Две судьбы

Самый суровый критик, читающий эти строки, не сможет презирать меня больше, чем я сам презирал себя. Мог ли я еще любить женщину, которая добросовестно предпочла мне негодяя, который женился на ней, будучи мужем другой женщины? Да! Зная то, что я теперь знал, я чувствовал, что люблю ее так же нежно, как прежде. Это было невероятно, это могло привести в негодование, но это было справедливо. Первый раз в жизни я постарался заглушить сознание своего унижения в вине. Я отправился в клуб, присоединился к веселому обществу за ужином и вливал в горло бокал за бокалом шампанское — не чувствуя ни малейшего веселья, не забывая ни на минуту подробности моего презренного поведения. Я в отчаянии лег в постель и всю ночь малодушно проклинал роковой вечер на берегу, когда встретился с ней в первый раз. Но как я ее ни ругал, как себя ни презирал, я любил ее — я еще любил ее!

Между письмами, лежавшими на моем столе, были два, которые должны занять место в этом рассказе.

Почерк первого письма был мне знаком по эдинбургской гостинице. Написала это письмо мистрис Ван-Брандт.

«Для вас самих лучше (так говорилось в письме) не делать попыток увидеться со мной, и не обращайте внимания на приглашение, которое, как я боюсь, вы получите с этим письмом. Я веду унизительную жизнь — я не стою вашего внимания. Вы должны для себя забыть жалкую женщину, которая пишет теперь к вам в последний раз и с признательностью прощается с вами навсегда».

Эти грустные строки были подписаны только начальными буквами. Бесполезно говорить, что они только усилили мою решимость увидеть ее во что бы то ни стало. Я поцеловал бумагу, на которой лежала ее рука, а потом взял второе письмо. В нем заключалось «приглашение», о котором упоминала моя корреспондентка, и оно было изложено следующим образом:

«Г-н Ван-Брандт свидетельствует свое почтение мистеру Джсрменю и приносит извинения в том, что несколько резко принял вежливую предупредительность мистера Джермсня. Г-н Ван-Брандт страдает постоянно от нервной раздражительности и чувствовал себя особенно нехорошо в прошлый вечер. Он надеется, что мистер Джермень примет это чистосердечное объяснение в том духе, в каком оно предлагается, и просит позволения прибавить, что г-жа Ван-Брандт с удовольствием примет мистера Джерменя, когда бы он ни вздумал удостоить ее своим посещением».

После чтения этих двух писем легко было сделать то заключение, что Ван-Брандт имел какие-то гнусные выгоды написать это смешное и забавное послание и что несчастная женщина, носившая это имя, искренне стыдилась его поступка. Подозрение мое к этому человеку и к причинам, побудившим его написать это письмо, не вызвали никакой нерешительности в душе моей относительно дальнейшего образа действий. Напротив, я радовался, что мой путь к мистрис Ван-Брандт был открыт, все равно посредством каких бы то ни было причин, самим Ван-Брандтом.

Я ждал дома до полудня, а потом не смог уже ждать дольше. Письменно извинившись перед матушкой (во мне еще осталось настолько чувство стыда, что мне не хотелось встретиться с ней), я поспешил уйти, чтобы воспользоваться приглашением в тот самый вечер, когда я получил его.

Глава XIV

МИСТРИС ВАН-БРАНДТ ДОМА

Когда я поднял руку, чтобы позвонить в колокольчик, дверь отворилась изнутри — и сам Ван-Брандт очутился передо мной. На голове его была шляпа. Мы, очевидно, встретились, когда он выходил.

— Любезный сэр, как вы добры! Ваше посещение самый лучший ответ на мое письмо. Г-жа Ван-Брандт дома, г-жа Ван-Брандт будет в восторге. Пожалуйте.

Он отворил дверь в комнату нижнего этажа. Его вежливость была еще оскорбительнее его дерзости.

— Пожалуйста, садитесь, мистер Джермень.

Он повернулся к отворенной двери и закричал громким и самоуверенным голосом:

— Мери, поди сейчас сюда!

"Мери! " Я узнал наконец ее имя — и узнал его от Ван-Брандта. Никакие слова не могут выразить, как неприятно мне было слышать ее имя от него. В первый раз после стольких лет мысли мои вернулись к Мери Дермоди и озеру Зеленых Вод. Через минуту я услышал шелест платья г-жи Ван-Брандт на лестнице. Когда этот звук коснулся моего слуха, прежние времена и прежние лица снова исчезли из моих мыслей, как будто не существовали никогда. Что имела она общего со слабым, застенчивым ребенком, ее тезкой? Какое сходство можно было найти в мрачной лондонской квартире с коттеджем, наполненным благоуханными цветами, на берегу озера?

Ван-Брандт снял шляпу и поклонился мне с отвратительным раболепством.

— Я должен выйти по делам, — сказал он, — мне невозможно их отложить. Пожалуйста, извините меня. Госпожа Ван-Брандт примет вас. Доброго утра!

Дверь дома отворилась и затворилась. Шелест платья все приближался. Она стояла передо мной.

— Мистер Джермень! — воскликнула она, отступив назад, как будто мое присутствие устрашало ее. — Разве это честно? Разве это достойно вас? Вы позволили мне попасть в ловушку и становитесь сообщником Ван-Брандта! О! Сэр, я привыкла считать вас благородным человеком. Как горько разочаровали вы меня!

Я не обращал никакого внимания на ее упреки. Они только вызывали румянец на ее щеках. Они только прибавляли восхищения к наслаждению смотреть на нее.

— Если бы вы любили меня так горячо, как я люблю вас, — сказал я, — вы поняли бы, зачем я здесь. Никакая жертва не кажется мне так велика, чтобы находиться опять в вашем присутствии после двухлетней разлуки.

Она вдруг подошла ко мне и проницательно устремила на меня глаза.

— Тут, должно быть, ошибка, — сказала она. — Вы, должно быть, не получили моего письма или не прочли его?

— Получил и прочел.

— А письмо Ван-Брандта вы тоже прочли?

— Да, прочел.

Она села у стола, облокотилась на него и закрыла руками лицо. Мои ответы, по-видимому, не только огорчали ее, но и приводили в недоумение.

— Неужели все мужчины одинаковы? — говорила она. — Я думала, что могу положиться на его понимание того, что он обязан сделать для самого себя, и на его сострадание ко мне.

Я запер дверь и сел возле нее. Она отняла руки от лица, когда услышала, что я сажусь возле нее. Она посмотрела на меня с холодным и непонятным удивлением.

— Что вы хотите делать? — спросила она.

— Хочу постараться вернуть ваше уважение, — сказал я. — Хочу просить вашего сострадания к человеку, все сердце которого принадлежит вам, вся жизнь которого отдана вам.

Она вскочила и недоверчиво осмотрелась вокруг, как бы сомневаясь, то ли она слышала и так ли поняла мои последние слова. Прежде чем я успел заговорить, она вдруг стала напротив меня и ударила рукой по столу с горячей решимостью, которую я видел в ней теперь первый раз.

— Остановитесь! — воскликнула она. — Этому должен быть конец. И конец будет. Знаете ли вы, кто этот человек, который сейчас вышел из дома? Отвечайте мне, мистер Джермень! Я говорю серьезно. Мне ничего более не оставалось, как отвечать ей.

— "Я из письма его узнал, — сказал я, — что он господин Ван-Брандт.

Она опять села и отвернулась от меня.

— Знаете, зачем он вам написал? — спросила она. — Знаете, зачем он пригласил вас в этот дом?

Я подумал о подозрении, промелькнувшем в голове моей, когда я прочел письмо Ван-Брандта, и не отвечал.

— Вы принуждаете меня сказать правду, — продолжала она.

— Он спросил меня вчера, когда мы шли домой, кто вы. Я знала, что вы богаты, а ему нужны деньги, — я сказала ему, что ничего не знаю о вашем положении в свете. Он слишком хитер, чтобы поверить мне, он пошел в трактир и посмотрел в адрес-календарь, вернулся и сказал:

— У мистера Джерменя дом на Беркелейском сквере и поместье в Верхней Шотландии. Такого человека такой бедняга, как я, оскорблять не может. Я хочу подружиться с ним и надеюсь, что ты будешь с ним дружна". Он сел и написал к вам. Я живу под покровительством этого человека, мистер Джермень. Его жена не умерла — она жива, и я знаю это. Я написала к вам, что не стою вашего внимания, и вы принудили меня сказать вам почему. Достаточно ли я унижена, чтобы образумить вас?

Я придвинулся к ней еще ближе. Она хотела встать и оставить меня. Я чувствовал свою власть над ней и воспользовался этим (как всякий мужчина на моем месте) без всякого зазрения совести. Я взял ее за руку.

— Я не верю, чтобы вы добровольно унизили себя, — сказал он. — Вас насильно принудили занять это положение — есть обстоятельства, извиняющие вас и которые вы нарочно скрываете от меня. Ничто не убедит меня, что вы низкая женщина. Стал ли бы я любить вас, если бы вы действительно были недостойны меня?

Она старалась высвободить свою руку — я не выпускал. Она старалась переменить разговор.

— Вы еще не сказали мне, — продолжала она с слабой и напряженной улыбкой, — видели ли вы мой призрак с тех пор, как я рассталась с вами?

— Нет. А вы не видали ли меня, как видели во сне в эдинбургской гостинице?

— Никогда! Наши видения оставили нас. Можете сказать мне почему?

Если бы продолжали говорить об этом, мы наверно узнали бы друг друга. Но разговор об этом прекратился. Вместо того, чтобы отвечать на ее вопрос, я привлек ее к себе, я вернулся к запрещенному предмету, к моей любви.

— Взгляните на меня, — умолял я, — и скажите мне правду. Можете вы видеть и слышать меня, и неужели не чувствуете ответной симпатии в вашем сердце? Неужели вы не любите меня? Неужели вы ни разу не подумали обо мне за все время нашей разлуки?

Я говорил, как чувствовал, — горячо, страстно. Она сделала последнее усилие, чтобы оттолкнуть меня, и уступила даже в это время. Рука ее сжала мою, легкий вздох сорвался с ее губ. Она ответила с внезапным увлечением, она беззаботно сбросила с себя все узы, удерживавшие ее до этого времени.

— Я думаю о вас постоянно, — сказала она. — Я думала о вас в опере вчера. Сердце мое забилось, когда я услышала ваш голос на улице.

— Вы любите меня! — шепнул я.

— Люблю вас? — повторила она. — Все мое сердце стремится к вам, вопреки моей воле! Хотя я унизила себя, хотя я недостойна вас — зная, что ничего из этого не выйдет, — я все-таки люблю вас, люблю вас!

Она обвила руками мою шею и прижала меня к себе изо всех сил. Через минуту она упала на колени.

— О, не искушайте меня! — сказала она. — Будьте сострадательны и оставьте меня!

Я был вне себя, я заговорил с ней с таким же увлечением, с каким она говорила со мной.

— Докажите, что вы любите меня, — сказал я. — Позвольте мне спасти вас от унижения жить с этим человеком. Оставьте его тотчас и навсегда. Оставьте его и вернитесь к будущности, достойной вас, — будьте моей женой!

— Никогда! — ответила она, плача у моих ног.

— Почему же? Какое препятствие мешает этому?

— Не могу сказать вам. Не смею сказать вам.

— Напишите.

— Нет! Не могу даже написать вам. Уйдите, умоляю вас, прежде чем Ван-Брандт вернется. Уходите, если вы любите меня и жалеете меня.

Она возбудила во мне ревность, я решительно отказался оставить ее.

— Я непременно хочу знать, что связывает вас с этим человеком, — сказал я. — Пусть он вернется. Если вы не ответите на мой вопрос, я задам его ему.

Она дико посмотрела на меня и вскрикнула от ужаса — она увидела решимость на моем лице.

— Не пугайте меня, — сказала она. — Дайте мне подумать.

Она размышляла с минуту. Глаза ее засверкали, как будто ей пришел в голову новый способ выйти из затруднения.

— У вас жива мать? — спросила она.

— Да.

— Как вы думаете, согласится она навестить меня?

— Я в этом уверен, если попрошу ее.

Она посмотрела на меня еще раз.

— Вашей матери я скажу, в чем состоит препятствие, — сказала она задумчиво.

— Когда?

— Завтра — в это же время.

Она приподнялась с колен, слезы снова наполнили ее глаза. Она тихо привлекла меня к себе.

— Поцелуйте меня, — шепнула она. — Вы никогда больше не придете сюда. Поцелуйте меня в последний раз!

Едва мои губы коснулись ее губ, как она вскочила и схватила шляпу со стула, на который я положил ее.

— Возьмите вашу шляпу, — сказала она. — Он вернулся.

Мой же слух не уловил ничего. Я встал и взял шляпу, чтобы успокоить ее. В ту же минуту дверь комнаты тихо отворилась. Вошел Ван-Брандт. Я увидел по его лицу, что он имел какую-то гнусную причину стараться застать нас врасплох и результат обманул его.

— Вы еще не уходите? — заговорил он со мной, не спуская глаз с мистрис Ван-Брандт. — Я поспешил закончить свои дела в надежде уговорить вас остаться позавтракать с нами. Положите вашу шляпу, мистер Джермень. Не церемоньтесь!

— Вы очень добры, — ответил я. — Я не свободен сегодня, я должен просить вас и мистрис Ван-Брандт извинить меня.

Я простился с ней с этими словами. Она страшно побледнела, когда пожала мне руку на прощание. Опасалась ли она откровенной грубости от Ван-Брандта, как только я уйду? От одного этого подозрения кровь моя кипела. Но я подумал о ней. Для ее благополучия благоразумнее и сострадательнее всего было умилостивить этого человека, прежде чем я уйду.

— Я очень сожалею, что не в состоянии принять ваше приглашение, — сказал я, когда мы шли вместе к двери. — Может быть, вы позволите мне навестить вас в другой раз?

Глаза его лукаво прищурились.

— Не согласитесь ли вы пообедать здесь запросто? — спросил он. — Кусок баранины и бутылка хорошего вина. Нас трое, и мой старый приятель будет четвертый. Вечером сыграем в вист. Мери будет вашей партнершей — да? Когда же? Не назначить ли на послезавтра?

Она пошла за нами к двери и стояла сзади Ван-Брандта, пока он говорил со мной. Когда он упомянул о старом друге и о висте, на лице ее выразилось сильное волнение, стыд и отвращение. Потом, когда он предложил обед на послезавтра, черты ее опять стали спокойны, как будто она почувствовала внезапное облегчение. Что значила эта перемена? Завтра назначила она свидание с моей матерью. Неужели она действительно думала, что когда я услышу о происходившем в этом собрании, то никогда больше не войду в ее дом и не стану пытаться видеться с ней? Так вот в чем состояла тайна се спокойствия, когда она услышала, что обед назначен на послезавтра.

Задавая себе эти вопросы, я принял приглашение и ушел с тяжелым сердцем. Прощальный поцелуй, внезапное спокойствие, когда день обеда был назначен, тяготили мою душу. Я отдал бы двенадцать лет моей жизни, чтобы уничтожить следующие двенадцать часов.

В таком расположении духа я дошел до дома и явился в гостиную моей матери.

— Ты вышел сегодня раньше обыкновенного, — сказала она. — Тебя прельстила хорошая погода, друг мой?

Она замолчала и пристально посмотрела на меня.

— Джордж? — воскликнула она. — Что случилось с тобой? Где ты был?

Я рассказал ей всю правду так же откровенно, как рассказал здесь. Румянец выступил на лице моей матери. Она посмотрела на меня и заговорила со мной со строгостью, которую я в ней редко примечал.

— Должна я напомнить тебе первый раз в твоей жизни об уважении, которое ты обязан оказывать твоей матери? — спросила она. — Возможно ли, чтоб ты ожидал, будто я навещу женщину, которая по своему собственному сознанию…

— Я ожидаю, что вы навестите женщину, которой стоит только сказать слово, чтобы стать вашей невесткой, — перебил я. — Конечно, в таком случае я не прошу ничего недостойного вас.

Матушка посмотрела на меня с испугом.

— Ты хочешь сказать, Джордж, что предложил ей выйти за тебя?

— Да.

— А она отказала?

— Она отказала потому, что есть какое-то препятствие. Я напрасно старался заставить ее объясниться. Она обещала сообщить все вам.

Серьезность моих намерений произвела свое действие. Матушка согласилась. Она подала мне маленькие пластинки из слоновой кости, на которых привыкла записывать все на память.

— Запиши имя и адрес, — сказала она с безропотной покорностью.

— Я поеду с вами, — ответил я, — и подожду в карете у дверей. Я хочу слышать, что произойдет между вами и мистрис Ван-Брандт, как только вы оставите ее.

— Неужели это так серьезно, Джордж?

— Да, матушка, это так серьезно.

Глава XV

ПРЕПЯТСТВИЕ ПРЕОДОЛЕВАЕТ МЕНЯ

Как долго оставался я в карете у дверей квартиры мистрис Ван-Брандт? Судя по моим ощущениям, я прождал половину жизни. Судя по моим часам, я ждал полчаса.

Когда матушка вернулась ко мне, надежда на счастливый результат ее свидания с мистрис Ван-Брандт была оставлена мной прежде, чем матушка раскрыла рот. Я увидел по ее лицу, что препятствие, которое я был не в силах преодолеть, стояло между мной и самым заветным желанием моей жизни.

— Скажите мне все самое худшее, — сказал я, когда мы отъехали от дома, — и скажите сейчас.

— Я должна сказать это тебе, Джордж, — грустно ответила мне матушка, — так как она сказала мне. Она сама просила меня об этом. «Мы должны разочаровать его, — сказала она, — но, пожалуйста, сделайте это как можно осторожнее». Начав этими словами, она сообщила мне печальную историю, которую ты уже знаешь — историю ее супружества. От этого она перешла к встрече с тобой в Эдинбурге и к обстоятельствам, заставившим ее жить так, как она живет теперь. Она особенно просила меня повторить тебе эту последнюю часть ее рассказа. Достаточно ли ты успокоился, чтобы выслушать теперь, или хочешь подождать?

— Я хочу слышать теперь, матушка, — и расскажите мне, насколько можете, ее собственными словами.

— Я повторю то, что она сказала мне, дружок, так верно, как только смогу. Упомянув о смерти отца, она сказала мне, что у нее остались в живых только две родственницы.

«У меня есть замужняя тетка в Глазго и замужняя тетка в Лондоне, — сказала она. — Уехав из Эдинбурга, я отправилась к моей тетке в Лондон. Она и мой отец находились не в весьма хороших отношениях. Она находила, что мой отец пренебрегал теткой. Но его смерть смягчила ее к нему и ко мне. Она ласково приняла меня и нашла мне место в лавке. Я занимала это место три месяца, а потом принуждена была оставить».

Матушка замолчала. Я тотчас подумал о странной приписке, которую мистрис Ван-Брандт заставила меня прибавить к письму, которое я написал для нее в эдинбургской гостинице. И тогда она также думала остаться на этом месте только три месяца.

— Почему она была принуждена оставить свое место? — спросил я.

— Я сама задала этот вопрос, — ответила матушка. — Она не дала прямого ответа, изменилась в лице и сконфузилась.

«Я скажу вам после, — отвечала она. — Пожалуйста, позвольте мне продолжать теперь. Тетка рассердилась, зачем я оставила это место, и рассердилась еще больше, когда я назвала ей причину. Она заметила мне, что я не исполнила моей обязанности к ней, не сказав ей об этом откровенно сначала. Мы расстались холодно. Я сберегла немного денег из моего жалованья и жила хорошо, пока у меня были эти деньги. Когда они кончились, я старалась опять найти место — и не могла. Тетушка говорила, и говорила справедливо, что дохода ее мужа едва достаточно на содержание его семьи. Она ничего не могла сделать для меня, и я ничего не могла сделать для себя. Я написала к моей тетке в Глазго и не получила ответа. Голод угрожал мне, когда я увидела в газете объявление, адресованное мне Ван-Брандтом. Он умолял меня написать ему, он уверял, что его жизнь без меня слишком печальна, что он не может переносить ее, он торжественно обещал, что мое спокойствие не будет нарушено, если я вернусь к нему. Если бы я должна была думать только о себе, я стала бы просить милостыню на улице скорее, чем вернулась бы к нему…»

Тут я прервал рассказ.

— О ком другом могла она думать? — спросил я.

— Возможно ли, Джордж, — ответила матушка, — что ты не подозреваешь, на кого она намекала, когда произнесла эти слова?

Я не обратил внимание на этот вопрос. Мои мысли с горечью обратились на Ван-Брандта и его объявление.

— Она, разумеется, ответила на объявление? — сказал я.

— И виделась с Ван-Брандтом, — продолжала матушка. — Она не рассказывала мне подробно об этом свидании.

«Он напомнил мне, — сказала она, — уже известное мне — то есть, что женщина, заставившая его жениться на ней, была неисправимая пьяница и что о том, чтобы он жил с ней, не могло быть и речи. Она еще жива и, во всяком случае, имеет право называться его женой. Я не стану пытаться извинять мое возвращение к нему, зная его обстоятельства. Я только скажу, что мне не оставалось другого выбора в моем тогдашнем положении. Бесполезно надоедать вам тем, что я выстрадала после того, или о том, что могу выстрадать еще. Я женщина погибшая. Не пугайтесь насчет вашего сына. Я с гордостью стану помнить до конца моей жизни, что он предлагал мне честь и счастье стать его женой, но я знаю мой долг в отношении вас. Я видела его в последний раз. Остается только доказать ему, что наш брак невозможен. Вы мать, вы поймете, почему я открыла препятствие, стоящее между нами, — не ему, а вам». Она встала с этими словами и отворила дверь из гостиной в заднюю комнату. Через несколько минут она вернулась.

На этом месте своего рассказа матушка остановилась. Боялась ли она продолжать, или находила бесполезным говорить больше?

— Ну-с! — сказал я.

— Неужели я должна это рассказывать тебе, Джордж? Неужели ты не можешь угадать причину даже теперь?

Два затруднения мешали мне понять. Я был непроницателен как мужчина и почти обезумел от недоумения. Как невероятно ни может это показаться, я даже теперь был настолько туп, что не мог угадать правду.

— Она вернулась ко мне не одна, — продолжала матушка. — С ней была прелестная девочка, которая еще едва могла ходить, держась за руку матери. Она нежно поцеловала ребенка, а потом посадила его на колени ко мне.

«Это мое единственное утешение, — сказала она просто, — и вот препятствие мешающее мне стать женой мистера Джерменя».

Ребенок Ван-Брандта! Ребенок Ван-Брандта!

Приписка, которую она заставила меня сделать к письму, непонятное оставление места, на котором она работала хорошо, печальные затруднения, которые довели ее до голода, унизительное возвращение к человеку, который так жестоко обманул ее, — все объяснилось, все извинялось теперь! Как могла она получить место с грудным ребенком? С надвигающимся голодом что могла сделать эта одинокая женщина, как не вернуться к отцу своего ребенка? Какое право имел я на нее сравнительно с ним? Какая была нужда теперь в том, что бедное создание тайно платило взаимностью за мою любовь? Ребенок был препятствием между нами — вот чем он удерживал ее у себя! Чем я могу удержать ее? Все общественные приличия и все общественные законы отвечали на вопрос: ничем!

Голова моя опустилась на грудь — я молча принял удар. Моя добрая матушка ваяла меня за руку.

— Теперь ты понимаешь, Джордж? — спросила она печально.

— Да, матушка, понимаю.

— Она просила меня сказать тебе об одном, мой милый, о чем я еще не упоминала тебе. Она умоляет тебя не предполагать, будто она имела хоть малейшее понятие о своем положении, когда пыталась лишить себя жизни. Ее первое подозрение о том, что она может стать матерью, появилось у нее в Эдинбурге из разговора с теткой. Невозможно, Джордж, не чувствовать сострадания к этой бедной женщине. Как ни достойно сожаления ее положение, я не вижу, чтобы ее можно было порицать за него. Она была невинной жертвой гнусного обмана, когда этот человек женился на ней. С тех пор она страдала, не заслужив этого, и поступила благородно с тобой и со мной. Я должна отдать ей справедливость, сказав, что она женщина из тысячи — женщина, достойная при более счастливых обстоятельствах быть моей дочерью и твоей женой. Я жалею тебя и разделяю твои чувства, мой милый, от всего моего сердца.

Таким образом, занавес этой сцены моей жизни был опущен навсегда. Как было с моей любовью в дни моего детства, так было опять теперь с любовью моего зрелого возраста.

Позднее в этот день, когда ко мне в некоторой степени вернулось самообладание, я написал Ван-Брандту. Мэри предвидела, что я буду писать, извиняясь, что не смогу обедать у него.

Мог ли я также сказать в письме несколько прощальных слов женщине, которую я любил и которой лишился? Нет! И для нее, и для меня было лучше не писать. А между тем у меня недоставало твердости оставить ее молча. Ее последние слова при разлуке (повторенные мне матушкой) выражали надежду, что я не стану думать о ней сурово. Как я мог уверить ее, что буду думать о ней с любовью до конца всей жизни? Нежный такт и истинное сочувствие моей матери указали мне путь.

— Пошли небольшой подарок ребенку, Джордж, — сказала она. — Ты не сердишься на бедную девочку?

Богу было известно, что я не желал зла ребенку. Я сам пошел и купил ей игрушку. Я принес ее домой и, прежде чем отослал, приколол к ней бумажку с надписью:

«Вашей дочке от Джорджа Джерменя».

В этих словах, я полагаю, не было ничего патетического, а между тем я заплакал, когда писал их.

На следующее утро мы с матушкой уехали в наш загородный дом в Пертшире. Лондон стал для меня ненавистен. Путешествие за границу я уже пробовал. Мне ничего больше не оставалось, как вернуться в Верхнюю Шотландию и постараться устроить свою жизнь так, чтобы посвятить ее матушке.

Глава XVI

ДНЕВНИК МОЕЙ МАТЕРИ

Мне неприятно даже теперь, по прошествии такого длительного времени, оглядываться на печальные дни затворничества, которые однообразно проходили в нашем шотландском доме. Прошлое в моей жизни, однако, как ни было оно печально, я вспоминаю с некоторым интересом. Оно соединяло меня с моими ближними, оно связывало меня в некоторой степени с людьми и жизнью света. Но я не испытываю сочувствия к чисто эгоистическому удовольствию, которое некоторые люди находят, распространяясь до малейших мелочей о своих собственных чувствах в дни бед и печалей. Пусть воспоминание о нашей застойной жизни в Пертшире (насколько оно касается меня) будет представлено словами моей матери, а не моими. Несколько выписок из дневника, который она имела привычку вести, расскажут все, что следовало рассказать, прежде чем этот рассказ перейдет к позднейшему времени и новым событиям.

«20 августа. — Мы пробыли два месяца в нашем шотландском доме, а я не вижу перемены к лучшему в Джордже. Я боюсь, что он еще по-прежнему далек от примирения с разлукой с этой несчастной женщиной. Ничто не заставит его признаться в этом самому. Он уверяет, что его спокойная жизнь здесь со мной удовлетворяет все его желания. Но я этому не верю. Я была вчера ночью в его спальне. Я слышала, как он говорил о ней во сне, и видела слезы на его ресницах. Мой бедный мальчик! Сколько тысяч очаровательных женщин не желали бы ничего большего, как стать его женой! А он любит именно ту женщину, на которой не может жениться!»

"25. — Продолжительный разговор с Джорджем о мистере Мек-Глю. Я не люблю этого шотландского доктора с тех пор, как он не отговорил моего сына отправиться на роковое свидание у источника Св. Антония. Но он, кажется, доктор искусный, и я думаю, что он хорошо расположен к Джорджу. Он дал совет со своей обычной грубостью и очень дельный в то же время.

— Ничто не излечит вашего сына, сударыня, от его пламенной страсти к этой чуть не утонувшей даме, кроме перемены — и другой дамы. Отошлите его отсюда одного и заставьте его почувствовать необходимость в заботах о нем какого-нибудь доброго существа. А когда он встретит это доброе существо (их так много, как рыб в море), не ломайте себе голову о том, нет ли пятна на ее репутации. У меня есть надтреснутая чашка, которая служит мне двадцать лет. Жените его, сударыня, на этой новой так быстро, как только позволит закон. Я ненавижу мнения мистера Мек-Глю, они такие грубые и жестокосердные, но очень боюсь, что должна расстаться с моим сыном на некоторое время для его же пользы".

«26. — Куда поедет Джордж? Я думала об этом всю ночь и не могу придумать ничего. Так трудно примириться с мыслью отпустить его одного!»

«29. — Я всегда верила в особую благость Провидения, и теперь моя вера подтвердилась снова. В это утро я получила письмо от нашего доброго друга и соседа в Бельгельвае. Сэр Джемс — один из начальников Северных маяков. Он едет на казенном корабле осматривать маяки Северной Шотландии и на Оркнейских и Шетлендских островах — и, заметив, как похудел и нездоров мой бедный мальчик, он пригласил Джорджа быть его гостем в этом путешествии. Они будут в поездке более двух месяцев, а море (как сэр Джемс напомнил мне) сделало чудеса в здоровье Джорджа, когда он вернулся из Индии. Я не могу желать лучшего случая попытать, какую перемену воздух и новые места сделают для него. Как ни тягостна будет разлука для меня, я стойко перенесу ее и стану уговаривать Джорджа принять приглашение».

"30. — Я сказала все, что могла, но он все отказывается оставить меня. Я жалкое, эгоистичное существо. Я была так рада, когда он сказал «нет»!

«31. — Еще бессонная ночь. Джордж должен обязательно дать ответ сэру Джемсу сегодня. Я решилась исполнить мою обязанность по отношению к сыну — он так ужасно бледен и нездоров сегодня! Кроме того, если что-нибудь не расшевелит его, почем я знаю, может быть, он вернется к мистрис Ван-Брандт. Со всевозможных точек зрения я обязана настаивать на том, чтобы он принял приглашение сэра Джемса. Мне надо только быть твердой, и дело уладится. Бедняжка еще никогда не ослушивался меня. Он и теперь не ослушается».

«2 сентября. — Он уехал! Единственно для того, чтобы сделать мне удовольствие, — совершенно против своего желания. О, как такой добрый сын не может иметь доброй жены! Он всякую женщину сделал бы счастливой. Желала бы я знать, хорошо ли я поступила, отослав его. Ветер стонет в сосновой плантации позади дома. Нет ли бури на море? Я забыла спросить сэра Джемса, как велик корабль. Путеводитель по Шотландии говорит, что берег скалистый, а между северным берегом и Оркнейскими островами море бурно. Я почти сожалею, что так настаивала, — как я глупа! Мы все в руках Божьих. Да благословит Господь моего доброго сына!»

«10. — Очень растревожена. От Джорджа нет писем. Ах, каких огорчений полна эта жизнь, и как странно, что мы так ее ценим!»

«15. — Письмо от Джорджа. Они прошли северный берег и бурное море к Оркнейским островам. Чудная погода благоприятствовала им до сих пор. Джордж поздоровел и повеселел. Ах, сколько счастья в этой жизни, если только мы будем иметь терпение ждать его!»