Алексиада

      Я сама видела, как девушка помогала старухе, зрячий вел за руку слепого, у безногого были ноги — не свои, а чужие, безрукого вели другие люди, детей кормили грудью чужие матери и здоровые ухаживали за паралитиками. Все множество находившихся на попечении людей делилось на две части: тех, кто нуждался в прислуге, и тех, кто прислуживал. Самодержец не мог сказать паралитику: «Встань и иди» , приказать слепому смотреть или заставить ходить безногого . Это было по силам лишь единорожденному, ставшему ради нас человеком и жившему на земле ради людей. Но император делал все, что было в его возможностях: он дал каждому калеке слугу и окружил одинаковой заботой увечного и здорового. Так что, если бы кто-нибудь пожелал познакомиться с новым городом, который мой отец заложил и построил, он увидел бы четыре города и даже больше, ибо его населяют живущие внизу, живущие наверху и прислуживающие и тем и другим. Но кто смог бы определить число каждодневно питающихся там, сумму каждодневных расходов на них или измерить внимание, уделяемое каждому? Ведь я отношу к заслугам Алексея и то, что было сделано после него. Император предоставлял в их распоряжение дары земли и моря и как мог облегчал им жизнь. Во главе этого многотысячного города стоит попечитель — некий знатный муж, название города — Приют . {417}Приютом он называется благодаря человеколюбию самодержца по отношению к сиротам и бывшим воинам. Поэтому и стало употребительным название, означающее попечение о сиротах. Всеми этими делами распоряжаются секреты , от людей, ведающих имуществом бедняков , требуются отчеты, и права подопечных охраняются хрисовулами .
      В храме великого проповедника Павла собран большой клир и имеется множество огней. Зайдя в храм, можно услышать антифонное пение хоров, ибо, по примеру Соломона, Алексей позаботился о диакониссах и большое внимание уделил нашедшим тут приют иберийским монахам, которые, поселившись в Константинополе, прежде были вынуждены просить под дверьми подаяние. И для них заботливость моего отца соорудила большой монастырь, снабдила их пищей и подобающей одеждой. Пусть знаменитый Александр Македонский хвастает Александрией в Египте, Букефалой в Мидии и Лисимахией в Эфиопии . Самодержец же Алексей не так кичился воздвигнутыми им городами, которые, как мы знаем, были понастроены им повсюду , как гордился этим городом.
      По левую сторону от входа находятся храмы и святые монастыри; справа от большого храма стоит грамматическая школа для сирот, собранных из разных стран, в ней восседает учитель, а вокруг него стоят дети — одни из них ревностно занимаются грамматическими вопросами, другие пишут так называемые схеды. Там можно увидеть обучающегося латинянина, говорящего по-гречески скифа, ромея, изучающего греческие книги, и неграмотного грека, правильно говорящего по-гречески. Такую заботу проявлял Алексей о гуманитарном образовании . Схедография же — изобретение более нового времени: нашего поколения. Я обхожу молчанием Стилиана, так называемого Лонгиварда, тех, кто занимался собиранием различных имен, Аттика и тех, кто входил в священное сословие нашей Великой церкви, чьи имена я опускаю . Ныне же изучение возвышенных предметов — сочинений поэтов, историков и той мудрости, которую из этих сочинений можно извлечь, — люди не считают даже второстепенным занятием. Главным занятием стали теперь шашки и другие нечестивые игры . Я говорю об этом, ибо огорчена полным пренебрежением к общему образованию. Это терзает мою душу, потому что я сама провела много времени в подобного рода занятиях. Завершив свое начальное образование, я перешла к риторике, занялась философией, обратилась наряду с этими науками к поэтам и историкам и благодаря им сгладила шероховатости своего стиля; затем, овладев риторикой, я осудила сложные {418}сплетения запутанной схедографии. Этот рассказ — не отступление, он нужен для связности повествования.
      8. Затем, на ... году его царствования, появилась громадная туча еретиков. Это был новый вид ереси, ранее незнакомый церкви. Соединились между собой два издавна известные злейшие и мерзостнейшие учения: нечестивость манихеев (так их можно называть), которую мы именовали также павликианской ересью , и бесстыдство мессалиан . Это и было учение богомилов, образовавшееся от слияния мессалианской и манихейской ереси . По всей видимости, оно существовало еще до вступления моего отца на престол , но не обнаруживало себя — ведь племя богомилов весьма искусно умеет облачаться в личину добродетели. Человека со светской прической не увидеть среди богомилов: зло скрывается под плащом и клобуком . Вид у богомила хмурый, лицо закрыто до носа, ходит он с поникшей головой и что-то нашептывает себе под нос. Но сердцем он — бешеный волк. И вот это-то опаснейшее племя извлек, как извлекают тайными заклинаниями притаившуюся в норе змею, и вывел на свет мой отец. Он отложил свои многочисленные заботы о западных и восточных делах и обратился к вопросам духовного свойства. Ведь Алексей во всех отношениях был выше всех: в искусстве обучения он достигал б?льших успехов, чем профессиональные учителя , в битвах и походах превосходил тех, кто вызывал восхищение воинской доблестью.
      Слух о богомилах уже разнесся повсюду. Был некий монах Василий , который весьма ловко распространял нечестивое учение богомилов. У Василия было двенадцать учеников, которых он именовал апостолами; он привлек к себе также и учениц — женщин, безнравственных и мерзких , и повсюду, таким образом, сеял заразу. Как огонь, охватывало зло многие души . Не вынесла этого душа императора, и он занялся расследованием ереси. Некоторые из богомилов были доставлены во дворец, и все они называли Василия учителем, главой и руководителем богомильской секты. Один же из них, некий Дивлатий, на допросе не хотел сознаться и лишь после того как был подвергнут пыткам показал на упомянутого Василия и на тех, кого тот избрал себе апостолами. Многим лицам поручил самодержец розыски Василия, и вот объявился главный служитель Сатанаила Василий — человек в монашеском одеянии, с иссохшим лицом, безбородый, высокого роста, весьма ловкий в распространении нечестивого учения.
      Самодержец, желая убеждениями принудить Василия раскрыть перед ним свои самые затаенные мысли, призывает его {419}к себе, воспользовавшись благочестивым предлогом. При появлении Василия Алексей поднялся с места, посадил его возле себя и разделил с ним трапезу, затем, опустив леску и насадив на крючок приманку, он дал проглотить ее прожорливому чудовищу. Весь яд влил он в глотку этого мерзкого монаха. Вместе с тем он всяческим образом делал вид, что хочет стать его учеником, и не только он сам, но и его брат — севастократор Исаак. Алексей притворился, будто готов принять слова Василия за глас божий и полностью подчиниться ему, если только мерзейший Василий позаботится о спасении его души. «Почтеннейший отец (император обмазал сладостью чашу, чтобы одержимый бесом изрыгнул свою желчь), — говорит он, — я восхищаюсь твоей добродетелью и желаю познать проповедуемое твоей святостью учение, ибо наше, можно сказать, плохо и не ведет к добродетели». Василий сначала притворялся: будучи настоящим ослом, он напяливал на себя львиную шкуру и не поддавался на эти речи, тем не менее он возгордился от почестей — ведь император даже посадил его с собой за стол. Во всем помогал Алексею и вместе с ним устраивал эту инсценировку его брат — севастократор. В конце концов Василий выложил учение своей секты. Каким образом это происходило?
      Помещение, где находились императоры вместе с этим негодяем, открыто говорившим и выкладывавшим все, что у него было на душе, отделялось от женской половины занавесом; за этим занавесом писец и записывал все, что говорилось. Болтун разглагольствовал, как учитель, император изображал из себя ученика, а в это время секретарь записывал поучения Василия. Все — дозволенное и недозволенное, говорил этот богомерзкий муж, не умолчав ни об одной из своих богопротивных догм . Он с презрением отзывался о нашем богословии, клеветал на все церковное управление и, о ужас, святые храмы именовал храмами бесов; он также порицал и объявил дурным почитание тела и крови того, кто был первым архиереем и первой жертвой .
      Что же дальше? Император сбрасывает маску и поднимает занавес. Собрался весь синклит, сошлось воинство, присутствовало и высшее духовенство. На патриаршем троне царицы городов восседал тогда блаженнейший среди патриархов кир Николай Грамматик. Огласили богопротивное учение Василия — улики были неопровержимыми. Обвиняемый ничего не отрицал, но сразу же вступил в открытый спор; он уверял, что готов к огню, бичеванию и любому виду смерти — ведь эти погрязшие в заблуждении богомилы считают, что могут безбо- {420}лезненно перенести любое наказание, ибо ангелы якобы вынесут их из самого костра . Хотя все порицали Василия за нечестие, и в том числе те, кто разделял его гибельное учение, сам он — мужественнейший богомил — оставался непреклонным. Несмотря на то, что Василию угрожал и костер и другие беды, он не отступал от беса и находился в объятиях своего Сатанаила. В то время как Василий пребывал в заключении, император неоднократно приглашал его к себе и призывал отказаться от нечестивого учения, тем не менее тот оставался равнодушным к призывам императора.
      Но я не обойду молчанием случившегося с ним чуда. До того как император стал более сурово с ним обращаться, Василий, уже раскрыв свое нечестивое учение, отправился в один домик, расположенный вблизи императорских палат, незадолго до этого построенный для него. Был вечер, на безоблачном небе сияли звезды, и молодая луна озаряла вечернюю тьму. Когда монах зашел среди ночи в комнату, в нее сами собой градом полетели камни. Ничья рука не метала их, и никто не забрасывал ими одержимого бесом святошу. По-видимому, гнев рассерженных, пришедших в негодование бесов — подручных Сатанаила — был вызван тем, что Василий раскрыл императору тайны и тем самым навлек тяжелые гонения на исповедуемое им лжеучение. Рассказал об этом некий Параскевиот, который был приставлен сторожем к этому одержимому, чтобы он не мог ни с кем вступать в беседы и передавать таким образом заразу. Этот Параскевиот страшной клятвой клялся, что слышал шум падавших на землю и на крышу камней, видел непрерывно летевшие камни, однако нигде не обнаружил того, кто мог бы их бросать. Граду камней сопутствовало землетрясение: почва волновалась, а крыша дома скрипела. Параскевиот же, по его собственным словам, сохранял присутствие духа до того момента, как понял, что это дело рук бесов, но, увидев, что камни, как говорится, дождем сыплются сверху, а старикашка-ересиарх удалился и заперся в доме, он, приписав это дело бесам, уже не отдавал себе отчета в том, что происходит.
      9. Это о чуде. Намеревалась я рассказать о всей ереси богомилов. Но, как говорит где-то прекрасная Сапфо , мне мешает стыд. Ведь я, пишущая историю, — женщина, к тому же самая уважаемая из царственных особ и самая старшая из детей Алексея. Кроме того, надлежит хранить молчание о том, о чем говорят повсюду. У меня есть желание подробно описать богомильскую ересь, и тем не менее я не делаю этого, дабы не осквернять свой язык. Тех же, кто желает точнее узнать {421}о ереси богомилов, я отсылаю к книге под названием «Догматический паноплий», составленной по приказу моего отца.
      Был некий монах по имени Зигавин, хорошо известный моей госпоже, бабушке со стороны матери, и всему священническому сословию. Он досконально изучил грамматику, не пренебрегал риторикой и как никто другой знал догматы церкви. Его-то и призвал к себе самодержец и приказал изложить по порядку каждое в отдельности все еретические учения, сопроводив их опровержениями святых отцов, а ересь богомилов описать в том виде, в каком преподавал ее этот нечестивый Василий. Вот эту книгу и назвал самодержец «Догматическим паноплием», она и до сих пор носит это имя . Но пусть мое повествование вновь обратится к описанию гибели Василия.
      Самодержец вызвал отовсюду учеников и единоверцев Василия — прежде всего уже упомянутых двенадцать учеников — и выяснил их образ мыслей. Были они в полном смысле слова учениками Василия. Ведь зараза проникла и в знатные семьи и охватила множество народа. Вот почему он сразу же приговорил к сожжению всех еретиков: и корифея и хор. Когда уличенные в богомильстве были собраны вместе, одни из них продолжали отстаивать свое еретическое учение, другие полностью отказывались от него, решительно возражали обвинителям и высказывали свое отвращение к богомильской ереси. Так как самодержец не мог питать к ним доверия, то, для того чтобы какой-нибудь христианин не затесался среди богомилов, а богомил не ускользнул от него под видом христианина, он изобрел некий новый способ, благодаря которому можно было обнаружить истинных христиан.
      На следующий день Алексей воссел на свой императорский трон. В тот день присутствовали многие члены синклита, священного синода и наиболее достойные из числа ученых назиреев . Все обвиняемые в богомильской ереси были выведены на середину, и самодержец приказал вновь подвергнуть допросу каждого из них. Одни признали себя богомилами и ревностно отстаивали свою ересь, другие же решительно отпирались, называли себя христианами и ничего не признавали, когда их обвиняли. Тогда Алексей, нахмурив брови, сказал: «Сегодня будут зажжены два костра, в центре одного из них в землю будет вбит крест; затем каждому будет предоставлен выбор: желающие умереть в христианской вере, отделившись от остальных, взойдут на костер с крестом, а придерживающиеся богомильской ереси будут брошены в другой костер. Ведь лучше самому умереть как христианину, чем, оставаясь жить, подвергнуться преследованиям как богомил и возмущать {422}совесть многих людей. Итак, пусть каждый идет, куда захочет» . Сообщив такое богомилам, император сделал вид, что покончил с этим делом. Обвиняемых немедленно взяли и увели, а в это время собралась большая толпа стекшегося отовсюду народа. В месте под названием Циканистр разожгли костры в семь раз, как говорит певец, сильнее, чем их обычно разжигали . Огонь поднялся до небес; в одном из костров находился крест. Так как все обвиняемые должны были быть сожжены, каждому был предоставлен выбор вступить в тот костер, который он пожелает. Те, кто придерживался православия, увидели всю безвыходность своего положения и подошли к костру с крестом, чтобы принять истинно мученическую смерть. Нечестивцы же, придерживавшиеся мерзкой ереси, обратились к другому костру. Когда они готовы были все вместе броситься в костры, присутствующие стали жалеть христиан, которые должны были сгореть, и выражали сильное недовольство императором, не зная о его намерении. Но приказ императора предупредил палачей и не дал им свершить своего дела. Получив, таким образом, надежные доказательства того, кто является истинным богомилом, император отпустил с многочисленными наставлениями ложно обвиненных христиан. Богомилов же он вновь заключил в тюрьму, отделив нечестивого Василия от остальных апостолов. Некоторых из них он сам ежедневно призывал к себе, поучал, увещевал отречься от мерзкой веры, других же по его приказу ежедневно посещали наиболее достойные из священников и наставляли их в православной вере, убеждая отречься от богомильской ереси. Одни из еретиков исправились и были освобождены из-под стражи, другие в ереси окончили свою жизнь в тюрьмах, хотя и имели полный достаток в пище и одежде.
      10. Василия же, как истинного ересиарха и к тому же совершенно не раскаявшегося, все члены священного синода, наиболее достойные назиреи и сам занимавший тогда патриарший престол Николай приговорили к сожжению. С ними был согласен и самодержец, который, помногу и часто беседуя с Василием, убедился в его дурном нраве и знал, что он не отрекся от ереси. Тогда-то и распорядился император развести на ипподроме громадный костер. Была вырыта очень глубокая яма, а куча бревен, сложенная из высоких деревьев, казалась горой. Когда подожгли костер, на арену ипподрома и на ступеньки мало-помалу стала стекаться большая толпа народа, с нетерпением ожидавшая дальнейших событий. С другой стороны вбили крест, и нечестивцу была дана возможность выбора на тот случай, если он, испугавшись огня и изменив свои {423}убеждения, подойдет к кресту, чтобы избежать костра. Присутствовала при этом и толпа еретиков, взиравших на своего главу Василия. Он же, казалось, с презрением относился к любому наказанию и грозившей ему опасности и, находясь вдалеке от костра, смеялся, морочил всем головы прорицаниями, будто некие ангелы вынесут его из огня, и тихо напевал псалом Давида: «К тебе он не приблизится, только смотреть будешь очами твоими» .
      Когда же толпа расступилась, дав ему возможность увидеть ужасное зрелище огня (ведь и с большого расстояния почувствовал он жар огня и увидел взвившееся вверх и как бы испускающее громы пламя, огненные искры которого поднимались на высоту каменного обелиска, стоящего посреди ипподрома) , этот храбрец, казалось, струсил и пришел в замешательство от одного вида огня и, как человек, попавший в безвыходное положение, стал вращать глазами, хлопать руками и ударять себя по бедру.
      Придя в такое состояние от одного зрелища огня, он тем не менее оставался непоколебимым: его железную душу не мог ни смягчить огонь, ни тронуть обращенные к нему увещевания самодержца. Возможно, из-за неотвратимо грозящей беды его охватило безумие и, находясь в полной растерянности, он не понимал, что ему полезней делать, быть может (и это более вероятно), дьявол, владевший его душой, окутал непроницаемой мглой его разум. Этот проклятый Василий стоял совершенно безучастный перед лицом грозившей ему страшной опасности, глазея то на костер, то на собравшуюся толпу. Всем казалось, что Василий действительно помешался: он не двигался к костру, не отходил назад, а как бы оцепенев, неподвижно стоял на одном месте. Так как о Василии распространялись всевозможные слухи и басни, то палачи опасались, как бы покровительствующие Василию бесы с божьего дозволения не совершили какого-нибудь необычайного чуда. Они боялись, что этот негодяй, выйдя невредимым из огня, явится в многолюдное место и в результате произойдет новый обман, еще хуже предыдущего. Поэтому они решили подвергнуть Василия испытанию. Так как Василий рассказывал небылицы и хвастался, что выйдет невредимым из огня, то палачи, взяв его за плащ, сказали: «Посмотрим, коснется ли огонь твоей одежды», — и тотчас бросили плащ в середину костра. В ответ на это обманутый бесом Василий сказал со смехом: «Вы видите, мой плащ взлетел на воздух!» Палачи же, узнав «по кромке ткань», подняли Василия и бросили его в платье и башмаках в середину костра. Пламя, как будто разгневавшись {424}на него, целиком сожрало нечестивца, так что даже запах никакой не пошел и дым от огня вовсе не изменился, разве что в середине пламени появилась тонкая линия из дыма. Ведь сама стихия поднимается против нечестивцев, щадит же она — чтобы сказать правду — только людей богоугодных. Так некогда в Вавилоне отступил и отошел огонь от угодных богу юношей и окружил их со всех сторон наподобие золоченых покоев .
      Не успели еще палачи поднять негодяя Василия, как пламя, казалось, вырвалось навстречу, чтобы схватить нечестивца. Стоявший кругом народ с нетерпением ждал и требовал, чтобы бросили в огонь и всех остальных причастных к гибельной ереси Василия. Но самодержец не согласился и приказал заключить их в портиках и галереях Большого дворца . После этого зрители были распущены. Позже безбожников перевели в другую весьма надежную тюрьму, где они содержались долгое время и умерли в своем нечестии. Таково было последнее деяние из всех великих трудов и подвигов самодержца — поступок совершенно новый, необычный по своему характеру, неслыханный по своей смелости. И я думаю, современники и близкие императору удивляются до сих пор и им кажется, что все происходившее тогда было не наяву, а привиделось во сне. Начиная с того времени, когда вскоре после провозглашения императором Диогена варвары вступили в пределы Ромейской державы и Диоген, как говорится, с первых шагов потерпел неудачу в походе на них , и вплоть до воцарения моего отца варварская рука не оставалась в покое, она точила мечи и копья против христиан, а битвы, сражения и убийства не прекращались. Уничтожались города, опустошались области, и вся ромейская земля была обагрена христианской кровью. Одних постигла печальная участь, и они пали от стрел и копий, других заставили покинуть насиженные места и пленниками увезли в персидские города. Страх охватил всех, и они поспешили укрыться от обрушившихся бедствий в пещерах, рощах, горах и холмах. Одни из них, уведенные в Персию, оплакивали в молитвах свои страдания, другие, еще сохранившие свободу — если вообще кто-либо оставался в ромейских пределах, — стеная, проливали слезы кто о сыне, кто о дочери , как женщины, заливаясь горючими слезами, они плакали кто о брате, кто о преждевременно ушедшем из жизни племяннике, и не было тогда места без слез и стенаний. Что же касается императоров, то они, за исключением немногих (я имею в виду Цимисхия и императора Василия ), с давних пор и до воцарения {425}моего отца вообще не осмеливались ступить на азиатскую землю.
      11. Но что говорить об этом? Я чувствую, что отошла от нити своего рассказа. Тема моего повествования предписывает мне двойную задачу: описать и вместе с тем оплакать все то, что пришлось претерпеть самодержцу, рассказать о его трудах и сложить скорбную песнь о том, что истерзало мое сердце. Теперь я хочу поведать о его смерти и о крушении счастья на земле. Однако мне приходят на ум некоторые из отцовских речей, которые отвлекают меня от моей истории и ввергают в скорбь и стенания. Ведь я часто слышала его речи и слышала, как он однажды прервал мою мать-императрицу, когда та велела мудрым людям рассказать в историческом сочинении потомкам о его деяниях, многочисленных подвигах и трудах. «Пусть они лучше, — говорил император, — оплакивают мою судьбу и скорбят о постигших меня бедствиях».
      Не прошло и полутора лет со времени возвращения самодержца из похода, как его постигла новая страшная болезнь, которая готовила ему смертельную ловушку, а если говорить правду, — уничтожение и гибель всему. Поскольку этого требует важность моей темы и поскольку я с пеленок была любящей дочерью, я решаюсь преступить законы исторического повествования и рассказать — хотя и не испытываю большого желания это делать — о кончине самодержца.
      Однажды во время конных ристаний поднялся сильный ветер, по этой причине ревматизм Алексея как бы отхлынул и, покинув его конечности, перешел в плечо. Большинство врачей вообще не подозревало о той угрозе, которая нависла над нами. Но Николай Калликл — так он именовался — стал для нас пророком страшных бедствий; он сказал, что следует опасаться, как бы болезнь, перейдя с конечностей на другую часть тела, не поставила бы под угрозу жизнь больного. Мы, однако, не могли и не желали этому поверить.
      Ни один врач, кроме Калликла, не рекомендовал тогда очистить с помощью слабительного тело Алексея. Его организм не привык к слабительному и совершенно не был приучен принимать лекарства. Учитывая это, большинство врачей, и особенно Михаил Пантехн , категорически отвергали предложение очистить тело Алексея. Калликл же, предвидя будущее, решительно говорил им: «Сейчас вещество ушло из конечностей и обрушилось на плечо и шею. Впоследствии же, если его не изгнать из тела слабительным, оно войдет в какой-нибудь важный для жизни орган, а то и в само сердце, и причинит непоправимый вред». По приказу моей госпожи я при- {426}сутствовала при этом разговоре, чтобы разобраться в предложениях врачей, слышала их речи и была согласна с доводами Калликла. Возобладало, однако, мнение большинства. Мало-помалу приступ ревматизма, мучивший тело императора обычное число дней, ослабел, и к больному вернулось здоровье.
      Но не прошло и шести месяцев, как на императора обрушилась губительная болезнь, причиной которой, возможно, были удручавшие его повседневные дела и множество государственных забот. Я часто слышала, как он говорил императрице, жалуясь ей на свою болезнь: «Что это за недуг, затрудняющий мое дыхание? Мне хочется вздохнуть глубоко, полной грудью и избавиться от боли, мучающей мое сердце. Часто пытаюсь я это сделать, но ни разу не смог хоть немного освободиться от тяжести, гнетущей меня. Как будто огромный камень лежит у меня на сердце и прерывает дыхание, и я не могу понять причины, от которой у меня появился этот недуг. И еще я скажу тебе, дорогая моя, разделяющая со мной мои страдания и мысли: на меня часто нападает зевота, не дающая мне вдыхать воздух и доставляющая мне страшные муки. Если ты знаешь, что это за новое несчастие постигло меня, скажи». Когда императрица слушала подобные речи и узнавала о его страданиях, то казалось, что это она сама страдает от той же болезни и это у нее перехватывает дыхание — так трогали ее слова самодержца.
      Она постоянно приглашала самых сведущих врачей, заставляла их определять вид болезни и просила выяснить непосредственные и косвенные причины недуга. Они щупали его артерии, признавали, что находят в каждом ударе пульса признаки всякого рода ненормальностей, но не могли определить их причины . Врачам был известен образ жизни императора — не изнеженный, а, напротив, благоразумный, умеренный, какой ведут гимнасты и воины, при котором не могут появиться дурные соки — следствие неумеренного образа жизни. Поэтому они объясняли стеснение в его груди другой причиной, считая, что непосредственным источником его болезни являются не что иное, как тяжкие заботы и постоянные непрерывные горести, из-за которых его сердце разогревается и притягивает к себе из всего тела излишнее вещество. Поэтому-то страшная болезнь и обрушилась на самодержца, не дает ему передышки и, как петля, душит его.
      С каждым днем болезнь становилась все сильнее и нападала на него не через определенные промежутки времени, а постоянно и непрерывно, так что самодержец уже не мог ложиться на бок и был не в состоянии без усилий вдыхать воз- {427}дух. Тогда были вызваны все врачи, и болезнь императора стала предметом их изучения. Они разошлись между собой во мнениях, каждый ставил свой диагноз и старался в соответствии с ним лечить больного. Как бы то ни было, состояние самодержца оставалось тяжелым. Ни одного вдоха не мог он сделать свободно. Чтобы вообще иметь возможность дышать, он должен был все время сидеть прямо, если же он ложился на спину или на бок, то, увы, наступало удушье. И малого количества воздуха не мог он втянуть при вдохе или выпустить при выдохе. Даже когда сон из сострадания спускался к нему, то и тогда испытывал он удушье. Так что все время — и когда он бодрствовал и когда спал — угроза удушья висела над ним.
      Не дав Алексею слабительного, врачи решили прибегнуть к кровопусканию и сделали надрез на локте. Однако от кровопускания ему не стало легче, состояние его оставалось прежним: он задыхался и, тяжело дыша, грозил испустить дух у нас на руках. Его самочувствие все же улучшилось, когда ему дали лекарство из перца. Мы были вне себя от восторга» не знали, как выразить свою радость, и обращались с благодарственными молитвами к богу. Но все это было заблуждением. На третий или на четвертый день к самодержцу вернулись приступы удушья и стеснение дыхания. Я боюсь, не хуже ли ему стало от того напитка, который, будучи не в силах совладать с болезнетворными соками, рассеял их, вогнал в пустоты артерий и усугубил болезнь. С этого времени ему очень трудно было найти удобную для лежания позу, ибо наступил самый тяжелый период болезни. Ночи напролет, с вечера до утра, лежал император без сна, не принимая пищи и ничего другого, что могло бы принести ему спасение. Нередко или, вернее, постоянно видела я, как моя мать проводила около императора бессонные ночи, сидела позади него на ложе, поддерживала его своими руками и, как могла, помогала ему дышать. Из глаз ее текли потоки слез, более обильные, чем воды Нила. Невозможно описать, какую заботливость проявляла она по отношению к нему днем и ночью, какой труд выносила на своих плечах, леча Алексея, поворачивая и переворачивая его, ухищряясь разными способами застилать его постель. Да и вообще никому тогда не было покоя.
      Петля как бы следовала за самодержцем, вернее, она сопутствовала ему и, не переставая, душила. Так как не была никакого средства против этой болезни, император удалился в южную часть дворца. Когда он чувствовал стеснение в груди, он находил единственное облегчение в движении. Императрица {428}сумела сделать это движение непрерывным: прикрепив к императорскому ложу с обеих сторон — у головы и ног — деревянные ручки, она велела слугам высоко над полом носить ложе и, сменяя друг друга, печься о самодержце.
      Затем самодержец перешел из Большого дворца в Манганы. Но и это ничего не дало для спасения императора. Видя, что болезнь постоянно возвращается, и потеряв всякую надежду на помощь от людей, императрица еще усердней стала обращаться с мольбой к богу. В каждом храме она велела зажечь множество свечей и непрерывно исполнять гимны, она делала подарки жителям всех внутренних и приморских областей, побуждала к усердным молитвам монахов, которые обитали в горах и пещерах или в других местах и вели отшельническую жизнь, просила молиться о самодержце всех болящих, содержащихся в тюрьмах, и несчастных, которые благодаря ее дарам стали богатейшими людьми.
      Когда же внутренности у самодержца распухли и выдались вперед, ноги отекли и лихорадка охватила тело, некоторые из врачей, мало заботясь о лихорадке, решили прибегнуть к прижиганию. Однако все лечение было бесполезным и никчемным. Ничем не помогло и прижигание: внутренности остались в том же состоянии, дыхание было затруднено. Ревматизм как бы из другого источника проник в язычок гортани, поразил то, что эскулапы называют нёбом, десны Алексея воспалились, горло раздулось, язык распух. Поэтому пищевод, по которому должна была проходить пища, сузился, его края сомкнулись, и над нами навис ужас оказаться свидетелями голодной смерти императора, совершенно не принимавшего никакой пищи. Я же, бог — свидетель, немало хлопотала о его питании, ежедневно своими руками подносила ему пищу и старалась сделать ее пригодной для глотания. Все средства, применявшиеся для лечения воспаления, оказались... а все старания наши и врачей ни к чему не привели.