Еще до получения этой подробной росписи, как надо действовать, воевода Прозоровский по указу Петра приступил к строению крепости.
В указе говорилось, что та крепость должна строиться: «Города Архангельского и холмогорцами посадскими и всяких чинов градскими людьми и уездными государевых волостей и архиепископскими и монастырскими крестьянами, всеми, чей бы кто ни был».
Одновременно с указом прибыл в Архангельск инженер Яган Адлер для приискания удобного оборонительного места и составления чертежа крепости.
Начались усиленная, скороспешная подвозка камней, обжиг кирпича, заготовка бревен и всего необходимого для крепости Новодвинской. Петр торопил воеводу, посылал ему указ за указом, повторяясь в своих распоряжениях.
Работа оказалась многотрудной, и чтобы от того дела холмогорцам и архангелогородцам вконец не разориться, Петр в подмогу двинянам приписал к крепостному строению северные города Каргополь и Мезень, Кевроль и Чаронду. Но и этого по большому замыслу Петра оказалось мало. Позднее, в том же 1701 году, последовал указ государев – добавить в помощь к строению крепости людей из Устюга Великого, Сольвычегодска, Тотьмы, Вятки и Важских волостей.
Тысячи работных людей вели расчистку места, забивали сваи, копали рвы, загораживали в дельте Двины отдельные протоки. Шла подготовка к закладке и торжественному молебну с водосвятием, без чего никакое большое дело не начиналось.
Вышла большая заминка.
Инженер Яган Адлер со своим чертежом направился в Москву пред грозные очи самого царя.
Петр пригласил на рассмотрение чертежа своих близких помощников и остался работой инженера недоволен, чертеж не утвердил, Адлера от дела отставил, а к воеводе Прозоровскому в Архангельск послал другого инженера, Егора Резена, и указал:
«И как к тебе наша великого государя грамота придет, а инженер Егор Резен к Архангельскому городу приедет и ты б боярин наш и воевода ему Егору на Малой Двинке речке, где тоя крепости быть, велел сделать чертеж вновь с подлинным и явным размером и описью… И новый чертеж, каков сделает инженер, прислать к нам великому государю, к Москве…»
Воевода Прозоровский, да с ним инженер Резен, а по особому указанию Петра, подобно своему глазу, архиепископ Афанасий участвовали в выборе места для крепости. Архиепископ старательнее воеводы сообщал в Москву о ходе дела.
30 мая 1701 года он писал Петру, что «под строение крепости, под стены и башни рвы выкопаны все и сваи бьют и дело идет радетельно и поспешно…».
В тот же день боярину Головину, ведавшему в Москве делами в связи с готовящейся обороной Севера от шведов, Афанасий сообщал:
«…Был при Малой Двинке на оном расчищенном от поросли месте, где же по благоволению благочестивейшего нашего великого государя начинается строитися оная крепость, и смотрих угодного под то строение места купно с градодержателем двинским воеводою князем Алексеем Петровичем и со инженером общим советом избрахом и определихом под строение той крепости место зело угодное и во отпор неприятелей во всем потребное и необходимое, яко такового места другого во всем Двинском Березовском устье не обретается».
Судя по этим документам, высокопоставленная духовная особа, почитаемая и любимая Петром, была способна в случае опасности преобразиться и сменить крест на ружье, а ладан на порох.
Закладка крепости в конце концов была произведена с опозданием, 12 июня. После водосвятия участники пили за здоровье Петра.
В этот час, как бы в ответ на пушечный салют, сверкнула молния, грянул гром и град, величиной с картечь, в несколько минут усыпал землю.
– Божие предзнаменование, – определил архиепископ Афанасий, – быть сей цитадели грозной защитой городу нашему и отечеству от врагов лютых…
Люди сочли такую непогодь как божью милость и начали снова молиться о здравии государя Петра «и покорити под нози его всякого врага и супостата».
– Надобно спешить и спешить, ни царь, ни сам господь бог не потерпят промедления нашего, – говорил архиепископ Афанасий стольнику Сильвестру Иевлеву, ведавшему подвозом строительных запасов Новодвинской крепости.
– Не скупитесь, владыка. Много чего до дела надобно, много, – припрашивал Сильвестр.
– Знаю, и защиты города ради, и любви моей и радения великому государю, мною отдана на крепость вся сила людская, сколь можно, материи всякой, считай сам сколь: кирпича полста тысяч, триста бочонков извести, с тысячу камней тесаных да мостовых. А сколько возов бутового камня и щебня свезено, так то не в счет. Пусть купечество не поскупится, даст больше. А я еще повелю своим благоволением забрать для крепостного дела все, что есть избыточно у Пертоминского монастыря.
Деятельная причастность архиепископа Афанасия, Петрова любимца, к строению крепости вполне естественна, если взять во внимание, что царь, тревожась за судьбу Архангельска, писал предупредительные грамоты и ему, архиепископу.
В одной из них Петр, извещая Афанасия об опасности, повелевает объединить разумные усилия «со общего совету» с воеводой:
«…ведомо великому государю учинилось, по подлинным из моря вестовым письмам, что свейские неприятельские десять фрегатов пошли на Белое море. Зунд прошли, а намерение имеют прийти вскоре незапно в Двинское устье к Архангельской пристани и тот город бонбардировать и добывать и всякое разорение чинить. И притом велено от приходу тех неприятелей быть во всякой осторожности и всякое уготовление ко отпору их с боярином и воеводою со князем Алексеем Петровичем Прозоровским чинить со общего совету, как лучшее и пристойнее и бережнее, чтоб тех неприятельских людей в Двинские устья не пропустить и города Архангельского и уезду ни до какого разорения не допустить…»
Архиерей Афанасий участвовал вместе с воеводой и в разработке плана обороны на случай вражеского нападения. Воеводе не очень было приятно вмешательство духовного лица в его градские и военные дела, но против архиепископа открыто слова не скажешь, ему от самого царя доверие великое. Он не только владыка духовный, но и владыка крестьянских душ, земель и средств, нужных ради крепления города.
– Начата-то крепость начата, а закончена будет через год, – говорил архиепископ. – Станет ли швед ждать, доколь мы ее завершим? Всего скорей, супротив поступит, а посему государь нас и поторапливает, да и самим разуметь должно: крепость крепостью, – улита едет – коли-то будет, – а к отпору быть нам готовым вседневно, ибо известия о замыслах шведов подтверждаются. Капитаны с торговых судов видели в море десять кораблей незнаемых. Упреждение сие мы в летописец занесли…
Прочтя со вниманием петровские грамоты, воевода Прозоровский с архиепископом сообща рассудили:
– Объявить всем торговым людям, русским и иноземным, об угрозе, нависшей и ожидаемой. В городе на побережных местах, на гостиных дворах, на башнях поставить пушки и всякой снаряд к ним…
Городского солдатского голову Меркулова, да холмогорского Гайдуцкого полка голову Животовского, да еще двух капитанов, а с ними четыреста солдат и двадцать пушек отрядить к охране двух устьев при входе с моря в Двину…
Решено было на том же совете сказать всем иностранным капитанам, что воспрещается им покидать Архангельск и на кораблях с товарами до осени уходить, пока опасность не минует. А кто если пожелает поступить на службу к воеводе против шведов – тем будет жалованье…
Голландцы от такого предложения отказались. Среди английских матросов нашлось семь пушкарей, согласившихся в случае нападения шведов стать на защиту города.
И еще было воеводой предусмотрено забрать с иностранных кораблей огнестрельное оружие и припасы, деньги за это уплатить, а оружие раздать служилым и торговым людям.
Около строящейся крепости и на Марковом острове поставили тридцать пушек.
Город, можно сказать, был приведен в полную боевую готовность, независимо от запоздалого строения Новодвинской крепости. Как часовой на посту, так и крепость Новодвинка, стоя на страже города, выполняла свою скромную роль, внушая страх при входе с моря в Архангельский порт…
Долгие солнечные июньские дни и короткие светлые ночи. На Двине, в Соломбале, и в городе, у аглицкого моста и ярмарочного берега, и на Смольном буяне, как взаперти, стояли у берегов иноземные корабли.
В тревожном ожидании событий иностранцы томились от безделья, бродили по городу, пировали, но озорничать не смели. И не пытались, как в других городах, искать охочих до гульбы девок. Русские северянки придерживались весьма строгих правил поведения. К ним не подступишься.
В эти дни особенно всполошилась и насторожилась пригородная Соломбала. Патрули денно и нощно ходили с заряженными кремневыми ружьями, посвистывали в трубы, перекликались:
– Как там, спокойно?
– Тихо, благодать!
– Лазутчиков не имали?
– Бог миловал…
Была ли боязнь и овладевал ли страх архангелогородцами перед приходом шведов? Сомнительно, чтобы северяне, храбрецы, закаленные в тяжелых условиях поморской жизни, в лесных трущобах и на всяких отхожих промыслах, могли струхнуть. Очевидно, не робость таких людей одолевала, а любопытство и желание побить врагов. Если погибнуть придется, так что ж, – бог не без милости, царь не без жалости, а на людях и смерть красна. И ждали в скрытых местах-засадах за редутами солдаты, ждали пушкари у заряженных пушек. На взморье, на острове Мудьюг, и в других местах на подходе ко всем устьям двинской дельты бродили и всматривались в морскую даль сторожевые смотраки.
Смотрели, наблюдали – и проглядели.
Шведская флотилия, прикрываясь чужими – английскими и голландскими флагами, появилась хитро и бесшумно.
Как это было – видно из следующей главы…
Отражение шведов, напавших на Архангельск
25 июня 1701 года, поздно вечером, к острову Мудьюгу подошла шведская эскадра в составе четырех крупных кораблей, двух фрегатов и одной яхты. Береговая охрана, выполнявшая обязанность таможенных контролеров, запросила сигналами:
– Чьи корабли и зачем идут в Архангельск?
С кораблей ответили:
– Английские и голландские, идем с товарами и за товарами…
Рано утром 26 июня караульный начальник, капитан Крыков, с прапорщиком, писарем, двумя толмачами и семнадцатью солдатами на сторожевой лодке прибыли к одному из кораблей и высадились на палубу для осмотра. Шведские солдаты, спрятанные в засаде, вмиг выскочили с ружьями наперевес, и вся команда капитана Крыкова, не подозревавшая такого подвоха, оказалась в плену.
Такая удача окрылила шведского вице-адмирала Шееблада.
Он приказал всех пленных запереть в трюме на одном из больших фрегатов, и только одного из толмачей – Дмитрия Борисова – да еще ранее захваченного на взморье монастырского послушника Ивана Рябова оставить при себе в качестве проводников к городу.
Четыре линейных шведских корабля с десантными силами остались на рейде около острова Мудьюг. Два фрегата и одна яхта, вооруженные пушками, направились Березовским устьем к Архангельску.
На их пути находился еще один заградительный пункт, состоявший из солдат Гайдуцкого полка. Сам полковой голова Григорий Животовский, взяв на лодку тринадцать солдат и четырех гребцов, приблизился к одному из шведских фрегатов и уже намеревался подняться на палубу… Шведы хотели повторить удавшийся им в то утро обман. Но кто-то из русских солдат заметил в пушечную амбразуру скрытых на корабле вооруженных людей и сказал об этом Животовскому.
– Скорей к берегу! – распорядился тот.
Гребцы нажали на весла. Шведы начали по ним пальбу из пушек и ружей. Отстреливались и солдаты Животовского. Один из них, Огжеев, застрелил капитана на фрегате, но и сам упал под пулями замертво.
В команде Животовского оказалось пять убитых и семь раненых. Кое-как солдаты добрались в продырявленной лодке до мелководья. Оставив убитых и захватив с собою раненых, в том числе и самого Животовского, они, укрываясь в прибрежном кустарнике, направились к строившейся Новодвинской крепости, дабы как можно скорей предупредить своих об опасности.
Между тем медленно, как бы ощупью, яхта и два шведских фрегата двигались узким проходом к Архангельску, приближаясь к месту, обставленному батареями.
Иван Рябов и толмач Дмитрий Борисов поняли, к чему может привести их вынужденная услуга врагу. Нет страшнее и позорнее слова – измена. Измена Родине, гибель своих братьев и торжество злобных и беспощадных неприятелей. И тогда, перекрестясь, послушник Иван Рябов сказал Борисову:
– Не печалуйся, брат, двум смертям не бывать, одной не миновать.
– Твоя правда, – отозвался Борисов, – давай не посрамим себя.
На полном ходу хорошо сработал руль в руках кормчего Ивана Рябова. Как только фрегат поравнялся с батареями Новодвинской крепости, Рябов навел его на мель. За фрегатом стала на мель, и яхта. Шедший позади фрегат шведы задержали, бросив якорь. Тут же на палубе были поставлены на расстрел русские герои Рябов и Борисов. Рябов упал раненый, притворился убитым и весь в крови лежал под трупом товарища.
На двинском берегу, на стройке крепости, находился тогда стольник Сильвестр Иевлев. Он заменил раненого Животовского и возглавил оборону. По его команде был открыт пушечный и ружейный огонь. Меткими выстрелами оба корабля, стоявшие на мели, были повреждены. У фрегата, находившегося в отдалении, пушечным ядром сорвало руль. И этот вражеский корабль оказался в опасности быть захваченным.
Шведы отстреливались. Перестрелка продолжалась полсуток.
Были убитые и раненые с той и другой стороны. Пользуясь замешательством на фрегате, Рябов, улучив удобную минуту, бросился с корабля вплавь. Несмотря на раны и обстрел, он благополучно выбрался на берег.
Увидев свое безвыходное положение, шведы стали в шлюпках перебираться на фрегат, не попавший на мель.
Поврежденный руль они заменили рулем от судна, брошенного рыбаками. Тогда Сильвестр приказал солдатам захватить оставленные неприятелем фрегат и яхту и вести пальбу из пушек, брошенных шведами. Одно из орудий оказалось заряженным дважды. От выстрела вспыхнул на корме запас пороха. Корму фрегата оторвало. Взрывом убило семь русских солдат, одиннадцать ранило.
Захватив с собою убитых и раненых, шведы отступили на уцелевшем фрегате к Мудьюгу, где стояли четыре больших корабля с десантными войсками.
Повторить нападение на Архангельск вице-адмирал Шееблад не осмелился. «И тогда был у них, супостатов, на кораблях великий плач и сетование, по известию после от них русских выходцев, и то было знатно по убитых у них начальных людях во время бою с государевыми ратными людьми» – так сообщал вскорости об этом архиепископ Афанасий в Москву.
На всех парусах шведская эскадра уходила в море. Архангельск, не имея военного флота, мог только обороняться.
Преследование шведам не угрожало. Поэтому они могли еще «повоевать» с мирным населением приморских деревень.
Капитана Крыкова и шесть солдат, захваченных на Мудьюге, увезли в Швецию. Остальных пленников шведы высадили на пустынный берег на произвол судьбы…
Петр, получив из Архангельска известие об отражении шведов, распорядился выдать награды: офицерам по десять рублей, солдатам по одному рублю каждому.
Апраксину, сообщая о победе архангелогородцев, он писал: «Зело чудесно, что отразили злобнейших шведов». Петр поблагодарил за распорядительность и воеводу Прозоровского. Но если разобраться в событиях, то окажется, что воевода, трус, тщеславный корыстолюбец и жестокий несправедливец, вовсе не заслуживал царской милости.
Во время боя со шведами Прозоровский находился в Мурманском устье Двины, всего в четырех верстах от Новодвинской крепости. Но, услышав пушечную пальбу и узнав о приходе шведских кораблей, поспешил не к месту боя, а в Архангельск – за двадцать верст, подальше от беды. Когда дело кончилось победой, Прозоровский, сообщая государю о захвате двух шведских судов, не обмолвился ни словом о Сильвестре Иевлеве, умолчал также и о героизме Ивана Рябова. Больше и хуже того – Ивану Рябову воевода учинил допрос:
– Как ты попал в кормчие к шведам?
– Застигли в лодке у острова Сосновца.
– А почему был на море? Ведь указом запрещено всем в нынешнее лето выходить, дабы не нарваться на шведов.
– Не знал я про указ…
– Двадцать ударов плетьми за это!
– Помилуй, господине, я, верой-правдой служа государю, посадил шведский корабль на мелкое место…
– Не перечить мне, воеводе! Наказать телесно, и в тюрьму!..
Так заслуживший своим подвигом добрую славу в веках самоотверженный простолюдин Иван Рябов оказался в тюремном застенке и томился в одиночестве на хлебе с водой целый год…
Не постеснялся воевода Прозоровский опозорить и честное имя стольника Сильвестра Иевлева.
Отразив нападение шведов, Сильвестр оставался на своем месте у строительства Новодвинской крепости, послал воеводе цидулю о том, что два неприятельских корабля взяты, шведы побиты, и как доказательство победы Сильвестр отправил воеводе шведское знамя с фрегата.
В том же письме просил он у воеводы пороху, ядер и служилых людей на всякий случай, а равно принять у него, Сильвестра, захваченные шведские суда.
Воевода прислал солдат из городского полка во главе с Меркуровым и двадцать пушек. Но только на третий день после боя приехал сам к Новодвинской крепости.
Добродушный и наивно доверчивый Сильвестр встретил воеводу с полной уверенностью в том, что он, воевода, будет порадован исходом боя со шведами. Сильвестр начал было ему докладывать о событиях. Но воевода закричал на него, угрожая расправой.
– За что? – изумился перепуганный Иевлев.
– За то, что не суйся не в свое дело! Ты приставлен крепость строить, а не командовать!..
– Господин воевода, некому, кроме меня, было за это дело браться. Меркуров с солдатами в городе пребывал. Животовский, раненный в обе руки, не дотащился к бою. Пришлось мне. Мои работные люди струхнули, солдаты без своего головы тоже растерялись. А два шведских судна на мели супротив нас с орудией, третье подальше, но тоже действует. Взял я в руки копье и говорю мужикам: «Кто побежит трусом, заколю. Я струшу – бейте меня». Солдатам сказал: «Помните крестное целование государю, не бойтесь ничего!» И почали мы палить из пушек и ружей, а потом и на корабли ихние, кто вброд, кто на лодках, наскочили. Полсуток бились, а от вас из городу никакой помоги. Помилуйте, господин воевода…
Но Прозоровский был неумолим. Обложив бранью Сильвестра в присутствии инженера Резена и других иноземцев, он стал допрашивать стольника:
– Зачем ты, пес этакий, в Холмогоры преосвященному Афанасию отослал ведомость про битву со шведами? Кто тебя просил об этом?
– А просил меня об этом сам владыка. Написал ему правду сущую, то же, что и тебе, воеводе.
Прозоровский вскипел диким гневом, не мог продолжать допрос, стал рукоприкладствовать. Сначала бил Иевлева кулаками, потом плашмя шпагой, разбил ему голову и стал пинать. Никто из присутствующих не посмел за Сильвестра заступиться. Против самодура-воеводы все оказались бессильны. Кое-как поднялся Сильвестр на ноги, вытер кровь на лице и, пошатываясь, попятился к выходу. Уходя, сказал с упреком Прозоровскому:
– Грех и преступление взял ты на себя, воевода. Нет такого начальника, над которым бы не было еще начальника. Над тобой царь, над царем бог. Бог видит злодеяние твое, а царь узнает всю правду. И зачем ты меня избил? Пошто велел истязать и бросить в тюрьму Рябова?..
Едва Иевлев переступил порог, безудержный Прозоровский приказал своему казначею Гришке Алексееву схватить его и притащить волоком в комендантскую избу. Там приспешники воеводы порвали на Иевлеве одежду, свалили на пол, сели ему на ноги и на голову и уже принесли батоги добивать и без того изувеченного страдальца. Только робость быть в ответе перед царем заставила Прозоровского оставить в живых стольника – строителя Новодвинской крепости. Несколько часов Иевлев просидел под арестом и, как только освободился, поехал в Холмогоры к Афанасию. Там со всеми подробностями в Архиерейском приказе он описал, как под его командой солдаты и мужики отбили шведов и как это боевое событие воспринял воевода, «наградив» его, стольника, увечьем, а Ивана Рябова тюрьмой.
Следует полагать, что любимец Петра Афанасий, архиепископ холмогорский и важеский, не замедлил сообщить Петру (или же Головкину) точные сведения об отражении шведов от Архангельска и о самоуправстве воеводы.
Иевлев остался на своем месте. Прозоровского отозвали. Воеводой в Архангельск Петр назначил стольника Ржевского Василия Андреевича.
О приходе шведов и о том, как и где они разбойничали по пути к Архангельску, дознавались и после того, как они были отбиты и ушли, не осмелившись повторить нападение. Сведениями о шведских хитростях и повадках интересовался воевода. Добывал разные вести о них и архиепископ Афанасий. В Холмогорах, на Ваге и в Приморье у архиепископа всюду были свои архиерейские деревни, а в них крестьянские души, рыболовы, звероловы, хлеборобы, лесорубы и строители.
Богатые, благоустроенные дома у архиепископа Афанасия были в Шенкурске, Архангельске, и главный, со всем штатом прислуги, – в Холмогорах. Было при нем в епархиальном управлении ни мало ни много свыше сотни всякого служебного персонала: казначей, судья – устроитель духовных дел, дьяки и подьячие, просфорники, чашники, мельники, конюшенные, келейники, швецы и закройщики, стряпчий для тайных сношений с Москвой, караульщики и даже часоводец, следивший за точным временем.
Жил архиепископ на широкую ногу. Когда построил новый себе дом в Холмогорах, то на новоселье пригласил тысячу человек гостей, разумеется с приношениями, чем сторицею и окупил все затраты на пиршество.
Архиепископ на Севере был самовластным богом в трех лицах: он лицо духовное, в его ведении церкви и монастыри; он и помещик, владелец земельных угодий, рыбных ловель, солеварен и крестьянских душ; он и купец – владелец семи торговых лавок в Архангельске. И в довершение всего, царь Петр ему благоволит. Одно плохо: стар Афанасий. Жизнь человеческая не беспредельна, а жить ему оставалось не больше года после этих тревожных в Архангельске дней…
Однажды осенью 1701 года, когда впечатления от наскока шведской эскадры еще не успели превратиться в воспоминания, в Холмогоры с моря, с архиерейской тони, пришел карбас с семгой. На этом карбасе холмогорцы доставили к архиепископу на допрос наемного рыбака, уроженца Кемского городка Ивашку Вожеватого, который, как оказалось с его слов, побывал в плену у тех шведов, что ходили на Архангельск.
Приняв от владыки благословение и поцеловав его пожелтевшую, с темными прожилками руку, Ивашка Вожеватый поклялся перед крестом и Евангелием, что на вопросы Афанасия, под запись подьячего, расскажет о своих печальных похождениях все без утайки.
– Ну, говори, чадо, не робея и не путая, как ты к шведам попал, что видел, что чуял и как ты уцелел и обратно к своим воротился?
Допрос был учинен в палате архиерейского дома. Борзописец дьяк стоял за аналоем. Гусиное перо в руке, другое за ухом. Развернутый склеенный столбец голландской бумаги, спускавшийся к полу по мере того как отвечал Ивашка на расспросы Афанасия, быстро покрывался мелкими строчками скорописи:
– Был я, владыко, по найму покручеником
на промыслах от Соловецкого монастыря. За старшего у нас был Андрюха Белоусов. Пошли на четырех судах шестнадцать мужиков треску промышлять. Удачи не было. Рыбин этак с тысячу насушили. Разе это лов? Жалость одна. Овчина выделки не стоит. А потом мы скопом надумали надувать ветрием паруса в сторону Святого Носа к Лопским берегам. Наловили на ярусы пудов двадцать палтусины. Разе и это лов? Малость. Пошли дальше в море. Сотенку пудиков наловили. Это уже другое дело! – повеселев, воскликнул Ивашка, позабыв, что совсем не это интересует архиепископа.
– Ты мне о шведах, о шведах поведай, – стал направлять Афанасий рассказчика.
– Можно. Вот я до этих свейских воров и добираюсь: пошли мы в третьи разы за палтусом подальше – глядь, а в то утрие с моря идут прямо на нас суды.
– Сколько их было? – спросил архиепископ.
– На нас шло одно яхтенное, а остатние шесть далече были. Подходит яхта, Швед по-русски и спрашивает: «Есть продажная рыба?» – «Есть, – отвечаем ему, – покупайте». Мы думали, то судно торговое. А там солдаты с ружьями да саблями. Зачалились они к нашему судну, заскочили к нам и давай над головами саблями махать. Что поделаешь супротив ратных? Взяли они нас в полон восьмерых. Суда наши разграбили, все добро забрали, и рыбу уловную, и бочонки с квасом, и всю посуду, и снасти. Суденышки наши прорубили до негодности и в море пустили. Остатние наши восемь артельщиков на двух карбасах спаслись от полону, ударились к берегу и ушли в горы, шведам не достались…
– Били вас, измывались над вами вороги?
– Бить не били, – отвечал Ивашка на вопрос Афанасия, – не стану врать, но толкали и пинали. Что было – то было. Пояса нам обрезали, ножи и огниво с трутоношами забрали, кресты, у кого серебряные, поснимали, медных не тронули. А потом всех восьмерых под караул к себе в трюм затолкали, и мы тут весьма загоревали…
– Кто у них капитан, каков он видом?
– Начальной человек на той свейской яхте был племянник тому самому генералу, что управлял всеми пришлыми воровскими кораблями на Белом море. Возрасту среднего. Сухопарый, волосы чужие, прикладные, под шляпой. Кафтан темно-вишневый, башмаки немецкие.
– Как ты узнал, что он генералов племянник?
– А вот как, – охотно отвечал Афанасию Ивашка Вожеватый, – того же дня яхтенный начальник бросил якорь, снял с яхты бот, нагрузил палтусом, чтобы свезти на фрегат к дяде своему – генералу, а меня, да еще полоненника Данилку Вахрамеева в гребцы взял. Вот приезжаем к генералу на большой корабль, не знаю поименно ни того, ни другого. Узнал генерал, что люди с двух наших карбасов ушли на берег, осатанел совсем, освирепел и зверем набросился на племянника, да немецкими матерными словами его покрыл всяко, и сказал: «Ты же подал через тех беглецов весть русским, что мы здесь на море…» – и затопал ногами и палтус от него не взял. Брань генералову мы с Данилкой слышали, тот Данилка свейский язык, худо ли хорошо ли, знает, где брань, где доброе слово понять может.
– Еще чего слышали с Даниилом тем от шведского генерала?
– Меня он не выспрашивал, а с Данилкой разговор имел строгий. Вынул генерал оголенную саблю, да так с саблей в руке и стал допрашивать Данилу Вахрамеева. Со страху, не потерять чтобы головы, Данилка генералу ответ держал на все расспросы, что он, Данилка, Кемского уезду Пудожемской волости, и что рыбачит-промышляет, и неких свейских людей поименно знает: Полонестера из Кариберы да ихнего протопопа. Тогда генерал саблю в ножны спрятал и стал спрашивать Данилку, сколь верст от Кеми до свейского рубежа, далеко ли устье кемское от городка Кемского. Да где самое ближнее расстояние от Соловецких островов до берега…
– Правильно ли отвечал тот Данилка или ложно генералу? – спросил, хмурясь, архиепископ.
– Ответы его генерал сверял с картой. И был Данилкой доволен.
– Дурак! Негодный человек тот, кто врагу правду открывает. Неприятеля должно заблуждать, сбивать с толку… Что же дальше? – поворчав, спросил Афанасий. – Припоминай, чадо, припоминай.
– Генерал отвалил Данилке табаку, вина дал выпить три малых посудинки и по-свейски спросил: «Хочешь, русак, на Русь?» Данилка благодарно повергся ему в ноги.
– Каковы те корабли шведские, на коих тебе быть довелось?
– По моему разумению, яхты на ходу скорые, а большие, те ходом потише будут. На большом генеральском корабле пушек много, на верхних полубаках сплошь кругом всего корабля. А на яхте, на которую нас полонили, пушек с двадцать… Людей на большом корабле человек с два ста будет. Люди не ровные: и худородные и матерые есть. Одеты в суконную одежду, в зеленую и лазоревую, в рукавицах…
– И то добро, что вас, ротозеев, в Швецию не увезли и не загубили.
– Вашими молитвами, владыко, не загубили. А сказали нам ложно, что ихние другие корабли торговые, и выпроводили всех нас к берегу, к наволоку, что повыше Старцевой горы, и пошли мы на двух остатних судах к Терскому берегу с вестью к жителям, чтоб они шведов остерегались. Да многие не убереглись. На обратном ходе от Архангельска стали пакостить шведы, пожгли Куйское Усолье, Пялицу спалили. Корельского монастыря ладью сожгли и человек сорок в полон забрали. Про их судьбу не слышал…
– Ладно, ступай с богом, пробирайся в свой Кемский городок. Поди-ка, родные о тебе молятся, то ли за здравие, то ли за упокой, порадуй их, – сказал архиепископ, поднимаясь с кресла и опираясь на длинный архиерейский посох.
– Не спешу, владыко, я в Соломбале к одному рыбаку нанялся на зимний подледный лов: шесть рыбин ему, седьмая мне. Бог милует – добыча будет…
В ту осень и зиму усиленно продолжалось строительство Новодвинской крепости. Не прерывались работы и на Соломбальской верфи. Строились новые корабли в Вавчуге у братьев Бажениных. Были восстановлены фрегат и яхта, отбитые у шведов.
Афанасий, помимо воеводы, сообщил Петру о ходе дел в Архангельске и своем участии: «Сверх прежней своей отдачи поставил к строению крепости 55 сажен трехаршинных (кубических) камени бутового, да 200000 кирпичу обжигают, а как обожжен будет, к тому строению повелю поставить без мешкоты…»
Надо было спешить. В Архангельске и в европейских городах ходил слух, что в будущем, 1702 году шведы с большей силой нагрянут на Север России, на порт Архангельский.
Третий приезд Петра Первого в Архангельск
Эта поездка Петра в Архангельск требовала тщательной, но спешной подготовки. 28 декабря 1701 года Петр прислал в Вологду епископу грамоту:
