Преданные и предатели (Летописи святых земель - 2, окончание)

Копылова Полина
Преданные и предатели (Летописи святых земель - 2, окончание)

      Полина КОПЫЛОВА
      ЛЕТОПИСИ СВЯТЫХ ЗЕМЕЛЬ
      ЧАСТЬ 2 (Окончание)
      ПРЕДАННЫЕ И ПРЕДАТЕЛИ
      ...все пространство было наполнено свистящими потоками холода, они пронизывали мозг, выдувая и вымораживая из сознания все, кроме ужаса, ужаса, ужаса... О, как ужасно было падать в эту бездну, никогда не долетая - не долетая - не долетая до дна. О, этот бесконечно повторяющийся кошмар!.. И в какой-то миг она осознала, что не упадет...
      Гарью пахло еще долго. Флаги оставались спущенными и отражались в весенних лужах на лиловом бесснежном льду. Весна была мокрая, ветреная, с сизо сыреющими сугробами возле стен. Над рекой чернели пустые дома Дворянского Берега, на льду лежали плоты, на плотах кучами - тела убитых той ночью. Лед растает - поплывут плоты вниз по Вагернали, на страх речным Этарет - тем, кто из них еще жив остался.
      Про королеву слышно было мало - болеет и болеет. Но это и по приспущенным флагам видно. Выздоровела бы - подняли бы флаги. Начали было некоторые людишки языки чесать, что, мол, сановники сами правят, смерть королевы скрыв, - их взяли прямиком в Цитадель и доказали им, что они не правы. Вернулись бедолаги и не стали молчать о том, что видели... Через два дня все кумушки Хаара схватились за сердце, жалея королеву...
      Окна в ее покоях были занавешены. Ниссагль, будь его воля, скорей занавесил бы зеркала или вовсе их вынес. Но Беатрикс не разрешала. Едва начав вставать, медленно, по-старушечьи переступая, ходила и смотрела в них - в коричневой, как болотная вода, глубине ее встречало испещренное черными пятнами костлявое лицо с натекшими мешками под глазами, а сами-то глаза были тусклы, безразличны ко всему... Она отворачивалась, потом смотрела снова. Закрывалась руками, глядела сквозь растопыренные сизые пальцы. В душе перекатывалось что-то тяжкое, как ртуть. Вспомнился Эринто. Вот сейчас, сейчас бы сорвал он с нее маску. Как расширились бы его глаза, как задрожало бы дыхание... Бедняжка Эринто. Она еще в силах кого-то жалеть? Стало быть. в силах, если ездила к Эзелю. В маске, конечно. Он лежал, глядя мимо нее, кусая губы. Тогда она сказала:
      "Мне тоже даром не прошла эта ночь..." - и открыла лицо. Эзель содрогнулся:
      "Прости меня..."
      "Ты тоже прости..." - Она поцеловала его в лоб черными губами. Попроси он в тот миг отпустить кого-то из Сервайра, отправить в опалу Ниссагля - сделала бы, и не пожалела бы потом.
      Но он только смотрел ей в лицо и молчал. Она снова надела маску, едва не заплакав.
      В Галерее Мечей целыми днями гремела сталь - окрепнув, Беатрикс пристрастилась к фехтованию и рубке, теперь целыми днями дралась со свободными от дозоров офицерами стражи - взмокшая, задыхающаяся, раззадоренная. Перед схваткой она снимала маску, отшпиливала фермель от стянутого под горлом ворота. Глаза у нее загорались, она молча и свирепо кидалась в атаку, безжалостно загоняя противников в угол, но быстро теряла дыхание, и тогда теснили ее. Она отбивалась до последнего, пока у нее не вышибали из руки клинок, пока не приперли к обтертой многими спинами стене, пока не заставляли сползать по ней вниз. Потом она, тяжело дыша, ложилась на застеленную медвежьей шкурой широкую лавку и часами наблюдала за фехтующими. Государственные дела за нее вершили Таббет и Ниссагль. А она смотрела на сходящихся бойцов, слушая гулко разносящийся по галерее лязг и пряча зябнущие руки в подол, - хмурая, со спадающими на плечи светлыми волосами, в сравнении с холеным блеском которых еще отвратительнее выглядело осунувшееся, пятнистое, землистого цвета лицо... Дни тянулись, ничем друг от друга не отличаясь, иногда мнилось, что один составлен из нескольких. Отдышавшись, она снова бралась за оружие - из Галереи Мечей ее было не выманить.
      В спину уходящему Ниссаглю летело звонкое дребезжание стали, эхо нагоняло его, ему слышался этот звон повсюду, даже в тихих холодных церквях, где давно уже не было служб.
      Звонка же королевская тоска!
      Серый день смотрел в узкие голубоватые окна дворцовой церковки с голым алтарем. Костяная высокая статуя Господа казалась седой от сыплющейся со сводов сухой каменной пыли. У Господа был похожий на тарелку нимб и пустые глаза, привыкшие к бесконечным одиноким будням и рядам вечно пустых скамей. Ниссагль подошел ближе.
      В их доме всегда было с верой как-то странно. Мужчины поминали Силу, женщины бегали со свечами за огоньком к святой Годиве-на-Барг, отстаивали там колени возле доски с наивно намалеванной ядреной и чернявой святой, которая признала Господа первой из женщин. А статуя Господа с темными щербинами на складках алебастровой столы была задвинута куда-то в угол.
      Господь возвышался перед ним - равнодушный, желтоватый, запыленный, и при взгляде на него возникало раздражение... Ниссагль подошел к самому подножию. Лицо Бога было вырезано таким образом, что никто не мог выскользнуть из-под его взгляда. Ниссагль взглянул на него без опаски. Хрипло позвал: "Господи!", точно проверил голос, и повторил еще раз: "Господи!" Теперь можно было говорить о главном.
      - Мой Боже, - он медленно опустился на колени. доверчиво поднимая лицо к пустым глазницам, - вот я, пришел к тебе.
      "А что ж тебе надо?" - услышал он в душе своей ответ.
      - Боже всеблагой, Ты меня знаешь. Вот я перед Тобой, какой есть. Грешный я и злой, душа у меня черна, много дурного я сделал и еще больше сделаю. - Бог молчал, давая Ниссаглю выговориться. - Поэтому не за себя прошу! Прошу за королеву. Боже! - Голос Ниссагля задрожал. - Верни ей ее красоту. Сделай ее снова красавицей, какой она была. Боже! Ты знаешь, что она мне дороже всего на этом свете! Пусть она меня никогда не полюбит, пусть никогда не будет у нее моих детей, пусть однажды она поразит меня своей ненавистью... Отними у меня все, что хочешь, Боже, только сделай ее прежней! Я прошу за нее, потому что она страдает, потому что ей больно от ее уродства! Смилуйся, верни ей красоту! Пусть опять все мужчины будут провожать ее взглядами, Боже! - Ниссагль переждал и добавил: - Пожалуйста... Она не заслужила, она не заслужила... И разве мы не твои люди, Боже, которых ты сделал?
      Ему почудилось, что как-то посветлело в воздухе, и тогда он понял, что слова его ушли через камень в синие заоблачные выси, где слоняются по белым полям улыбчивые ангелы и меж ними голубоокий неприкаянный чудик с посохом и пухлой кожаной книгой под мышкой, с неумолчным бормотанием на кротких устах. Вот он услышит, задумается, побормочет...
      Из Галереи Мечей по-прежнему звенело и лязгало, и Ниссагль с удивлением отметил, что во время молитвы не слышал этих звуков.
      Он поторопился вернуться в Галерею. Лицо отбивающей удары Беатрикс было все так же черно. Но ведь не мог же Бог обмануть его ожидания! Нет, нет, чудо должно случиться!
      Глава девятая
      СОЛЬ НА РАНЫ
      - ...Я пью и чувствую - что-то со мной не так. Несет меня куда-то, и все тут. Хочу глаза протереть - рукой попадаю в рот. Хочу ворот распустить хватаюсь за гульфик... Хочу на воздух выйти - иду в стену, причем вижу стену, а понять ничего не могу...
      - ...А я не поленился в трубу им закинуть клубок. Полчаса не минуло, гляжу - выползает Эрма, глаза как плошки, шатается, чисто пьяная, и воздух глотает, как плотва на жаровне. Выползает, значит, и валится тут же возле стога. Ну я тут как тут, рассупониваюсь...
      - ...Ох, было однажды в Западной Унии, в первый поход герцога Лоттаре, то-то мы нагулялись! Он нам все города отдавал на поток, а сам на белом коне, весь в драконьей чешуе, и шлем из драконьей башки, ездит по улицам и любуется на нас!
      - Да не драконья у него чешуя никакая, стальная, шарэльская!
      - Дура! Я сказал драконья, значит, драконья! Разве такой славный веселый рыцарь, как герцог Лоттаре, наденет шарэльскую мерзость? Так вот, сперва мы набрели на винный погреб...
      - И главное, почему мы это дело не раскусили, - "Королевский Омут" был из дворцовых подвалов - ну какой тут подвох может быть! А это его нам королевин любовник выкатил, насыпав туда ее окаянного зелья! Чуть нас не уморил! Очнулись лишь на третий день, голые, запертые в поварне! А снаружи гулянка! Крик, визг, стены трясутся, чертоверть такая! Потом является к нам один ублюдок, элерансьер, тоже ее хахаль...
      - Так сколько ж у нее?
      - Не счесть. Она и для палача ноги раздвигала, что вы думаете? Является к нам этот сукин сын и говорит, - нагло так подбоченился, - говорит, что в наших услугах больше не нуждаются и мы можем катиться хоть к черту, хоть к дьяволу. А за спиной у него сброд в наших мундирах с алебардами. Окружная стража так называемая! А мы голые! Выдали нам старье...
      - Яйца им оторвать за такое, и королеву заставить съесть яичницу!
      - Накормим!
      - ...Набрались мы в этом погребе под завязку, пошли дальше гулять! Вокруг поют, орут, бабы голые бегают - глаза разбегаются. И тут натыкаемся мы знаете на что?
      - Ну?
      - На приют для бесприданниц! Полсотни нетронутых целок!
      - А вас сколько?
      - Пятеро. Только пятеро! На полсотни целок! Оцените наше мужество, почтенные!
      - Интересно, вы после погреба, случаем, не спутали приют с борделем?
      - Или с богадельней?
      - Мы что совсем каплуны? Или не умеем читать? Короче, мы вошли туда, закрыли все двери, сняли штаны и принялись за молотьбу.
      - ...Рассупониваюсь и быстро делаю то, что надо делать, оставляю ее валяться с голой ж... Тут мне приспело отлить. Отошел за угол, смотрю, идет Цорб, заворачивает во двор - и прямехонько к Эрме. Углядел в темноте! И начинает, и начинает, прямо, чувствую, до сердца ей достает, так что девка уже стала подвывать. Ну, думаю, этак он приведет ее в чувство. И точно, она опомнилась да как заорет! А оказывается, у нее папаша спал в амбаре, потому как пришел домой пьяный и его не пустили. Папаша, когда выпьет лишнего, буйным становится, вот ему и дают остыть на холодке. Ну он как скатится оттуда с вилами и прямиком на Цорба. А тот без штанов!.. Набежало мужичья...
      - Да клянусь я вам, ваше сиятельство, что она уже валялась раскорякой и себя не помнила, когда я ею занялся! И ведать не ведаю, кто ее так уходил! Здоровенный детина в шевровом колете с фестонами, надетом поверх оранжевого с зеленым суконного камзола, попытался вырваться из рук державших его крестьян. Лицо у него было в крови, соломенные волосы спутаны.
      - Я угорелая была-а! - густо зарыдала краснощекая рыжая девица, стискивая руки под пышным фартуком. Ее хорошенькое лицо расплылось в слезливой гримасе. - Я угорелая была, я еле-еле из дому вышла! А батюшка в сарае спал, уставши! Опамятовалась, а этот...
      - Без штанов он был, и хвост у него торчком стоял! - свирепо выпалил мужлан в новой широкополой шляпе. - За такое убить его мало! Сиятельный господин, не оставьте без защиты! Совсем ваши прохвосты честным девицам ходу не дают! Скольких перепортили! Уж берег-берег, не уберечь! - Он натужно, со слезой задышал и заложил кулак за спину, угрюмо глядя на светлоглазого вельможу в зеленом с серебром упланде.
      - Хорошо. Вас удовлетворит денежный откуп, истец? - Вельможа растянул пояс.
      - А ему ничего не будет, что ль? - Один из державших толкнул провинившегося. Тот ответил грязным солдатским ругательством.
      - Солдат мне нужен. А вашей дочери следует открывать вьюшки, а не отлеживаться в стогу, обмахиваясь юбкой. Это у кого угодно пробудит нескромное желание, - Он выложил на голый стол несколько больших серебряных монет. Этого вам довольно? Теперь отпустите Цорба и идите сами. У меня нет на вас времени.
      Цорб сам вывернулся из державших его рук, застучал сапогами вниз по лестнице. Из окна видно было, что он перебежал через разъезженную улицу и нырнул в кабак, на ходу расчесывая пятерней волосы.
      Он остановился на пороге, привычно ловя ухом разговоры и выбирая, где травят байки поинтереснее и где можно поведать о своих злоключениях и угоститься из чужого кошеля. Рассказов о том, как дворцовую стражу опоили и выставили из Эманда, он слышал уже не менее десятка...
      - ...Сначала мы бегали за ними по всему приюту, потом поняли, что так неудобно, и решили устроить станок. Трое охотились, двое держали. Естественно, мы менялись, и дело пошло быстрее... Тут ворота как вылетят! Ой, беда! Въезжает сам герцог Лоттаре на белом коне, а возле стремени у него запыхавшаяся горбунья, она у них там была за старшую, мы и ловить ее не стали, думали, спряталась куда. Мы так и замерли - всё у нас наружу, девицу держим, не сообразили отпустить. А герцог на расправу скор, это надо помнить...
      - Так город-то на поток же?
      - Ты слушай, слушай. Стоим, вдруг Заль отпускает девицу, он ее за ноги держал, и хлоп на колени перед герцогом. "Простите, - говорит, - ваша светлость, простите нас, дураков, что вам ничего не оставили!" Мы как заржем! Герцог Лоттаре сам до слез смеялся и хвалил нас за такую удаль!
      Цорб злобно сплюнул. У него совершенно не было настроения выслушивать чужое хвастовство, да еще на трезвую голову и голодный желудок. Он мрачно прислонился к косяку.
      - ...Набежало мужичья с дрекольем, ну его драть, а он только стоит и срам прикрывает, и гульфик пустой возле колен болтается! Эрма орет, ругань, светопреставление! Повязали его, сердечного, повели в подклеть...
      - Ах, так это ты, Гоц, был там первым? - Гоц замолк. Над столом возвышался Цорб и медленно потирал запястья волосатых дланей...
      - Что ты, Цорб, я просто проходил мимо! - округлил глаза Гоц.
      - Врет он все, солдатик! - махнула коротким шлейфом обозная девица, заглянув Цорбу в лицо. - Он тут на всю едовню разглагольствовал о том, как закинул клубок Эрме в трубу! Все слышали.
      - Все слышали! - рявкнули от соседнего стола, явно не уразумев, в чем дело, но предвкушая несомненную потеху.
      - Ах ты говнюк! - изумился Цорб, надвигаясь ближе. - Решил поглядеть, как мне кое-что оторвут?! - Гоц было вскочил и попробовал улизнуть, но несколько рук отбросили его назад.
      - Куда ж ты, сердечный?
      - Не подходи! - В руках у Гоца блеснул воровской нож без эфеса - таким и суму удобно срезать, и прохожего пырнуть. Цорб схватил трехногий стул с прорезным сердечком в сиденье и замахнулся, целясь Гоцу по руке.
      - Ах ты! - Нож вылетел и воткнулся между половиц. - Вот тебе, на, гугнявец! Вот тебе, вот! - тут все сборище повскакало и полезло махать кулаками, завизжали девки, замелькали поднятые стулья, с грохотом рассадили одну за другой две корчаги - вспомнились какие-то старые обиды, и все поперли друг на друга с пеной у рта и с тесаками в руках.
      - Вот тебе!
      - А это за красотку Марг! Помнишь такую?
      - Я тебе припомню, как ты бросил меня одного отбиваться от побережных!
      Хозяин, почуяв, что дело плохо, прибежал с котлом кипятка и выплеснул его весь в гущу свары. Повалил пар. Кто-то, рубясь на мечах, вскочил на стол, - с другого конца этот стол подняли, и драчун, вопя, грянулся головой об пол. Шлюха в подоткнутой до голых ляжек полосатой юбке и спущенных желтых чулках тут же стукнула его по затылку медным горшком. Цорб швырнул кого-то в окно тот головой вышиб раму и с воем шлепнулся прямо в свиную лужу, разогнав поросей. Хозяин с жалобной руганью лупил дерущихся по спинам сукастой рогулей, которой творят тесто - но ландскнехты не обращали внимания на такую мелочь. Потом кто-то видимо отведав рогули не в первый раз. обернулся и кулаком свернул кабатчику скулу, отправив его лететь теменем вперед под прилавок. Кого-то выдавили из кучи наверх, - болтая ногами и гогоча, весь окровавленный и рваный, он раскачивался на колесе со свечами, стараясь пнуть то и дело выскакивающие из гущи дерущихся головы, пока его не сдернули за щиколотки вниз. Гам стоял такой, что даже колокола соседней церкви было не слыхать. Дерущиеся кучами скатывались по разбитым ступеням на двор. Потом и двора им стало мало, - подхватив до колен юбки, с визгом порскнули в проулки шедшие в церковь женщины - от драки и до насилия недалеко. Гляди, завалят в пыль при всем честном народе! Мужчины посторонились к стенам, хватаясь за оружие, у кого оно было, и честя на все корки магистрат, который за откупные деньги приблудного кондотьера позволил наемникам постой в городке.
      Побоище захлестнуло пол-улицы, когда с топотом прискакал на сером жеребце сам кондотьер Аргаред - в полном доспехе, с обнаженным мечом, со свитой в латах и при оружии. Он поднял руку, выкрикивая команду по-рингенски, запнулся, повторил еще раз - никто не услышал. Следом подоспели городские стражники с дубинками и щитами и утихомирили драчунов, попросту оглушив многих и оставив валяться на земле. Кто не попался под дубинку, разбежались от греха подальше. Аргаред, удостоверившись, что на улице снова воцарилось спокойствие, поехал шагом вдоль домов, туда, где вдалеке мычало, возвращаясь с пастбища, стадо.
      3а спиной у него стонали раненые и помятые. В лицо пахнуло молоком и навозом. Он проехал через стадо, брякающее связками квадратных бубенцов, и направился в сторону гор...
      Весна тут уже началась - разом задули с гор терпкие ветры, налились солнечным молоком высокие облака, склоны подернулись зеленью, и, словно спустившиеся с небес тучки, бродили по ним отары овец. Отары эти, слава Силе, не спускались в Одуц, городок в долине, а то с пастухами было бы не рассчитаться - ландскнехты бы по десятку овец в день крали, не меньше... И ничего с них не возьмешь - наемникам всегда мало. Гоняют по подсыхающим улицам каждое воскресенье голых девок, дерутся, насилуют. Мирное время для них смерть. Но скоро будет война. Скоро будет война, неспроста в город стекается столько воинов, и все жилистые, тертые, знающие толк в войне и добыче, неказистые одеждой, но с добрым оружием - иначе Аргаред не брал в войско. Такое было поставлено условие.
      К другому бы не пошли. Но он собирался на Эманд, где, говорят, масло сладко, яйца золотые, а девицы встают в очередь к каждому бравому парню. Поэтому все и соглашались с радостью, и даже на то, что денег на руки не дают, не сетовали. Слушали в тавернах рассказы старших, как их едва не сгубили при Эмандском дворе, как выставили оттуда чуть не голыми, не уплатив жалованье, и все потому, что королева убила короля, села сама править, посадила по правую руку поганого шарэлита, по левую - злого выродка, развратника и мужеложца, спит с ними обоими и гнет народ в три дуги - виселицы стоят рядами, голытьба что ни день истребляет честных горожан и дворян, а по Вагернали плывут плоты, груженные мертвецами, и уходят в открытое море, к плачущим чайкам. Рингенцы внимали, гневно сжимая кулаки, и рассчитывали серьезно потолковать с нечестивой бабой, при этом набив карманы. Но терпения им уже не хватало, и они задирали друг друга, что приводило порой к отвратительным свалкам.
      Окер Аргаред не начинал поход, ожидая известия о смерти королевы. Пока же приходили вести о том, что она больна и лучше ей не становится.
      Горы приближались. Он теперь бывал здесь все чаще - душа просила. Одуц замыкал северную границу Рингена, за пасмурными перевалами уже лежал Эманд, и, взобравшись в ясный день на гору, можно было различить равнины, простирающиеся вплоть до самой Вагернали. На вершине этой горы была исхлестанная ветрами площадка, огражденная с одного бока высоким остроконечным, словно спинка кресла, отрогом, туда вела узкая, усыпанная битым базальтом тропа. Местами ее улучшили людские руки. Некогда, давным-давно, когда Эманд был воистину велик и воинствен, тут стоял рингенский дозор.
      Тогда эмандские короли не приносили никакой клятвы императору, тогда Эманд не считался частью Святых земель, тогда людишки страшились до смерти светлолицых воинов, приходивших внезапно и остававшихся надолго, входивших в храмы, как в амбары, и презиравших закон убежища. Тогда Этарет завоевали прибрежное княжество Маргель и Сардан, захватили северные земли имперского домена с замком Согран, а на пустынном полуострове на Севере выросли черные стены дозорных твердынь - тогда с ними была Сила. И дома Этарет были столь многочисленны, что наемное войско не требовалось - и ни единого человека не нашлось бы в сверкающих серебром фалангах.
      А теперь все по-другому, все изменилось. И деньги приходится прятать под полом в спальне, не то останешься без постоя или вовсе без войска. Солдаты крикливы и прожорливы, необузданны, как жеребцы. Вспомнилась сегодняшняя потасовка. Животные... Почему же так изменилась жизнь? И сразу, нет, не сразу, так медленно, так незаметно, что только всего лишившись, спохватились... Набрала силу людская церковь со смешным голубоглазым Богом, который все прощает и которого убили где-то далеко в южной стране Шарэл, убили потому, что проповеди его полюбились богачу-мужеложцу и красавчик, любовник того богача, приревновал... Пришлось, чтобы не допускать до власти над людьми упрямых монахов, ставить своих примасов, изыскивая их из самых худых родов. Теперь и вовсе чужого примаса прислали из Марена, и он тут же спелся с королевой. Купцы отстраивали в городах церкви - и пришлось в пику им возводить пышные базилики и уставлять их золотой утварью и статуями на потребу простолюдинам.
      Власть уходила от сильных духом и чистых кровью, власть переметывалась к вере и деньгам, к хитроумным проповедникам, которым покорно внимала толпа. Среброгрудые дружины разбредались по домам, чтобы наслаждаться сытой жизнью и мелким злословием, свитки и таблицы с рунами пылились в кладовках, никому не нужные, - к чему магия и заклинания, если люди устрашены и покорны - пусть копошатся, пусть трудятся. Они и копошились, и молились Богу, и дарили Ему от щедрот кто - монетку, кто - камушек, кто - вышивку. Иногда появлялись среди них крикуны - их излавливали и казнили. Только уже не сами Этарет. Для этого наняли стражу, чужеземную, хорошо обученную, безразличную ко всему, кроме тех денег, которые ей платили. Люди пусть и возятся с людьми - так думали Этарет. Думали, что так будет лучше. А вышло - хуже.
      Странны люди. Вроде - животные. Но жутковато с ними, уж больно похожи на Этарет. Ему человеческую девушку случилось любить по молодости. Наверное, всех людей она была лучше - ничего не просила, ни в чем не винила потом. Возжелал ее - и пришла с радостью. Отослал - ушла с покорностью. Потребовал сына себе отдала, ни слова не сказала. Даже сердце у него тогда заныло.
      Только ей по людскому счету все возместилось. Сынок теперь служит королеве, ходит в золоте, мать сделал дамой. Люди всегда тщатся выше головы прыгнуть.
      Пожалуй, из всех людей он бы оставил в живых только ту девушку, Руту. Он ее потом часто вспоминал, когда потерял жену. Сиаль умерла, отдав ему всю свою жизненную силу, не только ту, что держит жизнь в теле, но еще и ту, что не дает душе распасться, отдала и ушла с последними словами заклятия на цепенеющих устах. Исчезла, и не сыскать ее ни в Обители Бед, ни у Нуат, ни в одном из миров восходящих или нисходящих...
      А была она из Чистых. Из знатного древнего рода, к тому же волшебница, Посвященная Воды, равно сведущая и в высоком, и в низком колдовстве. В смертный его час она отдала ему свою жизнь, не спросив у него совета... Так он и остался с двумя детьми на руках. Вот и о запретном вспомнил. Не уберег он их. И вести о них, то дурные, то хорошие, невнятно шепчут с пергамента. Может, живы, а может, и мертвы. Может, целы и невредимы, а может, изувечены.
      Ветер свистел в ушах... Далеко впереди, за скалами, стелились в тумане равнины Эманда. Он придет туда. Его солдаты пройдут по улицам испуганного Хаара, встанут на стражу в каждой зале дворца. Он не унизится до погони за жалкими клевретами королевы, он и солдат не унизит. Их изловят те самые простолюдины, что так много бузили и кричали, что убивали и насиловали на Дворянском Берегу. Изловят, приведут и награды не попросят, еще смиренно умолят принять.
      Он вступит в Сервайр, скрестив руки на посеребренном нагруднике, широко стеля за собой зеленый плащ, и старшины будут крушить молотами засовы, вызволяя измученных, отчаявшихся его собратьев. А потом он выведет за руки своих детей. Или на руках их вынесет, если будут они до такой степени измучены пытками...
      Он отдаст город рингенцам на разграбление и поругание, весь - от блудилищ до церквей, от дворцов до лабазов, чтобы ненасытная солдатня не оставила после себя ни одной золотой монеты, ни одного целого дома и ни одной нетронутой девушки. Это будет возмездием. И не только Хаар. Весь Эманд поразит это возмездие, везде будут мертвецы и пожары. Пусть человек навек запомнит, что он ВСЕГО ЛИШЬ человек. Пусть это навсегда будет у него в крови. Пусть это навсегда будет у него в крови!
      На каждом подоконнике горела чадная плошка или сиял канделябр, по площадям метались и искрили "чертовы колеса", на перекрестках гудели воздетые на шесты подожженные смоляные бочки, всюду было полно разодетого хмельного народа праздновали Солнцестояние. Ратуша давала открытый бал для знати, площадь перед ней уставили столами, за которыми вперемежку с приглашенными обретался Бог знает какой люд, гнущий о доски и вяжущий в узлы массивные оловянные вилки.
      В толчее голов, обнаженных женских плеч, взлетающих рук и немыслимых праздничных уборов неспешными толчками продвигались носилки с богато разодетой маскированной парой. На женщине было платье из протканной золотом парчи с нашитыми завитками из темного жемчуга. Пояс из филигранных колючих звеньев обвивал стройную талию, ниспадал вторым витком на узкие девичьи бедра и кончался возле подола ажурным золотым единорогом, усеянным крупными опалами, фигурка то и дело пряталась в златотканых складках, и дама беспокойно поддергивала цепочку, чтобы украшение было на виду.
      Ее золотистые холеные волосы были распущены на две стороны и кое-где заплетены в тончайшие, украшенные золотыми и жемчужными бусинками косички, введенные в моду королевой. Лицо дамы скрывала расписанная черным и золотым орнаментом маска из тонкой кожи.
      Ярко-фиолетовая одежда ее спутника топорщилась множеством причудливых экривисс, расшитых по краям аметистами и топазами в золотой оправе. Он должен был быть сказочно богат и дерзок, чтобы позволить себе подобную расточительность на виду у всего города. На шести витых столбиках его носилок сидели золотые совы с изумрудными глазами, но атласные черные занавески не были украшены гербами. Маска у него была мертвенно-белая, как снег в пасмурный день, и белые же были у него перчатки, обшитые широким узорным галуном. Он быстро осматривался по сторонам, иногда обращался к своей даме, услужливо изгибавшей шею навстречу его словам. На них не обращали внимания - когда каждый сыт, пьян и весел, чужое богатство глаз не колет.
      Праздничная толпа билась о борта носилок, словно беспокойная волна. Женщина поправила свесившуюся за край паланкина юбку, мелькнул высокий золотой каблук башмака, надетого на узенькую замшевую туфельку, предназначенную не для полов даже, а для ковровых дорожек в домах вельмож.
      - Нет, я не думала, что так скоро опять, - она кокетливо провела рукой по плоскому животу, - и ведь подумай... После всего этого... Были месячные, только очень путались, и часто... А тут два полных месяца уже ничего нет. И я стала лучше себя чувствовать, я прямо летаю. Я всегда перед этим лучше себя чувствовала, то есть во время...
      Ее спутник прямо-таки нежился в музыке этих слов. Двумя руками он держал даму за руку и глядел на нее неотрывно. Глаза его блестели.
      - Когда мы приедем? И почему надо непременно в солнцестояние? То есть...
      - Самый сильный день в году. Все волшебницы предпочитают самое-самое важное творить в этот день. Их чутье меняется в соответствии с временем года. И в этот день оно острее всего. Потому что это самый солнечный день в году.
      - А знаешь ли... Я, кажется, счастлива, - сказала она ему на ухо. - Нет, ей-Богу, я и впрямь счастлива. Я до сих пор не верю, что я снова точно такая же, как была. Ну, когда мы приедем?
      - Скоро, скоро. К чему ты так торопишься? Ты же все равно не веришь в магию. Сама говорила. Смотри и наслаждайся, вот веселые люди, музыка, шум, пахнет доброй едой...
      - Я все равно волнуюсь. Вдруг что не так? - Голос женщины стал глуше, едва не пропал в шуме. - Я хочу поскорее все узнать. И потом уже можно веселиться. Я боюсь. Это все-таки был яд. Я не хочу урода...
      - Милая, не бойся, - он сильнее сжал ее руку, - не надо... Она все тебе скажет, она поможет...
      - Она скажет, какой он будет?
      - Должна сказать.
      - Ой... интересно!
      Носильщики свернули в узкую тихую улочку, освещенную веселыми маленькими огоньками, - здесь жили люди скромные, и вместо танцев и буянства они сейчас предавались праздничной трапезе. Через раскрытые окна виднелись черные балки потолков, по которым двигались тени. Дома здесь были высоки, с надстроечками, со скособоченными фонарями, с нависающими этажами, со щербатыми от старости стенами. Шум совсем отдалился, и только изредка доносился единый возглас многих сотен - то на Огайли шли бега проституток, устроенные Абелем Ганом, на которых призом был дворец сбежавшей два года назад куртизанки Зарэ.
      - Вот тут. - Дом был общей высоты со всеми, но очень узкий. Напротив различалось мрачноватое темно-желтое строение с нависающей крышей и травяными резными узорами между черных узких окон - шарэлитское святилище.
      Выходя из носилок, женщина подхватила с подушек черный тяжелый плащ на соболях, накинула его на одно плечо и, поведя другим, открытым, сделала шажок к треугольной двери дома, занявшей по ширине ровно половину фасада.
      - Стучи! - Она взялась за шершавое чугунное кольцо. На стук вышла хозяйка в перепоясанном шнуром платье и белому низко спущенном на лоб платке. У нее было худое матовое лицо. очень светлое, и темные глаза.
      - Входите, сиятельные господа, я ждала вас. - Она низко нагнула голову, пропуская гостей вперед.
      Низкое и длинное сводчатое помещение с обмазанными штукатуркой неровными стенами было все обставлено свечами. Они горели с тихим потрескиванием, и нагретый воздух над ними, казалось, слоился, как слюда.
      Мужчина осторожно подтолкнул свою спутницу. Он был намного ниже ее, чуть ли не на полторы головы. Она скинула верхние башмаки, оставшись в туфельках, сбросила ему на руки плащ, прошла на середину комнаты и встала, ожидая дальнейшего, тоненькая и сверкающая в своей негнущейся шуршащей парче. Колдунья смотрела на нее, оставаясь на расстоянии нескольких шагов.