Дикие

Сестра Кэри сказала, извиняясь:

— Обычно они не плачут. Вообще ничего не делают. Просто сидят дома или стоят, держась за руки, во дворе. Не знаю, как с ними быть. Неизвестность хуже плохих вестей, ведь все висит в воздухе. Раны не заживут, пока о них не узнаешь.

— Где они проведут Рождество? — спросил Гарри.

— Я хочу подождать до окончания школьного семестра, а потом забрать их в Сиэтл. Трое моих детей, может быть, развеселят их.

Гарри не очень верил в это.

— Будьте же благоразумны, Гарри, — повторял Джерри Пирс, барабаня пальцами по столу. Они оставались в зале вдвоем, служащие давно ушли домой.

— То же я мог бы сказать и вам, — отвечал Гарри. Джерри пожал плечами:

— Мы сделали все возможное. Но теперь надо сосредоточиться на делах компании. Многие люди, их работа зависят от нас. Акционеры не будут ждать бесконечно, пока мы будем ломать руки. Это печально, жестоко, но это факт. Надо принять это, Гарри. Гарри медленно заговорил:

— Вы не хотите, чтобы я подключал к этому делу Вашингтон, не так ли? Вы заняли меня этими визитами к переживающим горе родным, чтобы выключить меня из работы и отнять у меня время. Совет использовал меня, чтобы создать у всех иллюзию основательного поиска. Вас бы устроили, Джерри, затянувшиеся, некомпетентные поиски, за время которых вы подтвердили бы свою способность управлять делами компании. Чем дольше вы исполняете обязанности президента, тем дольше можете заниматься президентской работой, чтобы оставаться на ней, даже если пропавших людей никогда не найдут. И подобный розыск не вызовет критики в совете, поскольку отыскать этих людей не в их интересах. Врио вице-президентов хотят стать постоянными вице-президентами, а замначальники — начальниками, ведь так?

Джерри посмотрел на Гарри, стоявшего у большого незашторенного окна на фоне зимнего звездного неба и сказал:

— Мы все оценили ваши усилия, Гарри, но мы видим, что ничего уже не поделаешь. Забудьте этот бойскаутский вздор, и займемся бизнесом. Кончайте ваши приключения и сосредоточьтесь на контракте с Раки как можно быстрее. Мы знаем, что он — сукин сын, но он такой не один, а вы знаете, как с ним вести дело.

Гарри подумал: «А ведь хорошо, что я не отдал ему часов Артура. Еще, пожалуй, оказалось бы, что они „не его“, и тогда их бы подменили или они бы „потерялись“ навсегда».

Глядя на сердитое лицо Гарри, Джерри сказал:

— Может быть, это несколько преждевременно, но здесь растет убежденность, что вас следует ввести в совет. Подумайте, что это значит, Гарри. Акции, престиж, деньги. Вам пора заняться своей карьерой. А это дает большие шансы.

Гарри захотелось дать Джерри по очкам. Неужели Джерри считает его идиотом, не понимающим, что его покупают? Теперь Гарри понял, что самое главное для него — найти Анни. И если она жива, он ее больше не выпустит. Черт возьми, он всегда найдет другую работу.

— Конечно, — сказал он, — я вернусь на Пауи, и как можно скорее. Но я собираюсь продолжать поиски. И вы не помешаете мне, Джерри. У меня ведь есть часы! А это значит, есть что искать!

Утром в четверг 6 декабря Гарри улетел в Лос-Анджелес. Так как на «Кванту» не было мест, он взял билет на «Пан Америкэн», до Сиднея, куда и прилетел в 4.20 дня в субботу. Пятницу он потерял, потому что пересек демаркационную линию времени. Следующие две недели он работал в своем офисе, почти не выходя.

По слухам, циркулировавшим в «Нэксусе», он узнал, что дочь Артура родила мальчика преждевременно, 12 декабря.

В субботу 22-го Гарри снова полетел своим любимым рейсом 6.30 из Сиднея в Сан-Франциско. Самолет приземлился в 6.20 вечера. Ночным рейсом Гарри вылетел в Питтсбург, где в аэропорту ждала машина, чтобы отвезти его к дому Анни. Там он должен был увидеться с ее ребятами и провести с ними Рождество. Гарри взял их с собой в то место в Аллегенских горах, где он ходил на лыжах с их матерью. Конечно, там многое изменилось за двадцать с лишним лет, хотя не было роскоши четырехзвездных отелей. Люди приезжали сюда ходить на лыжах. Вместо нескольких деревянных кабин и будок на одного на лыжной базе появился жилой коттедж, лифты и подъемники, Т-бар, и шестнадцать машрутов. Маршруты были самые экзотические. «Опоссум» и другие маршруты вились от вершины до основания, давая большой выбор. Гарри знал, что нельзя доверять суждению людей о том, как они сами ходят на лыжах: может быть, ребята Анни не так хорошо делают это, как им кажется.

В коттедже он заказал комнату на 6 человек. Ребята ввалились в нее в тяжелых лыжных ботинках и побросали снаряжение на койки. Гарри сказал:

— Прежде чем мы отправимся, я предлагаю: пока не вернемся в город, не говорить ни о чем, кроме лыж,

— Полная амнезия, — проворчал Фред. Гарри кивнул:

— Лыжня требует полного внимания. Вот почему мы здесь.

Гарри снова оглянулся на повороте тропы вниз от сосен. Маленького Роба по-прежнему не видать. Когда они вернутся, он поговорит с ними, чтобы его ждали. И еще надо кое-что сказать сумасшедшему Дэйву. После обеда Гарри видел, как он собирается прыгать с высоты 15 футов. Гарри закричал, чтобы Дэйв этого не делал; тот не прислушался. После почти свободного падения он приземлился так тяжело, что лыжи ушли в снег на восемнадцать дюймов, а палки почти зарылись. Дэйв с трудом выбрался, злобно оглядываясь на Гарри и на братьев, и продолжая спуск, слишком быстро и явно себя не контролируя.

— Все по-разному переживают горе, — мрачно сказал им Гарри. — Но разбиваться на лыжне, по-моему, совершенно бессмысленно. Вашей матери бы это не понравилось.

Вечерело. Гарри посмотрел на небо. Солнце скрылось за тучами. Он снова оглянулся.

Маленькая фигурка Роба появилась из-за сосен. Он передвигался напряженно, рывками и медленно, как черепаха. Когда мальчик приблизился, Гарри понял, что он испуган.

— Что случилось, Роб? У того стучали зубы.

— Я потерял вас перед тем, как тропа дошла до деревьев. Я упал на снег недалеко от трещины. Я знал, что она там, видел последний раз на пути вниз.

Гарри кивнул. Трещина тянулась вниз примерно на сто пятьдесят футов.

— Но ведь ты же должен был быть далеко налево. Роб вздрогнул:

— Я начал скользить. Снег был покрыт льдом, и я не мог остановиться. Я не мог затормозить. Я все скользил, все ближе и ближе к ней. Мне казалось, что мне конец.

— Но этого не случилось!

— Я налетел на высокий сугроб и поэтому остановился. Можно здесь еще немного отдохнуть? Гарри покачал головой:

— Лучше спуститься вниз. Уже поздно. И погляди на небо! Мы пойдем медленно.

На бледном лице мальчика появилось паническое выражение.

— Мне кажется, я не смогу, Гарри!

— Ну-ка дай я тебя разотру. — Гарри снял щапку и надвинул ее на рыжие кудри. Он стал растирать Робу руки по направлению к сердцу, чтобы улучшить кровообращение.

Роб упал на лыжи:

— Я не могу больше идти.

— Брось, — сказал Гарри. — Я не смогу тебя нести, и в темноте в горах не стоит искать носилки, если можно без них обойтись.

Роб, дрожа, качал головой.

Гарри дал ему лыжную палку.

— Обопрись! — Он рывком поставил Роба на ноги и стряхнул с него снег. — А теперь будем потихоньку спускаться. Иди за мной. Старайся смотреть по сторонам, а не только вперед. Расслабься, и пусть лыжи понесут тебя вниз.

И они медленно пошли вниз.

Они ввалились в тяжелых ботинках в коттедж, в царство тепла и света. Они почувствовали запах пунша и услышали трансляцию рождественского гимна: «Бог милостив к вам, господа, и вам никто не страшен…»

— Горячий душ и горячие напитки, — сказал Гарри Робу, помогая смертельно уставшему мальчику разуться.

Подходя к своей комнате, они услышали шум. У двери стояла какая-то женщина и орала:

— Если не прекратится шум, я позову администратора.

Когда Гарри вошел в комнату, ему в лицо попала подушка. Ее бросил в двух сцепившихся между собой братьев Фред. Раздался треск, так как оба свалились на стул.

Гарри бросился вперед и стал разнимать двух здоровяков. Все втроем повалились на пол, образовав живую груду.

— 0-го-го! — заорал от окна Фред и швырнул в дерущихся недопитую банку с пивом. Она ударила Роба по уху, а пиво забулькало по полу.

Роб захлопнул дверь и стал к ней спиной, крича:

— Фред, скотина, ты опять напился!

— А мне осто…дело подавать вам хороший пример! — закричал Фред. — На… нужно нам это Рождество! Что нам праздновать?! — Фред выглядел точно как Дюк на фотографиях в молодости.

Роб потер ухо и крикнул:

— Не приставай ко мне! — Но он не то чтобы разозлился по-настоящему. Он был поражен.

Бедняга Фред переживал больше других братьев. Как старший, он имел дело с юристами и со всем этим дерьмом, и его степень математика не приносила пользы семейным финансам. По каким-то причинам ему не разрешали пользоваться банковским счетом родителей, а как иначе платить прислуге и садовнику?

Билла и Дэйва раздражали неожиданная сверхопека и тревожность Фреда, а Роб хотел, чтобы он перестал пить.

Фред бросил еще одну подушку в дерущихся. Подушка разорвалась, перья разлетелись, как бутафорский снегопад. Роб почувствовал, что сейчас заплачет. Он бросился в ванную и запер дверь. Он убеждал себя, что плачут только маленькие.

Только он один из братьев не хотел верить в гибель родителей. Страшно было представить, что их нет, что они его покинули. Он больше не мог это выносить. Ему было так же плохо, как бывало, когда он был маленький, а мама, заговорившись с кем-нибудь из остальных, уходила вперед. Тогда он кричал: «Подожди меня!» Он помнил болезненное чувство маленького ребенка, которого взрослый оставил без защиты. Но тогда она оборачивалась, улыбалась и ждала его.

Теперь она не вернется. Роб тихо вскрикнул:

— Мне страшно! — неодолимый страх снова захлестнул его, как тогда, на лыжне. Он сел на пол и заплакал.

Гарри удалось наконец разнять Билла и Дэйва. Дэйв повалился в кресло, а Гарри держал рычащего Билла.

Билл чувствовал себя как натянутая до предела струна. Он не был подавлен отчаянием, как Фред, он был озлоблен. Он был зол на весь мир за гибель родителей. Он чувствовал себя обманутым. Он был зол на «Нэксус», не плативший денег их прислуге и пославший отца, да еще вместе с матерью в такое опасное место. Он был зол на всех, кто с симпатией спрашивал: «Ну, какие новости?» или «Ох, Билл, если бы ты знал, как мы тебе сочувствуем…» Пусть держат свои дерьмовые чувства при себе.

Дэйв повесил голову и закрыл лицо руками. Он думал, что ему ни в коем случае не следовало говорить Биллу, что он чувствует. Дэйв, на которого рычал Билл, чувствовал себя прижатым к стенке. Надо было кого-то обругать за гибель родителей, надо было наброситься на кого-то и уничтожить его.

Почему не самого себя? Он даже не спрашивал, было ли путешествие на Пауи опасным… Он ничего не сделал. Его грызла ненависть к самому себе.

Гарри наконец выпустил Билла и сказал:

— Дай мне пива, Фред. Нет, не надо бросать, дружище. — Он поймал злобно брошенную банку.

— Не называй меня «дружище». — Фред знал, что и остальные братья чувствуют то же самое, для них он полупосторонний, который непрощенно решил разделить с ними горе.

Гарри тихо сказал:

— Так не разговаривают с друзьями.

— С чего это нам считать тебя другом? Мы едва знаем тебя.

— Я друг вашей матери, — сказал Гарри, открывая банку и направляясь к ванной. Он позвал: — Выходи,

Роб, будь умницей. Мне нужен горячий душ. И не можешь же ты просидеть там всю ночь.

Чувства Гарри как бы смешались. И если Анни жива, и если они погибли вместе, все равно его любовь к ней должна включать в себя по крайней мере дружеские чувства к этим четырем верзилам. Нет, не так. Роб — хороший мальчик. Но иметь дело с остальными — кажется, в тысячу раз труднее.

Роб открыл дверь и вышел, бледный и печальный.

— Они всегда такие, — грустно сказал он, глядя на кавардак в комнате. — Они раньше такие не были. Они были настоящие парни, правда, — Он чуть слышно добавил: — Как вы.

Гарри кивнул. Он ничего не говорил, но все знали: и ему было горько. Как и они, он привык не говорить о своих чувствах.

Он понимал, что четверо братьев просто не могут никуда деться от своей тяжести. Тоска, казалось, гнет их к земле и парализует.

Гарри повернулся к ним:

— Я хочу вам только сказать, что вашей матери все это было бы не по сердцу. Она любила вас, вложила в вас свою душу, и ей неприятно было бы все это видеть. — Он помолчал. — И вот что еще. Что бы вы, идиоты, ни делали, я должен быть с вами.

Все понимали, почему.

22

СРЕДА, 26 ДЕКАБРЯ 1984 ГОДА

Убив туземного солдата, Пэтти, вместо того чтобы прийти в ужас, просто сказала:

— Это не так плохо, как убить козла на постоялом дворе, — и отказалась добавить еще что-либо.

— Я никогда бы не подумала, что это одержимая чувством вины тютя способна на такое, — сказала Кэри Анни, когда они собирали хворост. — Просто совсем другая девица, а не та безмозглая плакса, которую я помню по Питтсбургу.

— Нет, она не была так уж плоха, — возразила Анни.

— Она всегда делала из мухи слона, — напомнила ей Кэри.

— Только временами, — снова не согласилась Анни.

— У нее всегда была прекрасная причина, чтобы никому не помогать: она слишком занята! — фыркнула Кэри.

У Анни начала разваливаться ее вязанка, и Кэри сказала:

— Если мы свяжем две вязанки посередине, ты сможешь сделать из ротанга петлю вокруг шеи и нести два груза вместо одного. Давай я тебе покажу.

— А Сильвана как изменилась! Раньше она никогда и пальцем не шевелила.

— Да, если бы не Сильвана, в лагере было бы намного неудобнее, — согласилась Анни.

— Помнишь, какой она была снобкой? А теперь горничная и, право, хорошая повариха. — Кэри встала и повесила обе вязанки Анни на шею.

— Возможно, мы всегда были крепче и более ловки, чем думали.

В эту ночь Кэри не могла уснуть. Москиты искусали ей веки, и от раздражения ей не спалось. Сбоку от ее постели во сне бормотала Сильвана. С другой стороны мирно спала Сюзи.

Пока у Джонатана была лихорадка, он спал в пристройке под навесом, а Пэтти пользовалась его кроватью. Когда же он выздоровел, Пэтти, которая все еще обращалась с Сюзи так, словно она была прокаженная, отказалась вернуться в хижину, где она спала, так что Кэри пришлось разместиться между Сюзи и Сильваной.

Вдруг Сюзи начала хныкать. Кэри вздохнула. Она поняла, что за этим последует. Сюзи, которой даже не было, когда Пэтти зарезала этого солдата, казалось, была больше всех потрясена случившимся.

Сюзи начала визжать.

Кэри скатилась со своей кровати и растрясла Сюзи, заставив ее проснуться.

— Все в порядке, это тебе просто приснилось, — она укачала ее на руках. — Ну, ну, детка, все уже кончено, — шептала она.

— Я не могу… не выношу насилия, — рыдала Сюзи.

— Тогда ты выбрала не тот медклуб.

Сюзи продолжала плакать, отчасти потому, что была зла на себя. Она всегда гордилась тем, что была крутой уличной девчонкой, но когда, зарыв солдата, в лагере внезапно появились окровавленные Джонатан и Пэтти, она припомнила ужас своего детства, который она ощущала, когда слышала тяжелое шаркание отцовских сапог на лестнице. После убийства Сюзи одолевали кошмары с шарканьем сапог, ножами и кровью.

Теперь, прильнув к Кэри, Сюзи вспомнила, как она прижималась к матери на верхнем этаже ветхого, облупившегося дома на Шейдисайд. Днем отец работал в конторе большого сталелитейного завода, а по ночам напивался.

Он бил в основном не ее, а мать, и не каждый вечер, но достаточно часто, чтобы страх и отвратительные предчувствия доминировали в ее детстве. Ложась в постель, она никогда не засыпала сразу. Как только мать укладывала ее и целовала на ночь, Сюзи в своей миккимаусовской пижаме вскакивала и стояла в детской кроватке, прижавшись ухом к стене. Она вслушивалась в пугающую темноту и в еще более пугающие звуки. Она никогда не могла расслышать, о чем говорили родители, но по тону их голосов, угрожающего у отца и умоляющего у матери, могла судить, предотвратит ли заминка насилие. Когда остаться она будет бояться больше, чем убежать, она выскочит в столовую и попросит стакан воды или еще что-нибудь. Иногда это срабатывало.

Ожидание хуже, чем сами побои. К пяти годам Сюзи была так забита, что едва ощущала физическую боль. Надо просто думать о чем-нибудь другом, пока он тебя колотит. Надо мысленно отдалиться от сцены, которую приходится наблюдать, и стоически ждать, когда все это кончится.

Никаких обсуждений в доме не было. Чем меньше она говорила, тем меньше вероятность, что она скажет что-то не так, что бы ни было в какой-то отдельный вечер. Она научилась угадывать его настроение по тому, как он шел по лестнице, научилась желать быть невидимой, спрятаться и лежать. Научилась жить в унижении, беспомощности и чувстве вины, за то, что знала, что не может ничем помочь матери, что должна подчиняться бычьему глазу и потом зализывать раны, когда все кончено: смывать кровь, лечить синяки, тщательно ощупывать нос, чтобы решить, надо ли ей идти в травматологический пункт и врать что-то о том, что она расшиблась о дверь ванны в темноте. Но она никогда не призналась бы в стыде за случившееся, так как публичное унижение было бы еще хуже, чем собственное презрение.

Сюзи никогда не могла понять, почему ее покорная, как корова, мать не могла бросить его и получить развод. Не могла понять, почему в тех случаях, когда им удавалось удрать в ночной одежде на улицу и — прибежать в полицейский участок, никто ничего не делал, а только чесали в голове и говорили: «Семейная ссора». Не могла она понять и того, почему, когда мать наконец набралась смелости уйти, отец совершенно потерялся и расплакался, упрашивая ее остаться, говоря, что она нужна ему, что он любит ее. Мать Сюзи, больше боявшаяся уйти, чем остаться, упала к нему в объятия и осталась. После чего, через неделю, все началось сначала. Сюзи чувствовала бессильный гнев, неспособная понять их взаимную зависимость.

Итак, в какой-то мере Сюзи никогда не была по-настоящему ребенком. Почти с того времени, как она научилась ходить, она привыкла связывать слово «мужчина» с тиранией, насилием и страхом. У нее никогда не было истиных отношений с мужчиной, даже с добродушным, спокойным Бреттом. Если у тебя вообще есть какая-то сила, рассуждала Сюзи, ее надо использовать, чтобы защищать себя, приобретать необходимое и никогда не позволять себе расслабляться. Когда повзрослеешь настолько, что сможешь избавиться от этого ада, ты сделаешь это, несмотря на стыд за то, что оставляешь мать, несмотря на то, что тебя будет преследовать ее полное упрека, безропотное лицо. Ты никогда уже не позовешь ее и захочешь лишь уйти от всего этого и стереть его из своей памяти.

Сюзи сделалась совершенно другим человеком. Она полагала, что оставила позади все следы запуганной маленькой девочки в миккимаусовской пижамке напротив загородки ее детской кроватки. Но она никогда не могла убежать от ощущения предчувствий и ужаса перед лицом насилия, поэтому всякий раз, как она думала, что ей что-то угрожает, она становилась настороженной и колючей, как морской еж.

«Обидчивая» — так называл ее Бретт. Она дрожала, не могла говорить и стояла приросши к земле, стараясь отгородиться от физического насилия, которое так долго преследовало ее прежде.

Кэри гладила Сюзи по голове и говорила в темноте:

Бедная детка, где теперь твоя мама?

— Всего несколько месяцев спустя после того, как я сбежала, она упала с лестницы и разбила голову. Восемь дней комы, а потом ее не стало. После похорон я его не видела. Не могла говорить с ним. — Сюзи вытерла нос тыльной стороной руки. — И не хочу никогда видеть снова этого тощего маленького подонка, — прорыдала она.

— Бедная девочка, — успокаивающе проговорила Кэри.

ЧЕТВЕРГ, 27 ДЕКАБРЯ 1984 ГОДА

Кэри подбирала куски холодных креветок с черепахового панциря и давала счастливо улыбающейся Сюзи.

— Почему это Сюзи достаются лучшие куски, — пожаловалась Пэтти.

— Заткнись, Пэтти, — проговорила Кэри, — иначе я дам тебе тумака, который ты заслуживаешь за свое к ней отношение.

Сильвана и Анни переглянулись и решили не ввязываться.

Пэтти посмотрела на Кэри, но ничего не сказала.

Сильвана глазела на бархатную черноту ночного неба. Звезды были намного ярче и больше, чем на Западе. Глядя вверх, объятая ночью, она чувствовала себя успокоенной. Она частенько просыпалась в три утра и тайком вылезала на вершину утеса в ожиданий зари, наблюдая, как небо постепенно становится бледно-желтым, затем цвета огня по мере появления солнца.

Окунувшись поутру в пруду, Сильвана стояла на краю утеса и наблюдала за птицами, смотрела на аквамариновую воду лагуны, поворачивалась от скал на юге к пышным темным манграм на севере. Затем она слезла вниз и бежала к морю.

Все еще прохладный песок хрустел у нее под ногами, когда она проходила мимо пучков сорных трав, что росли на нем. Если при отливе или еще низком приливе большие валуны были не покрыты, она прыгала с одного на другой, забывая об опасности поскользнуться на скользкой поверхности. Все время она ощущала гипнотический шум моря, облизывающего скалы в своем ритме — искушающем и опасном. Сильвана чувствовала его щедрый дар, получаемый от невидимого дарителя — матери-земли.

Днем Сильвана, почти как другие, не возражала против влажного, солоноватого гнета джунглей. Сейчас, тонкая и гибкая она, как змея проскальзывала через густые зеленые сплетения, наслаждаясь тусклым, мерцающим светом леса, где она получала первобытное удовольствие. Она была спокойна и счастлива, когда дождь прекращался и каждый листочек сиял и сверкал каплями дождя, словно алмазными искрами.

Сильвана, никогда не чувствовавшая себя в Питтсбурге дома, теперь обрела его на Пауи. Она чувствовала себя принадлежащей этому месту. Здесь она обрела мир. Она решила, что не уедет отсюда.

— Не покидай Пауи! — восклицали другие этой ночью. Они сидели на корточках вокруг костра и ожидали восхода луны.

— Не покидайте Тихий океан, — поправила их Сильвана, — я собираюсь вернуться на Фиджи, возможно, попытаюсь сделать что-нибудь полезное там. Когда мы ловили там рыбу два года назад, я упала и растянула лодыжку. Каждый день, пока мы не уехали, местная сестра навещала меня в отеле. Эта сестра поддерживала связь со всеми детьми, которых ей доверили. Она наблюдала, как они растут. Помню, я подумала, как здорово это может быть, посвятить свою жизнь людям, быть действительно нужной. Поэтому вчера вечером я решила, что, когда мы будем возвращаться, я полечу на Фиджи, найду эту сестру и посмотрю, не смогу ли я чем-нибудь ей помочь. Она знает, что делать. Я смогу построить небольшой госпиталь для детей.

— А как же Лоренца? — воскликнула Анни.

— Лоренца замужняя женщина, она теперь не мой ребенок, — с новой живостью проговорила Сильвана. — С Фиджи почти так же легко позвонить в Нью-Йорк, как из Питтсбурга. Я буду прилетать домой дважды в год, и Лоренца может привезти своих детей на Фиджи. Представь себе визит бабушки на Фиджи!

— А твой миленький домик!

— Мне всегда в нем было не по себе, — пожала плечами Сильвана. — Не хочу больше сложных социальных обязательств, мне нужны простые и реальные.

Сюзи была шокирована.

— Но твои прекрасные вещи…

— Чем больше имеешь, тем больше хочешь. Я думаю, что больше всего удовлетворены те, кто ограничивается необходимым, — заявила Сильвана.

— Но эти места нецивилизованные, — вставила Пэтти.

— Я начинаю верить, что утверждение о том, что беспокойство — порождение цивилизации, верно. Я никогда не смогу жить, как раньше. Я хочу управлять своей жизнью и вести ее более удовлетворительно. Сила — это возможность выбора и я свой сделала.

Наконец Джонатан нарушил ошеломляющую тишину:

— Сначала нам всем надо вернуться в Питтсбург.

К приближению конца февраля лагерь в джунглях оживился. Это было заметно по тому, как женщины стряхнули свою апатию. Они больше не делали всего несколько ленивых шагов от костра до смотрового дерева, но совершали прогулки, которые заставляли их обливаться потом.

Теперь, когда они собирались уезжать, они яснее почувствовали томную красоту и благодарность острова.

На заре они теперь видели то, что видела Сильвана, — звезды, подобные россыпи жемчуга на черном бархате, густые сплетения тропического леса — загадочного и восхитительного. По ночам у костра женщины меньше чувствовали назойливых москитов и больше купающийся в звездном свете темный край леса, с которого дождем падала роса. Ночные звуки не были больше зловещими, когда они слушали мягкий ветерок в деревьях и глухой рокот волн и их рычание в рифах.

ВТОРНИК, 26 ФЕВРАЛЯ 1985 ГОДА

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Солнце сияло весь день.

— Итак Долгий Дождь прекратился два дня назад, — проговорил Джонатан. — Подождем еще два дня, чтобы увериться окончательно и тогда мы спустим на воду плот первого марта за час до высокой воды, в десять вечера.

— Почему нельзя спустить его в сумерки, как в прошлый раз? — спросила Сюзи. — Мы не хотим грузиться в потемках. Мы должны проскользнуть по этой крутой дорожке на берег.

Джонатан ответил не сразу. Затем он проговорил тем успокаивающим тоном, который, как они теперь знали, означает «трудности впереди»:

— Учтите, что селяне, там внизу, враждебны, так как мы осквернили их священное место. Раньше они не ожидали, что мы покинем его, но знают, что мы попытаемся это сделать, как только кончится Долгий Дождь. Я не хочу стычки в лагуне или сразу же за рифом. Как только мы выберемся… ну, там у нас есть две винтовки.

Он оглядел их покорные лица.

— Конечно, спуск в темноте не идеал, но гораздо важнее, чтобы нас не видели. Они не ожидают, что мы отплывем ночью и, если повезет, будут вдрызг пьяны, празднуя окончание Долгого Дождя.

ПЯТНИЦА, 1 МАРТА 1985 ГОДА

Перед наступлением ночи часы тянулись очень медленно. Скрытый под деревьями на вершине склона тридцатифутовый бамбуковый плот ожидал своей очереди быть поставленным на деревянные катки, чтобы облегчить спуск по откосу крутого обрыва.

Весь день женщины тихо трудились в медленном, но устойчивом ритме, который, как они теперь знали, наиболее эффективен в жару.

Еще раз они паковали свои пожитки в рюкзаки, еще раз затачивали рыбные ножи, наполняли водой бамбуковые контейнеры, очищенными фруктами и кокосами — мешки из волокон ротангов и аккуратно складывали все это в первой хижине.

Начиная с сумерек они нетерпеливо ожидали решающего момента. Никто не вслушивался в симфонию ночи.

В девять Джонатан тихо сказал:

— Ладно, пошли. Залезь-ка на смотровое дерево, Сюзи. Остальные несите провизию на берег.

У входа в хижину Сильвана ловко и молчаливо загружала других женщин, выполнявших обязанности вьючных животных. На ней лежала обязанность наблюдать, чтобы они несли столько, сколько смогут пронести безопасно, преодолевая крутой спуск при лунном свете.

В десять женщины изготовились к спуску плота. Сюзи оставалась на наблюдательном посту на дереве, вокруг которого была привязана веревка, а Кэри внизу, готовая травить ее, если понадобится. Веревка Пэтти была привязана к соседнему эвкалипту.

На утесе Анни действовала как помощник Кэри, Сильвана сигналила Пэтти.

Джонатан проверил катки для плота и прошептал:

— Хорошо, давайте начинать.

Он спустился с утеса и занял свое место на краю скал водопада. Так как вода из-за прилива была высокой, он должен был стоять намного ближе к утесу, чем это было при предыдущем спуске, и ему было гораздо труднее наблюдать за женщинами. По лодыжки в воде, он задирал голову, но мог видеть только Анни и Сильвану, серебристо-черные фигуры на вершине утеса.

Анни увидела, что Джонатан поднял обе руки. Она подняла правую, и Кэри отпустила веревку на фут. Одновременно Сильвана подняла левую руку, и Пэтти отпустила свою тоже на фут. Плот соскользнул вперед и замер рывком.

Через минуту Джонатан снова поднял обе руки. Опять плот соскользнул вперед и рывком остановился. Все шло медленно, но склон был обрывист и весьма важно было равномерно отпускать веревки, иначе плот начнет раскачиваться из стороны в сторону.

Спустя четырнадцать напряженных минут, когда он поднял руки в четырнадцатый раз, Джонатан вдруг услышал щелчок, словно звук металла о металл. Чувствуя себя голым и ранимым, понимая, что является четкой мишенью в лунном свете, он опустил обе руки.

Над ним Анни и Сильвана также опустили свои. Кэри и Пэтти послушно перестали травить веревки.

На смотровом дереве раздался шелест.

— В чем дело? — пролепетала внизу Сюзи.

— Не знаю.

Женщины с тревогой ожидали.

Две минуты прошли спокойно и Джонатан поднял обе руки. Плот, невидимый на склоне, медленно полз вперед в своем тщательно контролируемом спуске. На дереве Сюзи отклонилась, чтобы посмотреть. Бездумно в своем возбуждении она отступила назад на ветку, которую не проверила раньше. С треском, напоминающим винтовочный выстрел, ветка обломилась и обе, Сюзи и ветка, рухнули на землю.

Они упали на Кэри, которая прыгнула и вскрикнула, выпустив при этом веревку.

Как только веревка стала беспрепятственно развязываться, одна сторона плота рванулась вперед, затем плот провернулся вокруг, перебросив неожиданно весь свой вес на веревку Пэтти, которая рванулась у нее из рук, обжигая ладони. В агонии она выпустила ее тоже. Плот рванулся в противоположном направлении, потом, вырвавшись из-под контроля, обрушился, подобно смертоносному тобогану, на вершину скалы.

Анни едва успела отпрыгнуть, когда он понесся мимо. Хотя он был гораздо легче, чем первый, который они построили, он все же имел тридцать футов в длину и набирал скорость, прыгая по крутому откосу.

С грохотом он ударился о вершину скалы.

Внизу на берегу Джонатан слышал вскрик и видел, как исчезла Анни. «На нас напали», — подумал он.

Затем он увидел, как плот налетел на скалу, загораживая звезды. Похолодев в недоверии, он наблюдал, как он сползал к водопаду, подпрыгивая на острых камнях и летя на него.