Летописи Святых земель

Этери еще помнил досаду, которую вызвал в нем южанин своим мнимым обмороком. Этот притворщик лишил его полной победы! И вот теперь он зовет, как будто считает его, Этери, ближайшим своим другом. Впрочем, весьма возможно, таковым и считает, хотя пишет в преувеличенно почтительной манере. Поддавшись любопытству, Этери покинул пиршественный стол.

Покои Алли казались душными от наполнявшей их роскоши. В розовых стеклах желто горело масло, мягко, как бы влажно, блестела позолота, покрывшая почти все предметы в комнатах. Смешанные ароматы наполняли воздух. Было полутемно. Алли лежал на постели. Пестрые и легкие одежды его сливались с пышно затканным покрывалом, выделялись только высоколобое матовое лицо и длинные кисти рук – одна перебирала застежку на груди, из полуразжатых пальцев другой сыпались в курильницу благовония.

– Вы хотели меня видеть, господин Алли? – сухо спросил Этери, забыв поклониться.

– Хотел… Прошу, приблизьтесь и располагайтесь, – раздалось неожиданное повеление. Этери, опешив, сделал несколько шагов вперед и с изумлением заметил, что лицо у Алли пепельно-серое.

– Не удивляйтесь, что я так с вами говорю, Этери, – продолжал звучать негромкий голос. – Речь пойдет о деле чрезвычайной важности. Сядьте как можно ближе, нас могут подслушивать, хоть я и в любимцах у королевы.

Чувствуя, что начинает волноваться, Этери опустился на низкое новомодное седалище с разлапистыми подлокотниками и резными изогнутыми ножками. Тон Алли его заинтриговал. Что-то властное было в синих глазах маренца, глядевших в лицо Этери открыто и твердо.

– Зная вас, Этери, я понял, что вы смелый воин. Я не зря спрашивал вас о легендах – мне хотелось убедиться, что вы равны древним воителям. Не возражайте. – Пальцы Алли дотянулись и сжали взметнувшуюся было руку юноши. – Я не ошибся. Вы смелы и способны принимать решения. Вы любите свой народ, своих братьев. Так вот, Эманд и Этарет в опасности. Помолчите же еще немного, покуда я договорю. Вы, наверное, заметили, Этери, что наш мир в последнее время очень изменился.

– Но… – мальчик был поражен, – но… вы же человек… разве люди способны это замечать?

– Конечно… Где-то лучше, чем вы порой, потому что мы ближе к земле… Не важно, сейчас это ясно всем. Сейчас видно всем, что прежнее зло – драконы, пигмеи, ящеры, все, о чем вы мне рассказывали, – все это куда-то исчезло. Частью его извели воины, частью оно само по себе сгинуло. Но грядет новое зло, неосязаемое и незримое, оно входит в людей и предметы, оно гложет этот мир, как дурная болезнь, как заклятие, которое не снять.

Этери замер, чувствуя, как между лопаток змейками струится горячий пот и в висках начинает стучать кровь. Алли говорил почти что его словами, его словами!

– … Это зло не имеет облика. Ему нужны люди, в души которых оно могло бы войти, руками которых действовать. Воротами ему служат опрометчивость, неразборчивость, безверие, когда человек, переступив через себя, перестает понимать, что творит. Тогда он становится беззащитным для зла. Так вот, Беатрикс, наша королева, впустила в себя это зло. Только с ней еще хуже – она сама его позвала. Я знаю ее с отрочества. Она всегда имела склонность ко злу, правда, к тому, легендарному. Однажды случилось так, что молодые дворяне, юноши и девушки, поспорили от скуки, сможет ли кто-нибудь из них поцеловать голову мертвеца, достанет ли на это смелости. Шутки ради послали слуг к палачу, а у того как раз оказалась голова казненного накануне отравителя. Мы были слишком знатны, чтобы нам могли в чем-либо отказывать. И вот принесли голову, она была, надо сказать, отвратительная, кожа на лице серая, мутные глаза и синие губы, хотя при жизни этого человека считали красавцем. И вот когда настало время эту голову целовать, никто, конечно, не решился это сделать. Все етали отнекиваться. Все, кроме Беатрикс.

Алли замолк. Глаза его, устремленные в одну точку, были тусклыми. Когда он продолжил, голос его звучал глухо, и слова он произносил с видимым усилием.

– … Она поцеловала голову. «Я делаю это, – сказала она, – при условии, что вы поклянетесь исполнить любой мой каприз». Мы поклялись в шутку. Назвали это «Клятвой поцелуя». И вот она берет ее в руки, целует, и я вижу, Этери, совершенно отчетливо вижу, как эта голова ей отвечает! Мертвая голова отвечает на поцелуй! Отрубленная голова! Они целовались взасос! Эти синие губы, эти волосы дыбом… Мы разошлись, потрясенные ее поступком, и до сих пор не в силах напомнить друг другу про это. Говорю «друг другу», потому что мы все здесь. Легко догадаться, что желанием Беатрикс, когда пришло время выполнять «Клятву поцелуя», было видеть нас всех тут. Только с тех пор это уже «Клятва отрубленной головы». Мы стали после этого ее рабами. Когда наша служба ей не понадобится, она нас убьет. Надо еще сказать, что все южане при дворе в нее влюблены, и не только южане. Это один из даров отрубленной головы. Я понял со временем, что ей может противостоять только самое цельное, самое твердое и верное сердце, а в ком есть какой-либо изъян, тот рано или поздно падет к ее ногам, станет рабом и погибнет. У вас такое сердце, Этери, потому я позвал вас. А ведь я помню ее легкомысленной девочкой, она и голову-то поцеловала просто из легкомыслия. Теперь, Этери, самое главное. Ей нельзя жить. Она всего лишь одно из многих орудий Зла, но так мы выявим его признаки, чтобы не давать ему развиваться, угадывая и устраняя новую жертву. Вот. Я сказал все. Теперь я жду, что скажете вы.

Как звенит в ушах. Как трудно дышать. Разум мутится от тысячи мыслей и воспоминаний, подтверждающих правоту Алли. Заклятия не действуют на сущность Зла, словно в ней ничего нет, одна пустота…

– Что я должен делать? – Этери не узнал собственного голоса, внезапно охрипшего.

– Прежде всего молчать. Молчать всем. Вы поверили мне сразу, поверили сердцем, но ваши родственники рассудительнее вас, они не поверят мне, ведь я человек. Но вы сможете со всем справиться сами, Этери, если послушаетесь меня. Мне кажется, я знаю верный путь. После того поцелуя она взялась за яды, как-то научилась делать их из минералов, эти снадобья. Опоенный может умереть через миг или через год в зависимости от того, в каком напитке растворен яд и сколько его дано. А умирает жертва вроде как не от отравы, а от удара или разрыва сердца, так что анатомы ничего не найдут в ее кишках после смерти, особенно если она долго хворала. И мне кажется, что Беатрикс тоже надо убить ядом, то есть ее же орудием. Мне думается, тогда замкнется хотя бы один из бессчетных кругов Зла. Я могу достать яд. Я возьму его у королевы. Она думает, что я ей раб. Но я сумел излечиться от любви к ней, хотя и потерял при этом сердце, оно как бы истлело. Я слишком устал, чтобы нанести удар, и слишком многим я еще с нею связан, поэтому уповаю на вашу помощь. Вы молоды и крепки как алмаз, Этери. Я верю, что вам это удастся…

Он замолк, отвернулся к стене, его лицо скрыла тень. Пламя плясало на стеклянных лепестках чужеземных светилен. Потолок затянуло голубоватой пеленой благовонного дыма.

– Я… Я говорю вам «да», Алли. Я готов.

– Хорошо, Этери. Вы меня утешили и обнадежили. На днях вам будет доставлено снадобье. Благодарю. Камергер устало прикрыл глаза. Этери понял, что беседа подошла к концу, и вышел, не чуя ног. В груди его бушевала буря.

Алли переждал несколько минут, приподнялся на локте, потом неслышно соскочил с ложа и крадучись устремился по коридору в королевские покои.

У Беатрикс тоже было полутемно, но пахло лишь разогретым воском – она палила два трехсвечника. Эккегарда не было, он зачем-то был зван с пира к отцу в дом. Склонив голову, Беатрикс подставляла Xeне недлинные светлые волосы. Посекшиеся концы поблескивали, как колючая звездная пыль, редкозубый черепаший гребень потрескивал, отдельные тончайшие волосинки слабо мерцали в темном воздухе. Наконец Беатрикс распрямилась и откинула волосы назад. Она раскраснелась от прилившей к лицу крови, глаза блестели. На ней была тяжелая бархатная сорочка на случай приема в постели.

Она отпустила Хену и, стукнув деревянными подошвами ночных туфель о приступку ложа, взобралась на постель и улеглась. Алли никак не мог успокоиться после разговора с Этери, и, чтобы хоть немного отвлечься он поднял и начал крутить в руках одну из сброшенных королевой туфель. Обычный такой сафьяновый домашний башмак без задника, на толстой подошве, обшитый до смешного пушистым мехом. У королевы была склонность к шутовским вещицам. Ему сразу подумалось, как это противоречит всему, что он наговорил про нее Этери Крону. С ее привычкой в припадке бешенства швырять об стену туфли, отбивать ладони о столешницы и каминные полки, сквернословить на всю Цитадель, с ее нахрапистым бесстыдством и панибратскими манерами Беатрикс никак не могла быть безликим Злом.

Это была весьма неглупая, властолюбивая и неразборчивая южанка, без стеснения завлекавшая в свои альковы всех без разбора – от гвардейца до магната.

– Кончено, он купился! – пропел Алли, выронил туфлю, которая упала на ступеньку, со ступеньки соскочила на пол.

– И что ты ему наплел? Вкратце?

– М-м… – Алли помялся. – Я немножко воспользовался твоим прошлым. Фаворит искал в ее глазах одобрение, но она смотрела холодно и бесстрастно.

– Ну?

– Рассказал о поцелуе с мертвой головой. Просто мне показалось, что так будет убедительно.

– Т-тебе показалось… – хмуро повторила Беатрикс, помолчав. – Ты не мог бы все-таки пересказать мне содержание вашей беседы?

Выслушав Алли, она сказала:

– Ладно. Как заманчивая история это хорошо. Но не трогай, пожалуйста, в другой раз мое прошлое, Энвикко. Мне это неприятно. Так ты говоришь, он поймался?

– С потрохами. Малыш жаждет подвига. А тебя я расписал ему настоящей нелюдью. Да еще нового рода. Так что он клюнул с первого заброса.

– Позволь же поинтересоваться, что значит нелюдь нового рода?

– Это… Ну, раньше были, к примеру, дракончики, летали тут, понимаешь ли, крали с башен этаретских дев. Ну, пигмеи, гномы-карлики, ведьмы-оборотни – в общем, всякое такое, о чем тебе няня в детстве рассказывала в те редкие часы, когда не путалась с конюхом. А теперь, говорил я ему, делая страшное лицо, их вывели, и Зло потеряло облик, стало бесцветным вроде воздуха, летает по миру и иногда вселяется в людей, делая из них врагов всего этаретского рода. И от этого мир как бы разваливается, гниет, что ли… Вот что я ему сказал.

– Ну, – Беатрикс сдержанно улыбнулась, – я-то всегда знала, что мир был, есть и будет просто большой кучей дерьма, и не важно, кто его наклал: Бог, Дьявол или Сила, потому что оно все равно, прорва его побери, воняет и будет вонять, потому что если дерьмо перестанет вонять, то мир, извините, кончится.

– Ты простишь маленького Этери?

– Свою порцию плетей он получит хотя бы за то, что его свитский попал мне свинчаткой по колену, а потом хватит с него ссылки.

– Понимаю. Ну так дай же мне, моя королева, яду, ведь если ты теперь невеста, у меня может не быть повода в ближайшие дни оказаться в твоей опочивальне.

– Вынь сам из тайника. Не мне же вставать. Тем более что я великое Зло.

– Не великое, а безликое. Ты точно уверена, что имеешь противоядие?

– Помилуй, в той же коробочке, что и пойло!

– А они не могли там как-нибудь…

– Да ну что ты, миленький! Это же старинные зелья, наследственные, а не сварганенные самоучкой после пылких лобзаний с мертвой головой. Можно сказать, мое приданое. Раньше бедные молодые бесприданницы, если понимали в этом деле толк, через пять лет, побывав раза три замужем, становились богачками, и, что интересно, их никто никогда на этом не ловил. Только земля слухами полнилась…

В дверь постучали. Королева заволновалась.

– Ладно, иди, иди отсюда. Эккегард приехал.

Эккегард был сумрачен. Вошел так стремительно, что качнулись языки свечей, устало опустился в массивное кресло, скрытое под складками ковра. Беатрикс кружила возле ложа, огоньки роились в ее напряженных глазах. Он едва на нее взглянул. Его лицо холодно светилось в полумраке, словно сохранило голубоватый отблеск лунной ночи или отсвет зеленых свечей отцовского дома.

– Ну, что ты мне радостного скажешь? – Он поднял на нее глаза, в который раз удивившись про себя тому, что стоит ей заговорить, и тут же между ними возникает отчуждение. Голос у нее ласковый, а такое впечатление, будто она его от себя отдаляет. От этого становилось тяжело на сердце.

– Ничего веселого, Беатрикс, и печального тоже ничего. Повторю то, что ты знаешь давно. Нам надо объявить о нашем бракосочетании. Ты должна сдержать слово, которое дала Высокому Совету три месяца назад. – Он говорил, уже предчувствуя, что она сейчас начнет над ним издеваться.

Ей и вправду стало смешно. С тех пор как она объявила себя невестой Эккегарда, на нее снова стали смотреть с той же брезгливой снисходительностью, с какой смотрели в бытность ее супругой короля. Поразительна эта высокомерная беспечность. У нее-то дома человека начинали опасаться только после примирения. Ах, да что, они же не люди, они выше. Она для них дитя. Она только играет в королеву. Ладно, поглядим.

– О сроках ничего не говорилось. Может, я хочу выйти за тебя после коронации моего совершеннолетнего сына.

– Это не самая удачная шутка, если это шутка. А если нет, учти, что твоим детям нужен отец, а тебе супруг. И общение с тем сбродом, которым ты себя окружаешь, не доведет тебя до добра. Твой сын – будущий король Эманда, он должен иметь перед глазами достойных подражания. Его мать должна жить с мужем, а не с любовником. Ни одна из Этарет не позволяла себе такого.

– Так я же не Этарет, слава Богу. И кажется, я просила никогда не равнять меня с Этарет. Меня это обижает.

– Прости, но если ты не Этарет, то должна по крайней мере брать с нас пример – даже горожанки шьют платья, похожие на те, что носит Лээлин. Потому что они тянутся к хорошему.

– Потому что они старые девы или неисправимые дурнушки. Остальные же…

– Знаю, знаю… Только остальные берут пример не с тебя, а, напротив, это ты вместе с ними подражаешь моде веселых девиц. Предупреждаю, если ты не перестанешь вести себя неподобающим образом, твои дети будут ради блага государства отторгнуты от тебя и переданы в благородные руки.

– Это, случайно, не руки ли Окера Аргареда? Он, кажется, тут потомственный воспитатель принцев?

– Да, я говорю о нем.

– Уж прости, любезный, но только он мне не по нраву. И его потаскушка дочка, и его воображала сынок.

– Тем не менее как твой будущий муж и король я буду настаивать. Потому что благо королевства для меня превыше всяческих чувств, и даже ты стоишь на втором месте. На твоем месте, Беатрикс, я бы не вел себя столь вызывающе, ведь ты виновата. Виновата перед всеми нами, какое бы ты ни делала невинное лицо. И дело не только в том возмутительном заговоре против нас, плодами которого ты по своему природному легкомыслию даже не сумела воспользоваться. Дело еще кое в чем… Ты знаешь, о чем я говорю…

Ответом была сильная и внезапная пощечина. Эккегард, ахнув, прикрыл ладонью заалевшие у него на щеке отпечатки ее пальцев, сраженный не самим ударом, а тем, как удар был нанесен: без крика, без гнева, как бьют наскучившего раба, понуждая его замолчать. Первым порывом у него было броситься вон. Но он промедлил и, рабски покорный, презирающий себя до слез, тихо сбросил одежды и прилег на краешек постели, страшась к ней придвинуться и не смея просить прощения за недозволенный мрачный намек на то, в чем он за последнее время сам стал сомневаться… Нет, нет, она слишком легкомысленна, чтобы убить короля… Незаметно утихло жжение оплеухи и пришел утешительный сон.

Глава седьмая

ЖЕРТВЫ

В кладовке была почти полная темнота. Суетливо скидывая солдатскую сбрую, Скаглон угадывал по доносившемуся сбоку шороху, звону и частому дыханию, что женщина тоже поспешно раздевается. Наконец с гортанным сухим хохотком она опрокинулась на спину, услужливо раздвинув ноги. Взбешенный и упоенный таким бесстыдством, он с размаху упал на нее и взял ее почти сразу, а потом еще и еще. Потом, когда пришло время возвращаться в казарму, он стоял голый и мокрый, комкал в руке рубаху, готовясь ее надеть, а она, ползая перед ним на коленях, гладила его бедра, целовала живот, просила, чтобы он не уходил. Они не назначили новой встречи, в Цитадели это не имело смысла, и не все женщины здесь хотели, чтобы знали их лица, но он надеялся еще не раз схлестнуться с этой тощенькой, длинной, как осока, шлюшкой. Наверное, какая-нибудь из королевиных румянщиц-южанок, потому что говорила она мало и нечисто, хорошо пахла, а все места, кроме головы, были у нее выбриты. Нет, служба в королевской гвардии ему не в тягость. Он поглядел на резные двери покоев камергера Энвикко Алли, которого охранял вместе с двумя дружками-гвардейцами. Парни сейчас играли в зернь за порогом приемной и нисколько не стеснялись, хотя давно уже был день и начальник караула запросто мог их застукать.

Резные двери неожиданно раскрылись, и в приемную вышел Алли. Гвардеец Скаглон сделал алебардой на караул, громко брякнув окованным сталью концом древка об пол. Стук костей стих.

Алли прищурился, отбросил с крутого лба рыжие кудри. Его глаза, синие, как кобальтовая эмаль, были непроницаемы. Подбородок изящно раздваивался ямочкой. Узкий рот был сжат. Левой рукой он поддерживал складки запахнутой утренней хламиды серебристо-белого цвета.

– Как тебя зовут? – обратился он к гвардейцу.

– Скаглоном, ваше сиятельство.

– Очень хорошо, Скаглон, – камергер показал свободной рукой в сторону опочивальни, – иди сюда. У меня есть для тебя ответственное поручение.

Чуть не забыв прислонить к дверям алебарду, Скаглон пошел вслед за камергером. Алли держал в руках маленький белый кисет.

– Вот это ты сейчас отнесешь в Дом Крон и отдашь лично в руки яснейшему магнату Этери Крону. Если же он, чего доброго, не сообразит спросонья, в чем дело, то напомни ему, что от меня. – Алли помолчал и прибавил:

– Я знаю, что вам велено о таких делах доносить в Сервайр. Так вот, когда ты туда пойдешь, не забудь сказать Ниссаглю, что я действую с ведома королевы. Да смотри, ни с кем насчет этого не треплись и не советуйся, понял? Отправляйся.

Скаглон засунул кисетик в висевший на бедре кошель с гербом, непонятно для чего предназначенный: деньги в нем носить – воришек кормить и спасибо от них не слышать, книги – так читать никто не умеет, да и без книг весело. Он подхватил алебарду и не спеша отправился по высоким галереям Цитадели в Арсенал.

Гвардейцам действительно отдали секретный приказ обо всех делах придворных и старшин с Домами Высоких Этарет доносить в Тайную Канцелярию, но Алли, похоже, не только об этом приказе знает (а не должен бы), он еще и просит сказать Ниссаглю, что, мол, посылает Этери кисетик с ведома королевы. Непонятно. Ну да ладно. Непонятно – значит, не его дело разбираться. Не вдаваясь более в тонкости придворной игры, Скаглон решил услужить двум господам и с легким сердцем завернул на мост в Сервайр. Пять высоких башен вставали прямо из воды.

Когда-то, очень давно, это была боевая крепость Этарет, совершенно неприступная – чтобы попасть в нее, плыли на лодке или шли прямо по воде, посредством магии. Людей в ней побывало немного, и то больше рабами да пленниками. Глубоко в землю, под бастионы, уводили ее запутанные коридоры, мощная крепь из стволов Извечного леса не давала земле осесть, обшивка не пропускала сырость – там было темно, холодно и сухо. Но за последние века вся эта нижняя часть оказалась в полнейшем забросе, да и нужда в ней отпала – в илистую отмель вколотили дополнительные сваи, с гор на плотах привезли серые каменные глыбы и вместо старых укреплений построили высокие стены, пять узких круглых башен и мост из шлифованного камня.

Скаглон обошел замок слева по стене, объяснил часовым, что ему нужно видеть Ниссагля, вошел в башню, далеко выступавшую из стен узкой каменной грудью прямо в воду, и спросил начальника Тайной Канцелярии.

В низком помещении Канцелярии был безнадежный беспорядок – пюпитры, мебель, связки пергаментов с киноварными метами, оружие громоздились по углам, покрытые пылью. Ниссагль сидел за столом и что-то вписывал в черную книгу без заглавия. Скаглон кашлянул:

– Доброго здравия, ваша милость.

– Слушаю тебя. – Ниссагль оторвал от бумаг сразу сузившиеся глаза и уперся взглядом в гвардейца.

– Доношение у меня, ваша милость.

– Выкладывай.

– Вот, ваша милость, эту самую штучку, – Скаглон показал кисетик, его сиятельство камергер Алли велел отнести Этери Крону. Притом вы знаете, что сказал? Сказал, чтобы я передал вам, что это, мол, дело королевы. Вот и передаю.

– Ну, дай сюда. Посмотрим, что там такое.

В кисете оказался темный роговой флакон и записка очень лаконичного содержания: «Год – на остром кончике иглы, месяц – четверть иголки, сразу же – вся иголка длиной в два пальца». Во флаконе, шурша, пересыпался какой-то порошок.

– Что это такое, как ты думаешь? – спросил Ниссагль.

– Да пес его знает. Может, лекарство, но, скорее всего, зелье приворотное. Его милость камергера дамы весьма жалуют, а вот яснейший магнат совсем молоденький, ему помощь в этом деле надобна.

– Так-так, ладно. Пусть будет приворотное зелье. Хотя, случается, и отраву в таких флаконах держат. Можешь идти. Я сейчас все отмечу.

Дом Крон, первое виденное жилище магнатов, тягостно поразил Скаглона. Высокие мутно-зеленые потолки, вызолоченные в рудничных ключах еловые лапы над грузными притолоками, и в особенности призрачное, словно болотные огни, зеленое пламя свечей, – все угнетало, нагоняло тоску, заставляя сердце сжиматься в предчувствии недоброго. Бессловесный слуга с опущенными глазами, одетый в пелерину с гербом дома, молча выслушал Скаглона и ушел за своим молодым повелителем.

Скаглон оглянулся на мерцающее по стенам оружие. Казалось, вся глубина давно запертого в стенах воздуха пронизана этим смутным мерцанием, – Скаглону стало не то чтоб страшно, но как-то беспокойно, не по себе, он поспешно проверил, при нем ли кисетик, не забыл ли он его, чего доброго, у Ниссагля. Наконец к нему вышел Этери Крон в длинной бархатной тоге цвета сырого мха. Поверх складок на груди переливались пластины ожерелья, на висках блестела чешуйчатая цепочка.

– Доброго вам здравия, яснейший магнат. Его сиятельство Энвикко Алли просил с почтением передать вам вот это.

Этери принял кисетик. Перед ним стоял посланник – высокий ясноглазый солдат, ведать не ведавший о том, к чему причастен.

– Возьми. – Этери сдернул с волос цепочку, вложил ее в крепкую ладонь Скаглона и нетвердым голосом продолжил:

– Я благодарю тебя, вестник. Назови свое имя.

– Скаглон, яснейший магнат.

– Да пребудет над тобой Сила, Скаглон. – Влажная рука Этери дотронулась до запястья гвардейца, и тот подумал: «Если байки про Этарет правда, то я должен почувствовать какое-то тепло или легкость…» Но ничего такого он не почувствовал. Он отступил пятясь, как полагалось по этикету, унося в кулаке легкую и нежную, словно струйка воды, цепочку, а в сердце жалость, жалость в этому мальчику в стариковской тоге, жалость к его горящим сапфировым очам и воздушным локонам – терпкую и черную, как земля, жалость простого человека.

Этери развязал шнурки и вынул из кисетика роговой флакон с маленькой головкой из маслянисто-тусклого кристалла. Он прочитал записку. Вот он, яд. Создание незримого Зла. Да, времена не те. Стало жутко. Каждую минуту рядом может оказаться незримая тень – Зло. Каждую минуту, на восходе или на закате, под луной или под солнцем, может оно войти в его тело и поглотить душу. Мысль об этом доводила его до головокружения.

Надо посоветоваться с кем-то, и лучше всего с Аргаредом, высшим из Посвященных, пусть укажет… Но тут внутри себя Этери услышал новый голос. Он был звонкий и жесткий. Мальчик взглянул на свои тяжелые от перстней руки, зеленое свое одеяние и как-то по-новому произнес свое имя, явственно узрев его нанесенным на все скрижали золотыми буквами после стародавних, покрытых пылью имен. Он сжал флакон в ладони. Нет, он будет один. И он не станет глядеть из-за угла, как она умирает в течение года. Он всыплет полфлакона или даже весь флакон. Одним ударом он опрокинет ее в небытие. А потом объявит всем, что он сделал, призвав в свидетели Алли и прочих ее рабов. Да, так и будет.

***

Тепловатую кислятину, вязкую, как коровья слюна, едва возможно было пить. Весь рот был ею изнутри облеплен, язык двигался с трудом, и Беатрикс делала судорожные глотки, помогая себе движениями обнаженных плеч и резкими вздохами. Она была уже одета, чтобы ехать на празднество в Дом Крон, где предстояло объявить о бракосочетании с Эккегардом. Корчась от отвращения, королева заглатывала настоенное на сливках противоядие, превратившееся за два дня в тягучую отвратную бурду. Вокруг, рискуя, что его каждую минуту может застать Эккегард, вертелся возбужденный Алли. Лицо его было набелено и нарумянено, чтобы не выдала внезапная краснота или бледность.

Его тело облегал куцый внизу и очень пышный сверху, обильно унизанный золотой мишурой наряд из нежно-оранжевого бархата с фестончатыми рукавами до земли. Один чулок темно-огненный, с золотой плетеной подвязкой под коленом, другой черно-желтый с золотыми нитями. Завитые и симметрично взбитые надо лбом кудри походили на медное облако. Кроме того, от красавца донельзя приторно пахло амброй.

– Ничего, красотка, Бог терпел и нам велел, – игриво зашептал он, когда Беатрикс поперхнулась.

– А шел бы ты отсюда, – прошипела королева, отрывая губы от сосуда, тебе ведь давно пора быть на празднестве.

– Уже исчезаю, высокая владычица. – Алли подлетел к потайной дверце, открыл ее, остановился на миг и, полу обернувшись, сказал:

– Высокая владычица, я таки выяснил, как будет уменьшительное от Беатрикс. Бэйтш! – выкрикнул он в ее сердитое лицо.

– Проваливай! – Словечко «бэйтш» на языке простых людей означало также и «шлюха».

Едва закрылась потайная дверца, как в королевские покои вступил Эккегард Варгран.

– Ах, ты уже готова ехать, Беатрикс? – спросил он ласково. Кажется, это был первый вечер, когда печаль покинула его. Глядя на него исподлобья, Беатрикс продолжала глотать противоядие.

Он остановился в нескольких шагах от нее. Отсветы огня змеились по шитью, покрывавшему его плечи. Одеяние на нем было короткое, но не куцее, и оно ему очень шло.

– Что ты такое пьешь.

– Укрепительное лекарство.

– Дай мне немножко. Она вздрогнула.

– Оно ужасно противное, Эккегард. Не отплюешься потом.

– Ах, опять у тебя эти словечки. Ладно, оставь мне, пожалуйста, на донышке, у меня пересохло в горле и очень хочется пить. – Он осторожно, но властно обнял ее сзади и попытался отвести бокал от ее губ.

– Эккегард, ну дай же мне допить. Говорю тебе, оно не утоляет жажду, оно противное!

– Тем более, тебе хуже не будет, если не допьешь. Ну, дай мне немножко, не упрямься!

– Не дам! – Королева выскользнула из его рук, отбежала и одним махом допила настойку. – Напьешься на пиру. Или возьмешь себе за правило досасывать подонки моих тинктур.

Варгран засмеялся. Глаза его сияли. Беатрикс подошла и пропустила руку ему под локоть.

– Ну, идем? А знаешь, как, оказывается, звучит уменьшительное от Беатрикс? Бэйтш. Кажется, в Новом Городе это означает «шлюха». Так что мне с таким именем на роду написано…

– У тебя странная склонность ко всяческой мерзости. Это не может быть оправдано никаким именем. – Варгран увлек ее за собой, не объясняя, что «бэйтш» у псарей означает еще и гончую суку.

– Что вы творите, Этери! – с ужасом прошептал Алли, едва успев перехватить занесенную над кубком руку Крона с раскрытым флаконом…

– Я хотел покончить с ней сразу.

– И сразу покончили бы с фамильным кубком. Такое количество яда тут же его и разъест.

Два драгоценных кубка из раковины наутилуса немо переливались на высоком круглом столике. Вино играло в них бледным золотом.

– Не горячитесь, только одну иголку. Отцепите вашу фибулу, думаю, что она подойдет.

– Две иголки.

– Одну! Боже мой, Этери, мы же не на торгу! Это очень сильная отрава. Я бы даже посоветовал вам насыпать в вино пряностей, потому что вкус меняется.

– Да, да.

Дрожащими потными руками Этери отцепил от ворота фибулу, иголкой зачерпнул порошку. Его волосы свесились на лоб, мокрое лицо заострилось. На юного героя он не походил, и Энвикко помимо воли зло усмехнулся, сощурив выпуклые кобальтовые глаза.

– Готово. – Последние крупицы порошка распустились в золотом вине.

– Насыпьте пряностей… Вот так. Успокойтесь, время есть, лучше заколите вашу фибулу перед зеркалом, а то может быть криво. – Алли представил, как будет рассказывать эти подробности Беатрикс… Да только если она будет изображать отравленную, этот ее благороднейший князь Эккегард от постели не отойдет. А потом она возьмет его в мужья. В консорты. Ревность обдала душным жаром. Стало вдруг до содрогания ясно: через все унижения и насмешки Варгран таки добьется ее привязанности, потому что он обо всем смолчит, все обиды сожжет в своей безумной благородной любви, и она прикипит к нему, с нее сойдет южная блескучая шкура, она обрастет добродетелью, она, наконец, обретет покой – прорва их всех сожри! – обретет его рядом с этаретским темнокудрым князем, который уймет ее душеньку! А ему, Алли, зачахнуть пустоцветом… Ох, этот мир в самом деле ужасен!

Он посмотрел на столешницу с двумя кубками, стоящими так, чтобы Этери взял их, не спутав… Через миг вернулся от зеркала Этери с все равно косо пришпиленной у яремной впадины фибулой. Поверхность вина была неподвижна в ожидании, когда ее коснутся уста королевы и Эккегарда.

Беатрикс весь вечер ни на шаг не отходила от Эккегарда, прельстительно поводя обнаженными плечами в ореоле черного меха. На ней было белое платье, голову она укрыла намотанным на тесный чепец черным шапероном, длинный скользкий хвост которого, унизанный хрустальными бусинами, струился по груди, словно орденская лента.