Полное собрание стихотворений

Константин Случевский

Полное собрание стихотворений

Ранние стихотворения

Ночь

Есть страшные ночи, их бог посылает

Карать недостойных и гордых сынов,

В них дух человека скорбит, изнывает,

В цепи несловимых, томительных снов.

Загадочней смерти, душнее темницы,

Они надавляют бессильную грудь,

Их очерки бледны, их длинны страницы —

Страшимся понять их, к ним в смысл заглянуть.

А сил не хватает покончить мученья,

Ворочает душу жестокая ночь,

Толпой разбегаются, вьются виденья,

Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.

Затронут на сердце все струны живые,

Насилу проснешься, – все тихо во мгле,

И видишь в окошке, как тени ночные

Дозором гуляют по спящей земле.

Стена над кроватью луной серебрится,

И слышишь, как бьется горячая кровь,

Попробую спать я, авось не приснится,

Чудовищный сон тот не выглянет вновь.

Но тщетны надежды, плетутся мученья,

Ворочает душу жестокая ночь,

Толпой разбегаются, вьются виденья,

Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.

Но ночь пролетела, восток рассветает,

Рассеялись тени, мрак ночи исчез,

Заря заалела и быстро сметает

Звезду за звездой с просветлевших небес.

Проснешься ты бледный, с померкнувшим взором,

С души расползутся страшилища прочь;

Но будешь ты помнить, как ходят дозором

Виденья по сердцу в жестокую ночь.

«Я видел свое погребенье...»

Я видел свое погребенье.

Высокие свечи горели,

Кадил непроспавшийся дьякон,

И хриплые певчие пели.

В гробу на атласной подушке

Лежал я, и гости съезжались,

Отходную кончил священник,

Со мною родные прощались.

Жена в интересном безумьи

Мой сморщенный лоб целовала

И, крепом красиво прикрывшись,

Кузену о чем-то шептала.

Печальные сестры и братья

(Как в нас непонятна природа!)

Рыдали при радостной встрече

С четвертою частью дохода.

В раздумьи, насупивши брови,

Стояли мои кредиторы,

И были и мутны и страшны

Их дикоблуждавшие взоры.

За дверью молились лакеи,

Прощаясь с потерянным местом,

А в кухне объевшийся повар

Возился с поднявшимся тестом.

Пирог был удачен. Зарывши

Мои безответные кости,

Объелись на сытных поминках

Родные, лакеи и гости.

В мороз

Под окошком я стою

И под нос себе пою,

И в окошко я гляжу,

И от холода дрожу.

В длинной комнате светло,

В длинной комнате тепло.

Точно сдуру на балу,

Тени скачут по стеклу.

Под окошками сидят,

Да в окошки не глядят,

Знать, на улицу в окно

И глядеть-то холодно.

У дверей жандарм стоит,

Звонкой саблею стучит,

Экипажи стали в ряд,

Фонари на них горят.

А на небе-то черно,

А на улице темно.

И мороз кругом трещит...

Был и я когда-то сыт.

Из Гейне

В ночь родительской субботы,

Трое суток пропостившись,

Приходил я на кладбище,

Причесавшись и побрившись.

Знаю я, кому придется

В этот год спуститься в землю,

Кто из смертных, из живущих,

Кувырнется, захлебнется.

Кто-то лысый – полосатый,

В красных брюках, в пестрых перьях,

Важно шел петушьим шагом,

Тонконогий и пузатый.

Кто-то длинный, очень длинный,

В черном фраке, в черной шляпе,

Шел, размашисто шагая,

Многозвездный, многочинный.

Кто-то, радостями съеден,

В туго стянутом корсете,

Раздушен и разрумянен,

Проносился вял и бледен.

Шли какие-то мундиры,

Камергеры, гоф-фурьеры,

Экс-жандармы, виц-министры,

Пехотинцы, кирасиры.

Шли замаранные люди,

Кто в белилах, кто в чернилах,

Шли забрызганные грязью,

Кто по шею, кто по груди.

Шли – и в землю опускались...

Громко каркали вороны,

На болоте выла вьюга

И лягушки откликались.

На кладбище

Я лежу себе на гробовой плите,

Я смотрю, как ходят тучи в высоте,

Как под ними быстро ласточки летят

И на солнце ярко крыльями блестят.

Я смотрю, как в ясном небе надо мной

Обнимается зеленый клен с сосной,

Как рисуется по дымке облаков

Подвижной узор причудливых листов.

Я смотрю, как тени длинные растут,

Как по небу тихо сумерки плывут,

Как летают, лбами стукаясь, жуки,

Расставляют в листьях сети пауки...

Слышу я, как под могильною плитой

Кто-то ежится, ворочает землей,

Слышу я, как камень точат и скребут

И меня чуть слышным голосом зовут:

«Слушай, милый, я давно устал лежать!

Дай мне воздухом весенним подышать,

Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,

Дай расправить мне придавленную грудь.

В царстве мертвых только тишь да темнота,

Корни цепкие, да гниль, да мокрота,

Очи впавшие засыпаны песком,

Череп голый мой источен червяком,

Надоела мне безмолвная родня.

Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»

Я молчал и только слушал: под плитой

Долго стукал костяною головой,

Долго корни грыз и землю скреб мертвец,

Копошился и притихнул наконец.

Я лежал себе на гробовой плите,

Я смотрел, как мчались тучи в высоте,

Как румяный день на небе догорал,

Как на небо бледный месяц выплывал,

Как летали, лбами стукаясь, жуки,

Как на травы выползали светляки...

«Ходит ветер избочась...»

Ходит ветер избочась

Вдоль Невы широкой,

Снегом стелет калачи

Бабы кривобокой.

Бьется весело в гранит,

Вихри завивает

И, метелицей гудя,

Плачет да рыдает.

Под мостами свищет он

И несет с разбега

Белогрудые холмы

Молодого снега.

Под дровнишки мужика

Все ухабы сует,

Кляче в старые бока

Безотвязно дует.

Он за валом крепостным

Воет жалким воем

На соборные часы

С их печальным боем:

Много близких голосов

Слышно в песнях ваших,

Сказок муромских лесов,

Песен дедов наших!

Ходит ветер избочась

Вдоль Невы широкой,

Снегом стелет калачи

Бабы кривобокой.

«Ночь. Темно. Глаза открыты...»

Ночь. Темно. Глаза открыты,

И не видят, но глядят;

Слышу, жаркие ланиты

Тонким бархатом скользят.

Мягкий волос, набегая,

На лице моем лежит,

Грудь, тревожная, нагая,

У груди моей дрожит.

Недошептанные речи,

Замиранье жадных рук,

Холодеющие плечи...

И часов тяжелый стук.

Думы

«Да, я устал, устал, и сердце стеснено...»

Да, я устал, устал, и сердце стеснено!

О, если б кончить как-нибудь скорее!

Актер, актер... Как глупо, как смешно!

И что ни день, то хуже и смешнее!

И так меня мучительно гнетут

И мыслей чад, и жажда снов прошедших,

И одиночество... Спроси у сумасшедших,

Спроси у них – они меня поймут!

«Да, нет сомненья в том, что жизнь идет вперед...»

Да, нет сомненья в том, что жизнь идет вперед

И то, что сделано, то сделать было нужно.

Шумит, работает, надеется народ;

Их мелочь радует, им помнить недосужно...

А все же холодно и пусто так кругом,

И жизнь свершается каким-то смутным сном,

И чуется сквозь шум великого движенья

Какой-то мертвый гнет большого запустенья;

Пугает вечный шум безумной толчеи

Успехов гибнущих, ненужных начинаний

Людей, ошибшихся в избрании призваний,

Существ, исчезнувших, как на реке струи...

Но не обманчиво ль то чувство запустенья?

Быть может, устают, как люди, поколенья,

И жизнь молчит тогда в каком-то забытьи.

Она, родильница, встречает боль слезами

И ловит бледными, холодными губами

Живого воздуха ленивые струи,

Чтобы, заслышав крик рожденного созданья,

Вздохнуть и позабыть все, все свои страданья!

Невменяемость

Есть в земном творении облики незримые,

Глазу незаметные, чудеса творящие,

Страшно ненавистные, горячо любимые,.

Целый мир обманчивый в этот мир внося

В жизни человеческой, в важные мгновения,

Облики незримые вдруг обозначаются,

В обаянье подвига, в злобе преступления

Нежданно, негаданно духом прозреваются.

С ними все незримое видимым становится,

В гробовом молчании разговоры слышатся,

Что-то небывалое в жизнь вступить готовится,

Все основы мыслей, как тростник, колышутся...

Человек решается... и в его решении

Мир несуществующий в обликах присутствует,

Он зовет на подвиги, тянет к преступлению

И, совсем по-своему вразумив, напутствует...

Нас двое

Никогда, нигде один я не хожу,

Двое нас живут между людей:

Первый – это я, каким я стал на вид,

А другой – то я мечты моей.

И один из нас вполне законный сын;

Без отца, без матери – другой;

Вечный спор у них и ссоры без конца;

Сон придет – во сне все тот же бой.

Потому-то вот, что двое нас, – нельзя,

Мы не можем хорошо прожить:

Чуть один из нас устроится – другой

Рад в чем может только б досадить!

«Когда бы как-нибудь для нас возможным стало...»

Когда бы как-нибудь для нас возможным стало

Вдруг сблизить то, что в жизни возникало

На расстояньях многих-многих лет, —

При дикой красоте негаданных сближений

Для многих чувств хотелось бы прощений...

Прощенья нет, но и забвенья нет.

Вот отчего всегда, везде необходимо

Прощать других... Для них проходит мимо

То, что для нас давным-давно прошло,

Что было куплено большим, большим страданьем,

Что стало ложью, бывши упованьем,

Явилось светлым, темным отошло...

«За то, что вы всегда от колыбели лгали...»

За то, что вы всегда от колыбели лгали,

А может быть, и не могли не лгать;

За то, что, торопясь, от бедной жизни брали

Скорей и более, чем жизнь могла вам дать;

За то, что с детских лет в вас жажда идеала

Не в меру чувственной и грубою была,

За то, что вас печаль порой не освежала,

Путем раздумия и часу не вела;

Что вы не плакали, что вы не сомневались,

Что святостью труда и бодростью его

На новые труды идти не подвизались,

Обманутая жизнь – не даст вам ничего!

В больнице всех скорбящих

Еще один усталый ум погас...

Бедняк играет глупыми словами...

Смеется!.. Это он осмеивает нас,

Как в дни былые был осмеян нами.

Слеза 'мирская в людях велика!

Велик и смех... Безумные плодятся...

О, берегитесь вы, кому так жизнь легка,

Чтобы с безумцем вам не побрататься!

Чтоб тот же мрак не опустился в вас;

Он ближе к нам, чем кажется порою...

Да кто ж, поистине, скажите, кто из нас

За долгий срок не потемнел душою?

LUX AETERNA[1]

Когда свет месяца бесстрастно озаряет

Заснувший ночью мир и все, что в нем живет,

Порою кажется, что свет тот проникает

К нам, в отошедший мир, как под могильный свод.

И мнится при луне, что мир наш – мир загробный,

Что где-то, до того, когда-то жили мы,

Что мы – не мы, послед других существ, подобный

Жильцам безвыходной, таинственной тюрьмы.

И мы снуем по ней какими-то тенями,

Чужды грядущему и прошлое забыв,

В дремоте тягостной, охваченные снами,

Не жизнь, но право жить как будто сохранив...

В Киеве ночью

Спит пращур городов! А я с горы высокой

Смотрю на очерки блестящих куполов,

Стремящихся к звездам над уровнем домов,

Под сенью темною, лазурной и стоокой.

И Днепр уносится... Его не слышу я,

За далью не шумит блестящая струя.

О нет! Не месяц здесь живой красе причина!

Когда бы волю дать серебряным лучам

Скользить в безбрежности по темным небесам,

Ты не явилась бы, чудесная картина,

И разбежались бы безмолвные лучи,

Чтоб сгинуть, потонуть в неведомой ночи.

Но там, где им в пути на землю пасть случилось,

Чтобы светить на то, что в тягостной борьбе,

Так или иначе, наперекор судьбе,

Бог ведает зачем, составилось, сложилось —

Иное тем лучам значение иметь:

В них мысль затеплилась! Ей пламенем гореть!

Суть в созданном людьми, их тяжкими трудами,

В каменьях, не в лучах, играющих на них,

Суть в исчезанье сил, когда-то столь живых.

Сил, возникающих и гибнущих волнами, —

А кроткий месяц тут, конечно, ни при чем

С его бессмысленным серебряным лучом.

На публичном чтении

Когда великий ум в час смерти погасает,

Он за собою вслед потомству оставляет,

Помимо всяких дел, еще и облик свой,

Каким он в жизни стал за долгою борьбой.,

И вот к нему тогда радетели подходят

И, уверяя всех, что память мертвых чтут,

В душе погаснувшей с фонариками бродят,

По сокровеннейшим мечтам ее снуют, —

В догадках, вымыслах и выводах мудреных

Кощунствуют при всех и, на правах ученых,

В любезном чаянье различных благостынь

Немытою рукой касаются святынь...

«Я задумался и – одинок остался...»

Я задумался и – одинок остался;

Полюбил и – жизнь великой степью стала;

Дружбу я узнал и – пламя степь спалило;

Плакал я и – василиски нарождались.

Стал молиться я – пошли по степи тени;

Стал надеяться и – свет небес погаснул;

Проклял я – застыло сердце в страхе;

Я заснул – но не нашел во сне покоя...

Усомнился я – заря зажглась на небе,

Звучный ключ пробился где-то животворный,

И по степи, неподвижной и алкавшей,

Поросль новая в цветах зазеленела...

Будущим могиканам

Да, мы, смирясь, молчим... в конце концов —

бесспорно!..

Юродствующий век проходит над землей,

Он развивает ум старательно, упорно

И надсмехается над чувством и душой.

Ну, что ж? Положим так, что вовсе не позорно

Молчать сознательно, но заодно с толпой;

В веселье чувственности сытой и шальной

Засмеивать печаль и шествовать покорно!

Толпа всегда толпа! В толпе себя не видно;

В могилу заодно сойти с ней не обидно;

Но каково-то тем, кому судьба – стареть

И ждать, как подрастут иные поколенья

И окружат собой их, ждущих отпущенья,

Последних могикан, забывших умереть!

«Кто вам сказал, что ровно половина...»

Кто вам сказал, что ровно половина

Земли, та именно, что в ночь погружена,

Где темнота царит, где звезды светят зримо,

Вся отдана успокоенью сна?

Бессонных множество! Смеясь или кляня,

Они проводят в ночь живую ярость дня!

Кто вам сказал, что ровно половина

Земли вертящейся объята светлым днем?

А все образчики классической дремоты,

Умов, охваченных каким-то столбняком?

Нет! Полон день земли, в котором бьемся мы,

Духовной полночью, смущающей умы.

«Где только крик какой раздастся иль стенанье...»

Где только крик какой раздастся иль стенанье —

Не все ли то равно: родной или чужой —

Туда влечет меня неясное призванье

Быть утешителем, товарищем, слугой!

Там ищут помощи, там нужно утешенье,

На пиршестве тоски, на шабаше скорбей,

Там страждет человек, один во всем творенье,

Кружась сознательно в волнении зыбей!

Он делает круги в струях водоворота,

Бессильный выбраться из бездны роковой,

Без права на столбняк, на глупость идиота

И без виновности своей или чужой!

Ему дан ум на то, чтоб понимать крушенье,

Чтоб обобщать умом печали всех людей

И чтоб иметь свое, особенное мненье

При виде гибели, чужой или своей!

«Где только есть земля, в которой нас зароют...»

Где только есть земля, в которой нас зароют,

Где в небе облака свои узоры ткут,

В свой час цветет весна, зимою вьюги воют,

И отдых сладостный сменяет тяжкий труд.

Там есть картины, мысль, мечтанье, наслажденье,

И если жизни строй и злобен и суров,

То все же можно жить, исполнить назначенье;

А где же нет земли, весны и облаков?

Но если к этому прибавить то, что было,

Мечты счастливые и встречи прежних лет,

Как, друг за дружкою, то шло, то проходило,

Такая-то жила, такой-то не был сед;

Как с однолетками мы время коротали,

Как жизни смысл и цель казалися ясней, —

Вы вновь слагаетесь, разбитые скрижали

Полузабывшихся, но не пропавших дней.

«Край, лишенный живой красоты...»

Край, лишенный живой красоты,

В нем намеки одни да черты,

Все неясно в нем, полно теней,

Начиная от самых людей;

Если плачут – печаль их мелка,

«Если любят – так любят слегка,

Вял и медлен неискренний труд,

Склад всей жизни изношен и худ,

Вечно смутен, тревожен их взгляд,

Все как будто о чем-то молчат...

Откровенной улыбки в них нет,

Ласки странны, двусмыслен совет...

Эта бледность породы людской

Родилась из природы самой:

Цепи мелких, пологих холмов,

Неприветные дебри лесов,

Реки, льющие волны сквозь сон,

Вечно серый, сырой небосклон...

Тяжкий холод суровой зимы,

Дни, бессильные выйти из тьмы,

Гладь немая безбрежных равнин —

Ряд не конченных кем-то картин...

Кто-то думал о них, рисовал,

Бросил кисти и сам задремал...

На судоговоренье

Там круглый год, почти всегда,

В угрюмом здании суда,

Когда вершить приходит суд,

Картины грустные встают;

Встают одна вослед другой,

С неудержимой быстротой,

Из мыслей, слов и дел людских,

В чертах, до ужаса живых...

И не один уж ряд имен

В синодик скорбный занесен,

И не с преступников одних

Спадают вдруг личины их:

Простой свидетель иногда

Важней судимых и суда;

Важней обоих их порой

Мы сами, в общем, всей толпой!

Но в грудах всяких, всяких дел,

Подлогов, взломов, мертвых тел,

Бессильной воли, злых умов,

Уродства чувств и фальши слов

И бесконечных верениц

Холодных душ и нервных лиц, —

Заметна общая черта:

Незрелой мысли пустота!

Воплощение зла

Читали ль вы когда, как Достоевский страждет,

Как в изученье зла запутался Толстой?

По людям пустозвон, а жизнь решений жаждет,

Мышленье блудствует, безжалостен закон...

Сплелись для нас в венцы блаженства и мученья,

Под осененьем их дают морщины лбы;

Как зримый признак их, свой венчик отпущенья

Уносим мы с собой в безмолвные гробы.

Весь смутный бред страстей, вся тягота угара,

Весь жар открытых ран, все ужасы, вся боль —

В могилах гасятся... Могилы – след пожара —

Они, в конце концов, счастливая юдоль!

А все же надобно бороться, силы множить,

И если зла нельзя повсюду побороть,

То властен человек сознательно тревожить

Его заразную губительную плоть.

Пуская мысль на мысль, деянье на деянье,

В борьбе на жизнь и смерть слагать свои судьбы...

Ведь церковь божия, вещая покаянье,

Не отрицает прав возмездья и борьбы.

Зло не фантастика, не миф, не отвлеченность!

Добро – не звук пустой, не призрак, не мечта!

Все древле бывшее, вся наша современность

Полна их битвами и кровью залита.

Ни взвесить на весах, ни сделать измеренья

Добра и зла – нельзя, на то нет средств н сил.

Забавно прибегать к чертам изображенья;

Зачем тут – когти, хвост, Молох, Сатаниил?

Легенда древняя зло всячески писала.

По-своему его изображал народ,

Испуганная мысль зло в темноте искала,

В извивах пламени и в недрах туч и вод.

Зачем тут видимость, зачем тут воплощенья,

Явленья демонов, где медленно, где вдруг —

Когда в природе всей смысл каждого движенья —

Явленье зла, страданье, боль, испуг...

И даже чистых дум чистейшие порывы

Порой отравой зла на смерть поражены,

И кажутся добры, приветливы, красивы

Все ухищрения, все козни сатаны.

Как света луч, как мысль, как смерть, как тяготенье,

Как холод и тепло, как жизнь цветка, как звук —

Зло несомненно есть. Свидетель – все творенье!

Тут временный пробел в могуществе наук:

Они покажут зло когда-нибудь на деле...

Но был бы человек и жалок и смешон,

Признав тот облик зла, что некогда воспели

Дант, Мильтон, Лермонтов, и Гете, и Байрон!

Меняются года, мечты, народы, лица,

Но вся земная жизнь, все, все ее судьбы —

Одна-единая мельчайшая частица

Борьбы добра и зла и следствий той борьбы!

На Патмосе, в свой день, великое виденье

Один, из всех людей, воочию видал —

Борьбы добра и зла живое напряженье...

Пал ниц... но – призванный писать – живописал!

В костеле

Толпа в костеле молча разместилась.

Гудел орган, шла мощная кантата,

Трубили трубы, с канцеля светилось

Седое темя толстого прелата;

Стуча о плиты тяжкой булавою,

Ходил швейцар в галунном, красном платье;

Над алтарем, высоко над стеною

В тени виднелось Рубенса «Распятье»...

Картина ценная лишь по частям видна:

Христос, с черневшей раной прободенья,

Едва виднелся в облаке куренья;

Ясней всего блистали с полотна:

Бока коня со всадником усатым,

Ярлык над старцем бородатым

И полногрудая жена....

На рауте

Людишки чахлые, – почти любой с изъяном!

Одно им нужно: жить и не тужить!

Тут мальчик с пальчик был бы великаном,

Когда б их по уму и силе чувств сравнить.

А между тем все то, что тешит взоры,

Все это держится усильями подпор:

Не дом стоит – стоят его подпоры;

Его прошедшее – насмешки и позор!

И может это все в одно мгновенье сгинуть,

Упорно держится бог ведает на чем!

Не молотом хватить, – на биржу вексель кинуть —

И он развалится, блестящий старый дом...

В театре

Они тень Гамлета из гроба вызывают,

Маркиза Позы речь на музыку кладут,

Христа-Спасителя для сцены сочиняют,

И будет петь Христос так, как и те поют.

Уродов буффонад с хвостатыми телами,

Одетых в бабочек и в овощи земли,

Кривых подагриков с наростами, с горбами

Они на божий свет, состряпав, извлекли.

Больной фантазии больные порожденья,

Одно других пошлей, одно других срамней,

Явились в мир искусств плодами истощенья

Когда-то здравых сил пролгавшихся людей.

Толпа валит смотреть. Причиною понятной

Все эти пошлости нетрудно объяснить:

Толпа в нелепости, как море, необъятной,

Нелепость жизни жаждет позабыть.

«Да, трудно избежать для множества людей...»

Да, трудно избежать для множества людей

Влиянья творчеством отмеченных идей,

Влиянья Рудиных, Раскольниковых, Чацких,

Обломовых! Гнетут!.. Не тот же ль гнет цепей,

Но только умственных, совсем не тяжких, братских...

Художник выкроил из жизни силуэт;

Он, собственно, ничто, его в природе нет!

Но слабый человек, без долгих размышлений,

Берет готовыми итоги чуждых мнений,

А мнениям своим нет места прорасти, —

Как паутиною все затканы пути

Простых, не ломаных, здоровых заключений,

И над умом его – что день, то гуще тьма

Созданий мощного, не своего ума...

Женщина и дети

«Будто месяц с шатра голубого...»

Будто месяц с шатра голубого,

Ты мне в душу глядишь, как в ручей...

Он струится, журча бестолково

В чистом золоте горних лучей.

Искры блещут, что риза живая...

Как был темен и мрачен родник —

Как зажегся ручей, отражая

Твой живой, твой трепещущий лик!..

«Ты сидела со мной у окна...»

Ты сидела со мной у окна.

Все дома в темноте потонули.

Вдруг глядим: заалела стена,

Искры света по окнам мелькнули.

Видим: факелы тащат, гербы,

Ордена на подушках с кистями,

В мрачных ризах шагают попы

И чернеют в огнях клобуками;

Дроги, гроб! И от гроба в огне

Будто зарево нас освещало...

Ты так быстро склонилась ко мне,

Жить желая во что бы ни стало!

«О, в моей ли любви не глубоко...»

О, в моей ли любви не глубоко!

Ты мне в сердце, голубка, взгляни:

Сколько зависти в нем и порока?!

И какие пылают огни?!

В тех великих огнях, недвижима,

Вся в священном дыму алтарей,

Ты, как 'идол пылающий, чтима

Беспредельной любовью моей...

«Мне ее подарили во сне...»

Мне ее подарили во сне;

Я проснулся – и нет ее! Взяли!..

Слышу: ходят часы на стене, —

Встал и я, потому что все встали.

И брожу я весь день, как шальной,

И где вижу, что люди смеются, —

Мнится мне: это смех надо мной,

Потому что нельзя мне проснуться!

Невеста

В пышном гробе меня разукрасили, —

А уж я ли красой не цвела?

Восковыми цветами обставили, —

Я и так бесконечно светла!

Медью темной глаза– придавили мне —

Чтобы глянуть они не могли;

Чтобы сердце во мне не забилося, —

Образочком его нагнели!

Чтоб случайно чего не сказала я, —

Краткий срок положили – три дня!

И цветами могилу засыпали,

И цветы придушили меня...

«Я ласкаю тебя, как ласкается бор...»

Я ласкаю тебя, как ласкается бор

Шумной бурею, в темень одетой!

Налетает она, покидая простор,

На устах своих с песней запетой.

Песня бури сильна! Чуть в листву залетит —

Жизнь лесную до недр потрясает,

Рвет умершую ветвь, блеклый лист не щадит,

Все отжившее наземь кидает...

И ты бурю за песню ее не кори,

Нет в ней злобы, любви к разрушенью:

Очищает прогалины краскам зари

И простор соловьиному пенью...

«Тебя он в шутку звал старушкой...»

Тебя он в шутку звал старушкой,

Тобою жил для добрых дел,

Тобой был весел за пирушкой,

Тобой был честен, горд и смел!

В него глаза твои светили...

Так луч, в глубь церкви заронен,

Идет по длинной ленте пыли

Играть под ризами икон.

Погасла ты, и луч затмился,

Мрак человека обуял,

И не поверить: как светился

В той тьме кромешной – идеал?!

В бурю

Я приехал к тебе по Леману;

И сердит, и взволнован Леман!

И оделись Савойские Альпы

В темно-серый, свинцовый туман.

В небесах разыгралася буря,

Из ущелий гудят голоса;

Опалил мне лицо мое ветер,

Растрепал он мои волоса...

И гуляли могучие волны,

Я над ними веселый скользил

И с вершин их по пенистым скатам

Глубоко, глубоко уходил.

Буря шла и в тревожном величье

Раздавить собиралась меня;

Только смерть от меня сторонилась —

Был я весел и полон огня.

И я верил, что мне не погибнуть,

Что я кончу назначенный путь,

Что я должен предстать пред тобою,

И нельзя мне, нельзя утонуть!

«Вот она, моя дорога...»

Вот она, моя дорога, —

В даль далекую манит...

Только – с ивой у порога

Подле домик твой стоит.

Точно руки, простирает

Ива ветви вдоль пути

И пройти мне в даль мешает,

Чуть задумаю пройти.

Днем пытался – сил не хватит...

Ночью... Ночью я бы мог,

Да вот тут-то кто-то схватит

И поставит на порог.

Ну и взмолишься у двери:

Ты пусти меня, пусти!

Ночь... разбойники и звери

Разгулялись на пути!

«В костюме светлом Коломбины...»

В костюме светлом Коломбины

Лежала мертвая она,

Прикрыта вскользь, до половины,

Тяжелой завесью окна.

И маска на сторону сбилась;

Полуоткрыт поблекший рот...

Чего тем ртом не говорилось?

Теперь он в первый раз не лжет!

«Во всей красе, на утре лет...»

Во всей красе, на утре лет

Толпе ты кажешься виденьем!

Молчанье первым впечатленьем

Всегда идет тебе вослед!

Тебе дано в молчанье этом

И в удивлении людей

Ходить, как блещущим кометам

В недвижных сферах из лучей.

И, как и всякая комета,

Смущая блеском новизны,

Ты мчишься мертвым комом света

Путем, лишенным прямизны!

«В красоте своей долго старея...»

В красоте своей долго старея,

Ты чаруешь людей до сих пор!

Хороши твои плечи и шея,

Увлекателен, быстр разговор.

Бездна вкуса в богатой одежде;

В обращеньи изящно-вольна!

Чем же быть ты должна была прежде,

Если ты и теперь так пышна?

В силу хроник, давно уж открытых,

Ты ходячий, живой мавзолей

Ряда целого слуг именитых,

Разорившихся в службе твоей!

И гляжу на тебя с уваженьем:

Ты финансовой силой была,

Капиталы снабдила движеньем

И, как воск, на огне извела!

«Часть бесконечности – в прошлое год закатился...»

Часть бесконечности – в прошлое год закатился...

Женщину знаю одну; кто она – не скажу, я солгу!

К Новому году каким бы желаньем я ей прислужился?

Что бы сказал из того, что желать и сказать я могу?!

Я бы сказал, подойдя к ней, смотря в ее глазки,

Я бы сказал ей, как будто отец своей дочке родной:

«Слушай! Останься, как эта царевна таинственной сказки, —

Неизменяема временем с вечной своей красотой!

Все хорошо у тебя, потому что сама ты не знаешь,

Что хорошо у тебя... Ты живешь, как живется тебе;

Ты говоришь – так, как думаешь; думаешь так, как

мечтаешь...

Это так редко, родная... О, будь благодарна судьбе,!

Будь благодарна за то, что пока в тебе чувство играло,

Сердце оно не разбило, слезой не ослабило глаз...

Сильное чувство, родная, тебя до сих пор миновало;

Истинно сильное чувство родится один только раз!

Нет, я не смел бы, отдавшись тебе, обязать быть моею!

Если не мне, так другим освещай долгий путь...

Ты... ты из тех, что прекрасны свободой своею;

Этой свободы лишить – значит то же, что смертью

дохнуть!..

Жизнь ли моя виновата, а может, и сам я причина, —

Только – тебе я не ровень... Я знаю: я весь —

полутень;

Я точно родина наша – безбрежная гладь да равнина,

Только местами сияют кресты на церквах деревень».

«Слышишь: поют по окрестности птицы...»

Слышишь: поют по окрестности птицы;

Вдоль по дороге колеса стучат;

Ясно несется к нам в блеске денницы

Звук колокольчиков вышедших стад.

Видишь, как тень под древесною сенью

Кружевом ходит и быстро скользит...

Видишь: трава под подвижною тенью

Тоже колышется, гнется, блестит!

О, отвечай мне! В желаньях могучих

Сердце в груди так восторженно бьет!

Да! Под сиянием глаз твоих жгучих

Всеми цветами душа зацветет!

О, отвечай! И, забывши тревогу,

Так буду счастлив я с этого дня,

Так буду весел, что людям и богу

Весело будет глядеть на меня!

Облик песни

Ты запой, ребенок милый,

Песню... Как ее слова?

Ту, что, помнишь, мать певала,

Как была она жива.

Я той песни, славной песни,

Забываю склад и лад,

Ты же всю, малютка, помнишь...

Пой, дитя, я слушать рад.

Пой, а я по синим глазкам

И по голосу – начну

Вспоминать, сзывать и строить

Золотую старину...

Пусть звучит, плывет и блещет

Из-за слез моих очей

По тебе, мой сиротинка,

Облик матери твоей.

Колыбельная песенка

Ты засни, засни, моя милая,

Дай подушечку покачаю я,

Я головушку поддержу твою

И тебя, дитя, убаюкаю.

Тихий детский сон, ты приди, сойди,

Наклонися к ней, не давя груди,

Не целуй до слез, не пугай дитя, —

Учи ласкою, вразумляй шутя.

Жизнь учить начнет, против воли гнет,

Вразумит тогда, как всего сомнет,

Зацелует в смерть, заласкает в бред

И, позвав цвести, не допустит в цвет...

Ночь темна, молчит, смотрит букою?!

Хорошо ли так я баюкаю?

Сон спасительный, сон, голубчик мой,

Поскорей отца от дитяти скрой!..

Не может быть

О, неужели он, он – этот скарб и хлам

Надежд, по счастью для людей, отживших,

Больных страстей, так. страшно говоривших,

Сил, устремлявшихся к позорнейшим делам, —

Вот этот человек, – таким же был когда-то,

Как этот сын его, прелестное дитя,

В котором, грезами неведенья объято,

Сознанье теплится, играя и блестя!

В котором поступь, взгляд, малейшие движенья

Полны такой простой, изящной красоты!

В уме которого все мысли, все мечты

Одни лишь светлые, счастливые виденья,

А чувства – отпрыски тепла и тишины

Какой-то внутренней, чудеснейшей весны! —

Дитя, что молится так искренне, так свято

И говорит с людьми от третьего лица...

О, чтоб отец таким же был когда-то!..

Ищите вы ему не этого отца...

«Словно как лебеди белые...»

Словно как лебеди белые

Дремлют и очи сомкнули,

Тихо качаясь над озером, —

Так ее чувства уснули...

Словно как лотосы нежные,

Лики сокрыв восковые,

Спят над глубокой пучиною, —

Грезы ее молодые.

Вы просыпайтеся, лебеди,

Троньте струю голубую!

Вы раскрывайте же, лотосы,

Вашу красу восковую!

В небе заря, утро красное...

Здесь я... и жду пробужденья,

Светом любви озаряемый

В тихой мольбе песнопенья.

Песня лунного луча

Светлой искоркой в окошко

Месяц к девушке глядит...

«Отвори окно немножко». —

Месяц тихо говорит.

Дай прилечь вдоль белых складок

Гостю, лунному лучу,

Верь мне, все придет в порядок,

Чуть над сердцем посвечу!

Успокою все сомненья,

Всю печаль заговорю,

Все мечты, все помышленья,

Даже сны посеребрю!

Что увижу, что замечу,

Я и звездам не шепну,

И вернусь к заре навстречу,

Побледневши, на луну...»

«О, если б мне хоть только отраженье...»

О, если б мне хоть только отраженье,

Хоть слабый свет твоих чудесных снов,

Мне засветило б в сердце вдохновенье,

Взошла заря над теменью годов!

В струях отзвучий ярких песнопений,

В живой любви с тобой объединен,

Как мысль, как дух, как бестелесный гений,

От жизни взят – я перешел бы в сон!

«Погас заката золотистый трепет...»

Погас заката золотистый трепет...

Звезда вечерняя глядит из облаков...

Лесной ручей усилил робкий лепет

И шепот слышится от темных берегов!

Недолго ждать, и станет ночь темнее,

Зажжется длинный ряд всех, всех ее лампад,

И мир заснет... Предстань тогда скорее!

Пусть мы безумные... Пускай лобзанья – яд!

«Ты нежней голубки белокрылой...»

Ты нежней голубки белокрылой,

Ты – рубин блестящий, огневой!

Бедный дух мой, столько лет унылый,

Краской жизни рдеет пред тобой.

В тихом свете кроткого сиянья,

Давних дней в прозрачной глубине

Возникают снова очертанья

Прежних чувств, роившихся во мне.

Можно ль верить – верить ум не смеет! —

Будто этот наших чувств расцвет —

Будет день – пройдет и побледнеет,

Погрузившись в мертвый холод лет...

«Когда, приветливо и весело ласкаясь...»

Когда, приветливо и весело ласкаясь,

Глазами, полными небесного огня.

Ты, милая моя, головкой наклоняясь,

Глядишь на дремлющего в забытьи меня;

Струи младенческого, свежего дыханья

Лицо горячее мне нежно холодят,

И сквозь виденья сна и в шепоте молчанья

Сердца в обоих нас так медленно стучат, —

О, заслони, закрой головкою твоею

Весь мир, прошедшее, смысл завтрашнего дня,

Мечту и мысль... О, заслони ты ею

Меня, мой друг, от самого меня ..

«Я люблю тебя, люблю неудержимо...»

Я люблю тебя, люблю неудержимо,

Я стремлюсь к тебе всей, всей моей душой!

Сердцу кажется, что мир проходит мимо,

Нет, не он идет – проходим мы с тобой.

Жизнь, сближая этих, этих разлучая,

Шутит с юностью нередко невпопад!

Если искреннее обниму тебя я —

Может быть, что нас тогда не разлучат...

Разлука

Ты понимаешь ли последнее прости?

Мир целый рушится и новый возникает...

Найдутся ль в новом светлые пути?

Весь в неизвестности лежит он и пугает.

Жизнь будет ли сильна настолько, чтоб опять

Дохнуть живым теплом мне в душу ледяную?

Иль, может быть, начав как прежде обожать,

Я обманусь, принявши грезу злую

За правду и начав вновь верить, вновь мечтать

О чудной красоте своих же измышлений,

Почту огнем молитвенных стремлений

Ряд пестрых вымыслов, нисколько не святых,

И этим вызову насмешку уст твоих?

«Не погасай хоть ты, – ты, пламя золотое...»

Не погасай хоть ты, – ты, пламя золотое,

Любви негаданной последний огонек!

Ночь жизни так темна, покрыла все земное,

Все пусто, все мертво, и ты горишь не в срок!

Но чем темнее ночь, сильней любви сиянье;

Я на огонь иду, и я идти хочу...

Иду... Мне все равно: свои ли я желанья,

Чужие ль горести в пути ногой топчу,

Родные ль под ногой могилы попираю,

Назад ли я иду, иду ли я вперед,

Неправ я или прав, – не ведаю, не знаю

И знать я не хочу! Меня судьба ведет...

В движеньи этом жизнь так ясно ощутима,

Что даже мысль о том, что и любовь – мечта,

Как тысячи других, мелькает мимо, мимо,

И легче кажутся и мрак, и пустота...

«Весла спустив, мы катились, мечтая...»

Весла спустив, мы катились, мечтая,

Сонной рекою по воле челна;

Наши подвижные тени, качая,

Спать собираясь, дробила волна.

Тени росли, удлиняясь к востоку,

Вышли на берег, на пашни, на лес —

И затерялись, незримые оку,

Где-то, должно быть, за краем небес...

Тени! Спасибо за то, что пропали!

Много бы вас разглядело людей;

Слишком бы много они увидали

В трепетных очерках этих теней...

«Возьмите всё – не пожалею...»

Возьмите всё – не пожалею!

Но одного не дам я взять —

Того, как счастлив был я с нею,

Начав любить, начав страдать!

Любви роскошные страницы —

Их дважды в жизни не прочесть,

Как стае странствующей птицы

На то же взморье не присесть.

Другие волны, нарождаясь,

Дадут отлив других теней,

И будет солнце, опускаясь,

На целый длинный год старей.

А птицам в сроки перелетов

Придется убыль понести,

Убавить путников со счетов

И растерять их по пути...

Из чужого письма

Я пишу тебе, мой добрый, славный, милый,

Мой хороший, ненаглядный мой!

Скоро ль глянет час свиданья легкокрылый,

Возвратятся счастье и покой!

Иногда, когда кругом меня все ясно,

Светлый вечер безмятежно тих,

Как бы я тебя к себе прижала страстно,

Ты, любимец светлых снов моих!

Мне хотелось бы, чтоб все, что сознаю я, .

Став звездой, с вечернею зарей

Понеслось к тебе, зажгло для поцелуя,

Так, как я зажглась теперь тобой!

Напиши ты мне, бывает ли с тобою,

Как со мной, не знаю отчего,

Я стремлюсь к тебе всей, всей моей душою,

Обнимаю я тебя всего...

Напиши скорее: я тебе нужна ли

Так, как ты мне? Но смотри не лги!

Рвешь ли письма, чтоб другие не читали?

Рви их мельче и скорее жги.

И теперь... Но нет, мой зов совсем напрасен;

Сердце бьется, а в глазах темно...

Вижу, почерк мой становится неясен...

Завтра утром допишу письмо...

Приди!

Дети спят. Замолкнул город шумный,

И лежит кругом по саду мгла!

О, теперь я счастлив, как безумный,

Тело бодро и душа светла.

Торопись, голубка! Ты теряешь

Час за часом! Звезд не сосчитать!

Демон сам с Тамарою, ты знаешь,

В ночь такую думал добрым стать...

Спит залив, каким-то духом скован,

Ветра нет, в траве роса лежит;

Полный месяц, словно очарован,

Высоко и радостно дрожит.

В хрустале полуночного света

Сводом темным дремлет сад густой;

Мысль легка, и сердце ждет ответа!

Ты молчишь? Скажи мне, что с тобой?

Мы прочтем с тобой о Паризине,

Песней Гейне очаруем слух...

Верь, клянусь, я твой навек отныне;

Клятву дал я, и не дать мне двух.

Не бледней! Послушай, ты теряешь

Час за часом! Звезд не сосчитать!

Демон сам с Тамарою, ты знаешь,

В ночь такую думал добрым стать...

Лирические

«Дай мне минувших годов увлечения...»

Дай мне минувших годов увлечения,

Дай мне надежд зоревые огни,

Дай моей юности светлого гения,

Дай мне былые мятежные дни.

Дай мне опять ошибаться дорогами,

Видеть их страхи вдали пред собой,

Дай мне надежд невозможных чертогами

Скрашивать жизни обыденный строй;

Дай мне восторгов любви с их обманами,

Дай мне безумья желаний живых,

Дай мне погаснувших снов с их туманами,

Дум животворных и грез золотых;

Дай – и возьми всю уверенность знания,

Всю эту ношу убитых страстей,

Эту обдуманность слов и деяния

В мерном теченьи и в знаньи людей.

Все ты возьми, в чем не знаю сомнения,

В правде моей – разуверь, обмани, —

Дай мне минувших годов увлечения,

Дай мне былые, мятежные дни!..

Бандурист

На Украйне жил когда-то,

Телом бодр и сердцем чист,

Жил старик, слепец маститый,

Седовласый бандурист.

Примечания

1

Вечный свет (лат.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.