Москва в улицах и лицах

      Задуманное осуществили в 1819 году. Так образовался проезд, Неглинная улица. Бывшие прибрежные подтопляемые земли были дешевы, их распродали с непременным условием застроить домами не ниже 9,2 метров в течение 5 лет. То есть непременно двухэтажными домами. Что и было сделано довольно быстро.
      Мытищинской водой поились знаменитые Сандуновские бани. По топким берегам московских рек бани строились издавна. Но та, что возникла в Неглинном проезде по идее актера императорских театров Силы Сандунова начала новую главу в многовековой истории московских бань, установила традиции и порядки, сохранившиеся во многом до наших дней.
      Требовался талант артиста, творческая фантазия, размах, чтобы заурядное заведение, рутинное дело помывки превратить в праздник, ритуал, некое радостное действо. В сооружении, напоминающем театр, участниками этого действа становился каждый посетитель.
      Возникновению Сандунов предшествовала романтическая история, можно сказать, спектакль. Его исполнили Екатерина II, светлейший князь Александр Андреевич Безбородко и актеры - любимец публики, комик, игравший простаков, Сила Сандунов и госпожа Елизавета Уранова. Звонкий сценический псевдоним в честь звезды получила актриса от поклонницы ее таланта, драматурга и матушки-царицы в одном лице. Пьесы государыни исполняли на сцене придворного Эрмитажного театра.
      На пути актеров, решивших пожениться, встал любвеобильный и холостой богатый князь, который характеризуется биографами не только как "крупный государственный ум", но и как человек, искавший утешение "в разгульной жизни и в легкомысленных похождениях с женщинами, поклонником которых, страстным и неразборчивым, он был". Влюбленным ничего не оставалось, как броситься в ноги матушке-царице. Со сцены ей в руки была подана записка плачущей героиней, исполнившей роль Дуняши в опере "Федул с детьми". Либретто оперы написала Ее величество. Слезы тронули сердце сентиментальной писательницы. Она быстро обвенчала актеров в придворной церкви и справила со своим участием свадьбу, сделав невесте царский подарок - бриллианты.
      Подарил в шкатулке бриллианты новобрачным и посрамленный князь. Но играть, как прежде, стало невозможно, нашлись и у вельможи друзья, в их числе директор театра. Пришлось перебираться артистам в Москву, где в Петровском театре их принимали так же горячо, как в столице.
      После всех переживаний Силе Сандунову (Сильвио Зандукели), потомку грузин, переселившихся вместе с грузинским царем в Грузины, Москву, пришла мысль завести собственное доходное дело, не зависящее от капризов вельмож. За бриллианты Екатерины купили участок земли у Неглиннки "с каменным жилым строением в два этажа", сад и незастроенный двор. На этом пространстве выстроил Сандунов здания мужских и женских простонародных и дворянских бань. И семейное отделение в них, с серебряными тазами и шайками.
      Первым помылся на серебре почетный гость князь Юрий Владимирович Долгоруков, отставной военный губернатор и главнокомандующий Москвы, пользовавшийся в городе безграничным уважением за "бескорыстие, гостеприимство и любовь к изящным искусствам". За князем потянулись другие знатные особы. Из серебряных шаек в женском отделении стали мыть богатых невест перед свадьбой. Так возникла славная московская традиция, продержавшаяся до 1917 года.
      Любовь Силы Сандунова и Елизаветы Урановой не оказалась долгой, брак распался, но Сандуновские бани на Неглинной прописались навсегда. Они выдержали испытание на прочность, устроенное революцией 1917 года, и "перестройкой" 1991 года. Запущенные, обветшавшие и обнищавшие на закате советской власти бани возрождены, хотя не все в них так, как было в блистательном прошлом.
      Это не те ветераны, что видели Сандунова. Восемнадцать каменных строений его бань были сломаны одним махом в 1894 году. На их месте через год появились новые здания, достойные внимания как самые замечательные сооружения города. На Неглинной на прежнем месте появились роскошные Сандуны-2. Но и сюда, как в прошлом, мог прийти за копейки бедняк. Богатые, уплатив полтинники и рубли, мылись в номерных банях, каждый вступал в чертоги из черного дерева и белого камня.
      На Неглинной появился ансамбль строений. Улицу украсил трехэтажный роскошно отделанный доходный дом с магазинами внизу и квартирами наверху. Фасад нарисовал художник-архитектор, известный нам, Борис Викторович Фрейденберг, мастер эклектики. Он придал дому вид дворца, украсив фасад пышной лепниной, пилонами, аркой, чуть ли не триумфальной. За ней возникает на московской улице арабский дворик...
      С улицы дверь вела в богатый магазин, где до революции торговал известный всем, кто в России пел и играл на музыкальных инструментах. То был магазин Петра Ивановича Юргенсона, крупнейшего в России издателя и продавца нот. Он состоял в дружеских отношениях с Николаем Рубинштейном и Петром Чайковским, был первым и единственным издателем всего, что написано гениальным композитором. При магазине находилась бесплатная нотная читальня с библиотекой. Поблизости на Неглинной, 10, Юргенсон основал большую нотную типографию.
      Над магазинами на улицу выходили окна многокомнатных квартир, отделанных по лучшим европейским стандартам. Одиннадцать комнат занимал отставной поручик Алексей Гонецкий и его жена Вера Фирсанова, дочь богатого лесопромышленника. На ее унаследованные капиталы молодой деятельный муж построил бани - дворец, напоминаю- щие роскошью термы античности.
      Собственно Сандуны располагались на втором плане Неглинной, выходя окнами в переулок и двор. Под сводами русской бани плескалась вода бассейна, своды зала подпирали белые колонны карарского мрамора, добытого в каменоломнях, где брали камень ваятели, титаны Возрождения.
      Появлению Сандунов-2 предшествовала, как и Сандунам-1, любовь, вспыхнувшая в душе дочери купца Веры Фирсановой к бедному поручику, сыну генерала, ставшему ее мужем, несмотря на разницу в финансовом положении и происхождении. Гонецкий перечитал литературу по банному делу, увидел своими глазами лучшие бани Европы, в том числе те, с бассейнами, которыми славится Будапешт. Он взял на заметку все, что там было хорошего. И веники березовые доморощеные не забыл. Денег не пожалел на автономную от города электростанцию и собственный водопровод, протянувшийся от плотины на Москве-реке, откуда поступала тогда чистая вода. Электрический свет и вода заливали залы, где были и парилки, и душ Шарко, и ирландские сухие бани...
      В Сандуны зачастил прославившийся тогда молодой певец Шаляпин. Федор Иванович признавал лишь Сандуны, где не только парился и мылся, но пел и пил с замечательной компанией. Акустика в бане не хуже, чем в Большом, голос звучал прекрасно, усиленный влажными стенами. Арий солист Большого в номерном отделении не исполнял, но песни, такие как "Вдоль по Питерской" и "Эй, ухнем!" пел с радостью один и с подпевавшим ему хором, увеличивавшимся в составе после каждого посещения. Люди забывали, зачем пришли в номера. Многие приходили, чтобы только посмотреть на Шаляпина в костюме Адама и послушать даровое пение, за которое в театре надо было немало платить. Компанию артисту составляли Максим Горький, Сергей Рахманинов, Иван Москвин и другие известные в городе люди.
      Тогда и предложила Вера Фирсанова, дружившая с певцом до конца дней своих, посещать Сандуны в воскресенье, небанный день, когда, как и в среду, персонал приводил заведение в идеальный порядок после трех дней усиленной эксплуатации.
      Дела шли хорошо. Но в личной жизни счастья ни Фирсановой, ни Гонецкому Сандуны не принесли. Поручик запутался в картежных долгах. И в конце концов пустил в себя пулю, когда жена закрыла перед ним дверь дома. Сандуны оказались долговечнее и этой любви.
      Шаляпинскую традицию в Сандунах в наш век поддержали Екатерина Фурцева и ее подруга, которую автор книги "Сандуны" Анатолий Рубинов представляет словами: "певица, поющая зычным голосом". Кто она? Сейчас отвечу. Но сначала скажу о ее подруге. Бывшая ткачиха, увлекавшаяся в молодости авиацией, окончившая институт тонкой химической технологии и волею партии ставшая в конце карьеры министром культуры великой державы. Она дружила с иностранкой - Надей Леже русского происхождения, женой известного французского художника Леже. Надя исполнила два мозаичных портрета Фурцевой. Ходили ли они вместе в Сандуны? Не могу сказать. Но точно знаю, с кем регулярно посещала бани член Советского правительства и ЦК КПСС. "Зычным голосом", еще и красивым, пела в номерах Зыкина, Людмила Георгиевна, народная артистка СССР, дружившая со страдавшей одиночеством (несмотря на замужество и высокую должность) министром культуры СССР. Фурцева прошла путь в партии от секретаря райкома до секретаря ЦК. Не обижена была природой ни красотой, ни умом. Но дважды накладывала на себя руки. Не от несчастной любви. Первый раз резала вены и впадала в депрессию после того, как товарищи по Политбюро вывели ее из состава этой всемогущей компании и освободили от должности секретаря ЦК и первого секретаря Московского горкома партии. То была, скажу молодым, старые и так знают, должность губернатора, главнокомандующего Москвы. Ее славно исполнял как раз князь Долгоруков, первый помывшийся в Сандунах из серебряной шайки.
      Второй раз Екатерина Алексеевна не выдержала унижения, когда все те же товарищи из Политбюро и ЦК партии нашли криминал в постройке подмосковной дачи, за которую Фурцева уплатила по документам 25 тысяч рублей. Деньги ей вернули, но дачу конфисковали. В свете нынешних дачных сюжетов эта давняя история кажется не стоящей выеденного яйца. Но тогда представлялась позором. Его гордая Екатерина пережить не смогла.
      Я видел ее на лестнице Колонного зала, где, накинув на светлую голову косынку, вообразив себя, как в молодости, ткачихой, она рассаживала на ступенях смущавшихся делегатов городской партконференции от Краснопресненского района и Трехгорки. В центре разношерстной группы, сколоченной по принципам партдемократии, Фурцева выглядела яркой, веселой кинозвездой. О ней когда-нибудь напишут. Во всяком случае, недавно такую недостижимую для меня цель поставили в хорошем издательстве.
      Во дворе Неглинной, напротив "Метрополя", торговали до недавних лет березовыми вениками у стен других знаменитых Центральных бань, некогда соперничавших с Сандунами.
      В конце ХIX века, в 1890 году, построены бани, названные не без основания "Центральными". Вход в общие отделения был со двора. С Неглинной, в парадном подъезде, начинался путь в дорогие номера. И здесь был бассейн, в круглом зале с расписными стенами. Живопись сохранилась, а бань больше нет. В чаше осушенного бассейна стоит большой круглый стол, где встречаются кавалеры ордена Святого Константина, одного из старейших в Европе, похороненного революцией, ныне возрожденного.
      У дверей зала, где когда-то и я прыгал в воду, установлен снятый с корабля штурвал. Рыцарь ордена Зураб Церетели встал за этот штурвал в позе бронзового Петра, рожденного его фантазией над Москвой-рекой. И дал возможность фотографам сделать редкий снимок, обошедший газеты и журналы. В рыцари ордена посвящены не только известные художники, артисты, но и первые лица правительства Москвы Юрий Лужков и Владимир Ресин, не давшие погибнуть Сандунам и другим достопримечательностям Неглинной.
      Все видимые старые строения появились лишь в первой четверти ХIX века. От того времени сохранились двухэтажные каменные дома. Среди них отмечено мемориральной доской здание на углу с Пушечной, где в 1822 году открылось Военное сиротское училище, построенное по эскизу члена "Комиссии для строения Москвы" архитектора Осипа Бове. Этой комиссии и зодчему Москва многим обязана, в том числе появлением Неглинной. (О нем - ниже.)
      Ее ширина от Театрального проезда до бульвара, оставшегося от прежнего канала, определена была в 21,3 метра. В просторечии улица называлась Трубой, так как простиралась над трубой, где текла река. Как и Москва, улица не сразу строилась. Автор первой книги с названием "Москва и москвивич" писатель Михаил Загоскин оставил картину Неглинной 40-х годов ХIX века:
      "Ступайте по широкой улице, которая называется Трубою, и вы тотчас перенесетесь в другой мир! Позади, в шагах в пяти-десяти от вас кипит столичная жизнь в полном своем разгуле, одна карета скачет за другой, толпы пешеходцев теснятся на асфальтовых тротуарах, все дома унизаны великолепными французскими вывесками; шум, гам, толкотня... А впереди вас и кругом вас тихо и спокойно. Изредка проедет извозчик, протащится мужик с возом, остановятся поболтать две соседки в допотопных кацавейках... Работницы в простых сарафанах и шушунах идут с ведрами за водой. Вот расхаживают по улице куры с цыплятами, иногда гуси, а иногда вам удастся увидеть жирную свинку, которая прогуливается со своими поросятами. Я по крайней мере не раз встречался с этими интересными животными не только на Трубе, но и на Рождественском бульваре".
      Запечатлел Неглинную в балладе, датированной 1855 годом, Николай Некрасов, поведавший историю, как некий московский Каин на глазах умиравшего жадного отца, признавшегося сыновьям в тяжких прегрешениях, поднял руку на брата. И случилось это в роскошном барском доме, где разбогатевший скупец жил, как нищий, в конуре:
      В счастливой Москве, на Неглинной,
      Со львами, с решеткой кругом,
      Стоит одиноко старинный,
      Гербами украшенный дом.
      Он с роскошью барской построен,
      Как будто векам напоказ;
      А ныне в нем несколько боен
      И с юфтью просторный лабаз...
      По всей вероятности, этот дом со львами плод поэтического воображения, московские аристократы обошли Неглинную вниманием.
      Из знаменитостей в прошлом веке жил на Неглинном проезде Александр Гурилев, композитор, сочинивший романс "Однозвучно гремит колокольчик" и другие шедевры, ставшие народными песнями. Но богатства музыка ему не дала. Возможность свободно жить в Москве он получил в 28 лет вместе с вольной как крепостной графа Владимира Орлова. В неволе однако мог учиться не только у отца, крепостного музыканта, но и Джона Фильда и И. И. Геништы, служивших у графа. Приписанный к сословию ремесленников-мещан Гурилев жил в доме по соседству с небогатыми людьми. На этом месте теперь стоят чередой несколько двухэтажных строений, появившихся во второй половине ХIX века, образующих ворота улицы на Трубной площади.
      На четной стороне тянется с рядами бесконечных окон дом дешевых "номеров Ечкина", служивших до 1917 года общежитием бедных студентов Московского университета. Эти постояльцы номеров Ечкина описаны в рассказах Чехова, как люди "без денег, без родных и... без будущего".
      В доме Ечкина на первом этаже находилась одна из булочных Филиппова, куда после разгрома революции 1905 года доставляли тайно литературу, изданную подпольной типографией большевиков. По всей видимости, обитатели этих номеров вышли на улицу в дни первой русской революции, взявшись за оружие. Это дало повод писателю, звавшему тогда народ на баррикады, "буревестнику революции" - Максиму Горькому, с радостью сообщать в Петербург 10 декабря 1905 года:
      "Сейчас пришел с улицы. У Сандуновских бань... идет бой. Хороший бой! Гремят пушки - это началось вчера с 2-х часов дня, продолжалось ночь и непрерывно гудит весь день сегодня... Большой успех! На улицах всюду разоружают жандармов, полицию..."
      Артиллерия била по двухэтажным домам, стоявшим рядом с номерами Ечкина, откуда стреляли из револьверов по рецептам, выписанным стратегом революции Владимиром Ульяновым, призывавшим восставших в случае отсутствия оружия поливать стражей порядка с крыш кипятком и кислотой.
      Перед революцией 1905 года и после нее Неглинная быстро застраивалась новыми домами. При этом однажды случилась катастрофа, потрясшая трагизмом Москву. Известный архитектор Александр Каминский для Московского купеческого общества по своему проекту строил большой дом на углу с Кузнецким мостом, 10. Каменщики работали быстро, но с грубыми нарушениями строительных норм и правил. В результате недостроенное здание рухнуло.
      "Сегодня на Кузнецком в присутствии сестры обвалилась высокая кирпичная стена, упала через улицу и подавила много людей", - писал Чехов. Погибло одиннадцать человек.
      Дом достроили в 1892 году, в нем помещалась контора Николая Шмита, владельца мебельной фабрики, разгромленной артиллерией во время восстания на Пресне. И магазин ювелира Фаберже.
      На Неглинной архитектор Константин Михайлович Быковский на месте старинного сада построил дворец в стиле ренесанса, предназначенный для Государственного банка. Казенный, то есть государственный, ассигнационный банк появился в Москве в 1769 году на углу Мясницкой улицы и переулка, до наших дней в память о нем называющемся Банковским. Спустя сто лет Московская контора Госбанка обосновалась на Неглинной, где пребывает до наших дней рядом с растущей пред ним ветлой, единственной оставшейся на бывших берегах реки.
      Стены банка декорировал скульптурами на заданную тему "Земледелие, промышленность и торговля" Александр Михайлович Опекушин. Его бронзовый монумент Александру Пушкину стал гордостью родины поэта Москвы, опередившей сановный Петербург, убивший великого стихотворца. Опекушин вошел в историю не только как автор больших монументов, Александру II и Александру III, судьба которых нам известна. Он много времени отдавал малым формам, заведуя в Москве фигурным отделением скульптурной мастерской А. С. Козлова. Из нее выходили в большом количестве популярные статуэтки из терракоты, папье-маше, алебастра... Они, очевидно, не были конфискованы, как золотые и бронзовые изделия, революционерами и, по всей видимости, украшают квартиры москвичей.
      По обеим сторонам здания Быковского другой поклонник классики архитектор Иван Жолтовский возвел в стиле классицизма флигеля, намного выше центрального здания. Произошло это при советской власти в 1927-1929 годах, на закате нэпа, новой экономической политики, когда рубль свободно менялся на доллар.
      Охраняемый как крепость дом Госбанка России стоит в бушующем океане экономики, отражая с переменным успехом накаты и удары волн финансовых цунами, сотрясающих мировую экономику...
      Напротив Госбанка находилось Министерство финансов РСФСР, игравшее, как все республиканские министерства в Советском Союзе, второстепенную роль в экономике, которая в конечном итоге рухнула, похоронив под обломками развалившуюся страну.
      Еще одно известное имя архитектора-классика связано с Неглинной. По рисунку Осипа Бове на Неглинной выстроено в первой четверти ХIX века Военное сиротское училище. В 1883 году, в год смерти великого русского актера Михаила Щепкина, здание заняло Московское императорское театральное училище, основанное Александром I. Принятая в училище дочь суфлера Мария Ермолова была после первых уроков признана бесперспективной, но вскоре доказала свое право играть на сцене. Будучи ученицей, в семнадцать лет заменила в спектакле заболевшую Гликерию Федотову, после чего всю долгую жизнь под бурные аплодисменты выступала в Малом, став любимицей Москвы. Многие прославленные актеры этого театра прошли школу на Неглинной.
      Учились здесь не только артисты драмы и комедии, но и балета. В классах у станка годами стояли Екатерина Гельцер, Майя Плисецкая, Екатерина Максимова, многие другие звезды Большого театра...
      (Сорок лет тому назад каждое утро в дверь квартиры, где я снимал угол, кто-то стучал и протягивал с порога в приоткрытую на цепочке дверь букет цветов, предназначавшихся не моей хозяйке, а Майе Михайловне, соседке по лестничной площадке дома на Кутузовском...)
      Во дворике старинного ампирного дома установлен памятник Михаилу Щепкину, тридцать лет преподававшему в училище и не прекращавшему выступать на сцене Малого. Жизнь многих замечательных русских актеров прошла на этом клочке московской земли между берегами Неглинки, протекавшей у них под ногами, под зданием театра, воздвигнутого на сваях.
      И этот театр выстроен по проекту Осипа Бове. Позднее его перестраивал Константин Тон, автор храма Христа Спасителя и Большого Кремлевского дворца. Малым - театр называется по сравнению с Большим, вместе с которым он входил в созвездие государственных императорских театров. В его зале тысяча мест, это в десятки раз больше, чем в действительно малых современных театрах, появившихся в атмосфере наступившей творческой свободы. После всех переделок и ремонтов Малый театр остался самым уютным и милым, самым домашним, и в то же время державным...
      Итак, Малый, Театральное училище, Сандуны... А под ними невидимо течет Неглинка. На моих глазах она дважды выходила из берегов, откуда-то из преисподней поднималась большая вода, превращая улицу в русло реки. Совсем неожиданно появлялась на волнах лодка, плывшая по течению к центру... То были последние буйства речной стихии, после чего город решил раз и навсегда обуздать реку, чего не удавалось сделать со времен Екатерины II.
      Ни канал XVIII века, ни труба ХIX века не обезопасили центр Москвы от наводнений. Они грозили не только весной, в ледоход, когда поднимается по закону природы уровень рек. Неглинка приходила в неистовоство после каждого сильного дождя.
      Застигнутый однажды ливнем на Неглинной Владимир Гиляровский стал свидетелем сцены в пивной, где люди пережидали дождь:
      "Ливень усиливается... Через порог набегает вода. Гости ставят ноги на перекладину столиков. И вдруг водопадом через порог хлынули волны мутной воды... Кто-то лезет на стол, стулья всплывают.
      Вода прибывает и прибывает... Ужас на лицах...
      В окна доносились неистовые крики: спасите!
      Тонул кто-то.
      Это Неглинка не вместила в себя огромной массы воды...
      Широкая, великолепная Неглинка".
      Наводнение ускорило давнее желание журналиста изучить московское дно. Это стремление возникло после чтения романа "Отвеженные" Виктора Гюго, подробно описашего подземные клоаки Парижа. Гиляровский в 1884 год первый раз, надев охотничьи сапоги, с двумя провожатыми опустился в мрачную зловонную трубу. И оказался под сводами в рост человека, по колено в воде, потоках тины. Путь преграждали заносы грязи, мусора, сброшенных в подземный поток останков домашних животных. (И как показалось составителю криминальной хроники "дяде Гиляю" - людей, сброшенных сюда преступниками из близлежавших притонов.)
      Городская дума отреагировала на заметки в газете решением - очистить русло. Однако Неглинка не сдалась окончательно. Второй раз постаревший репортер спустился в Неглинку, будучи сотрудником "Вечерней Москвы", в 1926 году, когда ее вновь после наводнения взялись приводить в порядок. Гиляровскому казалось, наводнения происходят из-за пробок грязи. Причина была в другом. Под "Метрополем", когда строили гостиницу, инженер Щекотов выложил из кирпича трубу диаметром 5 метров, настолько просторную, что в нее способен войти поезд метро. Здесь Неглинка не буйствовала. Выше по течению зауженное русло не вмещало бурный поток, поэтому он находил выход через люки Неглинной улицы.
      Так продолжалось до 1964 года. Тогда-то произошло последнее сильное наводнение, затопившее пороги домов, после чего город, стремившийся стать "образцовым коммунистическим", решил раз и навсегда обуздать Неглинку. Вместе с Алексеем Прокофьевичем Ивлевым, всю жизнь присматривавшим за подземной рекой, я прошел по новому руслу, проложенному на глубине 8 метров под землей. Увидел прямоугольный бетонный коридор, на финише расходящийся рукавами, тремя тоннелями, чтобы дать свободный выход любому полноводному потоку.
      С тех пор о Неглинке Москва забыла.
      А я ее навсегда запомнил, потому что проплыл полкилометра по ее воде на плоту, сколоченном из двух шпал, скрепленных скобой. Такой плот придумал Алексей Прокофьевич, однажды чуть не погибший во время ливня, застигнутый потоком снега и дождя. С помощью такого транспортного средства его помощники не только быстро следовали от колодца к колодцу, но и обследовали дно, нуждавшееся в постоянном ремонте.
      Тогда река быстро, как горный поток, текла в старой николаевской трубе, уложенной в устье под сильным наклоном, 6 сантиметров на 1 метр. Плот цеплялся за неровное дно, вставал на дыбы, нас как щепку бросало то вперед, то опрокидывало назад, швыряло по сторонам. Настолько бурным был водопад, стремившийся на соединение с Москвой-рекой.
      Неглинная начинается Малым театром. Заканчивалась "Эрмитажем". Так назывался первоклассный ресторан, о котором путеводители информировали: самая лучшая французская кухня - в ресторане "Эрмитаж". На углу улицы и Трубной площади, где торговал недоброй славы "Афонькин кабак", французский повар Люсьен Оливье с русским купцом Яковом Пеговым построил ресторан, перед дверью которого тормозили самые дорогие упряжки лошадей. Француз придумал салат "Оливье", увековечивший его имя в Москве, как Сандунова. Все другие блюда ресторана, где священнодействовал на кухне шеф-повар из Франции, были на таком же уровне, удовлетворяя вкус гурманов.
      Перейдя позднее в руки торгового товарищества, без Оливье, "Эрмитаж" стал еще роскошнее. В комплексе с рестораном открылись номерные бани, гостиница, благоухал вечнозеленый сад, играл оркестр на хорах Белого колонного зала...
      В летопись города ресторан вошел не потому, что в нем икру подавали в серебряных ведрах и резали аршинную стерлядь на глазах у богатых гостей. Икры хватало и в других ресторанах. Но только в "Эрмитаже" после каждого Нового года, 12 января, в Татьянин день по традиции отмечалась годовщина образования Московского университета. "Эрмитаж" преображался. Толпы студентов вместе с профессорами, выпускниками факультетов, ставшими врачами, юристами, учителями, литераторами, направлялись в ресторан по улицам с пением на латинском языке гимна "Гаудеамос" и русской "Дубинушки". Толпа входила в настежь распахнутые двери, где с утра ждали.
      "Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья... Это был народный праздник", - пишет свидетель тех дней Владимир Гиляровский.
      В императорской Москве задолго до революции 1905 года в залах "Эрмитажа" происходило по сути не только шумное застолье, но и оппозиционная вполне легальная демонстрация. Произносили политические речи, каждый мог свободно высказаться, даже провозгласить лозунг: "Долой самодержавие!" под аплодисменты либеральных профессоров и литераторов, не догадывавшихся, что с ними всеми будет, когда монархия их усилиями рухнет.
      Еще одна традиция соблюдалась учеными. Без студентов они собирались на танеевские обеды, которые проходили под председательством адвоката Владимира Ивановича Танеева, социалиста по глубокому убеждению, состоявшего в переписке с самим Карлом Марксом! В дни обедов сходились шумно и весело под одну крышу известные ученые, художники, артисты. То был прообраз современных демократических "тусовок". Застолье превращалось в заседания политического клуба, где русская интеллигенция усердно рыла себе могилу, вырабатывала "общественное мнение" по злободневным проблемам.
      Еще одну традицию установили "таланты и поклонники", посещавшие "Эрмитаж" после спектаклей, ночью. Так было и после триумфа в Художественном пьесы Максима Горького "На дне". В ресторане появился смущавшийся автор в косоворотке и сапогах, и с ним звезды самого популярного театра.
      В Белом колонном зале был задан банкет по случаю столетия со дня рождения Александра Пушкина. В его стенах собрались тогда все живые классики России. В 1879 году в "Эрмитаже" чествовали здравствовавшего Ивана Сергеевича Тургенева, в 1890 году - Федора Михайловича Достоевского, и эти события стали достоянием не одного города, всей империи.
      Проходили также торжества тихие, но попавшие в анналы истории. Здесь Петр Ильич Чайковский представил друзьям после венчания жену, состоялась свадьба, за которой последовала трагедия разрыва.
      История "Эрмитажа" оборвалась в 1917 году, когда лозунг "Долой самодержавие!" был претворен в жизнь. В годы нэпа несколько лет снова шла разгульная жизнь. Затем, как все знают, началась коллективизация, есть стало нечего. В опустевшем, захиревшем здании советская власть открыла недолго просуществовавший Дом крестьянина. После войны здесь обосновалось министерство. Потом издательство.
      От Моховой, где сохранилось несколько факультетов Университета, студенты не ходят сюда, отмечая, как прежде, Татьянин день. Потому что некуда. Пока.
      Верю, "Эрмитаж" возродится, как Сандуны.
      Двухэтажный запущенный дом на углу Неглинной и бульвара утратил нарядную башенку над крышей, из трех балконов на фасаде сохранился однин без решетки. В Белом колонном зале с потолка свисают неукраденные бронзовые люстры. На стенах привяли цветы эклектики: лепнина, зеркала, статуи, резьба по дереву. В историческом зале играет театр "Школа современной пьесы"...
      Есть на Неглинной заурядный кирпичный почерневший от времени дом, номер 25, чей адрес знали многие на просторах бывшего Советского Союза, потому что дверь его вела в приемную Минздрава СССР.
      Сюда адресовал меня микрохируг Святослав Федоров, который без бумажки из этой приемной не мог прооперировать мою мать. Без пяти минут летчик - он попал под трамвай и лишился всякой надежды летать. Стал глазным хирургом. Рискуя головой, под вой и улюлюканье коллег, вживил в пораженный катарактой глаз девочки Лены Петровой искусственный хрусталик. Тем самым проложил новый путь не только себе, но микрохирургии глаза. Сидя за рулем подаренного американским обществом офтальмологов "Мерседеса", он промчал меня по Москве между дегунинской районной больницей, где ему выделили палату для больных, и своей лабораторией, рядом с которой шла большая стройка. Подняв меня на крышу будущей крупнейшей в мире клиники, он, стоя на пронизывающем ветру, нарисовал картину, которая казалась фантазией. Над земным шаром летают самолеты с бригадами хирургов, владеющих методикой Федорова. По морям и волнам плывут океанские корабли, плавучие операционные, где в Африке, Латинской Америке и Австралии микрохирурги оперируют за доллары аборигенов по методике Федорова. Во всех столицах республик СССР и в больших городах открываются филиалы московского Центра микрохирургии глаза, выросшего из крохотной лаборатории. Все так и вышло, как мечтал 30 лет назад этот большой человек.
      И если бы ему Президент Ельцин доверил руль страны, как это чуть было не случилось в 1991 году, уверен, собственные загородные дома были бы не только у сотрудников Центра Федорова, но и у многих врачей, учителей, инженеров, которые, дружными рядами пойдя за Борисом Николаевичем, пришли к нищете...