Истоки (№1) - Истоки. Книга первая

Провожая своих бойцов в охранение, Крупнов наказывал строго:

– У меня чтобы порядок был!

– Знаем, кого охраняем! – пошутил Соколов.

В эту ночь Вениамин Ясаков стоял на своем обычном посту у перелеска, привалившись к дубу широкой спиной, лицом на запад. Долго не темнело, почти до десяти часов, потом запад померк, и едва-едва различимо виднелись фольварк, купы граба. Светлы и легки были мысли и чувства Ясакова. Перед зарей потянуло ко сну. Но он снял шинель, повесил ее на гвоздь рядом с полевым телефоном (все это его приспособление). И хотя последние дни все тревожнее становилось на границе, Вениамин думал, что вот он скоро отстоит свои часы, вернется к Марфе. Он улыбнулся при мысли, как застанет ее спящей на топчане в недостроенной бане, возьмет на руки и понесет к колодцу умываться. «Да что ты чудишь, отец?» – скажет Марфа. Теперь она называла его отцом. Как-никак у них есть сын Ванька. Совсем отслужится, поедет домой на Волгу…

Над болотцем заныли комары. Светлел северо-восток в эту самую короткую в году ночь…

Вдруг над головой загудели моторы. Группы бомбардировщиков с черно-желтыми крестами на крыльях волнами шли на различной высоте с запада, с пограничной полосы послышалась артиллерийская канонада. Несколько транспортных самолетов развернулись над лесом, стали выбрасывать воздушный десант. Ядрено зазвучали трескучие автоматные очереди парашютистов. Ясаков стал стрелять по немецким десантникам.

В окопчик свалился Крупнов, дыхание его было глубокое, но ровное: у этого парня сердце работало безотказно.

– Сашка, война или инцидент?

– Для нас с тобой уже война.

Из камышей у озерка вышли во весь рост человек двадцать немецких солдат.

– Черт принес Марфу! – выругался Ясаков.

– О ней не беспокойся. Уедет. Будет бабам трепать дома: воевала на границе. – Крупнов отложил бинокль, позвонил по телефону: – Неделька, видишь на левом фланге? Ну вот, полосни пулеметами.

Весело и бодро застрочили пулеметы, и, будто кланяясь им, падали немецкие солдаты.

Крупнов приказал Ясакову отходить к окопу отделения. Там перед бруствером, обменявшись пулями, лежали немец – головой на восток, русский – головой на запад… Из-за леса, рыча моторами, напролом перли угловатые, крестатые танки. Тяжкие обвалы артиллерийских залпов потрясали воздух.

В пять часов утра 22 июня 1941 года статс-секретарь Вейцзекер позвонил в советское посольство и пригласил посла явиться сейчас же в министерство иностранных дел, Матвей Крупнов сопровождал посла.

Их принял сам Риббентроп. Мигая воспаленными глазами, он сказал с излишним спокойствием:

– На мою долю выпала обязанность сообщить вам, что наши страны находятся в состоянии войны. Я сожалею об этом. – Он подал послу ноту об объявлении войны.

В ноте говорилось, что Германия не может мириться с тем, что Советский Союз сосредоточил у ее границ огромные армии, ведет себя недружелюбно…

– Германия сделала трагическую ошибку, – заявил посол.

– Она еще пожнет горькие плоды своего вероломства, – сказал, не одержав себя, Крупнов.

Риббентроп криво усмехнулся.

– Ваши интересы будет представлять, вероятно, Швеция или Турция. Обмен посольствами будет проведен через Турцию. Вы, как и прежде, в полной безопасности. Прошу вас заметить: в пять часов пятнадцать минут я поставил вас в известность о состоянии войны. Шуленбург в Москве сделал то же самое. – Риббентроп наклонил голову.

Молча вышли из кабинета, Крупнов прихрамывал сильнее обыкновенного.

Было тихое солнечное утро. Берлин еще спал. Спали и сотрудники посольства. Разбудили Алиева и велели ему передать в Москву о только что полученной ноте германского правительства.

Матвей настроил приемник на волны английского радио. Диктор спокойным голосом читал отрывок из мемуаров Чемберлена. Дико звучали слова этого выжившего из ума старика: «В голоде и аскетизме Россия точит в полярной ночи нож на европейскую цивилизацию».

Днем провели собрание сотрудников, сели за просмотр бумаг. Пришел чиновник министерства и с той подчеркнутой вежливостью, которую проявляют государственные деятели, заранее уверенные в победе, спросил, не нуждаются ли в чем-нибудь граждане Советской страны.

И все эти дни, пока сотрудники посольства оставались в Берлине, немцы относились к ним предупредительно, все так же размеренно ходил полицейский перед зданием посольства, никто не нарушал привычного порядка. По радио передавали сообщения с фронтов: немцы с ходу смяли советских пограничников, танковая армия Гудериана окружила и разгромила крупные силы СССР и продвинулась на восток на сто километров. Воздушные эскадры Геринга бомбили и подожгли Севастополь, Минск, Оршу, Могилев. Нападение было совершенно неожиданным, в руки немцев попали новые самолеты на аэродромах и танки на танкодромах.

Радио Швеции передало советскую военную сводку. Действительно, наши войска отходили…

Горькое недоумение когтило душу Матвея Крупнова.

«Что это – русское «авось да небось», «шапками закидаем»? Как могло случиться? Какая внезапность, когда даже Сашка наверняка знал, что Гитлер рано или поздно нападет?»

XXI

Уже неделю шла война. Крупновы не получили от Александра ни одного письма. Не писал и Валентин Холодов ни своему старику, ни Лене. Все ждали Марфу: приедет, расскажет. Но Марфа не возвращалась.

Однажды у мартена Макар Ясаков пожаловался Денису на свою сноху:

– Отчаянная баба, рисковая. Кинула на руки моей старухе внука-крикуна, залилась к Веньке. И дернул ее черт свиданки устраивать в такое время! Отец ее на что уж стратег, а вот, поди ж, не угадал черного дня, отпустил дочь под самый шабаш.

Денис хмуро молчал, вытирая ветошкой руки.

– Воюет, наверное, моя сношенька, – продолжал Макар. – Помяни мое слово, Степаныч, ни один враг не осилит России, коли Марфутка встала грудью. Такой бабе фашисты добровольно сдадутся в плен.

– У тебя язык как помело. – Денис бросил ветошку в железный ящик. – Тут, Макар, не до шутейства. Что ни день, то города оставляем. Темной ночью глаз не смыкаешь: ломит, вражина.

– А у меня, думаешь, на сердце вольготно? Мол, елеем облили, мягко и тихо, будто Христос в лаптях по сердцу прошел, да? Мерзлая собака в сердце-то: тает и лает, скребет и грызет. Сам посуди: Венька и сноха – в пекле. Я вот покреплюсь с недельку, да и уйду искать детей. – Макар выпил два стакана соленой воды и, будто захмелев, снова начал балагурить: – А насчет потерянных городов поучиться нам с тобой ладо у моей Матрены. Скажешь ей, мол, опять город оставили, а она спросит: «А победа за нами будет?» – «За кем же еще ей быть!» – в сердцах отвечаю ей. Перекрестится баба: «Ну, тогда бог с ними, с городами-то, лишь бы победа за нами».

После смены Макар, повесив за плечо винтовку, встал на свое место в строю ополченского батальона. И хотя была та винтовка учебная, с просверленным патронником он гордился ею, свысока поглядывая на своего соседа слева, у которого всего-навсего болталась на поясе граната, набитая песком.

На этот раз Михаил не встретил отца у заводских ворот. Проворно шел Денис домой. На мосту через речушку Алмазную остановился, прижавшись к перилам: густой колонной, по восемь человек в ряд, шли крупные, как на подбор, белокурые парни в коротких до бедер куртках с застежками-«молниями», с форсистыми чемоданами в руках. Доски глухо гудели под ботинками на толстой каучуковой подошве.

Чернявый военный с двумя новенькими треугольниками на петлицах вылинявшей гимнастерки, прикуривая от трубки Дениса, сказал, что эти здоровые парни – эстонские новобранцы – прибыли на Волгу в запасный полк.

И, придерживая пирожок пилотки на макушке, вдруг сердито закричал:

– Держать ногу!

С пристани поднимались усталые, встревоженные женщины в пестрых, крупной клеткой, платках, бородатые и седоусые старики с узлами и корзинами. Глаза грустные и утомленные. Зато дети оставались детьми, что бы ни случилось: они смеялись, подманивали собак. Прибыла в город партия беженцев. Энергичный человек с воспаленными, красными глазами подбадривал их:

– Нынче-завтра подойдут эшелоны со станками. Фабрика разместится вон там, – указывал он на складское кирпичное здание с двухскатной крышей. Денис разговорился с ним и узнал, что люди эти – рабочие витебской трикотажной фабрики, станки которой были демонтированы и вывезены под огнем неприятеля.

У калитки своего дома Денис достал ключ из кармана, отомкнул почтовый ящик. Лежала там цветная открытка от Светланы: Рига, старинный в зелени дом, перед клумбой цветов опрятная старуха кормит сизых голубей. Открытка послана за день до войны. Читать не стал.

Дом Крупновых кишмя кишел студентами. Лена привела на жительство чуть не всю свою группу, потому что общежитие заняли под госпиталь, а в учебном корпусе разместилось эвакуированное с запада бронетанковое училище. Студентов, годных к военной службе, зачислили курсантами этого училища.

В столовой встретился глазами с Любавой, понял: писем от Саши и Феди не было. Заправил под платок выбившуюся седую прядь жены, улыбнулся.

– Садись обедать, – сказала Любовь Андриановна.

– Мишу подождем.

– Миша ушел в военкомат. Неизвестно, когда вернется. Ну что ж, Денис, плохи дела. Надо полагать, съезд партии соберут.

– Должны. Ленин аккуратно собирал, чем грознее обстановка, тем чаще собирал коммунистов. Эх, Люба, видимо, промазали где-то мы.

Старики помолчали.

Пообедав, Денис попросил, чтобы жена положила в карман его пиджака все облигации займов. Рабочие сдают их в фонд обороны. Любава открыла старый, окованный белым железом сундук, достала большую, туго перевязанную шпагатом пачку.

– В баул положу, в карман не влезут.

Денис взял баул и снова отправился на завод.

Пришел Михаил, и мать не сразу признала его: в гимнастерке, голова острижена под машинку.

– Мамака, в моем распоряжении один час, – быстро говорил он, улыбаясь. Лена разожгла примус. Женя зарубил курицу. Щипал ее остервенело, пух летел над его головой. «Ты, как лиса в курятнике», – сказала Лена.

Мать не знала, за что взяться: то укладывала в рюкзак белье, то подходила к сыну, ворошившему в ящиках стола бумаги, то садилась на стул, опустив руки на колени. Михаил рассортировал дневник, блокноты, тетради, отложил записную книжку с красной дерматиновой коркой, а все другие бумаги крест-накрест связал веревочкой, положил в свой инструментальный ящик, замкнул его и, передав ключ Жене, сел перед матерью прямо на пол. Веселыми глазами смотрел в лицо ее, уверял, что в танке ни один снаряд не возьмет его. Записная книжечка не влезала в нагрудный карман гимнастерки, тогда он вскочил и кухонным ножом обрезал ее по краям.

О чем бы ни говорили, Михаил заканчивал одним и тем же: «Пожалуйста, пришлите адреса Саши и Феди. Буду писать часто им и вам». Схватил маленького Костю: «Ну а тебе, Константин Константинович, буду писать каждый день. Ответишь?»

Костя вытащил из его кармана записную книжку и, исчертив вкривь и вкось красным карандашом первую страничку, подал дяде.

– Вот он уже и написал, – улыбнулась Лена.

Подкатила к калитке грузовая машина. Михаил вытряхнул из рюкзака все, что положили туда родные, взял лишь пару теплого белья.

Лена умоляла лейтенанта, сидевшего в кабине вместе с шофером, чтобы подождали минуточку, Женя просился проводить до вокзала, но Михаил шепнул ему, что едут они за город на танкодром, и племянник умолк. Когда Лена метнуласъ на кухню, машина уже полезла по горбатой, мощенной булыжником мостовой, круто поднимавшейся в гору.

– Курицу! Братка, курицу забыл! – выбежала Лена за машиной. Настигла на повороте, кинула в руки бойцов обжигавшую пальцы курицу. Смеясь, танкисты махали ей руками, но кто из них был ее брат, она так и не распознала: до неразличимости слился Михаил со всеми.

У калитки стояла Вера Заплескова в белой кофточке. В широко распахнутых глазах ее, золотясь, догорала вечерняя заря. Подруги обнялись и заплакали.

– Видно, правду говорят, что у женщин глаза на мокром месте. – Женя покачал головой со снисходительностью и усмешливым великодушием закаленного жизнью мужчины. Но тут же вынул из кармана рогатку и, высунув кончик языка, стал стрелять камешками в галдевших и звеневших на клене воробьев.

Утром Лена вместе со всеми студентами уехала в лес на заготовку дров для города. Лагерем встали близ Волги, у каменных карьеров. Оглядевшись, Лена узнала тот самый лес, в котором два с лишним года назад, в пору цветения яблонь, были они с Женен. Тогда говорливый бежал ручей по каменистому дну оврага. Теперь знойное лето осушило овраг, потрескались камни. Обломился и тот осокорь, по которому Женя переходил на островок, а она, страшась глядеть на него, закрывала глаза ладонями. Знать, и сюда доплескался горячий заволжский ветер, опалил до хрусткой желтизны траву. Обвалилась круча, задавила и тот родник, из которого они тогда так наглотались студеной воды, угощая ребятишек, что губы посинели…

На другой день во время послеобеденного отдыха заехал навестить молодых лесорубов Юрий, да не один, а с Женькой. Лесорубы спали в тени деревьев, прикрыв лица платками. А несколько девушек откапывали железными лопатами родник. Увидев брата и племянника, Лена сунула в их руки лопаты:

– Братка, тут самая вкусная вода на свете!

Юрий снял ботинки, засучил брюки, поплевал на свои ладони и начал копать вместе со всеми. Женя не отставал от него. Горка выбрасываемой вязкой глины росла и росла, а родник все не показывался. Но вот на дне ямы проступила капля, потом другая, и вдруг – будто выдернули затычку из бочки – встала на дыбы мутная струя. Взламывая глиняный гнет, зашевелилась еще одна струя, упругая, леденящая пальцы глубинным, подземным холодком. Мутная вода переполнила котловинку, размыла ее край и побежала к овражку. Сначала неуверенно, как бы с трудом припоминая давно забытую дорогу, виляя то влево, то право, зазмеился ключ по пересохшей каменной теклине, останавливался, казалось, в раздумье, накапливая силы в ложбинках, потом обрадованно по-детски закартавил, утверждая свой извечный путь к Волге. Медленно светлела в каменных пригоршнях вода, очищаясь от ила.