За доброй надеждой

За ужином немного выпили, чтобы закрепить знакомство. Я не должен был пить, но боялся обратить на себя внимание. От водки сразу сдавило виски.

Руководитель семинара сказал о распорядке первого рабочего дня.

– Каждый день будет у нас иметь сюжет, – сказал руководитель. – Как у спортивных пар. У них есть сюжет. Женщина там как бы уплывает, но опять возвращается. И у нас каждый день будет иметь начало, середину и конец...

На тему о том, что женщина уплывает, но опять возвращается, рассказали несколько анекдотов.

Когда анекдоты исчерпались, перешли на политику. А я молчал и тем обратил на себя внимание.

– Вы осторожный человек! – с понимающим смешком сказал самый молодой. – Конечно, спокойнее помалкивать!

Он хотел сказать, что я трус. Я действительно боюсь паспортисток, домоуправа, дворников, но, мне кажется, в концлагере я бы вел себя достойно.

Голова болела ужасно, застолье было невыносимо, и я ушел на воздух.

Дорога только смутно белела, старые ели вздыхали, и слышалась невнятная капель. Мне хотелось сказать: «Мама, возьми меня отсюда!» Я шептал так несколько десятков лет назад, когда попал в детскую комнату при милиции и мне там крепко всыпали. Стало смешно: я вспомнил, что и мне было любопытно, кто из фигуристов муж и жена и кто нет.

Просто пока я не познакомился с человеком поближе, я вижу в нем собственные недостатки, как через увеличительное стекло. И раздражаюсь. Так было всегда, но теперь, после аварии и травмы, это обострилось. Люди вокруг – отличные специалисты. И через несколько дней я увижу, что пошлость в них наносная, а биографии значительные. И сам я стану нормальным, буду произносить не всегда нужные слова и совершать не всегда нужные поступки. Все станет на места. Нужно немного потерпеть.

Я тихо шел в ночном лесу, фонари возле дома уже стали не видны. Шорох капели нарастал и говорил о весне, хотя весна должна была наступить еще не скоро. Небо казалось светлее леса – наверное, над тучами взошла луна. И я тихо назвал по имени женщину, с которой когда-то мы гнали по колее котенка. И она пришла. Она всегда приходила, когда я так звал ее. Мы взялись за руки и долго стояли молча, чтобы не тревожить лесную ночь. Да нам и не хотелось говорить.

Быть может, она всегда оставалась бы со мной, если в я мог воспринимать ее как саму жизнь, а не как украшение жизни.

Я ходил по лесу еще целый час, чтобы в доме все легли спать, чтобы не видеть никого при возвращении. И женщина была со мной.

Когда уже показался слабый свет фонарей, вернее отблеск на снегу между деревьями, впереди раздались голоса и появились две фигуры, квадратные от тяжелых пальто.

– Сюда! – шепнула она. И потащила меня с дороги в сугробы. Снег сразу набился в ботинки. И в сугробах остался рваный рыхлый след.

Мы отошли шагов двадцать и замерли в темноте, под старой елью, как та рыжая лисица, которую я встретил днем. Моя попутчица прижала палец к губам, платок с ее головы сбился, волосы растрепались, и сквозь волосы блестели звездным сильным светом ее глаза. Потом она засмеялась и, чтобы не было слышно, закусила варежку. Я тоже смеялся. Я стал таким же молодым и озорным, как она.

Голоса приближались.

– Кормят вполне прилично, и шеф не очень работу любит, – говорил один.

– Так-то оно так, но... Смотрите! Конечно, здесь водятся лоси! Следы! Я-то охотник, нас не проведешь! Здесь свернул с дороги лось-двухлеток...

– Это мы – лоси. Мы один общий двухлетний лось! – шепнула бы женщина, которую я любил. С елки падали капли и древесная мелочь. Запах оттаявшей хвои наполнял ночь.

Коллеги на дороге не предполагали, что мы прячемся так близко. Они поговорили еще о том, какие дурные у нас на Руси сортиры, и помочились на обочину...

Я вернулся в номер, растер промокшие ноги одеколоном и выпил воды. Потом прилег, закурил и включил репродуктор.

Передавали оперетту «Девушка с синими глазами». Я ничего не понимаю в музыке, но тут мне показалось, что веселыми голосами поют панихиду. Надо было принять валерьянки и снотворного. Во мне росли ночная тревога, предчувствие кошмаров, страх одиночества.

Я думал о спящем вокруг лесе, снежных полях, тихих деревнях, ночных шоссе, одиноких машинах. Я представлял наш старый деревянный дом с летними верандами. Вот он стоит, весь темный, и только в моем окне – свет. Поскрипывают балки на пустом чердаке, чуть слышно звякает отставший лист железа в желобе крыши...

Обычно деревянный дом в лесу будит в моей душе спокойное, дачное ощущение, но тут вдруг показалось, что я в далеком, чужом аэровокзале, застрял из-за нелетной погоды, сижу уже несколько суток, противны стали буфет, зал ожидания, газетный киоск...

Я прикурил очередную сигарету и почему-то поднес огонек к волосам на руке. Запахло паленой шерстью. Я удивился глупости, которую делаю.

И опять увидел ее. Она сидела в кресле под окном, уперев босые ноги в батарею отопления. Я встал и растер ей ступни остатками одеколона. Так однажды было. Давно.

– Уезжайте, – сказала она.

– Будет глупо выглядеть, – сказал я. – Придется выдумывать причину для отъезда, врать. Я не хочу врать.

– И не надо. Так и скажите: «Мне здесь больше невозможно. Я уехал. Мне следует вернуться в больницу».

– Уедемте вместе, – попросил я.

– Вы сами знаете, что вам лучше быть одному, – сказала она.

– Всегда?

– Да, – сказала она и пошевелила пальцами на теплой батарее.

– Еще болят? – спросил я.

– Нет. Уже блаженно. А ваша рука?

Место, где я опалил волосы, болело, но не сильно.

Дожидаться утра не было смысла – дорогу к шоссе, к автобусу я знал после дневной прогулки и проводов кочегара. Я написал записку руководителю, собрал чемодан и ушел.

В ночном лесу, как всегда, нечто жило, смотрело на меня. Обочины дороги различались плохо, я много раз сбивался в снег и опять промочил ноги. Но дышалось хорошо, головная боль прошла, думалось интересно и странно. Я размышлял о том, что если на теле людей еще растут волосы, то, значит, мы недалеко удалились от диких предков. И если в душе живет атавистический страх перед ночным лесом, то, значит, мы еще очень молоды. А когда мы повзрослеем, жизнь, может быть, станет праздником, сплошным ликующим праздником, как зрелище танцев на льду. И черт с тем, что это будет уже без меня".

...Школьник убежал с урока, студент – с факультетского собрания, инженер или ученый – с симпозиума, потому что хандра. Ну и что? Тут главное знать: куда убежал?

Геннадий Петрович убежал в кашалота.

Известно, что сам черт бессилен перед человеком, который еще способен смеяться. Но Геннадий Петрович потерял юмор. Ему было страшно от мысли, что каждый день, когда не было праздника развития или углубления духа, – потерянный день. Ему казалось, что с возрастом количество таких дней только растет и растет. И что он видит вокруг себя все больше и больше дураков. В заметках он ссылался на высказывание доброго, мудрого, спокойного врача прошлого века, который заявил, что научился без раздражения смотреть на важно расхаживающих дураков только тогда, когда ослеп на один глаз. Доктор, судя по этому высказыванию, сохранил юмор, даже ослепнув на один глаз. Геннадий Петрович заболел серьезнее. Он не заметил юмора в словах доктора. «Разве можно быть нормальным человеком, если у тебя один глаз и ты живешь в жизни, а не в романе Стивенсона?» – записал Геннадий Петрович на полях.

Я промучился с его рукописью целую ночь – ужасный почерк. Интереснее всего было: действительно ли мужчина в архангельском сквере и Геннадий Петрович – один и тот же человек? Так уж устроены пишущие люди – всегда не хватает уверенности в том, что кто-то действительно тебя прочитал. Геннадий Петрович хранил журнальную вырезку. Это интриговало. И я дозвонился в институт имени великого психиатра к врачу, который прислал мне рукопись Геннадия Петровича.

– Мы справлялись по этому поводу, – сказал врач. – Служебных командировок в Архангельск больной не имел. Но известно, что он иногда, при наличии денег и времени, улетал или уезжал куда глаза глядят. Такое поведение в здоровом состоянии разительно противоречит последующей энтропии. И это очень интересно...

Я не стал признаваться, что первый раз слышу слово «энтропия». Спросил только еще о женщине из рукописи Геннадия Петровича – нет ли возможности узнать ее адрес?

– Мы ее не искали, – сказал врач. – По ряду причин я думаю, что ее просто не было. То есть было несколько женщин в разные периоды жизни. Последние годы их не было вообще. И те, прошлые, не могли нам существенно помочь.

– Неужели он не просил о свидании с кем-нибудь?

– Нет. Он не хотел видеть даже мать. Кстати, она умерла за месяц до него. Он тяготел к полной неподвижности и одиночеству. И бывал тих и радостен, если мне удавалось оставить его в ординаторской. Я иногда нарушал все правила и оставлял его в ординаторской даже на ночь, когда сам дежурил по отделению. Там он и писал. Там он чувствовал себя в рыбе, в замкнутом пространстве.

– Почему именно в рыбе?

– А бог его знает. Все мы, знаете ли, сидим в рыбе, потому что не знаем, куда плывем, – пошутил психиатр. – Начитался Библии – сейчас это модно. А Библия для слабой психики – опасная штука.

– Если рассказ автобиографичен, а мне кажется это так, то автор представляется довольно робким человеком.

– Во-первых, он не боится признаться в этом – уже кое-что. Во-вторых, Петрович попал в катастрофу благородным образом, если можно так выразиться. Мальчишка-велосипедист съезжал с железнодорожной насыпи и вылетел на шоссе. Петрович резко крутанул баранку и был готов. Очень интересно, что здесь замешан велосипед. Вы читали Беккета?

– Нет, – признался я. По тому, как врач стал называть Геннадия Петровича Петровичем, я понял, что врач еще молод и что он был со своим подопечным в добрых отношениях.

– Очень интересный случай... Мальчишка наведывался сюда с матерью. Они и в травматологическую клинику к Петровичу наведывались. Они из Гатчины. Они и хоронили.

– А друзья, сослуживцы?

– Сослуживцы помогли кое в чем, но, знаете, последние полтора года он уже не работал, был на инвалидности. Его подзабыли. Это случается чаще, чем наоборот.

Мне нравился здоровый цинизм молодого, но уже много знающего о жизни человека.

– Петрович читал Декарта. Ему, как инженеру вероятно, интересны были мысли о том, что все мы – машины. Листали Декарта?

Я поторопился уйти в кусты.

– Вы не смогли бы дать остальные его записи?

– Нет. Они нужны нам. Позвоните годика через два. А то, что я вам послал, можно использовать?

– У нас не любят патологии, – сказал я.

– Патология – это учение о страдании, о болезненных процессах и состояниях организма. Можно не любить патологичность, но не патологию.

– Простите, я неточно выразился...

– Есть еще вопросы? – спросил психиатр без большой любезности. Специалиста часто раздражает разговор с неспециалистом.

– Нет. Спасибо. Мне все ясно, – ляпнул я.

– Очень рад, что вам все ясно, – сказал он не без сарказма и повесил трубку.

Я немного обозлился. Типичная современная молодежь: нахватались Беккетов и Декартов, получили специальное образование и уже можно посматривать сверху вниз. И все-таки сквозь раздражение я поймал себя на некотором уважительном к этому молодому психиатру отношении.

Думаю, в будущем мы с ним еще встретимся. Отплаваю я свое, осяду на суше, налажу быт, заведу наконец собаку, прочитаю Беккета и полистаю Декарта. И тогда мы встретимся. И все рукописи Геннадия Петровича перейдут в мои руки. И быть может, тогда я смогу назвать вам его полное имя.

А рассказал я здесь всю историю потому, что именно в Средиземном море особенно ощущаешь причастность к древнему, прикосновение к мифу. Я был бы совсем не готов к этому прикосновению, если в не записки Геннадия Петровича. Вернее, его странная болезнь. Она заставила меня прочитать все, что я мог достать, о пророке Ионе.

Жизнь дает мне сюжет, размышлял я. Не пустить ли мне героя новой повести сквозь океаны в чреве большой рыбы? Мысль о такой повести тревожила больше и больше. Вложить нечто современное в прекрасно отработанный, отшлифованный веками миф – в этом я ощущал значительность, недоступную мне, если пытаться работать на материале только окружающей жизни. Эта «окружающая жизнь» – самое трудноуловимое.

Осина открывает острова

Заговор упорного молчания с незапамятных времен довлел над Сардинией... Остров был практически неизвестен большинству европейцев, да и самих итальянцев.

Приглашение к капиталовложениям на Сардинии. Изд. банка «Кредита индустриалесардо»

О современной жизни Сардинии газеты пишут главным образом в связи с бандитизмом и маневрами НАТО. Очевидно, по причине военных баз на Сардинии для нас, советских журналистов, этот остров – закрытая зона.

Сардиния – закрытый остров. Правда, 1970; 6 июля

Уйму лет я мечтал натянуть нос журналистам – попасть туда, куда их не пускают. Журналисты отличные ребята, только бесит, что на старте Гагарина, у партизан Анголы или среди лиц, сопровождающих государственных деятелей в интересных поездках, – всегда они, журналисты.

Однако необходимо отметить, что комплексы неполноценности у журналистов глубже. Я еще ни разу не встречал журналиста, даже если он на самом интересном и высоком месте сидит, который мельком не сказал бы, что ему все это здорово надоело и он сейчас повестушку тут одну решил состряпать, думает в «Юности» тиснуть... И эта повестушка преследует журналиста, как тень отца Гамлета.

Наша простая русская осина выписала мне пропуск на закрытый остров Сардиния. Осина пробила зияющую дыру в кордонах НАТО. Весь 6-й американский флот, с авианосцами, линкорами и крейсерами, трусливо бежал от нас.

В этом есть кое-какой смысл.

Средиземноморское солнце за день сильно нагревало дерево. Запах осины наполнял тихую ночь.

Колотые и круглые балансы. Где вы росли, родные? В каких реках, озерах отражались, деревья моей России? Где сейчас те лоси, которые кусали вашу молодую кору и молодые ветки?

Я люблю осину. Правда, я все деревья люблю. Осина хороша и зимой – у нее самые зеленые, живые стволы зимой. И вот я везу ее в те края, где на ней повесился Иуда...

Ясным летним вечером листва осины серо-голубая, как табачный дым, как вечерняя дымка над Эгейским морем.

От носового каравана стойко пахнет грибами,

«Бах-бух-бах-бух...» – трудится наш старинный дизель.

В рубке невозмутимый Стародубцев рассказывает: "К повару приходит голодный матрос:

– Шеф, я есть хочу, дай чего куснуть.

– А ты здорово хочешь?

– Да, очень!

– Суточные щи будешь? Любишь суточные?

– Давай! Люблю!

– Заходи завтра".

Спать перед ночной вахтой не хотелось. Над душой висел отчет по рейсу Лондон – Ленинград. Следовало хорошо продумать тексты «ведомственного расследования», свою объяснительную записку. Недостача коркой покрывала любую радость, которая встречалась в судовых буднях. Но и садиться после вахты за машинку никак не хотелось. И я поднялся на мостик, чтобы взглянуть на Сардинию. Мы уже подходили к ней.

Капитан и старпом напряженно глядели в бинокли, но не на Сардинию, а в противоположную сторону. Там, в вечерней мгле, летели над волнами два наших военных корабля и мигали нам мощными прожекторами.

– Возьми еще левее, ну их к богу в рай! – приказал капитан.

Чем дальше держаться от вояк в море, тем спокойнее, – это знает любой торговый моряк.

– Секонд, может, ты поймешь, чего им надо?

Я только ухмыльнулся. Я вспомнил светофор, и американский корвет у берегов Южной Англии в заливе Мэн, и нашего невозмутимого капитана Каска. Кто из нас в зрелом возрасте может читать светофор из-под руки военного сигнальщика? Никто не может.

Конечно, вызвали радиста. Людмила Ивановна неумело и боязливо взяла бинокль, но уверенно, с лету прочитала: «...С наступающим Новым годом, соотечественники...»

Наши корабли получили ответное пожелание и, сильно дымя, за что следовало бы всыпать их механикам, отвернули вправо в направлении Бизерты. Моим однокашникам – ведь я же сам военный моряк – было, вероятно, скучно. Несколько непраздничных слов слетало с наших губ в направлении Бизерты, но слова были довольно слабыми – рядом стояла Людмила Ивановна.

– Американцы облетели Луну, – сообщила Людмила Ивановна.

Было 24 декабря 1968 года.

Входить в порт ночью капитан не собирался. Собирался стать на якорь до хорошего, доброго утра.

Мы неторопливо плыли вдоль гористых берегов. Мы ничего не видели еще на их склонах, но знали, что там сейчас спят сосновые и дубовые леса, ниже – каштаны, оливковые деревья, миндаль и сады, усыпанные мандаринами и апельсинами.

– Глубины на подходах к Арбатаксу недостоверные. Здесь «Псков» на камни сел. Лева Шкловский капитанил, едва от крупных неприятностей отвертелся, – сказал капитан. – Ему вместо акта буксировки хотели спасательный акт подсунуть. И документы все на итальянском языке.

Я вспомнил румяного юношу Леву Шкловского. В пятьдесят третьем году вместе ходили на Дальний Восток. А вот он уже давно седой и давно капитан. Может, и седеть здесь начал – на внешнем рейде сардинского порта Арбатакс, когда итальянцы совали ему документы на непонятном языке. А переводчика присяжного нет, нашего консула нет, судно на камне, в Рим не дозвониться, время идет, и от единственного капитанского автографа зависят десятки тысяч долларов убытку, и спасательное судно демонстративно отдает буксир...

– При ветре от вест-зюйд-веста с горы срываются жестокие шквалы. С дождем, – сказал капитан. – Смотрели лоцию?

– Да.

– Ветры не так страшны – порт маленький, закрыт хорошо. Но после шквалов действует мощный тягун. За тягуном смотреть в оба.

Из узкого горла порта выходило судно. Разглядели название – «Будапешт». Вокруг «Будапешта» крутился лоцманский катерок. Нам не было дела ни до венгра, ни до лоцмана – мы его заказывали на утро.

Но лоцман из Арбатакса был иного мнения. Он традиционно поддал на венгре после окончания выводки, и ему хотелось добавить. И катерок подвалил к нам. Мы вежливо спустили штормтрап. И в рубке появился здоровенный итальянец в куртке мехом наружу. От соединения лоцмана и куртки пахло венгерским вином и козлом.

Лоцман жаждал сразу же поставить нас на якорь.

Капитан обозлился. Он уже много раз бывал в Арбатаксе и поставить судно на якорь мог сам. На все поздравления с Рождеством, которое начинало бушевать над Европой, последовало гробовое молчание капитана. Но, конечно, своего «мерзавчика» лоцман добился.

В «Энциклопедическом словаре» за 1900 год написано о Сардинии: «Крестьяне очень бедны, еще беднее, чем на Сицилии. Судами было разобрано в 1894 году исковых и спорных дел 235 420. На 100000 жителей убийств было 24, случаев нанесения побоев и ран 271, грабежей 21, воровства 800. Приговорено судами к тюремному заключению 11 411 человек. В настоящее время в Сардинии нет ни одного поселка, который бы находился ближе чем в 10 верстах расстояния от моря, – результат постоянных нападений со стороны корсаров. В центре острова можно встретить многих людей (особенно женщин), которые вовсе не знают, что живут на острове».

Считается, что одежда из овечьей шкуры мехом наружу создает внутри микроклимат, защищает от малярии.

Утренний лоцман тоже имел вокруг себя козлиный или овечий микроклимат. Лоцман был весел и улыбчив. Он сразу дал нам понять, что сардинский язык непонятен даже итальянцам, состоит из множества диалектов и близок к латыни. Английских слов у лоцмана было процентов десять.

Но странность заключалась в том, что многое в его командах и в речи казалось знакомым, вспоминались почему-то площадь Искусств в Ленинграде, Большой театр, Филармония и... вытрезвитель.

– Пьяно, мистер! – орал лоцман. – Андестенд? Ритэнуто! О'кей! Аллегро!

И опять:

– Пьяно! Мэсто!

Капитан сказал:

– Хорошо, что в детстве интеллигентные родители учили меня, болвана, музыке. – И дал команду: – Самый малый ход!

– Меццо фортэ, плиз, мастер! – орал лоцман и бегал с крыла на крыло мостика.

– Средний вперед! – почесав в затылке, скомандовал капитан.

Казалось, что лоцман должен возглавлять музыкальную самодеятельность Арбатакса.

Бетонные и каменные молы порта уже смыкались вокруг судна, они проходили весьма близко к бортам. Невольно вспоминался Сорри-док и искры, которые мы высекли из старых английских камней.

– Анкер! Сфорцандо!

– Отдать правый якорь! И не тяните на баке! Виктор Викторович, при швартовках ваше место, кажется, на корме.

Мое место было там, но я совсем забыл об этом. Очень уж все чудно звучало на мостике. Когда я летел по трапам на палубу, вдогонку понеслось:

– Виваче! Маркато!

Двое сардов в моторной шлюпке подходили к корме, чтобы принять швартов и тащить его на причал. Они орали неизменное для всех портов мира:

– Давай-давай!

И:

– Аллегро! Пронто!

И мне показалось, что я вплываю в «Ла Скала».

Для моряков визитная карточка страны – лоцман – таможенный чиновник – полицейский – морской агент – стивидор – докер. И главным здесь, бесспорно, является докер. Колорит нации внешний и внутренний. Что можно узнать о нации, когда считанные дни наблюдаешь чужих людей? Внешний вид и отношение к работе – вот единственное, что ты действительно видишь. Остальное – мираж.

«Отношение к работе» – я сказал неправильно. Надо было сказать: «манера работы».

К внешнему виду и манере работы я, как грузовой помощник капитана, добавил бы третью легко замечаемую характеристику: количество, качество и степень артистизма воровства. Я был в портах почти всех континентов и утверждаю, что воруют, плутуют, обманывают, врут и опять воруют всюду. Только всюду по-своему.

В шесть утра неистовый вопль доисторического чудовища вылетает из пасти целлюлозно-бумажной фабрики-комбината Арбатакса. За тысячную секунды вопль достигает своей высшей мощи, вопль вздымается над окрестными горами и встряхивает не только сардов-работяг, для которых он предназначен, ибо у последних редко есть часы, но и сами горы и суда в порту. Затем вопль делается все тоньше и отвратительнее. И в тот момент, когда ты чувствуешь, что сам сейчас заорешь, как какой-нибудь рядовой неандерталец, вопль обрывается.

Тишина сардинского утра после такого начала представляется райской.

В тишине райского утра возникает и нарастает треск мотороллеров.

Обратите внимание: лондонский докер приезжает на работу в метро или на ржавом велосипеде. Сардинский – на мотороллере. Сардинский крестьянин, живущий в селенье Тортоли – а оно не очень близко от Арбатакса, – без мотороллера попасть на работу просто не может.

Первые мотороллеры – желтые, зеленые, синие – появляются на желтой дамбе, ведущей к причалу. Еще все вокруг в утренних сумерках, но цвета видны отчетливо. Воздух прозрачен. Полыхает маяк на вершине ближней горы. Корячатся на дюнах неаполитанские сосны и огромные кактусы. Прохладно.

С палуб от слегка подсушенной солнцем осины пахнет грибами.

"На римском рынке сардинские рабы всегда были самыми дешевыми вследствие неукротимости характера, строптивости и неспособности к подневольному труду.

Вероломство сардов вошло в пословицу".

Вероломные сарды ставят мотороллеры в ряд на причале Ванхиния-Овест.

У какого грузового помощника сердце не вздрогнет, когда он узнает, что его пять тысяч сто одиннадцать тонн осины будут выгружать люди неукротимые, строптивые и неспособные к подневольному труду? А труд в капиталистическом государстве, как всем известно, подневольный.

Для начала я приказываю зажечь люстры на палубах – все-таки еще сумерки, хотя солнце тронуло дальние пики сардинского хребта, где в пещерах жили прапрадеды тех парней, которые поднимаются сейчас на борт. В древние времена этот горный кряж даже назывался Безумные горы – вероятно, в связи с дикими свойствами местности и разбойничьим характером населения.

Ну, серповидные крюки, конечно, на левом плече каждого.

Одеты в комбинезоны или плисовые брюки и рубахи. Много здоровее, крупнее англичан. И главное, что бросается в глаза, бьет даже по глазам, – задницы сардов. Как будто в каждый комбинезон ниже пояса засунуто по два астраханских арбуза. Степень волосатости тоже очень высокая. Кажется, шерсть на ляжках пробивается даже сквозь грубую ткань комбинезонов.

Молодежь. И прекрасные рожи деревенских парней. Отличные улыбки. Зевают и чешутся, как любые грузчики утренней смены. Корзиночки, мешочки в руках. И никаких бутылей с вином, таких обычных на итальянской земле. И по этому признаку делается ясно – да, здесь не Италия.

Не могу сказать, что сарды бросились на работу как львы. Или даже как тигры. Нет. Во-первых, они, как и британцы, придумали себе приспособление для разгрузки баланса. Приспособление – металлическая качалка, такая, как у нас в скверах для детишек. На качалку кладут строп, а на строп крючьями наваливают бревна.

Пока кран водружает качалки на судно, сарды демонстрируют неспособность к подневольному труду. Они завтракают. Сидят на осине и закусывают. Бананы, колбаса, белый хлеб и апельсины. Когда дело доходит до апельсинов, каждый демонстрирует атавизм строптивости и неукротимости. На свет появляются ножи, жуткие, узкие, длинные. Они режут этими ножами апельсины пополам, обсасывают их и швыряют за борт. Здесь нет бутербродов и английского чая. Никто не просит кипятка. Им достаточно воды из питьевого бачка в коридоре надстройки.

Потом они вытирают ножи о штанины, как все крестьяне на этом свете, и ножи куда-то исчезают. Понятия не имею, как можно делать тяжелую работу среди скользких бревен, держа где-то на себе такие длинные ножи. Но ножи никуда не откладываются, они при них. И ножен я тоже ни разу не видел.

Никаких «страйк» из-за поломки лебедки или зашкаленного блока. Никакой злобы. Улыбаются.

– Секонд, электра!

А блок они и сами наладят.

Но наш боцман не был бы боцманом, если в не явился ко мне через полчаса.

– Виктор Викторович, цыгане брезент рвут на трюмах своими качалками.

– Боцман, ты же понимаешь, что без качалок они выгружать не могут.

– Пускай угол трюма освободят, брезент закатают и с лючин работают.

В требовании боцмана есть логика. Но каков будет фронт работы, если выгружать караван только с одного края трюмного люка?

Я все-таки объясняю стивидору – он черный, губастый, типичный мавр – наши требования.

Он орет:

– Олл раит! Пьяниссимо! Скерцо! – И лупит себя в грудь, клянется и божится, что ни один фут брезента не пострадает. И, конечно, даже ухом не ведет. И я отмахиваюсь от боцмана. Сколько мы потеряем времени, если действительно заставить сардов беречь наш брезент? И сколько стоит час простоя нашего огромного судна рядом со стоимостью паршивого брезента? Да, брезент штука важная – он закрывает трюм и от штормовой волны, между прочим. Да, новый нам не выпишут раньше положенного срока. Но что делать, если ты всегда между двадцати огней. Надо выбирать меньшее зло. Такова специфика и вредность морской работы, хотя за нее не выдают молоко.

В обеденный перерыв стивидор-мавр приехал к трапу на малолитражке. Из всех окошек малолитражки торчали головки маленьких детишек. Их было пятеро. Три его и двое соседских. Мавр пригласил меня выпить кофе в тратторию. И мы с Колей поехали.

Самое сложное было поместиться в машине. Но Мавр сделал легко и просто: выпихнул с сиденья девочку лет пяти, беленькую, в голубеньком платьице, потом меня впихнул на сиденье, а на колени мне – эту девочку.

До городка Тортоли было довольно далеко, как я уже говорил. И девочка сперва уютно болтала ножками, сидя у меня на коленях, а потом уснула, положив голову мне на плечо. Так я первый раз в жизни вез на руках уснувшего ребенка. Далеко мне пришлось заплыть для этого.

В траттории, ослепительно чистой и прохладной, мы выпили по две чашечки кофе, от которого зашумело в голове, как будто Балда щелкнул по лбу. Кофе подавала девочка лет двенадцати. Я вошел в роль старого папаши и доставил себе удовольствие – растрепал ей кудри. За что она дала нам полистать иллюстрированный журнал. Труп Боби Кеннеди. Софи Лорен в домашней обстановке. Неизменная Жаклин Кеннеди рядом с супругом-миллиардером, ее детишки, не хотящие смотреть в фотоаппарат. Они, как мне кажется, хранят верность отцу.

К девочке-хозяйке прибежал братишка. Она по всем правилам зажала его между коленками и вытерла ему нос. С улицы доносилось блеяние овец.

«Что касается бандитизма, то газетные отчеты о судебных процессах на Сардинии сливаются в один непрерывный репортаж. По мере того как на Сицилии классическая „мафия“ приспосабливается к новым условиям, перерождается в более доходный гангстеризм по американскому образцу, „бандити сарди“ перенимают ее печально знаменитую репутацию. Здесь еще сохранились и традиции кровной мести». («Сардиния – закрытый остров». – «Правда», 1970 г., 6 июля.)

И все это правда. Я сам видел печально знаменитые плакаты с портретом бандита и суммой, назначенной за предательство. Да и карабинеров там пруд пруди. Их, естественно, было бы меньше, если бы им не хватало работы.

Но какого черта все «бандити-сарди», и нынешние, и потенциальные, рожают столько детей?

Теплоход битком набит мальчишками. Они шныряют всюду, и никакая вахта отразить это нашествие не в состоянии. Тянут смуглые лапки и канючат: «Сигарет! Папа!» Мол, просят сигарету для папы. А сами смолят окурки начиная с семилетнего возраста. Шпана, безотцовщина шныряет везде в рваных портках и рубахах, блестит черными воровскими глазами. Одного оголтелого сорванца я сам стащил с дымовой трубы, которую он штурмовал, как альпинист высшего разряда, используя для зацепки серп и молот – нашу святую эмблему.