Княжеский пир - Извек

      Завидуя успевшим опохмелиться, воевода закончил осмотр и, крякнув, остановился у крыльца. Дверь распахнулась, по ступенькам сбежал гридень, что-то быстро шепнул и помчался к конюшне. Воевода же встрющил брови углом, свирепо зыркнул на дружину и зычно с оттягом рявкнул:
      — Сра-авняйсь! Соколом смотреть! Пятый десяток, п-тичье вымя, скрыть Мокшу! Больно рожа красна!
      Мокша быстро притопился в строю, на его месте зажелтели усы Эрзи, и ряды вновь замерли в ожидании князя. Потекли долгие мгновения, в течение которых воевода три раза чесал в репе, четыре раза вытягивался гусаком и два раза оглядывался на двери. Заметив дремлющего Эрзю, лязгнул мечём в ножнах.
      — И не спать… п-птичье вымя! Внимать княжьим гостям, как батьке с мамкой! Гости — люди убогие, чуть что забижаются! От сей обиды несварение могёт с ними приключиться. Что ж мне их, на себе с княжьего пира к отхожему месту носить?
      Эрзя с неохотой приоткрыл глаза, отрицательно помотал головой. На крыльце тем временем загрохотали сапоги. На свету показались четыре широкие морды княжьих гридней и две хитрые хари, приставленные к заморскому послу. Ощупав двор глазами, рослые парни расступились, оставляя проход Владимиру. Князь выдвинулся на крыльцо, повёл плечами. Дружина грянула приветствие и он, улыбнувшись, поднял руку. В полной тишине зазвучал жёсткий, дребезжащий металлом, голос:
      — Пришла пора новых времён! А в новых временах со старым поконом пребывать неспособно. Будем жить по-новому. Гожее, веселее, краше!
      Владимир помолчал, видя недоумение тех, кто ещё не успел нацепить на шею кресты. Продолжил громче:
      — Отныне нам ровнять правду и кривду! А надо будет — и реки вспять повернём! Но это будет позже! Много позже! А пока что всем надлежит знать истины нового покона. Внимайте!
      Князь обернулся к дверям, приглашающе повёл рукой. Из мрака детинца выступил Сарвет в черной мешковатой хламиде. Грудь украшена широкой цепью с крупным крестом. Ноги в странных, для посла, крепких сапогах воина. Лицо исполнено успокоением и миром, однако холодные глаза напрочь ломают напускное благообразие.
      Сотворив в воздухе чудаковатые знаки, Сарвет смиренно сложил руки внизу живота и заговорил. После каждых пяти-шести фраз, подручные, как по команде, повторяли знаки, прикладывая пальцы то ко лбу, то к животу, то к плечам.
      С крыльца лились непонятные речи о сыне бога, самого могучего из всех и единственного. Про то, как в далёких краях, толпа простолюдинов распяла этого сына на кресте, а он потом воскрес. Дружинники тайком переглядывались, пожимали плечами, зевали. Эрзя, услыхав про божьего сына, едва заметно двинул усом и вполголоса, дабы слышали только рядом, обронил:
      — Видать и правда силён бог, коли собственного сына при нём тиранили, а он и ухом не повёл.
      По бокам захмыкали, но Эрзя цыкнул и скроил физиономию внимательного отрока. Сарвет меж тем перешёл к святым заповедям. Громко нараспев произносил каждую, непонятно объяснял великий смысл, и после объяснения ещё раз повторял. Эрзя прилежно слушал, кивал, а когда отзвучала последняя, вновь тихо пробормотал:
      — От те раз, а мы оказца и не ведали, что такое хорошо и что такое плохо. И как же наши прадеды испокон веков жили без ентих мудростей? И чё-то я, промеж всего, про предательство не слыхал. Видать не грех. А, други?
      Мокша из заднего ряда кашлянул и, понизив голос, пробубнил.
      — Им без предательства никак не можно. Продают чё хошь и кому хошь, токмо цену подходящую дай. Продавать и предавать у них в почёте. Вон Чернях, всех продал, теперь в прибылях при самом Сарвете пресмыкается, и гоже ему…
      — Аминь! — донеслось с крыльца, и Сарвет четырежды махнул рукой в сторону дружины.
      К крыльцу уже бежали гридни, ведя могучих жеребцов. Князь с Сарветом степенно забрались верхом и двинулись к воротам. Гридни без промедления попрыгали в сёдла и пристроились следом. Дружина глубоко вздохнула и ещё раз грянула приветствие. Едва хвост последнего жеребца скрылся за оградой, взоры обратились к воеводе. Тот махнул рукой и уже без остервенелых ноток пробасил:
      — Отдыхай, птичье вымя! Осмысливай услышанное, ежели кто чё понял!
      Строй шелохнулся и скривил ряды. Послышался негромкий гомон, закучковались ватажки, которые то ширились, то дробились, то перетекали из одной в другую.
      Воевода приблизился к Извеку и, глядя куда-то в сторону, вполголоса заговорил:
      — Тут скоро, маленько кой-чё будет. Приказано поменять наши дозоры на путятинских, а при дворе добрынинские становятся. Теперь надобно, чтобы каждый при деле был, стало быть в готовности. Ты бы собрал своих, да без промедления по дальним засекам слетал. Передал, чтобы наготове были. Ежели что, то всех в копье ставить и выступать куда скажут. Особливо надлежит навострять дружины в городищах, околонь которых весей поболе. Как исполните, быть расторопно назад, — воевода прищурился, — Понял ли?
      — Как не понять, хотя…
      — Хотеть потом будем. Сейчас, п-тичье вымя, велено исполнять.
      — Сделаем! — хмуро отозвался Извек.
      Подождав когда воевода отойдёт, поднёс руку ко рту. На условный свист полтора десятка воинов поспешили к Сотнику, сгрудились вокруг и, выслушав задание, двинулись со двора. Эрзя и Мокша зашагали рядом с Извеком.
      — Сам-то небось опять дальше всех поедешь. — поинтересовался Эрзя утвердительно. — Ты ж только вернулся! Может мы с Мокшей сгоняем, а ты поближе?
      Сотник хлопнул по его твёрдому плечу, отрицательно мотнул головой.
      — Не стоит. Сам съезжу. Только воротитесь поскорей, что-то тут непонятное…
      — Замётано!
      Солнце ещё не успело подпереть верхушку небес, а группки всадников уже выметались из киевских ворот и растекались по развилкам и отворотам.
      Дорога за городом постепенно пустела, вытягиваясь вдоль высокого берега Днепра. Ворон повёл ухом, всхрапнул, поворотил морду в сторону реки. Сотник проследил за взглядом, заметил на краю обрыва одинокую женскую фигурку. Брови двинулись к переносице, узнал Ясну, суженую пропавшего Рагдая. За ней расстилался противоположный берег, где жених принял последний бой.
      Сотник натянул повод, постоял раздумывая, всё же решившись, направил коня к обрыву. Попытался подобрать слова, но в голове всё путалось, казалось лишним и не в кон. Сердце бухало тяжело, будто перед боем. Успел подумать, что зря свернул с дороги, но Ворон уже замедлил шаг и остановившись звякнул удилами.
      Ясна вздрогнула, медленно, будто во сне, обернулась. Глаза остановились на копытах Ворона. Сотник спешился, тихо проговорил:
      — Здравствуй, Светлая.
      Ресницы Ясны дрогнули.
      — Исполать, Извекушко. И тебе, и красавцу твоему длинноухому. Всё в разъездах?
      — В них, разума, где ж ещё…
      Ясна еле заметно кивнула.
      — Благодарень, что пришёл утешить. Да у самого, небось, на сердце не скоморошно.
      Она замолчала отвернувшись к Днепру. Извек тоже глянул на далёкий берег.
      — Ты бы… не убивалась так. Родом великим всем жить завещано. А ты себя горем со свету изводишь. Вон уж, тропку по стерне пробила. Можно ль так…
      Движение тонкой руки прервало сбивчивую речь на полуслове.
      — Обещала Рагдаю, что буду ждать на берегу, — тихо обронила Ясна. — Буду ждать. Езжай.
      Сотник почувствовал, что в глазах защипало, будто бросили горсть песка. Молча кивнул, зачем-то долго поправлял стремя. Уже в седле, открыл было рот, но спохватился, что любое прощальное пожелание будет не к месту, молча потянул повод.
      — Береги себя, Извекушко… — донеслось вслед.
      Сотник оглянулся, увидел огромные выплаканные глаза. Волна скорби едва не вышибла из седла, но взор Ясны вновь обратился к реке. Ворон послушно поплёлся к дороге, уши уныло разошлись в стороны. Извек больше не оглядывался. В груди давило, будто на сердце поставили ржавую наковальню.
      Ворон не спеша вбивал копытами дорожную пыль. Позади седла, монотонно покачивались два полных колчана и лук, но стрельбой баловаться охоты не было, и Сотник ехал, уткнувшись взглядом в конскую гриву. Не глядя, миновал невеликую деревушку на берегу Лебеди. На душе было пакостно. Утренние речи Владимира и Сарвета только усилили невесёлые предчувствия. Тревога, появившаяся с вечера, подспудно росла и Извек вдруг ощутил себя ребёнком в тёмном чужом лесу. Как когда-то в детстве, после смерти родителей, захотелось снова прижаться к мудрому и сильному дядьке Селидору, прильнуть щекой к его могучей тёплой ладони и затихнуть испуганным маленьким зайчонком…
      Из-под копыт коня выпорхнула горлица и, набирая высоту, устремилась к дальнему лесу. Извек следил за её трепещущим полётом, пока откуда-то сверху не упала стремительная тень коршуна. Удар, суматошный всплеск крыльев, и в воздухе закружилось облачко лёгких пёрышек. Обременённый добычей хищник тяжело выровнял полёт и натужно закрылатил к лесу.
      — Не к добру, — прошептал Извек. — Не иначе лиху быть…
      Темень застала у старой стоянки. Под бревенчатым навесом, стоймя, сохли припасённые для путников дрова. Кострище чернело угольями и закопченными камнями. Ворон, лишившись седла и уздечки, побрёл к ручейку, цапая с ветвей крупные листья. Сотник запалил костер, выудил из сумы хлеб с луком но, куснув пару раз без охоты, засунул обратно. Посидев у огня, перешёл под навес, улёгся на кучу прошлогодних листьев, задремал…
      Бледный свет луны высветил ползущий по траве ковёр тумана. Всё, чего касалась тонкая пелена, тут же замирало в сонном оцепенении. Чуткий Ворон не заметил, как копыта скрылись в призрачной дымке, и дремота окутала его, притупив и слух, и обоняние. В кустах сверкнули призрачные огоньки. Мерцая в листве, двинулись ближе и из-под ветвей выступили две мавки. Оглянувшись на кого-то в зарослях, лукаво улыбнулись и приблизились к коню. Погладив дремлющего Ворона, расчесали пальцами густую чёлку, погладили тёплые уши. Похихикивая, заплели на чёрной гриве по косице и глянули на спящего Извека. Перешёптываясь, шагнули к дружиннику, но тут на полянку выступил леший и погрозил узловатым сучком пальца.
      — Нук цыть, бестолковые, не мешайте молодцу почивать. Ему и так маетно… вон, вишь, мечется, да зубами скрипит.
      Подковыляв к спящему, присел рядышком и осторожно положил шершавую ладонь на лоб. Прислушавшись к чему-то, печально покачал косматой головой.
      — Эх, добрый молодец, душа неугомонная, нелёгкие дорожки тебе застланы. И приплетён ты ими к земле накрепко, а через беды земли-матери и самому несладко, — Леший вздохнул. — Да укрепят тебя светлые боги.
      Глянув на притихших мавок, поднялся, поманил рукой. Когда те беззвучно приблизились, что-то шепнул обеим. Сверкнул глазом и добавил уже громче:
      — Ему надо! На нём, нынче, многие узелки завязаны.
      Мавки кивнули и спешно засучили в воздухе руками. От тумана потянулись зыбкие сполохи, загустели, закружились и, послушные гибким пальцам, сплелись в кольцо. Повинуясь неуловимым мановениям, кольцо скользнуло к Извеку и, скрыв его на миг, тихо растворилось в тумане.
      — Ну, покуда и такой обережный круг не помешает, — вздохнул леший. — А там…
      Он замолчал и, махнув посерьёзневшим проказницам, скрылся в лесу. Мавки поколебались, но послушно юркнули за хозяином…
 
      Верхушки деревьев розовели в утренних лучах встающего солнца. По лесу на все лады звенели птичьи голоса. Сотник подбоченясь стоял посреди поляны и пожирал взглядом удручённого Ворона. Тот хлопал большими умными глазами, шумно вздыхал. Извек укоризненно ткнул пальцем в появившиеся за ночь косички.
      — Что ж ты, брат? Отрастил лопухи как у зайца, а того, кто ночью шастал, не услышал! Вон глянь, какую красоту навели, а могли, небось, и ползада отожрать, пока ты дрых. Соня комолый! Вот оставлю тебе косищи, и будешь шоркаться по белу свету, как красна девица…
      Виноватый вид понурого Ворона смягчил сердце.
      — Ладно, иди сюда, расплету! — сжалился Извек.
      Распутывая гриву, удивлялся, что на душе было странно легко. Будто бы за ночь кто-то напитал сердце звонкой радостной силой. В голове прояснилось, стёрся даже грязный осадок давешнего предчувствия. Уже в седле достал вчерашнюю еду, в охотку позавтракал. Остаток хлеба отдал коню и, дождавшись когда тот дожуёт, пустил Ворона галопом.
      Незаметно, как удача при игре в кости, перелесок кончился. Дорога плавно забрала влево, выводя к пригорку со сторожевым застругом. На фоне неба темнел частокол, опоясывающий тесный двор с избой и высокой башенкой. В смотровой клети маячила фигура дозорного и, не успел Сотник съехать с дороги, как до него долетел короткий свист. В частоколе обозначились бойницы. Лиц было не разобрать, но Извек знал, что его уже внимательно разглядывают через наконечники граненых пробойников. Хотя на таком расстоянии Ворона даже спьяну не спутаешь.
      Он не ошибся: воротина поползла в сторону, и в проёме, куражно расставив руки, показалась громадина Рагнара. Пропуская всадника в распахнутый створ, великан широко улыбнулся и потрепал Ворона за уши:
      — Ты вовремя сюда явилась, птица. Овёс ещё остался, да и воду ещё не всю выхлебали.
      — А я что, не в счёт? — возмутился Сотник.
      Рагнар хохотнул.
      — И тебе, сокол, кое-что перепадёт! Давеча, Павка кабанчика добыл. Определяй ушастого к кормушке и давай за стол.
      Заперев бойницы, стали подтягиваться лучники. Здоровались, хлопали по плечам, вели в избу. Там уже гремели лавки, брякали глиняные плошки. Вошедшему высвободили место у окна, лицом к двери, дабы видел и слышал каждого. Павка, прозванный за немалый рост Осадной Башней, двинул гостю блюдо с кабаньей лопаткой, в рубленном с солью зелёном луке. Молча ждал, знал, что расспросы хороши после еды. Заметив, как гость быстро расправился с угощением, привстал.
      — Подложить ещё?
      Сотник спешно замотал головой.
      — Лучше с собой малость возьму. Велено быть обратно, не мешкая.
      Рагнар понимающе кивнул, взглядом отослал одного из дружинников собирать еду, сам уселся поближе. Извек собрался с мыслями, кое-как передал спутанное поручение воеводы, постаравшись, чтобы засечники поняли общий смысл. В заключение пересказал поучения заморских послов, как надобно жить по-новому. Воины кривили лица, играли желваками, но слушали не перебивая. Лишь когда рассказ закончился раздалось несколько злобных восклицаний и стол вздрогнул под тяжёлым кулаком Осадной Башни. Сотник успокаивающе поднял руку.
      — Буянить не велено! Велено быть готовым. Поглядим, чё они замыслили, а там и посмотрим, что делать.
      Не сказав больше ни слова, двинулся к двери. Оглянувшись на удрученных ратников, поклонился.
      — Благодарень за угощение! Пора мне.
      Когда садился на коня, Рагнар вынес берестяной скрутень с дорожным перекусом. Деловито сунув пищу в седельную суму, хлопнул Ворона по крупу.
      — Лети, птица. Да хвост береги и свой, и хозяйский.
      Конь запнулся, осмысливая сказанное, но подгоняемый жизнерадостным хохотом Рагнара, деловито двинулся со двора. Вслед донёсся прощальный скрежет воротины и грохот тяжёлого засова. Ближе к вечеру окоём начало застилать серой мглой. Свинцовые тучи медленно наползали на небосклон и вскоре равнодушно поглотили белую монету солнца. Вечер обозначился ранними мышиными сумерками. Помня давешние косички, Извек подозрительно осматривалсяя, но всё-таки решил остановиться в знакомом месте. Ворон, поспешно напившись, подсеменил к костру и, едва не свалив жерди подпорок, примостился между Сотником и навесом. Пока хозяин ужинал, конь бдительно топорщил уши, всем видом показывая, что теперь до утра будет настороже.
      Вопреки опасениям ночь не принёсла неожиданностей и конская грива осталась нетронутой. Наскоро перекусив, Сотник заторопился в Киев. От вчерашних туч не осталось и следа. Ярило блистал во всей красе и Ворон припустил размашистым намётом, рассекая широкой грудью тугой утренний воздух. Придорожная трава щедро брызгала летучими букашками и мелкими птахами. Вот-вот впереди должна была показаться деревня, от которой до Киева рукой подать.
      Ворон перебился на лёгкую рысцу. На изгибе дороги сопнул, вытянул голову, пошёл медленней. Извек тоже заметил в разливах высокой травы грязно-белый сполох. Свернув туда, различил, что пятно двинулось. Однако конный пешему не чета, и скоро Ворон уже выпереживал паренька в рванной, забрызганной красным, рубахе. Тот, измотанный погоней, с ужасом оглядывался на дружинника но всё бежал, спотыкаясь, покуда не запалился и не упал, хватая ртом воздух. Сотник осадил коня, воротился, в недоумении остановился над упавшим. Где это видано, чтобы народ, словно тать, от княжьих ратников бегал. Свесившись с седла присмотрелся к беглецу.
      — Ты что сорвался то? Может белены объелся? А подрал тебя кто?
      Парубок всё сипел, облизывая пересохшие губы, на всадника поглядывал со страхом и ненавистью. Извек подождал, слазил в перемётную суму, бросил отроку флягу. Тот жадно хлебнул, плеснул воды в ладонь, вытер чумазое лицо. Оглянулся на дорогу, по которой ехал Извек, что-то смекнул и заметно успокоился.
      — Так ты… не из Путятинских псов будешь?
      — Не из них, — согласился Сотник. — А что приключилось-то?
      — Крещение у нас было. — буркнул паренек, возвращая флягу.
      — Крещение? — не понял Извек. — А почему не кольцевание? Может и одёжка целее была бы?
      Парубок насупился неуместной шутке. Оглянувшись в сторону деревни, ещё раз вытер лицо и исподлобья глянул на Сотника.
      — Кольца новому богу ни к чему. Он с крестом пришёл, вот и было крещение! Езжай, сам увидишь. — закончил паренёк и, устало поднявшись, двинулся к лесу.
      — Погодь! — окликнул Извек, но отрок только отмахнулся.
      — Езжай, сам всё увидишь!
      Дружинник развернул коня. С неприятным холодком в сердце вспомнил про затею Владимира, о которой последнее время всё чаще говорили в Киеве. Ворон вдруг тихо и тоскливо ржанул, топорща ноздри встречному ветру. Впереди за деревьями мелькнуло серебро речушки. Чуть левее обозначились крайние дома. Извек оглянулся на парнишку, чья фигурка уже скрывалась за листвой, и вновь вгляделся вперёд. Дивясь, что солнце на полдень, а у домов не видно ни души, привстал в стременах и двинулся взглядом от домов к реке. Берег показался странно кочкастым, хотя Сотник чётко помнил ровную пологую полосу песка. Направив коня к берегу, различил белые пятна, будто вдоль воды сыпанули снегом. Подъехав ближе, понял, что за снег лежит у кромки воды. Сотник не верил своим глазам: вдоль всей веси видел залитый кровью берег и горы неубранных трупов, над которыми уже собирались тучи жирных ленивых мух.
      Ворон, сверкая белками глаз, упирался и норовил отойти подальше, но рука хозяина заставляла идти мимо наваленных в беспорядке тел. Все как один в белых рубахах: мужи, старики, дети, жёны. Потемневшие брызги и разводы поглотили краски яркого узорочья. А там где полотно сохранилось белым, вышивка словно вытекала прямо из кровавых пятен. Никто не вооружён, одеты как на праздник или… на смерть. Вокруг, на песке, только следы киевских подков.
      Миновав последнего убитого, Извек двинулся от реки. В опустевшей веси пустил коня медленным шагом, надеясь встретить хоть одну живую душу. Мрачно вслушивался в жуткую тишину, пока краем глаза не уловил движенье. Спешился, набросил повод на дощатую ограду и беззвучно протиснулся в узкий пролом. Прокравшись вдоль частого плетня, прильнул к прорехе и затих. Взору предстала мерзкая картина.
      Посреди пустого двора шнырял костлявый чернец из числа Сарветовых подручных. Не опасаясь заколотых на берегу хозяев, монашек деловито промышлял на бесхозном. Перебирал найденные в доме туяски и скрыньки, высыпал содержимое на землю и, отобрав из барахла что поценней, брался за другую коробчонку.
      Не укради… вдруг припомнил Извек, поглядывая по сторонам. Однако, судя по всему, в пустой деревушке чернец задержался один. Неподалёку, за домом, дожидался конь. Холёный жеребец, явно из княжьих конюшен, щипал травку, нетерпеливо вскидывал голову. Его хозяин тем временем взопрел от усердия, роясь в чужом добре. Шумно сопел, утирал рукавами потную морду и щурился, боясь упустить какую-нибудь малость. Наконец, руки дошли до потёртого кузовка. Из вороха лент и красной тесьмы выпали витые пряжки, пара серебряных гривен, и берестяная коробчонка. От падения, крышка отскочила, и солнце засияло на свадебных украшениях, копившихся в семье из поколения в поколение. Наскоро оглядев височные подвесы, фибулы и жемчужные мониста, монашек спешно утолкал всё в кожаную мошну и в последний раз переворошил раскиданное добро.
      Не найдя больше ничего ценного, оглядел двор. На глаза попался сруб погреба с незапертой крышкой. Памятуя о сладких хмельных медах, сунулся туда промочить горло. Через миг до слуха Извека донёсся визг и звуки борьбы. Из чёрного проёма вновь показался чернец, волоча за собой перепуганную девчушку, которой хватило смекалки юркнуть в погреб, когда всех гнали на берег.
      На девку глядючи, засвербило у чернеца ретивое. Притянув её к себе, грубо лапнул за грудь, но девчонка извернулась и укусила потную руку. Зарычав, монашек со злостью ударил девчонку в живот и, заметив как у неё сбилось дыхание, стал со вкусом бить по лицу. После третьего удара несчастная перестала ощущать опору под ногами и повалилась на землю. Толкнув её ничком на бревенчатый скат, чернец уже не спеша, запустил руку под подол. Девчонка слабо дёрнулась, но дрожащий от возбуждения богослов резко рванул за косу, выгибая голову назад. Потом, заломав девичьи руки за спину, скрутил запястья её же косой.
      — Не возжелай и не прелюбодействуй… — зверея прошептал Сотник и выдвинулся из-за плетня.
      Чернец запоздало углядел Извека и пинок в бок отбросил стервятника от жертвы. Подняв кучу пыли, монашек грохнулся оземь и закашлялся. Видя надвигающегося дружинника, спешно воздел персты. Трясущимися губами залопотал что-то про Моисея и его скрижали, но Сотник сграбастал перепуганного гада за хламиду и, заглянув в побелевшее лицо, мрачно процедил:
      — Про то пусть кони думают, у них глаза умней… а я в твоей вере не мастак.
      Стиснув рыжее мочало бороды, крутнул трясущуюся голову. Шея хрустнула, монашек обмяк, просевшее тело в агонии засучило ногами. Сотник уцепил труп, словно мешок с требухой и, ступив в сторону, забросил на поленницу. Огляделся. Ни души. Спешно прикрыв плачущей девке срам, размотал косу и, сунув в руки мошну с родительским добром, кивнул на проход в плетне. Девчонка, спотыкаясь, побрела со двора. Возле Ворона прерывисто вздохнула, утёрла мокрые щёки, глянула на Извека. Тот, зыркая по сторонам, забрался на коня, ещё раз осмотрелся с высоты седла, и только после этого нагнулся за ней. Усадив перед собой, направил Ворона задами подальше от кровавого берега. За деревней, умытая из фляги сирота кое-как пришла в себя. Разглядев дорогу на Киев, попыталась спрыгнуть, но Сотник успел удержать.
      — Далеко ли собралась? —
      — К деду, в лес, — молвила девчонка бесцветным голосом. —
      — Так чё ж с коня сигать? Сказала бы сразу куда везти… —
      Узкая ладошка медленно указала в поле правее деревни. Сотник вздохнул непредвиденной задержке, но решительно повернул коня в ту сторону.
      — К деду так к деду! —
      Добрались уже к сумеркам, еле отыскав меж завалов и звериных лазей нужную тропку. Извек порядком намаялся пригибаться под разлапистые ветки, когда Ворон непонятно дёрнул ухом: толи отгоняя комара, толи почуяв человека.
      На тропе, как из-под земли возник старик. Пробежал глазами по лицам дружинника и девчонки, без слов шагнул к коню и, взявшись за узду, повёл с тропы в самую чащу. Густой еловник услужливо расступался, пропуская людей, и тут же смыкался сзади в непроходимую стену. Остановились на краю маленького погоста. Приняв девчушку с седла, дед кивнул Извеку, чтоб шёл следом и двинулся в приземистую избу. Усадив обоих на лавку, принёс ковш воды. Дав внучке отпить несколько глотков, протянул питьё Извеку. Вода показалась горькой на вкус, но Сотник выпил до дна. Не удивился, когда в голове прояснилось. Ведун, тем временем, уложил внучку под медвежьи шкуры, угомонил тихим говором, пока не заснула. Вернувшись к столу, сел напротив, выжидающе взглянул в глаза.
      Подумав с чего начать Извек заговорил. Не особо останавливаясь на подробностях, рассказал про увиденное на берегу и случившееся во дворе. Ведун слушал не перебивая, только темнел, как грозовая туча. Когда же услыхал про встреченного парубка, кивнул в сторону тёмного угла.
      — Вольга. Ко мне бежал.
      Сотник в недоумении присмотрелся к бесформенной куче шкур. В тусклом свете с трудом разглядел выбивающийся из под края светлый клочок волос и брошенное тут же окровавленное тряпьё. Кивнул, узнав рубаху встреченного паренька.
      — Я надеялся, — проговорил старик горестно. — Что кроме Вольги ещё кто-то ушёл.
      Извек посмотрел на спящую девчушку, покачал головой.
      — Только эти двое. Остальные на берегу.
      Сотник встал.
      — Пора мне, почтенный. Велено быть в Киеве без промедления.
      Старец кивнул, тяжело поднялся, двинулся из избы. В небе уже заблестели первые слёзы звёзд. Ворон звякнул удилами, торопя хозяина, топнул копытом. Когда дружинник оказался в седле, ведун снова взялся за повод и двинулся сквозь стену чёрных елей. Шел молча, пока не вывел из леса. Остановившись на краю наезженной дороги, отпустил узду и, мрачно сверкнув глазами, глухо заговорил:
      — Ещё мой дед рёк, что Владимир для нашей земли имя гиблое. Коли до власти дорвётся, то большим бедам быть… — старик помолчал, сжав губы, вздохнул. — Лучше бы ошибся…
      Пошарив в висящей на плече калите, протянул на прощанье берестяную скрыньку.
      — Это тебе, гой! Оберег тут могучий. Для внучки готовил, однако, теперь без нужды, сам за девкой присмотрю. Тебе же, чую, ещё пригодится. Откроешь на молодую луну, оденешь на плетёный шнур чёрного шелку… Да на гривну смотри, не нацепи. На гривне, кроме Молота Тора, ничто силу не имеет.
      Волхв глянул в лицо Извека, приложил руку большим пальцем к груди и величаво, вытянул открытую ладонь перед собой. Потом ступил в сторону и растаял, как туман на заре. Сотник тряхнул головой, повторил знакомое с детства приветствие и, упрятав скрыньку за пазуху, погнал Ворона к Киеву.

ГЛАВА 2

      Худо не тогда, когда всё плохо.
      Худо, когда не знаешь, как сделать лучше.
Витим-зареченец

 
      В город въехал далеко заполночь. Направил коня к корчме. Ввалился пошатываясь, будто пол ночи гулял в другом месте. Вопреки обыкновению, корчма была тиха и почти пуста, если не считать нескольких человек, спящих кто за столами, кто под столом. Извек хлопнул заспанного корчмаря по плечу и, заплетающимся языком, старательно выговорил:
      — Тащи чего в клюв кинуть, а то с вечера пивом подкреплялись, бражкой закусывали, а вином запивали. Пора и зубы во что-нибудь воткнуть.
      Хозяин сонно кивнул, натыкаясь на столы и лавки, двинулся за едой. Зная неприхотливость Сотника, принёс остывшей каши, плошку сметаны и бок печёного осетра. Постоял, глядя, как гость набросился на пищу и, подумав немного, притащил вдобавок кусок пирога и крынку кваса. Извек благодарно кивнул, хлебнул прямо из крынки и вернулся к каше.
      Из-под соседнего стола, распугивая опухшей рожей зазевавшихся тараканов, выполз знакомый путятинский ратник. Медленно осознавая где находится, повёл взглядом по столу, пока мутные очи не наткнулись на кружку. Неверной рукой сцапал, поволок к себе. Ощутив, что на дне еще плещется, неверяще поднёс к носу, понюхал, облегчённо вздохнул. Прислонив бадейку к губе, обеими руками, бережно запрокинул. Выцедив последний глоток, сплюнул утопшую за ночь муху, потряс кружку над раскрытым ртом. Поймал языком последнюю каплю, беспомощно оглянулся на Сотника. Извек, не переставая жевать, приглашающе махнул рукой. В красных глазах страдальца мелькнула неподдельная радость. Корчмарь понятливо вздохнул и устало побрёл за бражкой.
      — Поздорову ли живёшь, Сотник? — прохрипел дружинник, грохая на стол порожнюю кружку.
      — Поздорову, Мизгирь, поздорову. Надо бы здоровей, да некуда. А ты как?
      Похмельный ратник глянул в лицо Извека, но быстро отвёл глаза. Рассматривая свои дрожащие пальцы, несколько раз кивнул.
      — Тоже здоровей некуда. И веселей некуда. Особенно после вчерашней забавы.
      — Эт которой? — невозмутимо поинтересовался Извек. — Чёт я не слыхал о праздниках. Разве что, пока меня не было, новый выдумали.
      — Ага, выдумали. Крещением зовётся. Такое веселье, что в башке до сих пор одни ошмётки вертятся.
      — Да что было-то? — продолжал дурковать Сотник.
      — Чужого бога славили! — процедил Мизгирь сквозь зубы, распаляясь от непонятливости собеседника: — Пока ты на заставе прохлаждался, мы тут нового господина себе на шею сажали. Христосом зовётся, на перекладине висит, да всех жить учит! Потом купанье объявили, да так все обрадовались, что копьями подгонять пришлось. А тех, кто не шёл… по княжьему приказу железом рубили, не глядя кто стар, а кто мал.
      Мизгирь, забыв про кружку, подался вперёд. Глаза стали дикими, щёку дёргало судорогой, слова срывались с губ и гвоздями били в уши.
      — Я двадцать пять годов прожил, а не помышлял, что придётся на нашей земле свой люд рубать. И за что?! За какое-то чучело, у которого все люди — рабы божьи? Я с пятнадцати лет в походах, всякого насмотрелся, но чтобы наёмных печенегов посылали волхвов ловить, такого и в горячке не видывал.
      Голос его сорвался на крик:
      — И людских глаз таких не видывал! Ты их рубишь, а они стоят с детьми на руках и тебе в глаза смотрят! А в реку не идут! — его кулак хрястнул по столу. — Не идут они в реку! Понял?!
      Мизгирь умолк, губы задрожали. Сглотнув комок в горле, уже тихо продолжил:
      — Так, что радуйся, что на засеке отсиделся.
      — Радуюсь. — тихо обронил Сотник.
      Мизгирь отставил кружку и приложился прямо к кувшину. Кадык под чёрной бородой запрыгал. Опустив пустой кувшин, утёрся ладонью.