Владыки Рима - Первый человек в Риме

В детстве он мало их знал. Мать его умерла рано, оставив детей спившемуся отцу, которого они мало интересовали. Была у Суллы старшая сестра – Корнелия. Благодаря своей миловидности она отыскала себе жениха – Луция Нония, богатого землевладельца из Пицена. Уехала с ним на север – наслаждаться жизнью в деревенском раю. А Сулла остался присматривать за отцом.

Когда Сулле исполнилось двадцать четыре, отец его совершенно неожиданно женился снова. Сулла вздохнул с облегчением: больше не нужно искать денег для утоления вечной отцовской жажды. Новая супруга папаши, Клитумна из Умбрии, была вдовой и наследницей очень богатого торгаша. Его единственную дочь она вовремя спровадила замуж в Калабрию, осчастливив какого-то торговца маслом.

Клитумна вышла за Суллу-старшего потому, что ей нравился Сулла-младший. В ее собственном доме на Палатине она развлекалась с ним, без сожалений забыв о супружеском долге. Но юный Сулла неожиданно обнаружил в себе странную жалость к своему отцу – непутевому, но безобидному пьянчуге. Тогда он – как можно мягче – отстранил от себя Клитумну и ушел.

Сбережения его были скромны. Удалось ему найти две комнаты в большой инсуле на Эсквилине, у самого Тарквиниева вала. Он платил три тысячи сестерциев в год – за жилье, за слугу-повара да за стирку белья. Девушка-прачка жила двумя этажами выше. Раз в неделю, с его грязным бельем в узле, она пробиралась запутанным уличным лабиринтом к небольшой площади – светлому пятну неправильной формы среди мрака трущоб. Фонтан был своеобразной трущобной святыней, неким клубом для обитателей этих трущоб. Для них старый и мерзкий Силен беспрерывно сблевывал струи воды на каменное дно бассейна.

Таких фонтанов в городе было много – их подарил Риму цензор Катон, величайшего ума старец, весьма практичный и весьма низкий родом.

Поспорив с какой-нибудь другой прачкой за более удобное место у бассейна, девушка стирала – отбивала о камни одежду Суллы, полоскала и выкручивала насухо с чьей-либо помощью. Обратно приносила вещи аккуратно свернутыми. Ее цена за услуги была необременительна: по-быстрому всунул-вынул. Никто за девушкой не присматривал, жила она одна. Лишь старая облезлая птица, вечно нахохленная, обитала в ее комнате.

Где-то в это время Сулла повстречал Никополис. Ее имя указывало на ее греческое происхождение: «Город победы». Она совершенно его устраивала – обеспеченная комфортабельная вдовушка, до безумия желающая любви. С ней была только одна проблема. Она тратила ему на подарки очень большие деньги, но вот годового содержания ему не назначила – оказалась проницательной и практичной. Этим она напоминала его мачеху, Клитумну. Что делать, женщины глупы, но глупость их умна.

Через два года отец Суллы умер от цирроза, промотав свою жизнь, пропив и проев… Клитумна всегда относилась к нему как к досадному привеску – ее интересовал только его сын. Но теперь и самого Суллу сыновний долг более не удерживал. И они зажили втроем – Клитумна не возражала против Никополис и охотно делила Суллу и его постель с греческой шлюхой.

Отношения в этой странной семье наладились самые нежные и душевные, и жили бы они прекрасно в богатом доме на Палатине, если бы Суллу не потянуло к мальчикам.

Он уверял своих женщин, что в этой его слабости нет ничего серьезного и опасного. Он же не развращает невинных младенцев, не преследует сенаторских сынков, дерущихся деревянными мечами на площадках Марсова поля. Нет, его прельщают «грязнули» – профессиональные красавчики. Он ведь сам когда-то был таким…

Женщины его склонностей не одобряли и любимцев Суллы ненавидели люто. Ему приходилось – вопреки своим желаниям – оставаться мужчиной. Оберегая домашний покой, он сдерживал свои прихоти, по крайней мере пока был на виду у Клитумны и Никополис.

Все было бы гладко и далее, но в этот проклятый день – последний день консульства Публия Корнелия Сципиона и Луция Кальпурния Бестия – подвернулся Метробий… Сулла и его женщины любили театр. Не высокие трагедии греков, не Софокла, Эсхила и Эврипида, где из-под масок стонущие голоса вещают утонченными стихами. Они любили комедии. Непритязательные насмешливые пьески латинян – Плавта, Невия и Теренция. И еще – площадное искусство мимов: идиотские гримасы, голые уличные девки, грубые реплики в публику и из нее… Чтобы ревели громко рожки, чтобы сюжетцы – нелепые, вздорные – лепились тут же на ходу из так называемого традиционного репертуара. Непристойные колыхания тел, маргаритки, воткнутые в задницы, движения одного пальца красноречивее тысячи слов… Вот старик с завязанными глазами принимает груди девок за спелые дыни, вот сцены откровенного разврата, вот пьянство богов. Ничто не запретно для мимов.

Они дружили со многими известными актерами Рима и директорами театров. Конечно же, не избегали они и пирушек, даже если те не были украшены знаменитыми именами. Но только с комиками водились – трагических пьес не смотрели. Они были римляне, а римляне превыше всего ценят хороший, громкий смех.

По этим причинам на вчерашнюю их пирушку на Новый год в дом Клитумны были созваны: Скилакс, Астера, Милон, Педокл, Дафна и Марсий. Пирушка очень быстро перетекла в костюмированное действо.

Сулла обожал, когда на сцене мужчины, кривляясь, изображали женщин. Он сам облачился в костюм Медузы Горгоны. Его парик из настоящих живых змей не в шутку пугал окружающих. Коанский шелк, ниспадающий с плеч, не скрывал его самой большой «змеи».

Клитумна изображала обезьяну, подпрыгивая и почесываясь в вывернутой наизнанку меховой накидке. Свой голый зад она покрыла синей краской.

Никополис была менее экстравагантна – ей хотелось продемонстрировать свои прелести, а не скрыть недостатки, как мачехе. Потому она нарядилась Дианой Охотницей. Совершенно обнажив свои длинные ноги и раскрыв одну прекрасную грудь, она пританцовывала под звуки флейт, колокольчиков и барабанный бой, постукивая в такт тоненькими стрелами в колчане.

Веселье набирало обороты. Парик Суллы имел неоспоримый успех, хотя все нашли, что обезьяна Клитумны куда забавнее.

Все наливались вином, смеялись и шумели так, что отголоски их веселья долетали из сада до самых дальних и глухих уголков дома, сводя с ума консервативных соседей задолго до того, как новогодняя ночь превратилась в новый день.

Вот тут-то, пошатываясь, и вошли последние гости: Скилакс – на пробочных котурнах, с огромными искусственными грудями, во всклокоченном золотом парике и измятой тунике, похожий на старую шлюху (бедная Венера!), и за ним Купидоном впорхнул Метробий. С первого взгляда, брошенного Суллой, наиглавнейшая его змея зашевелилась, а уж со второго – поднялась в стойку. Но это не понравилось Диане Охотнице и уж всяко не Венере Скилакса.

Далее случилась сумасшедшая сцена, вроде тех, что показывают мимы. Было все: подрагивание сладких булочек, скольжение голенькой грудки, хищные броски большой змеи, взметнувшиеся локоны блондинистого паричка – подпрыгивание приокрыленного мальчика. И кульминация, когда Метробий и Сулла подпрыгивали вместе – о, маленькие радости педерастов! – в уголке, в полном, как им казалось, уединении.

Сулла осознавал – ну конечно! – что совершает большую ошибку, но поделать ничего не мог. Увидев краску, текущую из-под шелковой повязки по глянцевым ногам, увидев удлиненные ресницы и глаза, полные ночного блеска, Сулла был сражен. А когда, приподняв край свободно висящей накидки, он скользнул взглядом вниз, туда, где смуглое безволосое тело, ничто в мире не смогло помешать Сулле увлечь мальчишку в угол и за мягкой кушеткой овладеть им.

Но фарс превратился в кошмар.

Клитумна в гневе разбила об пол драгоценный бокал александрийского стекла и бросилась выцарапывать Сулле глаза. Никополис устремилась ей на помощь, размахивая кувшином вина. Ревнивый Скилакс принялся лупить Метробия пробковой котурной. Кругом образовалась толпа любопытных насмешников.

Сулла, по счастью, не был пьян и ловко справился с нападавшими: Скилаксу он сразу подбил глаз – синяк вспух под толстым слоем грима мгновенно. Диану уколол в босые ноги ее же стрелами, а Клитумну бросил себе на колено и шлепал ее по голому заду, пока тот из синего не стал черным.

Потом он нежно и благодарно поцеловал мальчика и отправился спать, мрачный и злой.

Теперь, в первое утро нового года, Сулла осознал происшедшее. Это был не фарс и не комедия даже, а трагедия, какой не написал бы и Софокл, любивший изображать причуды богов и людей. Сегодня ему, Сулле, исполнялось ровно тридцать лет.

Женщины подле него продолжали визжать и браниться. Он вдруг глянул на них – как поглядела бы его Медуза Горгона, глянул холодно и горько, больными злыми глазами, – и обе тут же притихли, как бы и впрямь окаменели.

Пока он надевал свежую белую тунику, пока раб драпировал на нем тогу, которую он носил редко, разве только в театр, женщины сидели статуями. И только когда он вышел, они, вздохнув, оттаяли, переглянулись и заплакали горько. Печалило их и страшило нечто увиденное в глазах Суллы, но ими непонятое.

Эта горькая и неясная истина заключалась в том, что все свои тридцать лет Сулла прожил лжецом среди сплошного моря лжи. И этот лживый мир – мир пройдох, пьяниц, ворюг, дешевых и дорогих шлюх, вольноотпущенников и мошенников – не являлся миром самого Суллы.

В Риме много людей с именем Корнелий. Но в большинстве случаев это имя означало лишь – потомок раба Корнелиев или сын арендатора Корнелиев. Сами Корнелии – высокорожденные патриции – давали им свободу в честь памятного события, свадьбы, дня рождения, похорон или за деньги. А в придачу к свободе – и родовое имя Корнелиев. Отпущенники в благодарность за вольную и гражданство делались клиентами патрициев.

Кроме Клитумны и Никополис, все кругом думали, что он – Луций Корнелий Сулла – и есть потомственный Корнелиев клиент из бывших рабов или крестьян. Да и внешность у него была необычная.

Все знали о нобилях Корнелии Сципионе, Корнелии Лентуле и Корнелии Меруле. Но знал ли кто о патриции Корнелии Сулле? Что это за прозвище такое – Сулла? Что оно вообще обозначает?

Но как бы то ни было, Луций Корнелий Сулла, по строгому цензу относившийся к разряду capite censi – римлян без имущества, являлся патрицием. Сыном патриция, внуком патриция и так далее. Вообще, род его был древнее самого Рима. И происхождение предоставляло ему все права на восхождение по пути чести, cursus honorum, – к блеску и власти и титулу консула.

Трагедия заключалась в том, что Сулла был беден: отец его оказался не способен обеспечить сыну более или менее сносное будущее, что и низвергло Суллу в самые низы римского общества. Все, что досталось ему в наследство, – это гражданство. Сулла не мог претендовать на пурпурную полосу на правом плече туники – ни на широкую, как у сенаторов, ни на узкую, как у всадников. Знакомым своим он иногда говорил, что принадлежит к роду Корнелиев, но те лишь посмеивались, не веря. И как же верить бахвалу, если сельские Корнелии – один из четырех старейших римских родов? Потомок тех Корнелиев не мог оказаться в числе граждан capite censi!

Сегодня, в день своего тридцатилетия, Сулла мог бы войти в Сенат – с одобрения цензоров, как избранный квестор или даже просто по праву рождения.

Однако вместо этого быть ему до конца дней жеребцом при двух вздорных бабенках. Лик Фортуны не озарит его пути. Не будет ему случая востребовать родовые привилегии.

Наступивший год – год цензоров. Стоит ли ему выйти пред их трибуналом на Форум? Докажет ли он, что его владения приносят ему миллион сестерциев ежегодно? Это сенаторский минимум. А узкая полоса стоит четыреста тысяч – это минимум всадника. Так ведь нет у него собственности – его доходы не превышают десяти тысяч сестерциев в год! Он абсолютно нищ – в Риме считали нищим того, кто не мог содержать хотя бы одного раба. А он, патриций из рода Корнелиев, сам сейчас живет на содержании у женщин.

Покинув отца и мачеху, он жил в инсуле на Эсквилине и работал. Работал грузчиком в Порту, за Деревянным мостом. Таскал пшеницу, кувшины с вином… Сам содержал себя и своего раба, не позволяя себе опуститься до конца. Так он взрослел, рос и креп, и гордость уязвленная крепла в нем, ширилась боль унижения. Постоянной работы он позволить себе не мог: когда человек только подрабатывает, то здесь, то там, к нему не лезут с расспросами. Но если он работает каждый день на одном месте, начинают любопытствовать.

Сулла не мог выучиться писать, чтобы стать секретарем или библиотекарем. Даже в армию не мог он поступить – не позволяли средства. Ни разу в жизни не держал Сулла в руках копья или меча, не седлал коня, хоть и пристало человеку его крови служить. Даже сборные пункты для новобранцев на Марсовом поле – и те были закрыты для него. Для него – патриция из рода Корнелиев!

Может быть, стоило бы восстановить отношения с другими патрициями-Корнелиями и просить помощи у них? Хорошие деньги в долг поправили бы его дела. Но гордость, позволявшая Сулле быть трутнем при женщине, мешала просить. Тем более что Суллы отдалились от прочих Корнелиев – одна только эта дистанция сделает родственников недоверчивыми. В долг ему не дадут. Лучше оставаться никем, чем стонать под патроном, отрабатывая щедрую ссуду. Все-таки он – патриций из рода Корнелиев!

Рывком распахивая двери мачехиного дома, он не думал ни о чем определенном. Просто хотел подышать свежим воздухом, прогулять свою тоску.

Клитумна избрала своеобразное место для проживания, учитывая свое происхождение, – улицу, населенную удачливыми адвокатами, рядовыми сенаторами и всадниками среднего пошиба. С нижней части Гермала – северо-западного склона Палатинского холма – не открывалось красивых видов, но дом удобно близок к политическим и деловым центрам города – Форуму, окружающим его базиликам, лавочкам и колоннадам.

Клитумне нравилась эта укромность. Уклад ее жизни требовал безопасности от чужих глаз. Ее дому далеко до публичных домов Субуры, однако шумные ее вечеринки и подозрительные ее друзья многократно бывали причиной для делегаций гневных соседей, жаждущих покоя и тишины. С одной стороны жил чрезвычайно преуспевающий банкир, директор компании Тит Помпоний. С другой находился дом Гая Юлия Цезаря, сенатора.

Они не знали очень многого. Этому помогала (или препятствовала – как посмотреть) планировка дома Клитумны – он смотрел внутрь. Наружу выходила стена без окон. Перистильный садик внутри полностью скрывал окружавшие его комнаты от соседей. Впрочем, подозрительные вечеринки Клитумны время от времени выплескивались из гостиной в этот самый садик. Крики и громкое пение разносились далеко за пределы участка, что делало Клитумну главным нарушителем спокойствия в квартале.

Сумерки рассеялись.

Перед собою Сулла увидел женщин Гая Юлия Цезаря – они бодро галопировали на высоченных пробковых подошвах. Сладкие маленькие ножки не касались мусора и зимней слякоти.

«Должно быть, идут глазеть на церемонию посвящения», – предположил Сулла, замедляя шаги. Почтительно, с бескорыстным, но острым вниманием он рассматривал задрапированные тела – он осознавал себя мужчиной, чьи сексуальные импульсы могучи и охватывают всех.

Вот Марсия, дочь Марсия – строителя Акведука. Ей чуть больше сорока. Ну ладно, сорок пять. Стройная, старательно ухоженная дама с каштановыми волосами, она сохранила большую часть своей красоты. Но все же не могла бы даже соперничать со своими дочерьми. Истинные Юлии – хорошенькие, светловолосые обе. Хотя, будь Сулла богачом, лавры преподнес бы он младшенькой.

Время от времени он видел, как они ходили за покупками, и заметил, что их кошельки так же тонки, как и их тела. Сенаторский пост позволял этой семье только одеться и поесть. Всадник и торгаш Тит Помпоний был гораздо богаче.

Деньги. Миром правят они. Без них человек – ничтожество. Стоит ли удивляться, когда иной счастливец, вытолкнувшийся на поверхность, начинает тянуть на себя, стремясь ухватить все больше и больше?

Человек может обогатиться, добившись избрания в преторы. При участии Фортуны всякого рода издержки принесут в конце года солидные дивиденды. Еще лучше – стать претором провинции. В этой должности достаточно легко себе помочь. Например, можно затеять маленькую пограничную войну с варварами, прибрать их золото – священная добыча. Продать пленных в рабство с выгодой для кошелька.

Помимо мрачных проспектов войны, имеются и другие дороги, весьма просторные и удобные для всяких комбинаций. Можно, скажем, заняться хлеботорговлей, повышая или понижая цены к своей выгоде; давать деньги в рост (армия используется для сбора долгов). Дыры в бухгалтерской книге легко латаются налогами. Также можно продавать права на римское гражданство. Можно даже (не совсем законно, конечно) освободить от дани Риму отдельный небольшой город – в свою пользу, разумеется.

Деньги… Где бы взять их? Совсем немного, чтобы стать сенатором… Мечты! Луций Корнелий Сулла, все это – мечты.

Женщины Цезаря свернули направо, на кливус Победы. Сулла знал, куда они идут: на землю Флакка. На пустырь, туда, где раньше стоял Флакков дом.

В то время как он поднимался туда, ступая по жухлой траве, дамы уселись на свои складные стулья. Здоровенный раб, похожий на фракийца, воздвигал над их головами складной тент, дабы укрыть хозяек от чуть участившегося дождя. Две Юлии, как отметил Сулла, пробыли подле своей матери весьма недолгое время – та разговаривала с беременной женой Тита Помпония. Юлии сложили свои стульчики и поспешно перебежали к четырем Клавдиям Пульхрам, которые сидели на солидной дистанции от своих матерей. О да, они были здесь – Лициния и Домиция. Сулла знал обеих довольно хорошо, с тех пор как переспал с обеими. Не глядя больше по сторонам, он подошел к сидящим женщинам.

– Дамы, – приветствовал он их, склоняя голову. – День отвратительный, не так ли?

Каждая из женщин, бывших сейчас рядом, знала о том, кто он такой, – положение Суллы вызывало болезненный интерес. Чернь, с которой он водился, считала его ровней, самозванцем, присваивающим себе чужое имя. Но для благородных горожан его происхождение не было тайной. Они знали его генеалогию. Они знали его историю и историю его семьи. Некоторые жалели его, иные – как Лициния и Домиция – видели в нем привлекательного мужчину. Но никто из них не хотел ему помочь.

Северо-восточный ветер принес запах сажи, подкисшей золы и сгоревшей плоти. Прошедшим летом полностью весь Виминал и верхняя часть Эсквилина выгорела дотла. Пожар этот на памяти Рима был самым страшным. Почти пятая часть города была выжжена. Горожане, объединив усилия, снесли значительное количество зданий, отсекая пожар от Субуры с ее тесно стоящими многоквартирными домами и от нижнего Эсквилина. Ветер и ширина Долгой улицы остановили распространение бедствия в редких застройках внешнего Квиринала, на севере же огонь добрался до холмов перед Сервиевой стеною.

И хотя полгода прошло после этого пожара, Сулла видел с пустыря Флакка страшный ожог. Добрая квадратная миля черных фундаментов, полуобвалившихся домов. Запустение.

Точное количество погибших никому не было известно. Их, погибших, было достаточно, чтобы выжившие не нуждались в жилье после пожара. Так что застройка шла медленно – только кое-где возвышались строительные леса, верный знак того, что здесь строится инсула и некий землевладелец набьет теперь кошелек.

Сулла злорадствовал, чувствуя, как смутились Лициния и Домиция, когда он поприветствовал их. Они были мягки, как никто в мире, и старались жить спокойно.

«Страдайте теперь, глупые свиньи! Любопытно, знают ли эти крольчихи, что я спал с ними обеими?» – спросил себя Сулла. Это придавало их встрече острый, пикантный привкус.

Глазами, в которых плясал глянцевый огонек, он раздевал женщин, сидящих под укрытием. Скоро он перебрал всех, кроме Марсии. Марсию он отделял от прочих. Только не она! Это же не женщина, а оплот достоинства, монумент добродетели.

– Это была страшная неделя, – произнесла Лициния высоким, дрожащим голосом. Взгляд ее был прикован к обугленным холмам.

– О да, – сказала Домиция, прочищая горло.

– Я была в ужасе, – лепетала Лициния. – Мы жили тогда на Каринах, Луций Корнелий. Огонь все приближался и приближался… Катился к нам. Конечно, когда все кончилось, я упросила Аппия Клавдия перебраться в другую часть города. Это вряд ли спасет нас от огня, но лучше, без сомнения, жить в болоте близ Форума, чем на Субуре!

– Это было чудесно, – молвил Сулла, вспомнив, как всю неделю он по ночам поднимался по лестнице Весталок. Он смотрел, представляя себе, что это – объятый чудовищными сполохами вражеский город после разграбления, и видел себя римским полководцем, отдавшим этот приказ. – Чудесно… – повторил он.

Ошарашенная его словами, Лициния быстро, как бы украдкой, взглянула на его лицо и, злясь на себя, тут же перевела взгляд обратно. Она испытала на себе силу этого человека, о чем горько сожалела теперь. Сулла был опасен. С головой у него было не в порядке.

– Впрочем, – она заставила себя говорить спокойно, – этот скверный ветер принес не только плохое. Мои кузены Публий и Луций Лициний купили за бесценок освободившиеся участки земли. Говорят, через несколько лет цена на них взлетит до небес.

Она упомянула семью Лициниев Крассов – известных миллионеров. Почему бы ему, Сулле, не подцепить богатую невесту, как это сделал несравненный Аппий Клавдий Пульхр? Как – почему? Да потому, что ни отец, ни мать, ни брат, ни опекун богатенькой благородной девочки не захотят ей такого счастья!

Все удовольствие от поддразнивания женщин пропало. Сулла развернулся на пятках и крадучись пошел к кливусу Победы. Он заметил, что две Юлии были призваны к порядку и вернулись к своей рассерженной матери под защиту тента.

Странно блестящие глаза Суллы быстро оставили в покое Юлию-старшую. Однако они внимательно задержались на Юлии-меньшой. О боги, да она красотка! Сладкий пирожок, сочащийся нектаром, – блюдо, достойное олимпийца.

Он почувствовал в груди нарастающую боль и, чтобы избавиться от нее, стал массировать себя, судорожно работая рукой под складками тоги. Но Сулла был уверен, что девочка повернулась на своем стульчике и смотрела ему вслед, пока он не исчез из вида.

Позже он спустился по лестнице Весталок к Римскому Форуму и, пройдясь до Капитолийского холма, встал в хвосте толпы перед храмом Юпитера Наилучшего Величайшего.

У Суллы был маленький талант – он умел заставить окружавших его людей буквально ежиться от непонятной тревоги. Когда он хотел этого, с ним предпочитали не соседствовать. Этим талантом Сулла пользовался, чтобы занимать лучшие в театре места. Однако сейчас он не применил своего умения, хотя мог бы беспрепятственно добраться до первых рядов среди всадников, чтобы лучше видеть место жертвоприношения.

Права присутствовать при этом событии он не имел, но знал, что выгнать его никто не сможет. Немногие всадники знали, кто он такой. Даже среди сенаторов не все были знакомы ему, но и здесь нашлись бы те, кому ведома его родовитость.

Некоторые черты, унаследованные от предков, ты не можешь потерять, даже изолированный от основного течения благородной жизни. Кровь, кровь тысячелетней выдержки давала себя знать. Ее голос звучал тревожными колокольцами. Она словно оплакивала обреченного: «Осторожно, тебе так нельзя, ты можешь посрамить честь рода!» Сулла часто слышал их перезвон. И не пытался встревать в политическую болтовню на Форуме. Лучше быть вовсе отщепенцем, нежели кривляться, изображая, будто имеешь какой-то общественный вес.

И еще, стоя среди всадников, он вдруг осознал – начался дурной год. Это его кровь подсказала ему.

Еще один дурной год в длинной череде дурных лет. Тянется эта череда с тех пор, как был убит Тиберий Семпроний Гракх. Затем, спустя десять лет, его брат Гай Гракх был принужден к самоубийству. Ножи, сверкнув на Форуме, подрезали удачливость Рима.

Рим катился дорогой упадка, подталкиваемый пафосом политиков. Толпа заурядностей и ничтожеств. Среди них есть и полуспящие – мужи, гордо презирающие холодную изморось. Вот они, все тут. И кто-то из них насытил свою жадность тридцатью тысячами смертей – погубив за какие-то десять лет столько отличнейших римских и италийских солдат.

Деньги, деньги и снова деньги. Их сила понятна всем и везде, хотя некоторые забывают или недооценивают ее. Кто-то стремится к ним, другому они необходимы, так сказать, попутно – это зависит от индивидуальности. Но никто не хочет упустить своего шанса – пусть лучше Рим падет во прах. Где же те великие мужи, которых интересует не собственная мошна, а величие Рима?

Белый бык почуял недоброе. Удивительного мало – стоило лишь взглянуть на новоизбранных консулов. «Будь я белым быком, – подумал Сулла, – я также не жаждал бы умереть во славу Спурия Постумия Альбина, патриций он там или нет… Откуда такие, как он, всегда находят деньги? Такие, как Постумий Альбин, всегда женятся на деньгах. Пусть лопнут их глаза!»

Кровь побежала вниз. Очень много крови из очень большого быка. Это было расточительно. Потенция, сила – все выливалось на траву. Но какой, однако, замечательный цвет! Богатый, малиново-алый, блестящий и густой поток подбирался к самым ногам. Сулла смотрел не мигая – не отводя глаз.

Почему все, что наполнено внутренней энергией и мощью, имеет красный цвет или оттенок красного? Огонь. Кровь. Волосы – его волосы. Возбужденные пенисы. Сенаторская обувь. Мускулы. Расплавленный металл. Лава.

Однако время идти.

Идти куда?

Все это время он смотрел на кровь, а когда поднял глаза, то столкнулся с пронзительным взглядом высокого сенатора в тоге «бывшего», какие носили господа из магистрата. Поразительно! Вот это мужчина! Но кто он? Похоже, он не принадлежит к славным семьям.

Изгой Сулла чутьем распознавал себе подобных. Этот, бесспорно, его собрат. Конечно, не из Славных. Но кто? На чистокровного римлянина он не слишком похож – нос выдает, чересчур короткий и прямой. Кельтский нос. Пикт, наверное… Смотрите, какие у него огромные брови! Кельт, конечно. Да, смотрится внушительно – горячий, гордый и умный. Настоящий орел. Но кто он?

Не из консулов – этих Сулла знал всех. Скорее претор. Но не из теперешних преторов – те скучились и трепетали за спинами у консулов и напоминали стареньких «королев», которым хорошо пообещали, да плохо вставили.

– Э-эх! – Сулла с усилием, но все же решительно оторвался от созерцания бывшего претора с орлиной внешностью.

Пора идти. Но куда? Конечно же, в свое укромное убежище – между влажными, стареющими телами своих женщин, мачехи и любовницы.

– Что ж, – Сулла пожал плечами и ухмыльнулся, – не худшая судьба для человека, который мог бы сегодня войти в Сенат.

* * *

Главной неприятностью для иностранных правителей, приезжающих в Рим, была священная граница – померий. Ее нельзя было пересечь. Посему Югурта, царь Нумидии, в первый день нового года бесновался на роскошной загородной вилле. В страшном, нетерпеливом раздражении он топтал землю Пинция.

Вилла смотрела на Тибр, за которым открывалось Марсово поле. Человек, предложивший виллу, все время восторгался «видами»: от Капитолия до Ватиканского холма равнина, разделенная надвое Тибром, – вся как зеленый ковер. В Нумидии нет таких больших рек…

Человек болтал без устали, забывая сказать, что он – представитель сенатора, поклявшегося в беззаветной преданности делу Югурты, однако желающего сдать свою виллу подороже – с тем, чтобы обеспечить себе к столу на много месяцев вперед такой дорогой деликатес, как пресноводный угорь.

Кто внушил этим людям, что любой чужак – хоть бы и царь – является дураком и простофилей? Югурта прекрасно догадывался, чья это вилла. Он знал даже, что его бессовестно надули с арендной платой. Но молчал, ибо Рим – не место для откровенных высказываний.

Югурта сидел на лоджии в садике – перистиле, весьма обширном. Замечательный «вид» был перед ним как на ладони, но Югурте мало с него было радости: ветер приносил с Марсова поля навязчивые ароматы удобрений – там, вокруг виа Ректа, расстилались общественные сады.

Пахло очень сильно, и Югурта жалел, что не выбрал для жилья окрестностей Бовилл или Тускула. Это было дальше от Рима на пятнадцать миль, но в Нумидии такое расстояние считается несерьезным. Да и какая, в сущности, разница, где ему жить, если проклятой священной границы все равно не перейти? Хотя отсюда он может на нее поплевывать время от времени – от скуки.

Стоит лишь повернуть голову – и он может насладиться созерцанием задворок Капитолия и кусочка грандиозного храма Юпитера Наилучшего Величайшего. В нем, если верить слугам, в данную минуту новоизбранный консул распинается перед сенаторами на первом собрании этого года.

Как можно иметь дела с римлянами? Ответ на этот вопрос очень беспокоил царя Югурту.

Сначала все выглядело вполне симпатично.

Его дед, великий Масинисса, выковал царство Нумидию из обломков. Эти обломки после поражения Карфагена от римлян валялись на две тысячи миль по северному Африканскому побережью. На это первое деяние Масиниссы в Риме посмотрели сквозь пальцы. Но позже, когда тот, усилившийся и укрепившийся, стал учинять Риму неприятности, запахло новым Карфагеном. Рим собрался принять меры.

К счастью для Нумидии, Масинисса вовремя помер.

Римляне знали, что сильный властитель всегда сменяется слабым. Посему Сципион Эмилиан разделил страну между тремя царевичами. Сципион Эмилиан был умен. Он не стал кромсать царство натрое – он разделил между сыновьями Масиниссы государственные полномочия. Старшему досталось ведать казной и дворцами. Средний получил армию, ну а младший довольствовался законом и правосудием.

Таким образом, сын-военачальник не имел денег для организации восстания. Сын с деньгами не имел армии. А у третьего не было ни того ни другого, и он, понятно, тоже не мог устроить возмущений.

К тому времени, пока недовольство и возмущение в стране созрело для восстания, двое сыновей Масиниссы скончались. Остался полновластным правителем самый старший – Мисипса. Но братья – вот незадача – оставили после себя детей. Двух лигитимных и Югурту-ублюдка. Кто из этих молодых людей изъявит желание взобраться на трон, когда Мисипса умрет?

Мисипса слишком поздно произвел на свет своих сыновей – Адхербала и Хемпсала.