Мир мечты. Сборник стихов авторов литературного портала Изба-Читальня

Вы думаете, мне нужна была женитьба,

Чтоб с глупой клушей жить в своём именье Сульц?

Но я – иезуит, и права не имею

Опасности – любой! – свою подвергнуть жизнь

Без разрешенья тех, кто рангом покрупнее,

Поскольку жизнь моя не мне принадлежит.

Но уж когда вконец зарвавшимся штафиркой

Был нагло оскорблён приемный мой отец,

Я право получил в штафирке сделать дырку,

Ему, как дворянин, ответив, наконец.

Иезуит иметь стальные должен нервы

И должен сделать всё, чтобы остаться жить.

А раз уж должен жить – стрелять обязан первым.

Спокойно. На ходу нахала уложив.

Пройти пяток шагов – не так уж это много.

И в несколько секунд конфликт был разрешен.

Я не хотел убить: стрелял не в грудь, а в ногу.

Проклятая судьба!.. он слишком быстро шёл.

Я понимал, куда ревнивец будет метить —

Он целился в меня, на грязный снег упав —

И, ощущая взгляд, дуэльным пистолетом

Я прикрывал не грудь, я прикрывал свой пах.

Он – неплохой стрелок. Меня он ранил. В руку.

И недоволен был. Но, честно говоря,

Я думаю – с лицом, скривившимся от муки,

Он не в меня стрелял: он целился в царя.

И что же? Мне теперь раскаиваться в этом?

Подумаешь – поэт! Да что мне до того?!

Достаточно вполне, что я свою карету

Данзасу предложил, чтоб увезти его.

Конечно же, арест с дознанием – не праздник:

Дуэли со времён Петра запрещены, —

Но вам не странно ли, что вместо смертной казни,

Я был освобождён и выслан из страны?

Уехал д’Аршиак, меняя службы место,

А секундант Данзас – бесхитростный сапог —

Спокойно отсидев два месяца ареста,

Без наказания в родной вернулся полк.

Забавные судьба отмачивает шутки!

Я знаю, что меня в России не простят:

История всегда юлит, как проститутка,

И пишут её так, как выгодно властям.

Давайте, господа, представим, для примера,

Оставив в стороне всю эту канитель,

Как развернулась бы тогда моя карьера,

Не состоись в тот день злосчастная дуэль?

Обременён семьёй, в безденежье и грусти,

Мечтая обрести заслуженный покой,

В каком-нибудь глухом российском захолустье

Командовал бы я задрипанным полком.

А здесь – во Франции – мне все кричали: «Браво!», —

Я, как двойной агент, политик, дипломат,

Работая на две великие державы,

Помог им, в трудный миг, их дружбу не сломать.

Я был полезен им в большой игре без правил.

И нужен был всегда! – я честно говорю.

Ведь именно меня Луи-Филипп направил

Посредником в Потсдам к российскому царю.

И я был принят им. И выслушан… с вниманьем.

И мой визит весьма достойно протекал.

Я убедил его. И выполнил заданье.

И был доволен мной далекий Ватикан.

И Орден, как всегда, следил за мной исправно

И направлял меня уверенной рукой,

Я тружеником был, и лишь совсем недавно,

Как некогда «mon pere», отправлен на покой.

Нет!.. вы в моей душе сомнений не найдёте —

Прекрасную судьбу мне случай подарил,

И я живу теперь в достатке и почёте…

А, впрочем, я уже об этом говорил.

Вот видите – забыл. И, значит, – заболтался:

С годами, mille pardon, мы многословны… все.

А Пушкин… Пушкин – что ж… Он где-то там остался.

У речки. На снегу. Невидимый совсем.

Хотя, вот, дочь моя, в дурные книжки глядя,

«Прозрела», и теперь его боготворит,

И, чуть ли не молясь на «дорогого дядю»,

Уже который год со мной не говорит.

Её разубеждать – бессмысленно и скучно.

Как говорил в стихах мой незабвенный враг?

«Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай…»? Ну, что ж: да будет так!

Воздух густ и горяч, словно плавят в котлах карамель.

Громко бьется в стекло залетевший откуда-то шмель.

Он натужно жужжит. И следит за борьбою шмеля

Пара серых, как пепел, измученных глаз Шамиля.

«…Летний зной – а такого не помнят в Калуге сто лет —

Даже ночью вонзается в горло, как острый стилет,

И, с рассветом, бросает сознание в черный провал —

В полусон-полуявь:…отступление… бой… перевал…

Горстка верных мюридов… измена наибов… огни… —

Имамат, как старик, доживает последние дни…

– Разбудите меня!.. Пусть закончится этот кошмар!..

Этот сон!.. – Но черна от холодного пота кошма,

На которой имаму гораздо пристойнее спать,

Чем на мягкой перине, ложась, как неверный, в кровать.

– Просыпайся, имам!.. Эти черные мысли гони!.. —

Но и утром – в глазах – окруженный врагами Гуниб,

И сидящий на камне насмешливый русский сардар…

Я – как шмель – в западне, нанести не способный удар…

Я сдаюсь… я унижен… мне стыдно своей седины!..

Враг мой рад окончанию тридцатилетней войны.

Он берет мою саблю… командует: «На караул!»… —

И мюриды – с оружием! – могут покинуть аул.

Может, эту «почетную» сдачу вменят мне в вину,

И потомки мюридов за «трусость» меня проклянут —

Только не было в сердце имама такого греха:

Не всегда идентичны слова «газават» и «джихад».

Это просто – погибнуть шахидом, в смертельном огне.

Быть политиком – мудрым и хитрым – гораздо трудней.

Христианство с исламом нельзя до конца примирить.

Я – как прежде – суровый имам, я – как прежде – мюрид.

Я спасал свой народ! Я хотел сохранить имамат!

Был мой сын аманатом, теперь я и сам – аманат.

Десять лет я вдали от прохладных кавказских вершин…

Белый царь не дает разрешения хадж совершить…

– Поднимайся, имам!.. Ты – старик… твои дни сочтены…

Мусульманин не должен рассказывать черные сны!

Мусульманину должно с рассветом вставать на намаз!..».

Не кричит муэдзин… нет мечети… Калуга нема…

Бьется шмель о стекло… и следит за борьбою шмеля

Пара серых, как пепел, измученных глаз Шамиля.

Моим аргентинским друзьям и коллегам – Веронике Санчес и Раулю Косме Эстевесу, убитым, в числе других противников режима Рейнальдо Биньоне, в мае 1979 года на поле поло-клуба "Коронел Суаррес".

Полночь. Поле для игры в поло.

Лёжа навзничь, разбросав руки,

Ты вдыхаешь тишину, Косме.

Воздух – горькая полынь с перцем.

Не бывает тишина «полной» —

Тишина всегда полна звуков:

Даже если попадешь в космос —

Будешь слышать гулкий стук сердца.

Принесет, прошелестев, ветер

Запах скошенной травы прелой,

Да в конюшне, что в густой роще,

Беспокойная заржет лошадь.

Прошуршит в траве змея где-то,

Заведет сверчок свои трели… —

Тишина звенит в ушах громче,

Чем ревущая толпой площадь.

В черном небе – над тобой, Косме —

Безмятежность и покой… трезвость.

Волопас повел гулять свору,

Добродушных звездных псов гончих.

Вероника расплела косы,

Чтобы волосы опять срезать:

Птолемей вернется к ней… скоро…

Это твой последний день кончен.

Здесь – внизу – травили вас псами

После сыгранного днем матча.

Сняв мундиры – веселы, ражи —

Для потехи, натянув стринги,

Добивали тех, кто жив, сами

Перепившиеся, в хлам, «мачо»,

И насиловали жен ваших,

И машинкой для овец стригли.

Ах, как весело скакать голым,

По живым мячам лупя клюшкой!

А потом надеть мундир важно

И отбыть к своей семье – в город…

Слушай, Косме, тишины голос

(Скоро будут говорить пушки),

И вбирай в себя спиной влажной

Остывающей земли холод.

Этот холод, пополам с болью,

В небе звездные зажег свечи.

Неотпетую твою душу

Не услышат в городском шуме.

Ты не свидишься с женой больше —

Вероника будет ждать вечно.

Слушай, Косме, тишину!.. Слушай!

Ты еще не до конца умер.

«…Так давно это было, что черные вороны даже

Сколько ни вспоминали – не вспомнили, в точности, дату…»

Виктор Соснора

Как давно это было! – почти невозможно представить…

Отложив «на потом» всю сегодняшнюю дребедень,

Я, из старости в юность минувшие годы листая,

Вспоминаю свой первый – счастливейший – творческий день.

Ленинград… Тишина в переполненном зрительном зале…

(Впрочем… «зал» – это громко… – всего лишь, холодный подвал)…

Мы играли Камю… Ах, как мы вдохновенно играли!..

Зритель плакал, смеялся, сочувствовал, негодовал…

И неважно нам было, что вместо портала и рампы

Между «залом» и «сценой» протянут был шнур бельевой…

Что светили нам в лица лишь две самодельные лампы,

И что зрители стулья, в тот день, приносили с собой… —

Ведь под Брубека с Монком, ревущих из магнитофона —

Под джазменов, в которых мы были тогда влюблены,

Да под собственный скрежет и лязг шумовых какофоний,

Мы творили Искусство!.. на фоне кирпичной стены.

И не важно, что не было «звезд» в нашем братстве студийном —

Каждый мог засиять, как начищенный медный пятак!

Потому что, в тот день, мы и зрители были едины,

Создавая, как радостный праздник, наш общий спектакль!

В нем был бунт!.. был протест, прорывающийся сквозь завесу;

Он был неосязаем… невнятен… незрим… невесом…

Мы играли Камю!.. и его запрещенная пьеса

Заставляла, в тот день, наши души звучать в унисон.

И на «сцене»… из ночи… рассветное солнце вставало!..

И мы жили на ней!.. ненавидя… страдая… любя…

И метался Калигула в тесном пространстве подвала,

Разрушая!.. вконец опостылевший мир… и себя!..

И кордон добровольцев – а их было множество, к счастью —

Плотной группой стоял у подъезда, мешая жильцам,

И в подвал не пускал представителей власти мордастых,

Чтобы дать нам возможность спектакль доиграть до конца.

Вот уж скоро полвека со дня этой нашей премьеры.

Сколько было потом их – за длинную-длинную жизнь!.. —

Поражений… побед… компромиссов… халтуры, к примеру…

Признаюсь, очень трудно по полочкам всё разложить.

Меркантильность и пошлость растут и растут, год от года.

Жизнь, как прежде, груба. А актерская гордость – слаба…

Я сегодня тоскую по тем «временам несвободы»,

Когда «Творчество» было синонимом слова «Борьба».

3. Саша Бесt[5]

Желтое солнце застыло в горячем паркуре —

Хмурый художник мазками рисует закат.

В этом закате мой Ангел задумчиво курит.

Надо завязывать, только не бросит никак.

Волей судьбы мы безжалостно-близкие люди.

Волей небес мы, бунтуя, творим беспредел.

Ты меня так же, как прежде, болезненно любишь,

Зная, что я уже жизнь, как к тебе охладел.

Ходишь за мной по пятам, обнимаешь, как душишь.

Этот Стокгольмский синдром пожирает, растет.

Я тебе нужен. Зачем-то отчаянно нужен.

Ставлю диагноз – «негласно виновен во всем».

Я принимаю тебя как привычную данность,

Как одного из безликой безмастной толпы.

Как же иначе? Ведь кем для тебя тогда стану,

Если умерю свой гордый безжалостный пыл?

Я насыщаюсь тобой, если чувствую жажду.

Но отчего я порой повторяю во сне? —

«Как я смогу отпустить тебя, если однажды…

Если однажды ты вдруг охладеешь ко мне?»

Ты играешь со мной,

Ты пугаешь весной.

Я не сплю уже целые сутки.

Я смотрю из окна

Как колдует весна,

Как к фонтану слетаются утки.

Я смеюсь невпопад,

И волос водопад

По спине грациозно струится.

В этой клетке теней

Я любуюсь своей.

Я невольная вольная птица.

Я твой старый каприз —

Заводной механизм

В ярком платье, но тусклый, по сути.

Сон, похожий на рок:

Я – циркачка Суок,

А не кукла наследника Тутти.

Ты ревнуешь меня

Каждый вздох мой и взгляд,

Каждый шаг мой к распахнутой двери.

Я останусь собой.

Я не стану другой,

Если ты перестанешь мне верить.

Мы сегодня вдвоем.

На запястье моем

Незаметные капельки ртути.

Я танцую до слез,

Я играю всерьез.

Я ведь кукла наследника Тутти.

Если зима вдруг приходится на июль,

Если проснулся в кровати, но весь в снегу,

Губы мгновенно замерзли на слове «лю…»

Значит, солгу тебе правду. Опять солгу.

Я расскажу, что ты принц из другой страны.

Я промолчу, что страны твоей больше нет.

Той, где под солнцем и звездами все равны,

Той, по которой ты плакал сейчас во сне.

Я расскажу, что глаза у тебя в отца.

Я промолчу, что он был от рожденья слеп,

Помня его волевые черты лица,

Теплые руки, дающие теплый хлеб.

Я расскажу про родную твою сестру.

Смуглую девочку, шуструю, как лиса.

Я промолчу, как тащили ее к костру.

Богу Дождя не хотелось ее спасать.

В доме натоплено. Ночь и горит камин.

Ты улыбаешься, веря моим словам.

А за окном, осыпаясь, цветет жасмин

А под окном, зеленея, растет трава.

Ты засыпаешь и видишь свои снега.

Я научу, и ты сможешь сказать «люблю».

Знаешь, как трудно бывает тебе солгать,

Если зима вдруг приходится на июль?

Вставай-ка, царевна, пора собирать тряпье.

Тебе восемнадцать, погода прекрасна для мая.

Прощаться с отцом? Да он даже тебя не узнает…

Он несколько весен подряд беспробудно пьет.

Бери все, что ценно: игрушки, кота, пальто,

Цветные фломастеры, книгу, бумажного змея.

Все важное сердце подскажет, а я не сумею.

Про паспорт и деньги забудь – заберешь потом.

Запомни одно: как пойдешь – не смотри назад,

Чтоб встретиться взглядом с одним яснооким эмиром,

Который, склонив пред собою три четверти мира,

Полюбит тебя за свободу в твоих глазах.

Захочешь родить ему сына, родится дочь.

Пророчество как полнолуние – четко по плану.

Любовь – это то, что наносит душевные раны.

И ты, обернувшись волчицей, уходишь в ночь.

Супруг твой от горя уж несколько весен пьет.

А дочь твоя словно прекрасный цветок подрастает

И я, как вожак нашей серой породистой стаи

Велю ей: «Царевна, пора собирать тряпье»

Если я – дежавю, то

Скажи мне об этом сразу.

Я признАюсь, порою

Мне тоже бывает тошно.

Жизнь как паззл, она лишь

Дурацкий картонный паззл.

Мир – горошина в горсти

Таких же других горошин.

Принц по радио что-то

Вещал о Большом Потопе

Нам не страшно, ведь в море

Есть очень добрые рыбы.

Мир из клеток, где ясно

Что в этой грязи утопий

Мы лишь пешки, которым

Придется однажды выбыть

Ты призналась сегодня,

Что я не из этой сказки.

Это значит, что… в общем,

Пора нам с тобой прощаться.

Для кого-то другого

Я стану Сибирским хаски.

Лунным псом, что сегодня

Теряет Кусочек счастья.

Примечания

1

http://www.chitalnya.ru/users/eaakhadov/

2

http://www.chitalnya.ru/users/besladnov/

3

Юки-онна – Снежная женщина.

4

Они – общее название японских демонов.

5

http://www.chitalnya.ru/users/julber/

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.