мерзлую землю. Ни ноги, ни руки не двигались. На лице стыли слезы. Только теперь она почувствовала, насколько холодна была вода и как ныло тело от покрытого ледяной коркой гранита, на котором она сидела несколько минут назад.
      Борлай рубил сухое дерево на дрова.
      Миликей Никандрович, разводя костер, говорил:
      - Сейчас, паря, ты мне пособил, а после, может, я тебе в каком деле помогу окажу... Всяк человек и соседу своему, и дальнему трудящему должен другом быть.
      "Правду говорит, - мысленно согласился Токушев. - Хорошее сердце о всех заботится".
      Сухие бревна пылали весело, и острые языки пламени метались и подпрыгивали, словно хотели уцепиться за нижние ветки старых елей.
      Женщина сидела между двух костров. Озноб все еще немилосердно бил ее. Борлай, вспомнив о встрече в ущелье и о том, как она когда-то гостеприимно пригласила его в дом и посадила за стол вместе со своим братом, Суртаевым, заботливо прикрыл ее своей длиннополой шубой с густой шерстью, а ее обледеневший полушубок повесил на палки недалеко от огня. Макрида Ивановна, взглянув на него, улыбнулась. Лицо ее все еще было в слезах.
      "Кто бы мог подумать!.. Опять этот алтаец!"
      Заметив засохшую кровь на груди Байрыма, сидевшего рядом с Макридой, Охлупнев дернул Борлая за рукав и шепотом спросил:
      - Что такое с ним? Я думал, ему просто занедужилось.
      Борлай торопливо рассказал, мешая русские слова с алтайскими.
      Миликей хлопнул руками по бедрам и закричал:
      - Что ж ты, гром тебя расшиби, мне раньше не сказал?! Что ты молчал, спрашиваю? Искать надо бандита, задержать!
      - Густой лес, ночь темная... Где найдешь? День пройдет, месяц пройдет - худой человек нос покажет, тогда... ух! - Сжав пальцы, Борлай потряс кулаком. - Какой-то бай стрелял... Скоро перевыборы... Не хотят в Совет пустить... Боятся.
      Миликей бросился к переметным сумам, извлек оттуда берестяной туесок со льдом и пучок темных водорослей.
      - Я домой приеду - брата в больницу повезу, - продолжал Борлай.
      - До больницы дальний путь. Дай-ко я водичкой из горячих ключей помочу да травки тамошней приложу. Враз затянет рану.
      Борлай помогал брату снимать шубу.
      - В Агаше тоже богатеи злобствуют, - продолжал Миликей. - Жаль, что в партизанское время мы их не приструнили. Теперь на нас же рычат. Ну ничего, голосу их полишали всех.
      Борлай осторожно отдирал опояску, присохшую к плечу брата. Раненый, закрыв лицо рукой, едва сдерживал стон.
      - Конь-то выплыл? - спросила Макрида Ивановна прерывающимся голосом.
      - Выплыл, выплыл. Что ему сделается?
      - Из сумины платки достаньте... белые... Перевяжите рану мужику.
      Сделав перевязку, опять все уселись между кострами. Борлай перекидывал вопросительный взгляд с бледного лба Макриды Ивановны на раскрасневшееся лицо Миликея, пока тот не понял его и не заговорил:
      - От простуды у нее ноги отымались. Вот и возил лечить на горячие ключи.
      Он старательно, не спеша выговаривал слова, чтобы все было ясно.
      Женщина устало подняла веки, тепло взглянула на алтайца и закрыла глаза.
      Дрожь постепенно покидала ее. На душе стало легче, спокойнее.
      Кивнув головой на реку, Борлай спросил Охлупнева:
      - Знаете, откуда взялась вода?
      - Известно, из-подо льда со всех сторон в озеро стекается, - ответил Миликей Никандрович.
      - Нет, реку Сартакпай провел.
      - Кто? Кто он такой?
      Макрида Ивановна открыла глаза и прислушалась.
      - Сартакпай - хороший богатырь. Человек такой сильный, - рассказывал Борлай. - Раньше на Алтае не было рек. Трава не росла. Как человеку жить? Чем скот кормить? Человеку без воды нельзя. Вот Сартакпай вздумал провести реки. Прочертил пальцем - пошла Катунь, прочертил другим - полилась Бия. Мало. Надо больше рек. Сартакпай ткнул пальцем около этих гор - натекла вода к ногтю: вот это озеро. Повел Сартакпай пальцем по горам - река за ним помчалась.