Бульдог - Бульдог. В начале пути

А тишина какая! Ни звука. Он прислушался к своему дыханию, но не услышал даже его. Тишина коконом обволокла его со всех сторон, осязаемо, мягко и нерушимо.

– Приплыли, раскудрить твою в качель.

Его голос на этой искрящейся и погруженной в полное безмолвие равнине прозвучал как-то инородно. Разумеется, он тут был впервые, но чувствовал, что человеческим голосам здесь не место. А уж в такой интерпретации и подавно.

– Прости меня, грешного, Господи! – Отчего-то вдруг захотелось повиниться в содеянном.

Повинился. От сердца повинился, без дураков. Ну и что дальше? Что делать-то? Куда идти? По всему получается, что, как он ни стремился спасти свою грешную жизнь, ничего у него не получилось. А может, он сейчас в коме и это его бред? Очень может быть. Вон и костюм отглажен, словно только что получил его из заботливых рук жены, никаких прорех, кровавых пятен. А ведь должны быть, это он точно помнит.

Ну и сколько ему тут торчать? Это же уму непостижимо, вот так вот стоять без дела. Хоть бы ощущения времени не было. Но нет. Время он чувствует, и мало того, от одной только мысли о вынужденном длительном нахождении в этом месте его бросало в дрожь. Не фигурально, а очень даже натурально. Еще и озноб по спине пробежал.

А может, как в той сказке, пойти куда глаза глядят? Можно, да только бесполезно все это. Никаких сомнений по поводу того, что эта заснеженная равнина бесконечна, у него не было. Ну и что это, рай или ад? Да нет, скорее какое-то междумирье. Это что же тогда получается – его грехи пребывают в равновесии с добродетелями и весы не знают, куда качнуться? Допустим. Ну и где, скажите на милость, судьи? Кто решит, куда ему направиться, вниз или вверх?

Ну хоть бы кто-нибудь появился и поставил ему условия, как это бывало в фильмах. Ну там – найди того, кто тебя искренне и от всего сердца любит. Или еще что, чтобы в конце концов определиться с тем, куда его направить. Так ведь нет никого. И не появится, в этом он был уверен. Мало того, его не отпускало ощущение, что ему самому придется принимать решение. Вот только бы еще знать какое.

– Это еще что за хрень?! Бубенцы? Ну да, очень похоже на то, что слышал на Масленицу.

Это он вовремя. Это он в тему. Словно ниоткуда – не из-под земли, а именно что ниоткуда – возникла несущаяся во весь опор тройка вороных, запряженных в белоснежные сани. Кони просто загляденье. Никогда ничего подобного не видел. А главное, как однояйцовые близнецы – черные как смоль, с белыми ромбовидными звездами во лбу.

И все как на картинке. По центру коренной, с развевающейся гривой, гордо несущий большую голову, по бокам пристяжные, отвернув головы в стороны. Вот только на облучке не возница в традиционном русском кафтане с мурмолкой на голове, а какой-то юнец, с красивым лицом и правильными чертами, в треуголке и шитом золотом камзоле. И нескончаемый разбитной перелив бубенцов. И все это великолепие несется прямо на него.

Он уверен, что они не отвернут. Но также не отпускала и уверенность в том, что вот сейчас ему предоставляется тот самый момент выбора – либо оставаться на месте, либо отойти в сторону и ждать дальше. Хуже нет, чем ждать и догонять. Он остался на месте, устремив пристальный и упрямый взор на несущуюся на него во весь опор тройку с бубенцами.

Лошади его не затоптали. Когда до него оставалось совсем немного, когда казалось, что вот-вот по нему пройдутся подкованные копыта, среди звона и тяжелого дыхания лошадей разнесся задорный молодой голос:

– Тпр-ру, залетные!

В лицо ударил вздыбленный снег, обдав прохладой, вслед за ним горячее дыхание лошади, резкий запах конского пота. Странно. А своего дыхания он не ощущал, как не ощущал до этого и никаких запахов. До появления этой странной тройки тут вообще все было каким-то стерильным и неестественным.

Стоп. А ведь верно. Он не чувствовал ничего. А тут и холодный снег, и жаркое дыхание, и запахи. Что бы все это значило? Что это? Никак руки и лицо начало покалывать от мороза? Это что же получается? Все здесь было нереальным до появления вот этого мальчишки. Все. Даже он. Но стоило ему появиться – и все изменилось. Вроде что-то прояснилось. И в то же время вопросов стало еще больше.

А интересно так разодет паренек. Если взять во внимание, что он сам сейчас в костюме, в котором был во время покушения, то что с этим мальцом? Какой-нибудь реконструктор в стиле восемнадцатого века, попавший в беду во время очередного фестиваля. Не факт, конечно, но как вариант… Почему бы и нет. Вот только все одно выходит, что мальчишка куда более реальный персонаж, чем он.

– Ты кто таков? – Голос чистый, звонкий, полный молодости, задора и огня.

– Буров, Сергей Иванович. А вы кто, молодой человек?

– Я тебе не молодой человек, а император Всероссийский Петр.

– Что-то вы не больно похожи на Петра Алексеевича. Ну не могли же художники настолько наврать, – с сомнением произнес Буров.

– Как это не похож? – вдруг растерялся мальчишка. – Петр Алексеевич и есть.

– Да видел я Петра Великого на картинах, там у него лицо совсем другое, опять же волосы у него темные, а ты русоволосый.

– Ну так то дед мой. А моих портретов разве не видел?

Ого! Что это? Зависть с обидой в одном флаконе?

– Погоди. Так ты Петр Второй?

– Ну да, – расправляя плечи, с гордым видом заявил парнишка.

Чудны дела Твои, Господи. Это что же получается, паренек настолько сросся со своим образом, что сам во все поверил? А с другой стороны, отчего-то не было сомнений, что все именно так и есть.

– Что ты тут делаешь? – спросил подросток, и сразу стало понятно: он привык к повиновению и к тому, что на его вопросы непременно отвечают.

– Признаться, и сам не знаю, – развел руками Сергей Иванович.

– А чего дорогу заступил?

– Дорогу? – Буров растерянно огляделся.

Да нет. Ничего не изменилось, как была снежная целина гладкая и девственная, так и есть. Ну прямо как в том анекдоте получается – это когда сидит один на рельсах, подходит к нему другой и говорит: «Подвинься».

– Да тут вроде и нет никакой дороги.

– Может, и нет, – буркнул малец, – но мне прямо надо, а ты дорогу заступил.

– А куда ты едешь?

– Ты как разговариваешь с императором?!

– А ты переедь меня, да и езжай с Богом, – самодовольно скалясь, заявил Буров, отчего-то уверившись, что поступить так этот вздорный мальчишка никак не сможет. Нельзя ему, и все тут. – Ну раз уж давить не станешь…

– К сестре я еду, к Наталии. Она меня ждет, – вдруг перебил его мальчишка, как видно смирившись, что ему не отвязаться от этого странного путника, упорно не желающего уступать дорогу.

– И где она?

– Вестимо где. В раю.

– И что, она звала тебя в гости?

– Не звала. Только сестрица завсегда мне рада была и сейчас обрадуется. Уйди с дороги, Христа ради, Сергей Иванович. – А вот теперь боль и мольба слышатся.

– А куда спешить-то? Там у вас вечность впереди, еще наболтаетесь.

– Устал я. Хочу покоя.

– А вот я, представь себе, хочу волнений, хочу боли, хочу хоть что-нибудь почувствовать, а не эту пустоту. А ведь мне годков куда больше твоего. Но я хочу, а ты устал.

Казалось бы, отойди в сторону. Чего мешать мальчишке, раз уж он принял решение. Но Буров точно знал: поступи он так, и ему опять останется пустота. Белая, неприкаянная, без холода, без запаха – пустота. А вот этого не хотелось категорически. Хотелось снова ощутить себя живым, прожить пусть не свою жизнь, а чужую, но жить, а не блуждать по бесконечной снежной пустыне.

– А ну-ка, подвинься.

Он быстро взобрался на облучок, так что мальчишка не успел ничего предпринять, и в одно мгновение вырвал у него вожжи. Он никогда не управлял лошадьми и даже не представлял, как это делается. Но не мальца же просить, в самом-то деле. Тот поведет сани только в одном направлении. К сестре. Возможно, его безгрешная душа и Бурова увезет из этой заснеженной пустоши в райские кущи, но Сергею Ивановичу туда пока не надо. Он не собирался упускать свой шанс. Призрачный, надуманный, но шанс.

Как ни странно, но лошади с легкостью подчинились новому вознице. Стоило только потянуть вожжами вправо, и тройка пошла в плавный разворот. Описала дугу. Ага. А вот и след, оставленный санями. Вот по нему, значится, и поедем.

– Не хочу-у!!!

Едва осознав, что происходит, парнишка дернулся и вознамерился выскочить из саней, но Буров вцепился в него, как в последнюю надежду, как утопающий за соломинку. Сергей Иванович знал точно: выскочи молодой Петр, упусти он его, и ничего не будет. Ему дали один-единственный шанс, и он сейчас находится рядом, верещит, пытается вырваться, не желая возвращаться туда, где ему было больно.

Не смог. Бурову отчего-то стало стыдно и противно. Он хочет жить, он готов терпеть, страдать, бороться, что-то доказывать себе и остальным. Он ко всему этому готов. А вот этот напуганный мальчик – нет. Сергей остановил лошадей. Отпустил Петра, но против ожиданий тот не убежал, а внимательно смотрел на странного мужчину, который, неловко перевалившись, выбрался из саней.

– Прости меня, мальчик. Правильно молва говорит – на чужих плечах в рай не въедешь. Езжай своей дорогой. С Богом.

– А ты?

– Не знаю. Как Господь повелит, так и будет. Хотя особо верующим я никогда не был. Так что, может, и позабудет обо мне, оставив в этих местах.

– Поехали со мной.

– Нет.

– Почему? Ведь там хорошо. Там не может быть плохо.

– Скорее всего, ты прав. Но если я поеду с тобой к твоей сестре, то обратной дороги мне уже не будет, а здесь… Здесь возможно все. Даже если придется ждать слишком долго, здесь есть надежда.

– Но там все плохо. Там предательство, интриги, боль. Там все лгут. Что там хорошего?

– То, чего нет ни в раю, ни в аду. То, что длится не вечность, а краткий миг. Там жизнь, парень. Там боль, там кровь, там грязь и смрад. Но только там мы живем по-настоящему и узнаем себе цену. А рай или ад – это уже итог. Это вечность. Это то, чего ты заслуживаешь за деяния свои. Но свершить их ты можешь, только будучи живым.

– Меня там все только предавали, лебезили, пресмыкались, а сами за спиной делали то, что им было угодно. А то и вовсе заставляли делать то, чего я не хотел. Все до единого.

– Разве не было того, кто был бы тебе верен, кто любил бы тебя от чистого сердца?

– Только Наталия.

– Сестрица?

– Она.

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

– Эх, молодость. Ты еще ничего не видел, парень. Тебе просто не повезло повстречать тех, кто по-настоящему тебя полюбит и никогда не предаст.

– А ты? Если бы ты поехал со мной? Ты бы меня не предал?

– Нет, парень.

– Мне так многие говорили, но все врали.

– Может, им ты дал не так много. Как можно предать того, кто подарил тебе второй шанс на жизнь? Может, такие и есть, но это не про меня.

– И я должен тебе верить?

– А ты веришь, что если бы я не остановился, то мы непременно вернулись бы к тебе?

Парнишка задумался. Меж бровей пролегла столь неестественно выглядящая на таком молодом лице морщинка. Губы сжались в тонкую линию. Он словно прислушался к своим ощущениям.

– Верю.

– Но я этого не стал делать. Не так ли? Я решил остаться в этой пустоши и пожелал тебе счастливого пути, по твоему выбору. Так что можешь не сомневаться – там у тебя будет хотя бы один, кто никогда и ни за что не предаст. И еще. Только там ты сможешь воздать всем, кто был рядом с тобой, по заслугам, а не беспомощно наблюдать за ними и грызть от отчаяния ногти. Но сейчас ты должен сам решить, по какому пути ты пойдешь. Их у тебя два, и оба открыты. Один несет боль и труды, но позволит все расставить по своим местам. Второй сулит покой и любовь сестры, но не позволит тебе сделать ничего.

– Садись, – вдруг решительно произнес Петр после продолжительного раздумья.

– Я не поеду к твоей сестре, парень, – медленно покачал головой Буров.

– А мы не к сестре. Садись, пока не передумал.

Буров быстро забрался в сани и устроился рядом с молодым императором. Жаль, не его «мерс», ноги не вытянуть. Ну да ничего, как-нибудь.

– Держи. – Петр протянул ему вожжи, предлагая править.

– Нет, парень. Решение твое, тебе и вожжи в руки.

– Я боюсь, что отверну.

– Решать тебе.

– Ты правда не предашь?

– Ни за что.

– Господи, спаси и помилуй! – Парнишка истово перекрестился, как могут только верящие искренне, всем сердцем и душой. – Н-но, залетные!!!

Лошади пошли разом и очень быстро набрали скорость. Студеный ветер обдал тело, с легкостью забираясь под одежду и заставляя ежиться. Буров глянул на Петра. Как видно, и тому сейчас было холодно, но вид решительный. Упрям. Не отвернет.

Вдруг на смену морозному, чистому воздуху пришла духота. Только что мерзшее тело обдало жаром. Белая пустошь растаяла в непроглядной, пугающей и молчаливой мгле…

Ну вот. А как было хорошо. Теперь опять эта боль, выворачивающий наизнанку кашель, жар, зуд в язвах, которые нельзя трогать, чтобы не стать полным страшилищем (так медикус сказывал). А еще все эти лицемеры. Даже Лизка, змея подколодная. Не станет открывать глаза. Не хочет он ничего. Пропади все пропадом. Хочет к Наталии. Не нужен он тут никому. Не любит его никто. А ведь он всех старался оделить своей любовью, одаривал ею щедро, без раздумий.

Что это? Что-то прохладное капнуло на закрытое веко, заставив его слегка вздрогнуть. Вот еще. Только на этот раз на губы. Всхлип? Еще один. Никак рядом кто-то плачет? Лизонька, так ты все же убиваешься по мне! Радость моя ненаглядная!

Петр резко открыл глаза, но тут же поспешил зажмуриться. Все было по-прежнему, стояла ночь, и свечей в его спальне не прибавилось, в этом он был абсолютно уверен, да только свет все одно стеганул по глазам. Переждав пару мгновений, он снова их открыл. Сначала были разноцветные круги, потом взор прояснился. В нос ударили знакомые запахи, правда, сейчас в основном пахло не очень приятно, ладаном и воском, ну да и бог с ним, еще совсем недавно он вообще ничего не чувствовал.

А где Лиза? Он повел глазами и даже нашел в себе силы повернуть голову, чтобы иметь возможность большего обзора. Но комната была пуста. Нет, не так. Здесь не было никого из тех, кого бы он хотел видеть. Вжавшись в стены, с выпученными от ужаса глазами и мелко крестясь – замерли холопы. Двое мужиков в смешно сидящих на них ливреях немецкого покроя и две бабенки. Никак привидение какое узрели.

А глаза-то у всех на мокром месте. Не иначе как слезы лили, пока испуг не пришел. Теперь-то не плачут. Теперь даже как дышать позабыли. Ох и умора. Вот не было бы так хреново, обязательно оборжался бы. А Лизы нет. Да и бог с ней. Горло першит так, что спасу нет.

– Пить, – произнес больной слабым голосом. Настолько слабым, что и не понять, что там прошелестел голосок юного императора.

– Ась? – растерянно пролепетал один из холопов. Ну точно, Васька. Он уже переболел оспой, и медикус его определил ухаживать за Петром, потому как хворь ему не страшна. А ничего, повезло паразиту, только две отметинки остались, одна на подбородке, а другая на виске. Вот бы и ему так. Лучше бы вообще гладкий лик остался, но это пустые мечты. Так пить-то ему дадут аль нет?

– Пить, – чуть громче произнес больной.

– Пить? Пить! Свет наш солнышко Петр Алексеевич! Радость-то какая!

Все четверо разом бросились к постели, рухнув на колени и потянув к нему руки. Холопы, рабы, люди бесправные и подневольные, но именно они искренне и от чистого сердца оплакивали его горькую судьбу. Это их слезы, роняемые на его чело, привели в чувство обеспамятевшего. Знать, все же есть те, кто любит его всей душой. Обидно, что это не те, кому он так щедро раздаривал свою любовь, но и радостно, потому как есть такие, кому он дорог по-настоящему. Народ русский, великий, могучий, многострадальный и сердобольный.

– Васька, шельма. Ты пить-то дашь? – Голос крепчал, хотя все так же оставался слабым и тихим. Но как говорится – смотря с чем сравнивать.

Пить все же поднесли. Не холодная вода, как он надеялся, а теплый сбитень. Ну да оно и понятно, кто же холодное подаст больному-то. Но вот теплый сбитень… Его пить либо горячим, либо холодным, а вот так… Не то. Впрочем, нечего нос морщить, ведь полегчало же, и голос куда как крепче стал. Вот и ладушки.

– Вы чего ревете-то?

– Дык, государь-батюшка ты наш, тя уж соборовали. Думали, помер.

– А вы чего тут?

– Дык обряжаем тебя, Петр Алексеевич.

Василий с готовностью отвечал на все вопросы. Остальные только кивали, продолжали осенять себя крестом и плакали. Вот только слезы эти были слезами неподдельной радости. Он это знал точно, и от этого понимания в груди расплывалось тепло, а тело наливалось силой. Есть зачем жить! Есть ради чего бороться! Пусть все лицемеры, но народ его любит от всего сердца.

– Что же, раз так, знать, долго жить буду.

– Век живи на радость нам, Петр Алексеевич.

– Стой! Кха-кха-кха… – не вынеся резкого окрика, тут же закашлялся Петр.

Подорвавшаяся с места молодка в просторном сарафане встала как вкопанная, опасливо обернувшись к постели больного. В ней явно происходила внутренняя борьба. С одной стороны, она стремилась как можно быстрее принести радостную весть о том, что царь-батюшка не умер вовсе. С другой – не могла ослушаться приказа. А вид страдающего подростка побуждал еще и к тому, чтобы призвать медикуса, который облегчил бы страдания по сути совсем еще мальчишки.

– Никто отсюда не выйдет, – наконец отдышавшись, произнес Петр. – Дайте подумать малость.

Итак. Нужен ли он кому живым? И не захотят ли его придушить, раз уж и соборовать успели? Нет. Это вряд ли. Долгоруковы, те должны вцепиться в него мертвой хваткой. Остерман? Умен, зараза, того веса не имеет, но все же кое-что может. Ему куда лучше, если власть перейдет в другие руки, потому как, подобно Меншикову, Петра он упустил из-под своего влияния. Лиза? Это вообще кукла. Она опасна, только если трон станут прочить ей. Но ведь он не знает, кого там определили в наследники, тестамент он так и не подписал, а чего они там нарешают – бог весть. Может, тетка его сейчас уж примеряется к трону. Тогда она опасна, очень опасна.

Значит, Долгоруковы. Только они смогут обеспечить его безопасность. Но только и среди них нужно уже сейчас сеять раздор. Больно много силы взяли. А как женится император на Катьке ихней, так им и вовсе равных не станет. Опять будут им помыкать направо и налево. С чего начать?

– Василий, призови ко мне Ивана Долгорукова. Только тихо призови. Не говори, что я опамятовался. Дай глотнуть. – Пара глотков теплого сбитня смягчили горло, и подступивший было кашель так и не вырвался наружу. – Как сделать, сам сообрази, да только чтобы один он.

– Все понял, государь. Все исполню. Не изволь сомневаться.

– Ступай. А вы… смените мне рубаху. Мокрая и противная.

Его успели переодеть и протереть взопревшее тело, так что зуд в язвах немного унялся. Не исчез окончательно, куда там, но хотя бы не так докучает, и на том спасибо. Пару раз подступал кашель, и остывающий сбитень уже не так помогал, но выпускать кого-либо из комнаты за горячим он и не подумал.

Он был уверен, что нужно все сделать быстро, а главное неожиданно, чтобы никакая зараза не успела подобраться. Может, и зря все это. Может, и не умыслит против него никто. Но лучше перестраховаться. Появившееся ощущение, что он один посреди вражьего стана, не отпускало.

Наконец в спальню вошел недовольный и взвинченный Иван. Ванька, фаворит и друг сердечный, собутыльник и соратник в делах увеселительных. Совсем недавно он уже предал царственного друга, отдав на растерзание своим родным, а может, он всегда делал все на благо семьи и личное благо. Ладно. Иных все одно нет.

При виде осмысленно взирающего на него государя Иван встал как вкопанный, ноги заметно подогнулись, и он едва удержался от падения, оперевшись о стену. Хорошо хоть Василий оказался сообразительным парнем, успел закрыть дверь за Долгоруковым.

– Тихо, Ваня. Не шуми. Ни к чему это.

– Государь… Петр Алексеевич… Слава тебе господи. Прямо камень с души, – скорее выдохнул, чем произнес Долгоруков, истово осеняя себя крестным знамением.

Хм. А ведь, похоже, не лукавит. Неужели и впрямь так сильно переживал, что пошел на поводу у родственников? А может, просто играет, пытаясь вернуть расположение? Очень может быть. Как, впрочем, и то, что дела для его семьи, а значит и для него лично, оборачиваются не самым лучшим образом. Оживший же император выступит гарантом их безопасности и сохранения влияния. Своя рубаха, как известно, ближе к телу. Ладно. Поглядим.

– Что там за дверями?

– Так трон твой делят. Все думу думают, кого императорской короной венчать.

– Не решили еще, стало быть. Ладно. Об этом потом. Сейчас бы на ноги встать. А там, Бог даст, разберемся. Ты со мной, Иван?

– До гробовой доски, Петр Алексеевич.

– Тогда слушай. Гвардейцы в усадьбе есть?

– Две роты преображенцев. Только батюшка велел их уводить. Но я приказ еще не отдал, – поспешно заверил фаворит.

Ну да, все еще фаворит, но уже не друг. Дружбу ему придется завоевывать по новой. И на этот раз не устройством срамных развлечений, пьянками да охотой, а службой верной и беззаветной. Сумеет переступить через родню алчную, встанет подле императора. Нет. Никогда ему не подняться на большие высоты.

– Офицеров сюда. Только без шума. И гляди, однажды ты уж пошел против меня, второй раз не прощу. И медикуса тоже тащи.

– Все исполню.

Исполнил. Не прошло и пяти минут, как все означенные с ошалелым видом стояли уже перед императором. Нет, не все. Медикус, по-бабьи всплеснув руками и лопоча с характерным акцентом что-то про чудо и невозможность происходящего, кинулся к больному. Петр хотел было отмахнуться, да куда там. Немец все порывался ощупать его с головы до ног, то пальцем живчик на запястье нашарит, то ладонь на лоб возложит. И все приговаривает, приговаривает… негромко так, но неустанно.

В конце концов Петр махнул на него рукой и сосредоточился на преображенцах. Всех четверых он знал лично, по былым охотничьим забавам. Кто бы сомневался, что Ванька приведет на охрану усадьбы роты именно тех командиров, с кем был ранее близок. Оно и к лучшему.

– Господа офицеры, готовы ли вы служить верой и правдой государю вашему?

– Готовы.

– Приказывай, Петр Алексеевич.

– Жизнь положим.

– До последнего вздоха, – наперебой заверили наконец начавшие приходить в себя офицеры. Ничего. Это нормально. Не всякий раз увидишь человека, вернувшегося с того света. Но молодцы, что быстро ориентируются.

– Тогда слушайте приказ, – вяло отмахиваясь от докучающего ему медикуса, все еще слабым голосом продолжил он. – Усадьбу от посторонних очистить немедленно. Всех за ворота. Оставить только холопов, да в количестве необходимом, не более. Измайлов, то твоя забота.

– Слушаюсь, государь.

– Охрана усадьбы на тебе, Волков.

– Слушаюсь, государь.

– Вязов, ты возьмешь под охрану сам дворец и мою спальню.

– Слушаюсь, государь.

– Немедля обговорить с медикусом, кто потребен для созыва консилиума, и всех доставить без промедления. Банин, займешься ты.

– Слушаюсь, государь.

– Иван, передашь господам тайному совету, что до моего выздоровления управление государством возлагаю на них, как оно и было с началом болезни. И еще на тебе общее командование. В усадьбе собрались персоны именитые, в последнее время привыкшие указывать, как быть, даже мне, раскудрить их в качель. Но вы, господа офицеры, просто помните, кому давали присягу на верность и крест в том целовали. Ничего не бойтесь. Я уж был за гранью, но Господь не попустил. Так что я с вами, поживу еще, не сомневайтесь. Пображничали мы, братцы, покуролесили, пора и честь знать. Пришло время послужить матушке-России. Для того мне поначалу нужно на ноги встать. С хворью мы с медикусами справимся, никуда она, клятая, не денется, а остальное от вас зависит. Ступайте.

Глава 3

Первые шаги

Утро было звонким и чистым. В окна, даже через плотные шторы, коими они были прикрыты, пробивался солнечный свет, отчего глаза слегка побаливали. Все за то, что на дворе нынче ясный и безоблачный день, а с ярко-голубого неба на укрытую снегом землю взирает ласковое солнышко. Тепла от того никакого нет, но зато сердце переполняет радость.

А что до звонкого… Так ведь иначе и не скажешь. Все разноголосые певуньи сейчас подались в теплые края, но зато воробьи чирикают без умолку. Парочка даже забралась на подоконник окна его спальни и гомонит непрестанно. Но это не раздражает, а даже наоборот, греет и дарит покой.

А может, все дело в сне. Какой он видел сон! Просыпаться не хотелось. Ему приснилась Наталия. Она была в цветастом сарафане, просторном и легковесном, с платочком, увязанным по-простому, словно и не царского роду, а крестьянка, веселая и беззаботная. Ох как она его ругала! Называла несносным мальчишкой, удумавшим невесть что, решившим сдаться и искать утешения у нее на груди. А ведь неправильно это, потому как он муж и ему полагается быть сильным, а не прятаться за девичью юбку.

Благодарила какого-то Сергея Ивановича за то, что тот наставил на путь истинный ее братца, неразумного и непутевого. Мол, воротил глупенького с полдороги. Просила присмотреть за Петрушей, ее душой и отрадой, оборонить от бед и напастей.

Видел он и этого Сергея Ивановича. Потешный дядька. Толстый и грузный, куда Андрею Ивановичу Остерману. А лицо… Щеки отвисшие, нос пимпочкой, глазки маленькие. Помнится, английский посланник подарил Петру пару щенков выведенной в их стране породы, бульдогами прозываются, так Сергей Иванович, не в обиду ему будь сказано, ну больно уж на него походит. Смех, да и только.

Но как ни забавно он выглядел, как ни странно был одет – слишком просто, без шитья дорогого, кружева и иных излишеств, отчего-то по-настоящему над ним потешаться не хотелось. Наоборот, возникло желание поговорить с ним, порасспрашивать и даже… обнять, припав к широкой груди, и расплакаться на ней благодарными слезами. С чего бы это, ведь не сделал тот ему ничего доброго. Хотя и не отпускало ощущение, что встречались они. Опять же сестрица сказывала, что тот оказал ему услугу неоценимую. Но отчего так – на ум ничего не приходило, хоть головой об стену бейся.

Хотел было поговорить. Растормошить. Но дядька лишь улыбнулся и отошел в сторону. Только и сказал, что еще наговорятся, а вот сестрица не всякий раз в гости захаживает. А потом исчез, истаял, оставив его и Наталию наедине. Ох и наговорились они. От души. Ну совсем как в былые времена, когда она по ночам прибегала к нему и они, укрывшись одним одеялом, чтобы никто не застал, болтали до самого утра.

Вот какое это было радостное и светлое утро. А еще он вдруг ощутил, что жар отступил. И пустулы, язвы оспенные, не так зудят. Не иначе как в ту ночь миновал кризис, и он сейчас пошел на поправку. Хм… Это еще что за словечко такое в голове возникло? И что оно значит? Так то и значит, что излом в болезни случился. Это, наверное, ему учителя сказывали, да он позабыл, а вот теперь вспомнил.

А ночка та веселая выдалась. Ор такой стоял, что мама не горюй. Какими только карами преображенцев ни стращали. Казнью лютой грозились. Требовали, чтобы немедля допустили до государя. Остерман, лиса, громче всех орал, не верил, думал, Долгоруковы его опять обвести вокруг пальца хотят. Ведь было уж, когда болезнь от него да от других скрыли. А тут всем Иван распоряжается. А кто он есть? Долгоруков и есть, сын Алексея Григорьевича, пуще иных в этом деле измазавшегося и стремящегося стать тестем государя.

Пришлось внести коррективы (о, еще одно слово мудреное!) в первоначальные распоряжения, так как даже словам медикуса не поверили. Остерман и митрополит прямо кричали о намерении Долгоруковых осуществить подмену. Мол, не вышло с поддельным тестаментом, так они вон что удумали. Ведь императора соборовали и смерть зафиксировали. Про тестамент Петр сразу на ус намотал, что с того, что безусый пока.

Велел впустить господ из тайного совета, хоть и худо ему было несказанно. Нельзя было иначе. Как видно, в подмену поверили сразу и все. Даже Долгоруковы, считая это делом рук Ивана. Поначалу-то они вопили ничуть не слабее противников. Но как только сориентировались, тут же начали противиться желанию взглянуть на императора. Мол, вьюноша с того света вынулся, а его опять хотят в могилу свести.

Вот только при виде больного, со страдальчески горькой ухмылкой, но живого императора Долгоруковы опешили ничуть не меньше остальных. Окинул он их тогда внимательным взглядом, а потом глянул на Ивана. Тот все понял и, уже не церемонясь, при поддержке гвардейцев попросту выставил всех вон, не считаясь ни с возрастом, ни с положением, ни с родством. Лихо так выставил, в одночасье.

Ваня, Ваня, что же ты за человек такой? Разузнал Петр о тестаменте. Все доподлинно выяснил. Да тут и трудов особых не было. Просто поинтересовался у Василия, которого теперь, как талисман, как крест нательный, собирался при себе держать неотступно. Вляпался-таки друг и фаворит. Подпись Петра на документе подделал, да еще и выкрикнуть успел, мол, вот завещание императора, прочащее на российский престол невесту государеву Катерину, сестру самого Ивана, выходит. А теперь любой приказ с полуслова, с полувзгляда выполнить готов.

Оно вроде и понятно все. Тем более документ Василий сумел раздобыть и передать государю. Да только рубить сплеча Петр не спешил. Тут нужно все обмозговать, остыть, выздороветь, чтобы голова светлая, а не в дурмане, и только потом решать, как быть. Жизнь, она по-разному может диктовать.

Вот взять хотя бы Меншикова Александра Даниловича. Ведь на что человек преданный деду был, а и то умыслил извести дитя императора от полюбовницы, дочери молдавского господаря. О безопасности своей беспокоился. Заговор учинил. Узнал бы дед, и не сносить шельме головы. Но против самого государя даже в мыслях никогда не держал. Живот был готов в любой момент положить.