Чтиво

ТАДЕУШ КОНВИЦКИЙ
 
ЧТИВО

      Книгу предоставил Killer Bee
      OCR – Killer Bee

TADEUSZ KONWICKI – CZYTADLO

      Я услышал монотонный настойчивый стук. Говорю: стук, хотя, возможно, это был назойливый скрип неплотно закрытой двери. Вначале сон – сам себе голова – пытался объяснить эти звуки по своему разумению, но постепенно начала возвращаться реальность. Я увидел перед собой стену – незнакомую, с расплывчатыми тенями; потом заметил в углу подушки бурое пятнышко, похожее на засохшую каплю крови, и почувствовал жгучую пульсирующую боль во лбу.
      Где я? – была первая мысль. Как оказался у исчерченной темнотой стены?
      Между тем кто-то продолжал с грохотом ломиться в дверь.
      Я медленно встал с кровати и машинально пошел в ту сторону, откуда доносился стук. По пути опрокинул стул, вероятно, с моей собственной одеждой. Впереди мерцала точечка яркого света. Похоже, это была моя квартира и мой глазок на темной плоскости двери.
      «Сейчас. Минутку. Открываю», – хотел сказать я, но голос не желал повиноваться, и я только захрипел, мучительно закашлявшись.
      Едва я повернул защелку замка, дверь приоткрылась. На площадке стоял лысоватый молодой человек в светлом костюме, а за ним двое полицейских.
      – Можно войти? – спросил блондин.
      – Да. Но… почему?
      – Сейчас объясню,– и шагнул через порог; полицейские тоже вошли.
      – Что случилось? – снова спросил я. Один из полицейских остался у незакрытой двери. Второй последовал за блондином, легонько подталкивавшим меня в глубь квартиры.
      – Совершено убийство, – сказал блондин, а я подумал, что подобные тексты мне откуда-то хорошо знакомы.
      – Где совершено убийство? – Я постепенно узнавал свою прихожую с большой вешалкой, на которой неподвижно висели наши зимние пальто.
      – У вас. В вашей квартире.
      Я вдруг подумал, что хорошо было бы рассмеяться, и попробовал это сделать.
      Но блондин не обратил внимания на мои потуги и опять подтолкнул меня в комнату.
      – Может, вы немного приведете себя в порядок, – сказал он; каждую фразу он начинал с глубокомысленного мычания, словно какой-нибудь выпускник Оксфорда.
      Я опустил глаза и оцепенел. На мне была только пижамная куртка. Я принялся искать недостающую деталь одежды, безуспешно обшарил постель и наконец обнаружил свои штаны валяющимися на полу.
      Блондин деликатно подождал, пока я завершу туалет, и лишь после этого подошел к окну и энергичным движением раздвинул шторы.
      Я увидел нашу комнату при свете раннего утра. Полку с книгами, телевизор с мутным бликом на стеклянном экране, опрокинутый стул, мое чудо-деревце, которое, разрастаясь, расчленилось на множество толстых стволов, увенчанных чахлой кроной.
      – Моя фамилия Корсак, – сказал блондин. И добавил что-то вроде: -
      Заместитель комиссара Корсак.
      Мы еще не привыкли к новым полицейским чинам – мы, клиенты прежней коммунистической милиции.
      – Понимаете, у меня болит голова. Не могу собрать мысли.
      – Немудрено. У вас шишка на лбу.
      – Шишка? – Я подошел к нашему старому зеркалу, испещренному благородными проплешинами. Пощупал черную корку запекшейся крови над правой бровью.
      Тщедушный молодой полицейский с белой дубинкой на боку, похожей на обрывок бельевой веревки, взглядом указал штатскому на нашу кушетку, служившую одновременно ящиком для постельного белья и раскладным диванчиком, на который мы иногда укладывали редких гостей.
      А я заметил, что дрожу от утреннего холода и не могу унять эту дрожь.
      Хрипло кашлянул пару раз, прочищая горло.
      Блондин, то есть заместитель комиссара Корсак, неторопливо направился к кушетке, обходя разбросанную но полу одежду. Остановился спиной ко мне, разглядывая продолговатый бугорок под скомканным пледом. Потом медленно нагнулся и рывком сдернул этот старый, верой и правдой служивший нам плед.
      И мы, все трое, увидели лежащую навзничь молодую женщину. Приоткрыв рот, она смотрела в потолок. Сползшие к подмышкам белые груди – идеально округлые, точно очерченные циркулем; темный кудрявый треугольник внизу живота.
      – Подойдите.
      Я с опаской приблизился. С огромным усилием проглотил слюну, густую, как столярный клей.
      – Вы ее знаете, верно?
      – Нет, скорее, нет.
      Я видел следы легкого загара на обнаженном теле, отчего оно казалось восковым.
      – Ну, так кто же это?
      – Не знаю. Кажется… возможно, мы вчера познакомились.
      Она лежала перед нами, лишенная сексуальности, вызывающая новое для меня чувство удушливого, панического страха.
      – Мне нехорошо. Можно на минуточку выйти на балкон?
      Корсак задумался, помычал и нехотя проговорил:
      – Идите, только дверь попрошу не закрывать.
      Нетвердым шагом я вышел на воздух. Боже, что произошло. Почему именно со мной должно было такое случиться. Этого же не может быть. Я невольно покосился через плечо. Полицейский прикрывал незнакомую девушку пледом, а Корсак, от которого меня отделял лишь порог балкона, внимательно за мной наблюдал.
      Я увидел перед собой туннель тихой улицы, полуголые неподвижные деревья и в самом конце – массивную громадину Дворца культуры. Но Дворец странным образом приблизился. Он стоял на расстоянии вытянутой руки, хоть пощупай, пугающе отчетливый, будто вырезанный из толстого коричневого картона, с черными прямоугольниками окон, в которых не было не только света, но и стекол. Мертвая театральная, точнее, оперная декорация, до такой степени реальная, не затуманенная привычной дымкой, вечным смогом, отдаленностью, что я подумал: из города выкачали воздух. Я стоял и смотрел, не в силах оторвать глаз от этого архитектурного монстра и перевести взгляд на что-нибудь другое.
      Тут на балкон вышел заместитель комиссара, или как там его, короче, полицейский в штатском, перегнулся через ржавые перила и рукой подал кому-то знак. Потом выпрямился и тоже посмотрел на Дворец и выцветшее синее небо за ним, снизу подсвеченное анемичной красноватой зарей.
      – Схватите воспаление легких, – сказал он.
      – Да нет. Мне не холодно.
      – Идите обратно.
      Мы вернулись в комнату. Я услышал шум на лестнице, громкие голоса, кто-то топтался за дверью. Наконец вошли несколько мужчин; один из них, в сером халате, тащил огромный чемодан. Наверное, следственная бригада. Известный ритуал. Привычная картинка нашей повседневности.
      Один из мужчин, постарше, вероятно врач, конечно же, сбросил плед и склонился над телом молодой женщины. Что происходит, подумал я. И что будет дальше. Чем это кончится. И что я делаю и этой обстановке, которую словно видел когда-то во сне. И себя тоже словно вижу во сне.
      – Значит, вы не можете сообщить анкетные данные покойной?
      Да, и терминология соответствующая. Он ко всему еще чуть-чуть заикается.
      Легонько – только чтобы придать своей речи изысканность. Нынче заикание в моде: это свидетельствует о глубокомыслии и некоторой противоречивости суждений, апломбе и одновременно склонности к детальному анализу.
      – Не знаю,– ответил я, стуча зубами.– Впрочем, кажется, ее зо… звали Верой.
      – А где ее одежда?
      – Одежда? Должна где-то быть. Может, в ванной.
      Мне стало стыдно. Я машинально проверил, на месте ли штаны. Хоть бы уже это кончилось. Хоть бы вообще не начиналось.
      Корсак пошел в ванную и через минуту вернулся с пустыми руками.
      – Зажги свет,– деловито распорядился тот, что принес чемодан. Кто-то щелкнул выключателем. Я зажмурился от резкого света.
      – Ну что ж, – произнес заместитель комиссара, предварительно помычав.
      Но тут один из бригады протянул в нашу сторону поблескивающий на свету скальпель.
      – На простыне следы спермы.
      – Матерь Божья. Не может этого быть. Я аккуратный, – тихо простонал я.
      Все на меня уставились. Откуда-то из путаницы улиц за окном донесся вой сирены. Истерический, как сигнал «скорой».
      – Прошу прощения,– сказал человек со скальпелем. – Это засохший крахмал.
      И на том спасибо, подумал я. Почему я не умер раньше. Сколько было возможностей. Все идет кувырком. Уже который год.
      – Ну что ж, – повторил Корсак. А я ужасно не люблю, когда мысль начинают излагать со слов «ну что ж». – Поедем в комиссариат.
      Я наспех оделся, достал из шкафчика документы – сам достал, по собственной инициативе, – и в сопровождении Корсака и двух пришедших с ним полицейских вышел на лестничную площадку. Двери соседних квартир были приоткрыты, меня провожали не меньше дюжины глаз. Наплевать, подумал я. Теперь уже наплевать. Так должно было кончиться. Но что должно было так кончиться.
      Моя жизнь. Моя судьба. Мое невезение.
      Внизу возле дома, рядом со «скорой помощью», стоял легковой автомобиль. На крыше крутились разноцветные маячки. Я заметил, что левый – красный, а правый – синий. Раньше уводили пешком. Иногда увозили на поезде.
      Оба полицейских сели спереди, а мы с Корсаком – сзади. Машина выехала на сумрачную улицу и сразу попала в пробку. Под блеянье клаксонов мы медленно катили к площади Трех Крестов. Вялое движение в вялом городишке увядшего континента, подумал я. Руины позабытых войн, преставившихся режимов, незавершенных цивилизаций. Какая-то утренняя звезда, наверняка поддельная, таращилась на долину улицы.
      – Я, кажется, умираю, – прошептал я.
      – Что вы говорите? – очнулся блондин. В свете уличного фонаря я увидел его аккуратную макушку. Вероятно, он очень заботится о своих мягких, как цыплячий пух, волосенках, упрямо отступающих к затылку. Педант. Боязнь облысеть приучает мужчин к педантичности.
      – Мне нехорошо. Все еще темно. Который час?
      – Девятнадцать,– сказал он, поглядев на пустое запястье.
      – Девятнадцать? – переспросил я. – А мне казалось, раннее утро. Я где-то потерял целые сутки.
      Что случилось. Что со мной случилось. Откуда я все это знаю. Кто-то мне рассказывал. Или я читал в газете. Он так печется о своих волосах, а у меня волос слишком много. Я бы мог оставить их ему в наследство. Мне они уже надоели.
      – Посмотрите. Горбачев идет, – сонно сказал я.
      – Где?
      – Вон там, возле бутика. Все, уже вошел в подъезд.
      Корсак поглядел на меня настороженно.
      – Врач был похож на Юлия Цезаря.
      – Какой врач?
      – Тот, что приехал с вашей бригадой. Вы, наверно, кроме права изучали психологию?
      – Нет, астрономию. Но не закончил.
      Хорошо бы у нас были огромные, с дом, морозильники. Заморозиться и переждать. Пока все не забудется, пока настоящее не станет прошлым. По полицейской рации слышны какие-то посторонние разговоры. Кто-то смеется.
      Кто-то кому-то желает спокойной ночи. А может, она вдруг встанет, встанет и пойдет, обнаженная, в ванную.
      – Приехали, – сказал блондин.
      Мы вышли из машины перед комиссариатом. Я знал этот дом, обыкновенный многоквартирный дом. Когда-то меня приводили сюда патрули. Когда-то я интересовался политикой и любил свою несчастную родину.
      Около грубой деревянной двери, которую неизвестно зачем много раз выламывали, корежили ломами и обливали краской, – около этой двери лежала на тротуаре цыганка, прижимая к себе спящего ребенка. Увидев нас, она стала жалобно просить на незнакомом языке милостыню.
      А внутри шел ремонт. Стояли обросшие известкой козлы, на полу валялись газеты былых эпох, суетились маляры в бумажных треуголках.
      – Прямо, прямо, – сказал Корсак и повернул налево.
      Мы подошли к двери, обитой ржавой жестью. Корсак отпер ее ключом, зажег свет и указал на две табуретки возле кухонного стола. Я сел на ближайшую.
      – Подождите.
      И вышел, не заперев двери. Я бы мог воспользоваться случаем. Но лучше умереть. Хорошо бы закрыть глаза и оказаться по другую сторону. Здорово придумано: оказаться по другую сторону. Бесконечные туннели, таинственные закоулки, неглубокие расщелины. Убогая фантазия.
      Пустая комната. Темно-серые панели на голых стенах. Кто-то что-то выцарапывал на этой серости. Рвущийся из души протест, а может, имя случайной подружки или застрявший в мозгу афоризм. Он астроном. В голове у него трехмерная модель Вселенной. Он ни на минуту не забывает, что сине-белый чуточку сплющенный шар летит в мнимой пустоте. Для нас – ночь, а для него – пол-оборота честолюбивой и самоуверенной планетки вокруг своей оси.
      Я вытащил скверный жребий из шапки судьбы. Во лбу тикает боль. К горлу подступает тошнота.
      Вернулся Корсак. На ходу причесал свой весенний пушок. Поставил на середину стола магнитофон в кожаном футляре и, как-то странно, но энергично разведя локти, ладонями пригладил волосы на висках.
      – Вам придется ответить на несколько вопросов.
      – Хорошо. Попробую.
      Он защелкал клавишами магнитофона. Потом помычал по-своему и спросил:
      – Ну, так как это началось?
      Тут лязгнула дверь, и в щель просунулась физиономия – точь-в-точь американский президент.
      – Мы собрали все, что смогли. Несколько волосков, разных. Какой-то мусор, куча пыли и пуговица от немецкого мундира времен войны. Отдаю в лабораторию.
      Корсак кивнул, а когда дверь закрылась, вроде бы сочувственно меня подбодрил:
      – Ну, я вас слушаю.
      Черты лица у него были, можно сказать, резкие, но как будто в последний момент смягченные Создателем. Наверняка умеет улыбаться тепло и приветливо
      – в соответствующих обстоятельствах.
      – Не знаю. Не знаю, как было. У меня все перепуталось. Прошлое, давнее и недавнее, вчерашний день и последняя ночь. Не знаю. Помню только, я маялся от скуки. Но мне всегда скучно. Пробовал чем-то заняться, ждал каких-то телефонных звонков. Но это была только попытка обмануть самого себя. Я вышел на балкон, поглядел на воробьев, они дрались, бесстыдно совокуплялись, ждали, что я брошу им крошки. Тяжелые тучи разошлись, и из тумана выплыл Дворец культуры, на который я часто смотрю и ничего особенного не вижу. Потом пролетел самолет, вероятно, из Москвы в Париж, пролетел так высоко, что виден был только белый рыхлый след на чистом небе. И тут я заметил, что эта белая полоса очень круто загибается вниз, и осознал, как мала наша планета и как опасно близок горизонт, за которым, под отвесным обрывом, чужие края, чужие моря. Мне стало еще неуютнее. Я почувствовал себя одиноким и не нужным никому, даже статистике, а может, даже Господу Богу. Хотя где-то в подсознании вертелось, что я приглашен на именины к милым, но тоже никому не нужным людям. Я давно уже охладел к бессмысленным сборищам малоинтересных мне личностей, которые с рюмками в руках стоят по углам и беседуют обо всем, а значит, ни о чем. Страшновато оказаться в замкнутом пространстве с ближними, которых я избегаю на улицах. Я отгораживаюсь от них уставленным закусками столом, удираю на кухню, прячусь в ванной. Когда-то мне нравилось общаться с незнакомыми или едва знакомыми людьми. Меня, точно охотника в лесной чащобе, охватывал азарт. То с лету кого-нибудь очарую, то соблазню, то удивлю насмерть. Но со временем охотничий инстинкт притупился, надоело устраивать засады на небогатых, потрепанных, беспомощных ближних. Им хочется получить от меня нектар оптимизма, амброзию бодрости, услышать простые, пускай даже затасканные слова утешения, но мне уже нечего раздавать. Я сам нуждаюсь в приятной лжи и хотя бы мимолетном восхищении. Это милостыня, я ее презираю, но она мне нужна как легкая понюшка дешевого наркотика. Оттого я с самого утра думал об этой вечеринке с отвращением и клялся себе, что скорее сдохну, чем выйду из дому. Обошел всю квартиру, вымел из-под безжизненных батарей свернувшуюся колбасками пыль, снял с полки книгу и попытался читать, включил и выключил телевизор, а потом вдруг быстро, чтобы не передумать, схватил пиджак и выскочил на лестницу.
      – Простите, – перебил меня блондин. – Надо кое-что проверить.– И стал нажимать клавиши; я услышал какую-то музыку, а потом собственный хриплый голос. – Все в порядке. Слушаю вас.
      – Я не случайно начал с пространной преамбулы, мне хочется, чтобы вы поняли мое состояние, – может, так вам будет проще разобраться в дальнейшем.
      Я на минуту умолк, а он, воспользовавшись паузой, странным автоматическим движением широко развел локти и пригладил ладонями пушок на висках. За стеной кто-то ужасно кричал. Корсак поощрительно улыбнулся.
      – Не знаю, у меня все путается. Но я стараюсь ничего не скрывать. Говорить только правду – со своей колокольни, разумеется. Знаю, объективной правды не существует, так что пускай будет моя собственная, личная. Итак, я оказался на именинах, и все шло, как заведено. Только на этот раз там была одна незнакомая девушка. Немного странноватая. Странность ее, впрочем, мне показалась знакомой. Вам, конечно, тоже встречались такие молодые женщины: вызывающе одетые, с эксцентричным макияжем, которые на третьем часу знакомства начинают плакать и рассказывать о каком-то Здзишеке или Збышеке, тайком уехавшем в Америку и бесследно пропавшем.
      – Я замолчал от внезапной острой боли, пронзившей голову от виска до виска. – Знаете, мне расхотелось говорить. Лучше вы задавайте вопросы.
      Корсак вскочил с табурета, пробежался наискосок по комнате, а потом улыбнулся – отчасти себе, отчасти мне.
      – Астрономию эту я давно забыл. Моя жена – психолог, но и у нас есть свои проблемы. У всех проблемы. У президентов и бездомных бродяг. У фабрикантов и безработных. У дебилов и художников.
      – Да, но я-то как раз думал, что у меня нет проблем, что они остались далеко позади. Однако эта девушка, эта молодая женщина, на первый взгляд чужая, наглая и неприятная, показалась мне откуда-то знакомой – точно явилась из моей юности, из другой эпохи с другими нравами, точно специально для меня переоделась. С некоторых пор я мало пью. Свое в жизни я уже выпил. И в тот вечер мне несколько раз предлагали рюмочку, но я отказывался и вдруг ни с того ни с сего под ее издевательским взглядом опрокинул целую стопку. Я знаю. Я все знаю. Мне доподлинно известно все, что касается нашего поведения: кажется, и обстоятельства исключительные, и ты поступаешь оригинально, как никто другой бы не поступил, а на самом деле тобой управляют всего лишь рефлексы, свойственные каждой особи нашего вида. Итак, я все знаю и могу даже предвидеть тупой автоматизм последующих жестов и шагов; короче, все это зная, я выпил вторую стопку, чтобы расслабиться и не ощущать банальности ситуации на этом банальном торжестве по случаю именин. Потом, мучительно стараясь соблюсти дурацкие правила так называемого хорошего тона, вступил с этой особой в беседу, вернее, в бескровный поединок, словесную баталию. Как все самцы рода человеческого, старался быть язвительным и чуть агрессивным, слегка развязным, а иногда даже остроумным. В душе я сам за собой наблюдал с ужасом, но несся вперед, готовый, впрочем, в нужный момент ретироваться. Еще четверть часика, говорил я себе, и слиняю. Подумаешь, какие-то пятнадцать минут, все равно к одиннадцати буду дома. До чего приятно наконец оказаться в собственной постели.
      – Простите. – Корсак щелкнул клавишами. – Знаете, полгода назад у нас был такой случай: один литератор повесился, убедившись, что невольно совершил плагиат. Впрочем, обокрал он классика девятнадцатого века.
      – А какое это имеет отношение к делу?
      – Никакого. Просто вспомнилось. У нас при комиссариате есть небольшой театральный кружок. Хотим попробовать Шекспира. Пожалуй, у полиции больше всего прав ставить Шекспира. Продолжайте, я вас слушаю.
      – Я бы выпил воды.
      – Мне очень жаль, но у нас ремонт.
      – Трудно в этом признаться, однако признаюсь: она произвела на меня впечатление. Показалась красивой, по-настоящему красивой. Она подавала себя с очаровательной нагловатой небрежностью. Да, как ни старомодно это звучит, лучше не скажешь. У нее были темные или казавшиеся темными при неярком свете волосы, фиалковые глаза и, простите за банальность, ослепительно белая, вернее, бледная кожа, какую можно сохранить, лишь заботливо пряча лицо от солнца под широкополой шляпой. Вообще-то таких девушек полно на американских, французских или польских приемах. Но она напомнила мне мою юность, а может быть, даже детство. В тех местах, откуда я родом, часто встречались темноволосые молодые женщины с бледными лицами и фиалковыми глазами. Потом они поехали в Сибирь или повыскакивали замуж за геройских партизан, вскоре спившихся, или невесть почему остались старыми девами. Вы очень похожи на одного актера. Знаете?
      – Знаю.– Корсак снисходительно усмехнулся. – Мне об этом часто говорят.
      Однажды в костеле даже попросили автограф. – Он быстро пригладил волосы на висках, на минуту забыв, что должен заикаться.
      – Бюст у нее был вроде бы прикрыт, но уж лучше б она его совсем открыла.
      Неловко рассказывать о таких вещах, я ведь уже немолод, но что было, то было, никуда не денешься. Я понимал, что смешон, сгорал от стыда и все же потащил ее танцевать. Вел себя, к своему ужасу, как сексуально озабоченный юнец, она делала вид, что удивлена, но не протестовала. Если б я мог все это отменить, перечеркнуть, уничтожить раз и навсегда. Итак, мы танцуем, я ей: детка, она мне: папик, – пошлость, жуткая пошлость, но между делом я, кажется, принял третью стопку, тормоза ослабли, я каким-то уголком сознания отмечал, что гости обалдело на нас пялятся, кто-то указывал на меня пальцем, какая-то барышня залилась смехом, а ведь я не хотел пить, у меня повышенная кислотность, это они пили, лакали, жрали водку, я же, если трезвый вижу бутылку, готов швырнуть ее об стену. Поверьте, я не виноват, правда, не виноват, на меня нахлынули воспоминания, Европа, да,
      Центрально-Восточная Европа, войны, революции, душевные кризисы, стыд, отчаяние, унижения, недостойные поступки и благородные порывы. Я боролся с собой и все время, в каждом проблеске света, видел ее дерзко сощуренные глаза и презрительную улыбку – такие же глаза и такую улыбку до меня видели миллионы ополоумевших мужчин на берегах Вислы, Волги или Рейна.
      Ничего не понимаю, голова болит, знобит.
      – Простите, вы живете один?
      – Нет, конечно. Я женат. Жена уехала. Перед отъездом сказала: знаешь, у меня предчувствие. Матерь Божья, хоть в петлю полезай. В Польше есть смертная казнь?
      – Может быть, вы устали?
      – Ах, не имеет значения. Поскорей бы все кончилось. Позор. Что на меня накатило. Но мне казалось, я куда-то возвращаюсь. В другое измерение. В залитое нежным светом пространство, будто во сне, который снится раз в десять лет. Сколько раз я наблюдал за своими приятелями, увязавшими в точно такой же трясине праздника. Теперь меня мучает совесть, но вчера я пустился во все тяжкие. Пан комиссар, похожий на киногероя, я не эротоман.
      За каждой сукой, как пес, не гоняюсь. У меня нет комплексов, я умею управлять своими эмоциями, влечениями, порывами. Любовью занимаюсь в меру.
      Чтобы скрасить идиотское существование.
      – А что с ней, с покойницей? – вдруг спросил Корсак.
      – С покойницей? – остолбенел я.
      – Да. Вскоре у нас будут ее анкетные данные.
      – Анкетные данные, – повторил я и умолк. Меня трясло. С минуту я, дрожа, глядел на крутящиеся магнитофонные бобины. Что я тут делаю. Куда меня занесло. И каким ветром занесло. Меня, всегда так осторожно шагавшего по жизни. Осторожно. А война, а интеллектуальные и моральные срывы, а весь этот житейский хлам. В нескольких сотнях метров отсюда мой дом, моя повседневность, моя скрипучая кропать. Какая сила вырвала меня из моего угасающею существования.
      – Может, хотите отдохнуть? Вам полагается ужин, – вероятно, мы вас задержим.
      Я даже не обратил внимания на последние слова, хотя они давали повод для размышлений.
      – Я не голоден. Кажется, у меня жар. Меня саданули дубиной по башке.
      Дубиной с острыми кремневыми шипами. – Я прикоснулся пальцем ко лбу и почувствовал омерзительную корку засохшей раны. – Мне показалось, что я ее люблю. Я готов был не раздумывая на ней жениться. Осыпать купленными в кредит бриллиантами – и сам умилялся своему великодушию, презрению к мещанским нормам, презрению свободного человека, управляющего собой и своей судьбой. Она убегала от меня, я натыкался на каких-то смущенных барышень, но вскоре она находилась, какие-то мужчины деликатно выходили из комнаты, я пытался ее облапить, но она была уже у открытого окна и с риском для жизни высовывалась наружу, я спасал ее, шутливо, без особого пыла шептал нежные слова, где-то хлопали двери, кряхтя поднимался лифт, гости начали расходиться, глаза ее уже затуманились, пусти, говорила она, пусти, не сейчас, нельзя, не нужно, потом кто-то подталкивал меня к двери, спасибо, было очень приятно, пока, до свидания. Боже, теперь начнется самое страшное.
      – Здесь можете не стесняться, – шепнул Корсак.– У нас тут только грехи. Мы привычные.
      – Могу я подойти к окну?
      – Конечно. Пожалуйста.
      Я подошел к ржавой решетке. В оконном стекле с застывшими пузырьками воздуха смутно отражалась комната. Комиссар тоже поднялся из-за стола.
      Проделал какие-то странные упражнения, что-то вроде гимнастики для расслабления мышц. Потом стал корчить рожи, то складывая в трубочку, то резко растягивая губы, словно поправлял вставную челюсть или пытался проглотить рыбью кость.
      В доме напротив тоже шел ремонт. Замызганные известкой рабочие потрошили нутро первого этажа, оборудуя помещение для будущего бутика. У меня, наверное, сотрясение мозга, подумал я. При каждом движении тошнит. Хоть бы обошлось небольшим сотрясением. Где-то за кулисами того, что я видел, под покровом позднего вечера белело или желтело вытянувшееся на кушетке, странно уменьшенное наготой тело незнакомой девушки, которая назвалась немодным и нездешним именем Вера.
      Подо мной был кусочек улицы с небрежно припаркованными полицейскими автомобилями. Я помнил, что где-то здесь, по правой или по левой стороне, стоит старый неказистый дом, каким-то чудом переживший войну. В этом доме жил и писал великий польский прозаик. Его герои неотлучно сопутствовали мне – в детстве, во время войны и в мирные годы, немногим отличавшиеся от военных, поскольку интеллектуальная и духовная жизнь смахивала на какую-то дикую партизанщину.
      Улица замерла и ожидании ночи. Несколько освещенных окон, несколько темных. Кое-где над крышами едва заметные звезды, вернее, следы вчерашних звезд. Полумертвые неподвижные деревья, стиснутые машинами. Прохожий останавливается у каждой витрины. На углу двое русских с гитарами поют песню собственного сочинения; перед ними зазывно поблескивает жестяная консервная банка из-под икры. Неужели таким неприглядным и бессмысленным должен быть мой конец, коли уж пробил час.
      Я вернулся к столу. Корсак энергично нажал клавиши магнитофона. Хмыкнул, призывая продолжать, и этим ограничился.
      – Понимаете, пан комиссар, понимаете… Я никогда не был тряпкой – из породы тех, об кого история походя вытирает ноги. У меня были некие амбиции. Вначале очень большие, потом поменьше. Миру опять понадобились образцы. Ну и я старался быть образцом для всяких недотеп, которые, тараща слезящиеся глаза, вечно задают вопросы.
      Корсак внимательно на меня посмотрел. Не верит, подумал я. Он опять задвигал губами, будто прополаскивая воздухом десны. Мне знаком этот тип людей. Всю жизнь я на них натыкался. Посмотрим, когда наш комиссар расколется.
      – Мне пришла в голову одна мысль. Правда, не на тему. В нашем европейском опыте просматривается любопытный феномен. Порабощенные общества любят и уважают друг друга, но едва обретут свободу, все начинают всех ненавидеть и норовят засадить в тюрьмы или лагеря.
      Я замолчал, ожидая, какова будет реакция Корсака. Но он сложил губы трубочкой, давая понять, что сосредоточенно размышляет, а потом торопливо произнес:
      – Я слушаю, слушаю. Говорите. Говорите все, что хотите.
      – Мы оказались на улице. Кажется, моросил дождь. Не знаю, я очень смутно все помню. Мы куда-то шли. Пошатывались. Она взяла меня под руку. Сказала: пойдем ко мне. Остаток здравого смысла откуда-то издалека подсказывал, что не стоит этого делать, что добром это не кончится. Но одновременно во мне разгорался гнев, бунт против самого себя и против каждого случайного встречного. В конце концов мы очутились в подъезде, каких в Варшаве тысячи. Поднимались по мокрым терразитовым ступенькам, а путь нам освещал грязный полумрак ночи из разбитого окна. Наконец мы остановились на площадке. Стали целоваться, а капли дождя попадали нам в рот. Я полез к ней под блузку и отыскал груди – огромные и горячие, как мне показалось.
      Меня трясло от холода, от сырости и, наверное, от усталости, и при этом, как пишут в романах, обожгло внезапным огнем желания. Прижав ее к стене, чтоб не упала, я задрал ей юбку и начал одной рукой возиться с бельем, а другой высвобождал свое рвущееся в бой вожделение, искал подступы к ее распаленному лону, становился все настойчивее, а она боком сползала по стене, и вдруг мы, то ли запутавшись в собственных ногах, то ли поскользнувшись на терразите, покатились вниз по крутым ступенькам и ударились головами об пол на площадке этажом ниже, и с минуту прислушивались к эху жуткого грохота, бившемуся где-то наверху, очень высоко, под самой крышей. Жива, шепнул я. Да, пока еще жива, засмеялась она. Я не чувствовал боли, только слышал шум, возможно, проливного дождя, шум, который был во мне и вокруг меня. Мы с трудом поднялись на ноги. В темноте я ее не видел, только водил рукой по мокрым плечам, по волосам, по шее и в тот момент, кажется, даже не помнил, как она выглядит, чем меня привлекла, не помнил ее иронически сощуренных глаз. Но тут стали распахиваться двери квартир. Какие-то головы, растрепанные или в бигудях, высунулись из ярко освещенных пещер и молча с испугом на нас уставились. А мы, то на четвереньках, то на полусогнутых, в панике поползли вниз, к выходу. Что было дальше, не помню. Наверное, пошли ко мне, потому что я очнулся перед своей дверью.
      Корсак предостерегающе поднял руку. Я замолчал. Он щелкнул клавишей магнитофона и сказал:
      – Пленка кончилась. Завтра продолжим. У вас очень усталый вид. А царапины около уха – это что?
      – Царапины? – повторил я, ощупывая шею за ухом.– Видно, покалечился, когда падал с лестницы.
      – Похоже на следы ногтей.
      – Не знаю. Возможно. Нет, не припоминаю. Между нами ничего не было.