Истоки (№2) - Истоки. Книга вторая

– Не беспокойся, Чоборцов. Партия разберется до конца.

Дуплетов упер локоть в колено, утопил квадратный подбородок в огромной ладони.

– Я докладывал в наркомат, – упрямо твердил Чоборцов, – что немец нападет, там осмеяли меня. Не меня судить…

– Не туда гнешь, Чоборцов. Большая стратегия – не твоего ума дело. Ты опозорил армию.

– Армия прославила себя, а не опозорила.

– Почему же у них праздник, а у нас будни?

– Самое легкое – обвиноватить себя. Это умеем. Это русское. В крови у нас. Делить славу вы будете тут как тут, а вот позор… пусть разделите все вы и позор… – Хотя Чоборцов говорил напористо, он все мельчал с каждым словом в чем-то решающем, главном. И Валдаеву было больно видеть, как старый товарищ его шел к концу своему необратимым путем.

– Ну, Тит, ты погубил майора Холодова… он мне был за родного сына. Я тебе не прощу! Ты, дуб мореный, норовил смарать Степана Валдаева…

– Вот когда ты вывернул свое поганое нутро…

XXV

Валдаев взял Дуплетова под тяжелый локоть, и они отошли на мостик, перекинутый через обшитый досками кауз.

– Дайте мне Чоборцова, – сказал Валдаев. – У Данилы опыт, закалка, знание. Этот битый двух небитых стоит.

Навалившись грудью на перила моста. Дуплетов, не мигая, глядел на витые, горбато сплетающиеся струи воды, на мечущееся серебро мелкой рыбешки в зеленой бороде водорослей. Он старался не понять настойчивого требования Валдаева. Едва поднимая налитые кровью глаза, он косо глянул на него. Этого ученого и лощеного генерала с бледным лицом он не терпел в большей степени, чем размашистого простачка Чоборцова. Только партийная дисциплина сдерживала чувство неприязни к Валдаеву. Дуплетову казалось, что он видит все его заносчивые мысли за этим молодым, без морщин лбом, за прищуром тяжеловатых век, стороживших темную, загадочную неподвижность суровых глаз: «Что, не обошлись без меня?»

«Мученик невинный! Даже сам товарищ Сталин велел окружить заботой и вниманием. А за что? Где она, справедливость, – думал Дуплетов. – А не сделали ли мы две ошибки: первую – когда арестовали Валдаева, а вторую – когда выпустили?»

– Все, товарищ Валдаев, откомандовался ваш Чоборцов. Самое большое, что могу сделать для него, – это отправить в Москву на суд военной коллегии Верховного Суда.

Валдаев подошел к Чоборцову проститься. Заметнее проступила седина усов на туго налившемся кровью лице Чоборцова.

«Меняемся местами. Я – в армию, он – в тюрьму. Или еще хуже», – подумал Валдаев.

Клекот самолетов посыпался с неба. Кренясь на крыло с желтым крестом, один из них кружил над плотиной, обрастая облачками разрывов зенитных снарядов.

Бомба, воя, упала на мельницу, взрывная волна, раскидав муку, забелила воздух.

Мука пахла летошним солнцем, полевым ветром. Напомнил этот запах Даниле мельницу на Волге, теплую муку…

Генералы и члены суда залегли за ивами, ногами к воде. Прокурор укрылся в широкоперой куге, по пояс оступившись в теплую, пахнувшую лягушками воду. Он прижимал под мышкой портфель, лежали в нем приведенные в исполнение смертные приговоры, в их числе был приговор Холодову, составленный после его смерти.

– Лезь в машину! – приказал прокурору Дуплетов. – Хоронись в лесу!

Прокурор, хлюпая наполненными водой сапогами, сел в машину.

– Чоборцов, садись и ты, – сказал Дуплетов.

Чоборцов сел, придерживая дверцу.

Шофер на большой скорости помчался по плотине к ветловому леску. Коршуном снижался на него самолет, падали срубленные пулями ветки деревьев. Пятнастая машина металась, то сбивая ход, то рывком кидаясь вперед, пока, обежав тополек, не опрокинулась набок.

Прокурор ползал, волоча перебитые ноги. Вылезли из орбит налитые болью глаза.

Чоборцов помог санитарам положить его на носилки, тот зажмурился, вытянув руки. И весь вид его говорил: «Я свое исполнил, делайте вы, а я забудусь».

Из-за мельницы били зенитки.

Вторая бомба разорвалась в пруду, водой и грязью обдало Дуплетова. Сбрасывая с рукава тину, Дуплетов осторожно стряхнул оглушенного лягушонка. Проваливаясь, оседая на нос, самолет закрутил над прудом черную петлю дыма и упал за мельницей.

Дуплетов и Чоборцов ехали в легковой машине впереди грузовика с автоматчиками охраны по проселку, желтевшему среди осиново-березового подгона.

Спускаясь с пригорка к ручью, они слышали рев танковых моторов. Вздрагивая вершинами, сникал молодой подлесок полосой наперерез дороги.

Дуплетов толкнул плечом шофера:

– Сворачивай! – Вылез из машины. – Данила, хоронись.

Легковая и грузовики взяли вправо за старые деревья. Бойцы охраны рассыпались и залегли у кромки поляны.

В подлеске ворочался танк, сек пулеметом сучки. Прогорклым бензином несло на поляну.

Из-за кузова машины Чоборцов видел напряженный, широкий, плоский затылок Дуплетова в траве. Танк боднул правой скулой осинку, и она сползла к ручью, загребая сучьями песок. Боец одну за другой бросил две противотанковые гранаты промашливо.

– А ну, дай мне! – Тит взял гранату, переложив пистолет в левую руку.

Когда танк вполз на гребень холма, задрав свое брюхо с несчетными, как у насекомого, бегущими лапами, над травостоем выросли голова и прямые плечи Дуплетова. Тит ловко кинул под железное чрево гранату. Танк подпрыгнул от огненного клубка под животом, квело на оползнях песка съехал к мочажине, уткнулся пушкой в дерево. Танкисты с засученными рукавами ровными интервалами вылезали по одному через верхний люк. Генерал укладывал их одиночными выстрелами. В разлившейся тишине скрипело надломленное дерево. Дуплетов помочился на танк.

Рыча за спиной Дуплетова, через ветелки ломился на него еще один танк.

– В овражек! Прыгать! – крикнул Дуплетов на бойцов. Сам он не мог и не хотел бежать. Сломленная танком ветелка хлестнула его ветвями по глазам. Он споткнулся, но тут же выпрямился во весь свой рост. И с рвавшейся из горла не то песней, не то воинственной бранью снова упал. Танк прошел через него, вмял ноги и туловище по пояс в потную низинную землю около молодых ветел.

«Такой имел право требовать того же от других», – успел подумать Чоборцов, падая на березовый пень вешней порубки, залитый розовопенным соком…

Когда Чоборцов пришел в себя, он затосковал. Чего-то сильно робел, робел до унижения. Он смотрел на себя суровыми глазами своего времени и судил судом, не знающим никаких иных средств наказания, кроме самых крайних. И как не совсем удавившийся, с оборвавшейся веревкой на шее испытывает непонятную другим едкую потребность немедленно умереть, так и Чоборцов жаждал сейчас смерти.

У докторши было умное строгое лицо. Приятно прохладно сжали пальцы его запястье.

– Здесь делайте перевязку и прочее. Хоть режьте, хоть пилите, но только здесь. Никуда я в тыловой госпиталь не поеду, – сказал Чоборцов, с доверчивой мольбой глядя в черные глаза докторши.

Глаза улыбнулись скуповато: все раненые – герои, рвутся немедленно в бой.

– У меня особое положение. Тут моя линия, мой предел. О, не дай бог такого никому!

Через две недели Чоборцова навестил в госпитале Валдаев. Встретились в школьном садике.

– Потерял Дуплетов веру в солдат, потому и кинулся на танки. Героизм со слезой…

– Данила Матвеевич, пощадим покойного.

Чоборцов утих, но через минуту, будто казня заодно и себя, заговорил:

– Покойников жалей, но и живых слушай. Скажу я тебе, Валдаев, бойцы и младшие командиры свой долг исполняют твердо. Мы, генералы, пока что показываем, как умеем помирать. Солдату от генералов не это нужно – вот чего не понимал Тит. Вечная ему, бедному дураку, память, он только и умел шуметь «ура», гнать на убой и сам бросался в пасть смерти. Да он ниже моего сержанта… Я тут многое передумал. Жить не хотел, а теперь хочу! Хороша она, эта самая жизнь милая…

Валдаев хлопотал за Чоборцова перед командующим фронтом, и особенно перед Ворошиловым.

Чоборцову доверили Волжскую дивизию, разжаловав из генерал-лейтенантов в полковники. Ничем не высказывая своего участия в деле, Валдаев передал старому другу приказ о разжаловании и назначении.

– Степан Петрович… А ведь я собрался искать на том свете Тита Дуплетова…

Валдаев дивился разительным переменам в Даниле Чоборцове. Теперь он во всем виноватип себя, выгораживая старших начальников.

– Это я, старый мерин, недотумкал! Надо бы артиллерию на правый фланг, как мне дураку подсказывал комиссар, а я на левый попер.

Зато все, даже малейшие успехи своей дивизии щедро приписывал тем же начальникам.

– Под вашим руководством…

И только в глубоко сидящих глазах улавливал Валдаев невеселую мудрость и устойчивое презрение к тем, чьи действительные и надуманные заслуги и таланты восхвалял Данила. Настораживало и тяготило это Валдаева. И однажды он спросил своего бывшего однокашника, чего тот юродствует.

– Нам с тобой, Степан Петрович, из лавровых венков суп не варить. Одолеть бы. Народушка не обмелел бы душой. А слава, брат, такая штука: чем чаще уступаешь ее другим, тем больше остается тебе. Им, начальникам, навар, ну и с наваром накипь, а нам что? Каша! Она, каша-то, питательнее…

Вылезли из блиндажа в калиновый разлив вечерней зари. Омывала холодеющая заря упрямо вскинутые к небу из артиллерийских окопов стволы зениток и спускавшиеся с увала тяжело поскрипывающие рессорами машины, задернутые брезентом. Впереди слева распирали улицу деревни косяки танков.

Впервые за все лето боев Данила взял гармошку и, склонив набок теперь уж совсем белую голову, обвитую дымком небольшого костра, заиграл, припевая озорно:

Ты не тронь меня, миленок, Я к обедне собралась…

Офицеры и солдаты засмеялись. И всем показалось, что самое обидное и страшное позади.

XXVI

Валдаев считал, что из всех трагических событий в жизни народов война особенно настоятельно требует от людей ясности мысли.

Во всех войнах неприятели составляли друг о друге самые неправдоподобные представления: ненависть закрывала глаза на все здоровое и сильное в противнике, раздувая его слабости, пороки и раздражающую самоуверенность.

Как всякий новый начальник, Валдаев был уверен, что хорошо видит ошибки своего предшественника и никогда не сделает подобных промахов.

Высокий, чернобровый генерал, одернув походный мундир, вошел к Валдаеву с чувством неловкости: он только что прибыл со своим начальником штаба из тылового города, но не знал, где сейчас полки его дивизии.

– Штабов у меня и без вас много, а вот войска маловато. Мне дивизия нужна, а не штаб сам по себе, – осуждающе говорил Валдаев.

Один из пехотных полков этой дивизии Валдаев увидел в тот же день: на небольшой станции разгружался под обстрелом немецких штурмовых самолетов. Красноармейцы врассыпную разбегались по канавам, прятались в лебеде.

Растерянный, подавленный полковник подбежал к Валдаеву, размазывая пот по красному лицу.

– Я не могу считать себя командиром… перенести гибель полка…

Валдаев едва сдерживался, чтобы не добить потерянного человека резким словом: «Так стреляйся, а не кокетничай своей чувствительностью». Он имея право сделать это. Но это «право» было ему сейчас отвратительно.

– Вас никто не освобождал. Командуйте, – сказал Валдаев полковнику.

Он оставался на станции до тех пор, пока полковник не успокоился. И отрадно было ему видеть, как этот человек, с вдруг найденным в самом себе решительным самообладанием и гневом, заворачивал своих командиров: «Ах, снаряды у вас на исходе? Так все говорят, когда хотят отступать». И артиллеристы снова возвращались за холмы. И там усиливалась стрельба.

В сложных военных действиях Валдаев остро видел расчетливо планированную волю немцев и яростное сопротивление русских, выражавшееся пока что в непрерывных контратаках с большими для себя потерями. Характер немецкой военной целесообразности он почувствовал скоро. Сейчас немцы были сильнее, инициативнее, первыми наносили удары, навязывали бой при выгодных для себя условиях. Они имели время для обдумывания ударов. Но, пленив сотни тысяч красноармейцев, враг все же не сумел сломить упорство людей, поставивших свое сопротивление выше смерти и жизни.

Валдаев всегда был высокого мнения о немецкой организованности, пунктуальности, как чуть ли но главной национальной особенности немцев. И сейчас он во всем режиме наступательных действий германской армии чувствовал эту силу организации. Душой ее был хорошо известный ему еще до войны фельдмаршал Вильгельм Хейтель.

Танковые клинья, сходящиеся в глубине в одну точку, – основное в оперативном искусстве неприятеля. Создавая видимость окружения, враг действовал на психику советских солдат. Во всех этих охватах, прорывах, котлах, ударах во фланг Степан Валдаев чувствовал Хейтеля. Целью отработанной до мелочей доктрины была не просто победа, как это бывало во всех войнах, а уничтожение советской системы, российской государственности, смерть способного к сопротивлению населения и смерть его, Степана Валдаева. Он давно, еще в тюрьме, решил, что погибнуть можно запросто не только от руки врага, что жизнь отдельного человека подчас беззащитна. Но жизнь народа должна надежно охраняться. Он достаточно трезво проанализировал опыт трех войн, чтобы думать иначе. Может быть, поэтому, размышляя о том, как парировать удары врага, никогда не забывал его неслыханные в истории войн цели. Фашистская беспощадная, жестокая, доведенная до автоматизма военная машина могла быть сломлена и разрушена только организацией более высокой, человечной и зрелой, чем немецкая.

Пока нужного боевого мастерства не было, была ненависть к врагу, безграничная отвага, часто жертвенная, но великая своей необходимостью.

Мы в этой войне пока еще не выстрадали ту самобытную мысль, которая противопоставит врагу свою неодолимую правоту.

Придет и боевое мастерство. Оно и сейчас рождается в тяжелых боях.

Это новое почувствовал он, попав в расположение одной из рот Волжской дивизии. У въезда в село, занимаемое ротой, машину остановили два бойца. Лица решительные. Один пошел докладывать своему начальнику, другой стоял с автоматом перед машиной, лишь наполовину впустив ее в тень старых вязов. Клонившееся к закату солнце било в глаза шофера и генерала.

Валдаеву понравилась эта строгость.

Неторопливым спорым шагом подошел командир роты лейтенант Крупнов, доложился генералу, велел шоферу загнать машину под навес вязов.

Валдаев спросил его, как идут дела и что он, лейтенант, думает о войне. Ни болезненного возбуждения, ни тревоги, ни высоких фраз и ругани по адресу врага не услышал он от крепкого, настороженно-подобранного командира роты. По душе пришелся Валдаеву немногословный анализ хода войны.

Недавнее поражение армии не угнетало лейтенанта. Он был усталым, но не удрученным.

Валдаеву так понравились лейтенант и его солдаты, что он заночевал в деревне. С вечера поговорил с бойцами, выкурил сигарету и залез на сеновал. И только сунул голову в пахучее разнотравное сено, скользнул взглядом по звездам, тут же уснул. Разбудил его предрассветный ветерок – донес на прохладной волне голоса со двора.

Валдаев смахнул с лица сенную труху, закинул руки за голову, прислушался к голосам.

– Да ведь старость-то с плеч не скинешь, хотя бы генералов-то взять, дорогой Денисыч, строгий ты очень. Иной рад бы променять свои звездочки на солдатские… отцовские доблести. Но младость не вернешь. Однажды дом загорелся, батя мой хвать за ларь: мол, когда-то в молодости подымал. Хвать, а силы и нету. Колени подогнулись. Тут, Лексаха, слезы, а не смех. Так и генералы: охота побить германца большая, а… того, значит, не тянет. Молодых давай! Вот, видать, Валдай – спокойный мужик. Батальонный балакал: хитрость немецкая известна этому Валдаю. Свою он смекалку поперек немецкой хитрости положит.

По ясному, с какой-то особой, прямо-таки женской задушевностью голосу Валдаев узнал старого солдата Никиту Ларина. Ему отвечал неторопливо, от легкого оканья казавшийся еще спокойнее голос лейтенанта Крупнова:

– Дядя Никита, как ты думаешь, после войны какой будет человек?

И Валдаев представил себе независимое лицо и неуступчивый взгляд лейтенанта.

– До после войны дожить надоть. Храбрости у генералов много, а хитрости пока не видать. Что он, этот Тит Романович Дуплетов, показал мне, когда с пукалкой в руке метнулся на немца? Смерть злее меня, солдата, ненавидит, да? Это я должен насмехаться над смертью, а генерал обязан блюсти себя. Нас много, их мало. Наша кадра как готовится? Мужик поиграл с бабой – готов младенец. Глядь, поглядь – большой, без подстановки на кобылу сядет. А там учеба: ать-два, вперед коли, назад прикладом бей. И готов солдат. А ведь чтобы из такого сыродуба выстругать генерала, сколько годов бьются над ним разные специалисты! Иной генерал стоит в десять раз дороже, чем золото вровне с его живым весом с полной амуницией. Даже самый пузатый. Беречь командиров надо. А тут на тебе: Холодов сам себя сбелосветил, политрук тоже не уберегся, Тита Романыча танк германский в грязь втоптал. Много ты видал, чтобы немецкие генералы косяками в трату шли?

– Солдат тоже человек, к тому же молодой. И жить ему хочется даже сильное, чем генералу старому, – опять густой спокойный голос вставил наперекор.

Валдаев удивился не этим мыслям лейтенанта, а тому, что сам он соглашался с ним.

– Обидно мне за рабочего человека, дядя Никита. Скажем, чем сильны все эти фоны и прочая сволота? Глупостью рабочего человека. Без него они – без рук, без ног, один зевластый прожорливый рот. Представь, дядя, конец войны. Установится мир. Какой? – говорил лейтенант. – Что изменится в человеке после войны? Будет ли эта война последней, как всегда полагали, или к новой рванутся, не успев отдышаться?

– Э, Саня, с тяжелого похмелья зарекаются в рот не брать, до первой рюмки.

Послышалось топание ног, голоса, плеск воды в корыте. Валдаев сел, свесив ноги, потягиваясь.

За завтраком красноармейцы шутили с таким видом, будто генерал Валдаев такой же, как они, солдат, хлебнувший лиха.

Ясаков самым серьезным тоном предложил вызвать на фронт Топкуниху, которая быстро бы навела порядок.

– Александр Денисович, помнишь, на заводе отделом снабжения заведовала? Уже на что подчиненные ее охломоны и своекорыстники, разные там алкаши непросыхающие, и то Толкуниха держала их в страхе. Подстрижется под атамана Чуркина, стопку водки опрокинет в зубастый рот да как чесноком закусит, цигарку в кобелиную ногу свернет и приступает к своей братии. На непослушных как дыхнет, пустит дым из обеих ноздрей – шелковыми делаются. А неподатливого стеганет матом – готов! Исправился! Смотрите, ребята, дурить будете – вызовем Толкуниху. «Двух мужиков на свете не переношу: Гитлера и моего мужа!» – говорила она еще до войны. Правда, мужик ее так себе, недомерок, к тому же шея кривая и с перевивом. Как будто на ветру лютом рос всю жизнь, перекрутило его. А скорее всего в семейной постели с ним произошло это: отворачивался от чесночного и табачного запаха, да так и перевинтил шею…

Александр пытливо глядел на своего приятеля, уж в который раз не в силах решить, придурок он или хитрец.

Зато Валдаев был доволен, может быть, и не самой тяжеловатой шуткой Ясакова, а тем, что скрывалось за ней, – солдаты привыкали, притерпевались к войне, как к неизбежной, теперь уж, очевидно, длительной тяжелой работе. Смех, незатейливые прибаутки были для Валдаева в эти дни ценнее, необходимее проклятий по адресу врага. Отступление замедлялось, пока не прекратилось совсем близко от Москвы.

XXVII

Ожесточенное сопротивление Советской Армии, на которое Гитлер не рассчитывая, вынудило его мучительно метаться. И вместо похода на Москву в августе ему пришлось повернуть значительные силы на юг. Ни взятые трофеи, ни посещение Беловежской пущи не могли поднять его настроения. И только разгром пятой русской армии в Киевском котле несколько успокоил Гитлера.

Он лихорадочно взялся за подготовку наступления на Москву, работая ночами. Спал мало и, чтобы побеждать сонливость, принимал очень горячую ванну, а доктор Морель делал взбадривающие уколы.

– Теперь я разрешаю моим генералам разделаться с коммунистическим Вавилоном, – сказал Гитлер, подписывая приказ о генеральном наступлении на советскую столицу. – Ни один русский, будь то женщина или ребенок, не должен уйти из Москвы. С помощью огромных сооружений город будет затоплен. Море навсегда скроет столицу русского народа.

Хейтель предложил не затоплять Москву, потому что это будет стоить дорого, а окружить ее плотным кольцом, оставив узкий проход на восток, – жители побегут, забивая дороги, мешая своей армии. А они побегут обязательно, если подвергать город массированным ударам авиации и артиллерии.

– Так или иначе, а Москва должна быть уничтожена со всеми ее жителями. Они все коммунисты! – запальчиво сказал Гитлер, лицо его побледнело, выпуклые круглые глаза горели мрачным огнем. – Господа, это акция страшная, но иного выхода у меня нет: или мы навсегда сломим славян, или они нас превратят в неполноценный народец. Мы должны сломать хребет русскому медведю, чтобы он вечно ползал у наших ног в пыли, не смея поднять глаз к солнцу.

Месяц для Хейтеля прошел как бредовый сон: наступали, теряя тысячи солдат; потом, в декабрьские морозы, началось самое страшное – движение русских на Запад. Русские приняли вызов истребительной войны и написали на своих знаменах: «Смерть немецким оккупантам!» Все было чудовищно, но это была жизнь, и от нее негде было скрыться. Война на Востоке стала представляться Хейтелю как роковая необходимость. Она вылилась в такие формы, которые противоречили всем человеческим законам.

– Зима – вечный союзник русских, мой фюрер, нужно переждать, – успокаивал он Гитлера. – К тому же наступают русские торопливо, атакуют в лоб, окружать не умеют. Натиск и безрассудная отвага русских объясняются, во-первых, вполне понятным желанием поскорей сбросить нас, во-вторых, страхом офицеров перед грозой Сталина. Русские скоро выдохнутся. Нам нужно зарыться в землю до весны.

Гитлер молчал. Он стал еще более замкнут, хотя и прежде любил уединение. Обедал он теперь один, торопливо съедал овощные или мучные блюда, запивая их холодной водой или специально для него приготовленным безалкогольным солодовым пивом. Все чаще прибегал к услугам доктора Мореля.

Хейтель, считая себя удачливым и счастливым, думал о нем с жалостью: «Все, что делает земную жизнь не напрасной: дружба с благородными людьми, чистая любовь к женщине, к своим детям, – все это чуждо ему. Один он идет по миру, живя своими гигантскими планами».

20 декабря, в разгар советского контрнаступления, Гитлер вызвал Гудериана в ставку «Вольфшанц» – «Волчье логово» – под Растенбургом.

В небольшой комнате при тусклом освещении он принял прославленного полководца в присутствии Хейтеля и Шмундта. Отчужденно взглянул на генерала, отрывисто ответив на его приветствие.

– Вы предлагаете отвести войска? – сказал он, едва генерал успел сесть на стул.

Гудериан встал и подошел к карте.

– Мой фюрер, я считаю целесообразным отвести вторую танковую и вторую полевую армии до линии рек – Зуша и Ока.

Гитлер ударил кулаком по карте.

– Запрещаю! Зарыться в землю, защищать каждый метр. Русское наступление на пределе. Скоро задохнется.

Гитлер сел за стол, закрыл ладонями красные пятна щек.

– Зарыться мы не можем, земля промерзла на полтора метра. У нас жалкие шанцевые инструменты, – сказал Гудериан.

Летя сюда, в Восточную Пруссию, генерал намеревался высказать Гитлеру всю правду о положении армии. Однако теперь, увидав эти переливающиеся красные пятна на его лице, не решился сказать даже о плохой одежде солдат, чтобы не напоминать фюреру его просчет: начиная Восточную войну, Гитлер велел заготовить зимнее обмундирование лишь каждому восьмому солдату, потому что надеялся разбить русских до зимы и расквартировать армию в благоустроенных домах Европы.

– Генерал Гудериан, вы можете обеспечить армию прекрасными окопами – тяжелыми полевыми гаубицами взройте воронки, перекройте их. – Гитлер посмотрел на генералов с радостной улыбкой человека, нашедшего выход из тупика. – Мы так уже поступали во Фландрии в первую мировую войну.

Мечтательный тон воспоминаний Гитлера растрогал даже сурового, прозаического Хейтеля. «Да, с европейцами можно было воевать нормально, – думал он. – Окружили Кале, предложили капитуляцию, а комендант бригадир Николсон ответил по-рыцарски: «Мы отвечаем «нет», так как долг английской армии, так-же как и немецкой, – сражаться». Жаль, что русские не такие рыцари, как англичане».

– Мой фюрер, вы во Фландрии занимали дивизией четыре – шесть километров, а я – двадцать – сорок. Морозы ужасные! Мы перемерзнем, – сказал Гудериан.

Видя по хмурому лицу Гитлера, что упрямство генерала начинает раздражать его, Хейтель перевел разговор на другую тему, также близкую Гудериану:

– Гейнц, действительно русский танк Т-34 хорош?

– Превосходный танк. Приезжала комиссия, но что-то нет новых немецких танков.

Гитлер взглянул на Шмундта. Тот сказал, что специалисты находят танк хорошим, но не считают возможным перенять что-либо из его конструкции по двум причинам: у нас нет такой прочной легированной стали для брони и нет алюминия для моторов.

– Я не советовал идти на выучку к русским, которых мы разобьем скоро, – сказал Гитлер. – Надо мыслить категориями веков. Техники согласились со мной.

– Техники лгут, во тактики – тоже, и вранье их узнается слишком поздно – после поражения. – Эту неясную фразу Гудериан сказал сдавленным голосом.

Гитлер засмеялся.

– Дорогой генерал, если бы я знал, что у русских действительно имеется такое число танков, которое приводили вы в вашей книге… десять тысяч, кажется? Я бы, пожалуй, не начал эту войну.

Гитлер подошел к Гудериану, глядя в его усталое, в продольных морщинах лицо.

– Я охотно верю: тяжело солдатам, – сказал Гитлер. – А вы полагаете, что гренадеры Фридриха Великого умирали с большой охотой? Они тоже хотели жить, тем не менее король имел право требовать от каждого немецкого солдата жизни. Я также считаю себя вправе требовать жизни от каждого немецкого солдата.

Воображение Гитлера перенесло его из этой комнаты на поле боя, и он увидел, как гибнут солдаты с широко открытыми, отрешенными от земных радостей и горестей глазами. Мрачно-величавое чувство окрылило Гитлера, и он, как никогда, с особенной силой ощутил себя «олицетворением нации». Это было столь редкое по полноте мистическое растворение своего «я» в духовных таинствах нации и в то же время полное слияние с нею, что он увидел в этом таинственный знак провидения.

– Великая идея не терпит дрожащих за свою жизнь. В сделку с ней не вступают, в нее верят, не раздумывая. Я срываю с войны фиговые листья, обнажаю ее смысл: побежденный должен умереть. Даровать ему жизнь – значит обрекать человечество на новые войны, страдания. Мы не садисты, поэтому убиваем сразу.

И опять все молчали, задумавшись перед простым и примелькавшимся – перед смертью, о которой меньше всего думается именно тогда, когда смерть может наступить каждую минуту.

– Мой генерал, – сентиментально-грустно обратился Гитлер к Гудериану, – вы слишком близко к солдатам, вы видите и переживаете смерть солдат… А издали нам виднее. Великие идеи живут подвигами, кровью народа, но идеи не должны даже подозревать об этом. Ребенок родился, не зная и не думая о муках матери… Каждый отступающий без приказа подлежит расстрелу.

Впервые за время неудач Гитлер обедал в обществе генералов.

– Меня спрашивают, да и сам я иногда спрашиваю себя: могла бы Германия не воевать с русскими? Германия кайзеров могла воевать с кем угодно, чтобы расшириться, вздохнуть свободно. Моя Германия воюет также с кем угодно, но она возмужала, и ей по плечу уничтожение коммунизма. Искоренив коммунизм в Германии, я должен уничтожить его всюду, чтобы спасти гордый дух германцев от унижающего рабского равенства. Но силы русского сфинкса трудно определить: они могут быть ничтожны и бесконечны одновременно, – продолжал он. – Планы русских трудно разгадать. Адмирал Канарис жаловался, что в России почти невозможно добывать разведывательные данные относительно военного потенциала. Русские умело маскируют все, что относится к их армии. А их опасная идеология? А как они решительно и целеустремленно использовали скованность моих войск на Западе, чтобы в нужный момент добиться от Германии уступок. Все это угнетало нас, мешало нам жить. Может быть, мы ошиблись в сроках, но мы победим…

…Беспорядки и бегство в германской армии пресекались заградительными отрядами из частей СС. Достоинство солдат этих отрядов состояло в том, что они, не рассуждая, могли так же метко стрелять в своих, как в русских. Германское командование считало, что оно разумной жестокостью спасало армию.

В дневнике Хейтель записал: «Никогда я не восхищался Гитлером так, как в эти дни. Он один восстановил пошатнувшийся Восточный фронт, его воля и решительность передались всем».

Генералы все еще с немецкой восторженностью любовались своим фюрером, потом это исчезло, когда время поставило их перед роковой чертой.

XXVIII

Ночью Чоборцов получил приказ командующего армией Валдаева прорвать оборону немцев полосой в четыре километра, на глубину в пятнадцать. Валдаев усиливал дивизию эресами, придавал ей отдельный танковый батальон.

Много дней до приказа Чоборцов изучал расположение немецких позиций, с командирами полков и батальонов ползал ночами по местности. За речушкой, километра три по фронту, за снежными перелесками лежала укрепленная высота, обрезанная слева и справа долинами. Несколько рядов проволоки, минные поля, опять проволока и минные поля. Временами немцы били из шестиствольных минометов и тяжелых орудий.