Владыки Рима - Падение титана, или Октябрьский конь. Книга 2

Колин Маккалоу

Падение титана, или Октябрьский конь. Книга 2

VIII. Падение титана

Октябрь 45 г. – конец марта 44 г. до Р. Х.

1

^{Марк Юний Брут}

Перед тем как укрыться в Общественном доме, чтобы заняться приготовлениями к своему триумфу за победу над Дальней Испанией, Цезарь выехал из города повидать Клеопатру, которая была от радости вне себя.

– Моя дорогая девочка, я уделял тебе мало внимания! – сказал он ей сочувственно после ночи любви, опять не давшей ей шанса выносить сестру или брата для Цезариона.

В ее глазах блеснул испуг.

– Неужели я так много жаловалась в письмах? – спросила она с волнением. – Я старалась не беспокоить тебя.

– Ты меня вовсе не беспокоила, – сказал он, целуя ей руку. – Ты же знаешь, у меня есть другие источники информации помимо твоих писем. Тебя тут неплохо поддерживали.

– Сервилия? – тут же спросила она.

– Сервилия, – подтвердил он.

– Ты не сердишься, что я подружилась с ней?

– А почему я должен сердиться? – Его лицо осветила улыбка. – Это очень умный поступок с твоей стороны.

– Я думаю, она расположена ко мне.

– Только не это. Она враждует со всеми. Но ты нравишься ей, и она определенно за то, чтобы меня больше интересовали иноземные царицы, чем римлянки.

– Например, царица Мавретании Эвноя? – серьезно спросила она.

Цезарь расхохотался.

– Как я люблю эти сплетни! Интересно, каким образом я мог бы с ней переспать? Я даже не доехал до Гадеса, не говоря уже о том, чтобы пересечь пролив и погостить у Богуда.

– Вообще-то я сама так подумала. – Она нахмурилась, взяла его за руку. – Цезарь, я тут все пытаюсь кое-что выяснить для себя.

– Что же?

– Ты очень скрытный человек, и это сказывается во многом. Я никак не могу уловить, когда ты извергаешься, когда у тебя наступает… patratio. – Она выглядела смущенной, но решившейся. – Я родила Цезариона, а потому уверена, что ты на это способен, но было бы хорошо, если бы я знала когда.

– Это, моя дорогая, – протянул он, – дало бы тебе слишком много власти.

– Опять твое вечное недоверие! – вскричала она.

Разговор мог закончиться ссорой, но Цезарион спас день.

Он вбежал, широко раскинув ручонки.

– Папа!

Цезарь схватил сына, подбросил вверх под довольный визг. Поцеловал, прижал к груди.

– Мать, он растет быстрее, чем сорняк.

– Ты прав. Я ничего не вижу в нем от себя, за что неустанно благодарю Исиду.

– Но мне очень нравится, как ты выглядишь, фараон, и я люблю тебя, даже при всей своей скрытности, – сказал Цезарь с лукавой усмешкой.

Вздохнув, она решила переменить тему.

– Когда ты планируешь пойти на парфян?

– Папа, можно я пойду с тобой твоим контуберналом?

– Не в этот раз, сынок. Твоя обязанность – защищать маму. – Он погладил ребенка по спине, глядя на Клеопатру. – В следующем году, через три дня после мартовских ид. В любом случае пора тебе подумать о возвращении домой, в Александрию.

– В Александрии нам будет даже проще встречаться, – сказала она.

– Конечно.

– Но я останусь здесь, пока ты не уедешь. Давай отметим начало твоего полугодичного пребывания в Риме. Я уже немного освоилась тут и даже сошлась кое с кем помимо Сервилии. Планы такие, – с радостным простодушием продолжала она. – Сначала Филострат прочтет наставление, потом мы послушаем твоего любимого певца Марка Тигеллия Гермогена. Ну скажи, что мы сможем устроить праздник!

– С удовольствием.

Все еще держа на руках Цезариона, он вышел на колоннаду и оглядел причудливо сформированный сад, восхитительное творение Гая Матия.

– Я рад, любовь моя, что ты не построила стену. Это разбило бы Матию сердце.

– Вот странность, – озадаченно сказала она. – Местная чернь весьма нам досаждала. А когда я собралась строить стену, они все исчезли. Я так боялась за нашего сына! Это, наверное, Сервилия сказала тебе, потому что я никому больше не жаловалась, клянусь.

– Да, это она мне сказала. Однако больше бояться некого. Местных переместили. – Он улыбнулся, но не очень-то весело. – Я сослал их во владения Аттика, в Бутрот. Пусть для разнообразия отрезают носы и уши его скоту.

Поскольку Аттик нравился Клеопатре, она испуганно посмотрела на Цезаря.

– А это справедливо?

– В высшей степени, – ответил он. – Они с Цицероном пытались говорить со мной по поводу этой колонии для неимущих. Но бедноту давно погрузили на корабли. Сейчас, конечно, они уже на месте.

– И что ты сказал Аттику?

– Что мигранты думают, будто останутся в Бутроте, но их перевезут дальше, – сказал Цезарь, взъерошив волосы Цезариона.

– А на самом деле?

– Они останутся в Бутроте. В следующем месяце я пошлю туда еще две тысячи колонистов. Аттику это весьма не понравится.

– Тебя так задел «Катон» Цицерона?

– Очень, – сурово ответил Цезарь.

Испанский триумф провели пятого октября. Первому классу это мероприятие не понравилось, остальной Рим был в восторге. Цезарь и не пытался хоть как-то прикрыть то обстоятельство, что он разбил не испанцев, а римлян, хотя празднование обошлось без демонстрации головы Гнея Помпея. Когда он проходил по Нижнему Форуму мимо своей новой ростры, все магистраты, сидящие там, встали в честь триумфатора – кроме Луция Понтия Аквилы, который наконец нашел способ выказать свой протест как плебейский трибун. Жест Аквилы очень рассердил Цезаря, как и угощение, поданное в храме Юпитера Наилучшего Величайшего после парада. Скудное и не отвечающее моменту – таков был его приговор. В другой, благоприятный по религиозным соображениям день он еще раз выставил угощение, уже за свой счет, но Понтию Аквиле велели там не появляться. Таким образом Цезарь дал ясно понять, что любовник Сервилии может больше не рассчитывать на дальнейшее продвижение.

Гай Требоний тут же тайком пришел в дом Аквилы, и клуб «Убей Цезаря» заполучил еще одного члена. Но с него взяли клятву не говорить ни слова Сервилии.

– Я не дурак, Требоний, – сказал Аквила, подняв рыжеватую бровь. – В постели она просто чудо, но Цезаря все еще любит. И пусть.

Присоединились еще несколько человек: Децим Туруллий, которого Цезарь терпеть не мог, братья Цецилий Метелл и Цециллий Буциолан, братья Публий и Гай Сервилии Каска – плебейская ветвь рода Сервилиев, Цезенний Лентон, убийца Гнея Помпея. И – самое интересное – Луций Тиллий Кимбр, претор этого года, вместе с другими преторами – Луцием Минуцием Базилом, Децимом Брутом и Луцием Стаем Мурком. Все как один сделались членами клуба, кроме тех, кто в нем уже состоял.

В октябре в клуб приняли еще одного человека – Квинта Лигария, которого Цезарь так возненавидел, что запретил ему возвращаться из Африки в Рим, хотя тот умолял о прощении. Под давлением многих влиятельных его друзей Цезарь смягчился и отозвал свое повеление, но Лигарий, с помощью Цицерона успешно снявший с себя в суде обвинение в измене, знал, что он – еще один, кто не продвинется больше в общественной жизни.

Да, группа потенциальных убийц росла, но в ней еще не было по-настоящему влиятельных лиц, авторитетных для первого класса. Требонию оставалось только ждать удобного момента. И Марк Антоний ничего еще не сделал для того, чтобы казалось, будто Цезарь метит в цари и даже повыше. Он был слишком рад рождению сына от Фульвии, Марка Антония-младшего, которого опьяненная счастьем пара называла Антиллом.

На следующий день после триумфа Цезарь сложил с себя обязанности консула, но не диктатора, а потому без каких-либо препятствий назначил консулами-суффектами Квинта Фабия Максима и Гая Требония – меньше чем на три месяца, на оставшуюся часть года. Назвав их суффектами, он автоматически ликвидировал нужду в выборах, хватило сенаторского декрета.

Он объявил имена губернаторов на очередной год. Требоний должен сменить Ватию Исаврика в провинции Азия, Децим Брут поедет в Италийскую Галлию, другой член клуба «Убей Цезаря», Стай Мурк, сменит в Сирии Антистия Вета, а Тиллий Кимбр будет управлять Вифинией и Понтом. Сильная линия губернаторского правления в западных провинциях шла от Поллиона в Дальней Испании через Лепида в Ближней Испании и Нарбонской Галлии к Луцию Мунацию Планку в Длинноволосой Галлии и Галлии на Родане, а заканчивалась Децимом Брутом в Италийской Галлии.

– Однако, – сказал Цезарь палате, – поскольку я еще не снимаю с себя диктаторских полномочий, мне следует заменить моего сегодняшнего заместителя Марка Эмилия Лепида, которого ждет губернаторская работа. Его сменит Гней Домиций Кальвин.

Антония, сидевшего с самодовольным видом в уверенности, что назовут его имя (зря он, что ли, вел себя безупречно, в конце-то концов!), словно кинули в ледяную лохань. Кальвин! Этого человека еще трудней запугать или обхитрить, чем Лепида, и он даже не пытается скрывать свою неприязнь к Марку Антонию. Будь проклят Цезарь! Станет ли хоть чуть-чуть легче?

Оказалось, не станет. Цезарь объявил имена будущих консулов. Сам он хочет стать старшим консулом с Марком Антонием в младших коллегах. А после Цезаря старшим консулом будет Публий Корнелий Долабелла.

– О нет, только не это! – заорал Антоний, вскакивая. – Подчиняться Долабелле? Да я лучше умру!

– Посмотрим, как пройдут выборы, Антоний, – сказал Цезарь совершенно спокойно. – Если выборщики пожелают поставить тебя выше Долабеллы, так и будет. В противном случае тебе придется смириться.

Долабелла, красивый мужчина, очень схожий с Антонием и в габаритах, и в стати, демонстративно откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и самодовольно усмехнулся. Как и Антоний, он знал, что его собственные действия в Риме будет намного труднее доказать, чем действия человека, который убил восемьсот римских граждан на Римском Форуме, используя вооруженное войско.

– Твои подвиги еще догонят тебя, Антоний, – сказал он и принялся что-то насвистывать.

– Этому не бывать! – произнес Антоний сквозь зубы.

Кассий внимательно слушал. Он был готов принять чью угодно сторону, но только не сторону Марка Антония, этой себялюбивой скотины! По крайней мере, в действиях Цезаря есть какой-то смысл! Долабелла корыстен и во многом осел, но за последний год он заметно вырос и не позволит Антонию запугать себя, это уж точно. Вероятно, Рим выживет. Кроме того, звезда Кассия все еще разгоралась. Ему шепнули, что его вскоре введут в коллегию авгуров – большая честь.

Брут слушал с растущей надеждой. И потом сказал Цицерону, как обычно отсутствовавшему на заседании, что новые назначения заставили его посмотреть на вещи по-иному. Очень похоже, что Цезарь все же намерен восстановить Республику, и в полной мере.

– Иногда, Брут, – резко отреагировал Цицерон, – ты несешь совершенную чушь! Только потому, что Цезарь сделал тебя городским претором, ты вдруг стал думать, что он просто чудо. Так вот, он не чудо. Он – язва!

Так получилось, что после этого собрания сената на Цезаря посыпалось еще больше почестей. Многие из них обсуждались раньше и даже были узаконены сенаторскими декретами, но ничего не было сделано, чтобы провести их в жизнь. Теперь все изменилось. Статую Цезаря спешно ваяли, чтобы утвердить в храме Квирина с табличкой, на которой будет написано: «НЕПОБЕДИМОМУ БОГУ». Цезаря на том собрании не было, а Антоний сказал, что эти слова относятся не к Цезарю, а к Квирину. Тогда же решили выделить деньги на новую его статую из слоновой кости, чтобы возить ее в колеснице на всех парадах. Еще одну статую сочли необходимым установить рядом со статуями царей Рима, возле основателя Республики Луция Юния Брута. И дворец Цезаря на Квирине тоже не был забыт. На что, на что, а на это строительство деньги моментально нашлись. И на храмовый фронтон тоже.

При возрастающей парфянской угрозе Цезарю стало некогда наведываться в сенат, а в начале декабря он и вовсе уехал в Кампанию – организовывать для ветеранов участки земли. Антоний с Требонием немедленно воспользовались ситуацией, но поступили хитро и сделали так, что их предложения вносили малозначительные сенаторы. А предложения были такие: месяц квинктилий в честь Юлия переименовать в июль, создать тридцать шестую трибу римских граждан и назвать ее трибой Юлия, а еще основать третью, тоже Юлиеву, коллегию жрецов бога Луперка. Поскольку Марк Антоний уже является таким жрецом, его и назначить ее префектом. Построить храм, посвященный милосердию Цезаря, и того же Марка Антония сделать главным служителем нового культа. На играх Цезарь должен сидеть на курульном кресле из золота и с золотым венком на голове, усыпанным драгоценными камнями. Его статую из слоновой кости будут носить на религиозных парадах, причем на таких же мягких подушках, что и богов. Все эти декреты следует записать золотыми буквами на таблицах из чистого серебра, чтобы показать, что Цезарь наполнил до краев казну Рима.

– Я протестую! – крикнул Кассий, когда Требоний, как консул с фасциями, предложил голосовать по всем этим предложениям. – Повторяю: я протестую! Цезарь не бог, а вы ведете себя так, словно он бог! Может быть, он для того и уехал в Кампанию, чтобы не присутствовать здесь и не ставить себя в неловкое положение, притворно смущаясь и протестуя. Похоже, так все и обстоит! Вычеркни эти святотатственные предложения, консул!

– Если ты возражаешь, Кассий, тогда встань слева от курульного возвышения, – ответил Требоний.

Кипя от злости, Кассий встал слева, с традиционно терпящей поражение стороны. Так все и вышло. Только немногие встали с ним рядом, в том числе Кассий, Брут, Луций Цезарь, Луций Пизон, Кальвин и Филипп. Но почти вся палата во главе с Антонием встала справа.

– Не думаю, что мое преторство стоит того, чтобы голосовать за почести, воздаваемые лишь богу, – сказал за обедом Кассий Бруту, Порции и Тертулле.

– Я тоже так думаю! – звенящим голосом воскликнула Порция.

– Кассий, дай Цезарю время. Пожалуйста! – попросил Брут. – Я не верю, что все это организовал он сам. Правда не верю. Думаю, он ужаснется, узнав.

– Они нарочно позорят его, – сказала Тертулла, которую не покидало двойственное чувство: гордость, что она – дочь Цезаря, и боль, что он так ее и не признал, хотя бы неофициально.

– Конечно, все это сделано с его ведома! – крикнула Порция, метнув на Брута сердитый взгляд.

– Нет, любовь моя, ты не права, – настаивал Брут. – Предложения выдвинуты людьми, которые пытаются подлизаться к нему, а палата утвердила их, полагая, что Цезарь все это одобрит. Но есть два важных момента. Во-первых, Марк Антоний по уши в том, что происходит, и во-вторых, те, кто выдвигал предложения, дождались случая и выступили, когда сделалось ясно, что Цезарь наверняка не заглянет в сенат.

То, что Цезарь не сразу узнал о скандальных декретах, объяснялось просто. Объем работы, его занимающей, был так велик, что он отложил их в сторону, не читая. Он раздражал Клеопатру тем, что и во время устроенного ею приема что-то просматривал и почти ничего не ел.

– Ты слишком много работаешь! – выговаривала она ему. – Хапд-эфане говорит мне, что ты не хочешь пить свой сироп лишь потому, что он сделан не из фруктового сока. Цезарь, даже если это тебе не нравится, ты должен пить сироп! Или ты хочешь, чтобы у тебя случился приступ?

– Со мной все будет хорошо, – ответил он машинально, глядя в свои бумаги.

Она вырвала у него лист и поднесла к его носу бокал с жидкостью.

– Пей! – приказала она.

Правитель мира покорно подчинился, но потом вновь уткнулся в бумаги и поднял голову только тогда, когда Марк Тигеллий Гермоген, аккомпанируя себе на лире, принялся исполнять арии, сочиненные им на слова греческой поэтессы Сапфо.

– Музыка – это единственное, что может отвлечь его от работы, – прошептала Клеопатра Луцию Цезарю.

Луций Цезарь сжал ее руку.

– По крайней мере, хоть что-то его отвлекает.

Почести множились. Младший брат Марка Антония Луций, ставший плебейским трибуном десятого декабря, отличился, предложив Плебейскому собранию дать Цезарю право рекомендовать половину кандидатов на все выборы, кроме консульских, и право назначать всех магистратов, включая консулов, пока он находится на Востоке. На первом же общем собрании предложение узаконили, что противоречило конституции, но было санкционировано Требонием.

– Для Цезаря все конституционно, – заявил он.

Цицерон, которому позже рассказали об этом, нашел, что подобное утверждение в устах преданного сторонника Цезаря звучит несколько странно.

В середине декабря Цезарь назвал имена тех, кто должен был занять консульские посты через год: Авл Гиртий и Гай Вибий Панса. После них консулами станут Децим Юний Брут и Луций Мунаций Планк. И никто не высказался за Марка Антония.

Затем сенат назначил Цезаря диктатором в четвертый раз, хотя его третий срок еще не закончился.

Плебейский трибун Луций Кассий, очевидно, мало разбирался в законах. Он потребовал, чтобы Плебейское собрание постановило разрешить Цезарю назначать новых патрициев. Это было совсем незаконно, поскольку патрициат абсолютно не имел ничего общего с плебсом. Цезарь, правда, назначил одного нового патриция, но и только, – своего контубернала и внучатого племянника Гая Октавия, занятого приготовлениями к походу. «Да, теперь ты патриций, но твой военный ранг не повысили», – довольно резко сказал ему Филипп. Октавий спокойно отнесся к замечанию, его больше волновало, как упросить мать не нагружать его предметами комфорта и роскоши, которые, как он теперь знал, дают повод считать его неженкой.

В первый день января новые консулы и преторы без каких-либо помех приступили к своим обязанностям. В ночных знаках не обнаружилось ничего из ряда вон выходящего, жертвенных белых быков надлежащим образом предварительно одурманили, и праздник на Капитолии, в храме Юпитера Наилучшего Величайшего, прошел хорошо. Теперь младший консул Марк Антоний повсюду расхаживал с важным видом, игнорируя Долабеллу, который ухмылялся, держась в стороне и зная, кто возьмет верх, когда Цезарь уедет.

Одной из обязанностей старшего консула в первый день года было определение даты латинского праздника, праздника Юпитера Лация, проводимого на горе Альбан. Обычно его отмечали в марте, как раз перед началом сезона кампаний, но Цезарь, который хотел сам председательствовать на празднике, объявил, что тот пройдет в январские ноны.

Юлии были наследственными жрецами Альбы Лонги, города более древнего, чем Рим. А старший консул из рода Юлиев имел право надевать регалии царя Альбы Лонги на латинский праздник. Конечно, сама Альба Лонга канула в небытие с тех пор, как молодой Рим сровнял ее с землей и ничего на том месте заново не построил. Но она была основана Юлом, сыном Энея и Юлии, и его прямые потомки оставались царями этого города и одновременно верховными жрецами.

Чтобы проверить состояние облачения царя Альбы Лонги, Цезарь открыл душистый кедровый сундук, осмотрел мантию и не нашел в ней никаких изъянов. Последний раз он надевал ее пятнадцать лет назад, в свое первое консульство. Будучи очень рослым, он тогда был вынужден заказать новую пару высоких ярко-алых ботинок. Теперь они выглядели немного помятыми. Надо примерить, подумал он и обулся. Прохаживаясь в них, он заметил, что боль, которую он ощущал в ногах в последнее время, чудесным образом его не беспокоит. И направился к Хапд-эфане.

– Почему я сам не подумал об этом? – воскликнул раздосадованный жрец-врач.

– О чем не подумал?

– Цезарь, твои вены расширены, а повседневная римская обувь слишком короткая, она не сдавливает расширенные кровяные сосуды. А эти ботинки туго зашнуровываются до колен. Вот почему боль в твоих ногах утихла. Тебе нужно носить высокие ботинки.

– Edepol! – воскликнул Цезарь и засмеялся. – Я сейчас же пошлю за моим сапожником, но поскольку члены моей семьи являются жрецами Альбы Лонги, то почему бы мне не походить в этой обуви, пока он не сошьет что-то подобное обычного, коричневого цвета? Молодец, Хапд-эфане!

И Цезарь ушел, чтобы сесть на ростре и заняться разбором жалоб, касающихся финансовых нарушений.

Тут же к нему торжественной процессией подошли младший консул Марк Антоний, экс-младший консул Требоний, экс-претор Луций Тиллий Кимбр, экс-претор Децим Брут и двадцать тщательно отобранных сенаторов-заднескамеечников. Шестеро младших магистратов держали в руках серебряные таблички размером с бумажный лист. Недовольный тем, что его прервали, Цезарь поднял голову и хотел было прогнать непрошеных визитеров, но Антоний выступил вперед и почтительно преклонил колено.

– Цезарь, – громко выкрикнул он, – как постановил твой сенат, мы оказываем тебе шесть новых почестей, каждая начертана золотом на серебре.

Ахи, охи зевак, сбегающихся к ростре.

Децим Туруллий, новый квестор, вышел вперед, тоже преклонил колено и преподнес табличку о переименовании шестого месяца года.

Цецилий Метелл преподнес табличку об утверждении Юлиевой новой трибы.

Цецилий Вициолан преподнес табличку об основании Юлиевой коллегии жрецов бога Луперка.

Марк Рубрий Руга преподнес табличку о введении культа Милосердия Цезаря.

Кассий Парм преподнес табличку о золотом курульном кресле и венке.

Петроний преподнес табличку о статуе из слоновой кости для парада богов.

В течение всей этой сцены, на глазах у быстро разраставшейся толпы, Цезарь сидел словно высеченный из камня, настолько ошеломленный, что не мог ни двинуться, ни что-то сказать. Только губы его подергивались. Наконец, когда все шесть табличек были преподнесены и группа встала вокруг него в ожидании, сияя от гордости за свою ловкость, Цезарь закрыл рот. Сколько он ни пытался, он не сумел подняться, чувствуя слабость и головокружение – симптомы своей болезни.

– Я не могу это принять, – сказал он. – Такие почести не оказываются человеку. Уберите все, расплавьте и верните металл туда, откуда он взят, – в казну.

Члены делегации возмутились.

– Ты оскорбляешь нас! – крикнул Туруллий.

Не обращая на него внимания, Цезарь повернулся к Антонию, который тоже разыгрывал возмущение.

– Марк Антоний, ты-то уж должен бы что-нибудь понимать. Как консул с фасциями, я созываю сенат через час в курии Гостилия.

Он кивнул своему рабу, который уже приготовил сироп, взял кубок и осушил его. Он был на волосок от приступа.

Новая курия Гостилия внутри имела менее претенциозный вид, чем курия Помпея на Марсовом поле, но оформлена она была с исключительным вкусом, как отметил заглянувший туда Цицерон, невольно пожалевший, что его никогда там не будет. Ярусы и курульное возвышение из простого белого мрамора, оштукатуренные стены покрашены белой краской. На них несколько декоративных простых завитушек, под ними черно-белый мозаичный мраморный пол. Вверху стропила из окоренного кедра, крыша покрыта терракотовой черепицей, которую видно и снизу. Это была точная копия старой курии Гостилия, только без возрастных изменений, поэтому прежнее название как нельзя лучше к ней подходило, и никто против него не возражал.

Конечно, за час все сенаторы не смогли прийти на собрание, но когда Цезарь следом за двадцатью четырьмя ликторами вошел в курию, ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что кворум есть. Поскольку это был день судебных слушаний, присутствовали все преторы, большинство плебейских трибунов, несколько квесторов, кроме Туруллия, этого жалкого червяка. Плюс две сотни заднескамеечников, Долабелла, Кальвин, Лепид, Луций Цезарь, Торкват и Пизон. Было ясно, что слух о его несогласии принять серебряные таблички уже разнесся, ибо глухой гул голосов при его появлении только усилился, вместо того чтобы стихнуть. «Я действительно старею, – подумал он, – меня все это даже не раздражает, я очень устал. Они измотали меня».

Он увидел нового понтифика Брута, попросил его прочесть молитвы, а нового авгура Кассия – определить знаки. Потом подошел к краю курульного возвышения и какое-то время стоял, пока палата аплодировала ему. Затем раздались аплодисменты в честь трех сенаторов, бывших центурионов, тоже награжденных corona civica. Когда все стихло, Цезарь заговорил:

– Уважаемые младший консул, консуляры, преторы, эдилы, плебейские трибуны и почтенные отцы сената. Я собрал вас, чтобы сказать, что вы должны прекратить осыпать меня почестями. Вполне допускается, чтобы диктатору Рима были оказаны некоторые почести, но только те, которые оказываются человеку. Человеку! Обычному члену человеческого рода, не царю и не богу. Сегодня некоторые из вас оказали мне почести, которые посягают на наш mos maiorum, и способ, которым это было сделано, я считаю чрезвычайно неприятным. Наши законы увековечиваются на бронзе, не на серебре. Их тексты следует наносить только на бронзу. А мне поднесли серебряные таблицы, да еще с золотыми надписями на них. Эти два драгоценных металла следует применять с большей пользой. Я приказал расплавить таблицы, а металл возвратить в казну.

Он замолчал, взгляд его встретился со взглядом Луция Цезаря. Луций еле заметно указал головой в сторону Антония, который сидел на возвышении позади Цезаря. Цезарь кивнул: «Да, я понял тебя».

– Почтенные отцы, запомните: эти странные льстивые акции должны прекратиться. Я их не просил. Я не жажду их, и я не приму их. Это мое повеление, и я требую повиновения. Я не допущу никаких одобренных вами декретов, которые можно принять за попытку короновать меня, сделать царем Рима! Этот титул мы отменили, когда родилась наша Республика, и этот титул мне ненавистен. У меня нет необходимости быть царем Рима! Я – законно назначенный диктатор Рима, и этого мне хватает с лихвой!

Все зашевелились, поднялся Квинт Лигарий.

– Если ты не хочешь быть царем Рима, – закричал он, указывая на правую, выставленную вперед ногу Цезаря, – тогда почему ты носишь высокие алые царские сапоги?

Губы Цезаря растянулись, на щеках заалели два пятна. Признаться им, что у него неладно с венами? Никогда!

– Как жрец Юпитера Лация, я имею право носить обувь жреца, и я не допущу ложных выводов на этом основании, Лигарий! Ты закончил? Если да, то сядь.

Лигарий сел, бросая сердитые взгляды.

– Это все, что я хотел сказать вам по поводу почестей. Но чтобы вы лучше поняли меня, чтобы продемонстрировать всем вам окончательно, что я не более чем рядовой римлянин и не хочу подняться выше того положения, которое занимаю, я отпускаю моих ликторов. Цари имеют телохранителей, а ликторы курульного магистрата представляют собой республиканский их эквивалент. Поэтому я буду выполнять свои обязанности без них, пока нахожусь в Риме или в пределах одной мили от него.

Он повернулся к Фабию, сидевшему со своими товарищами на боковых ступенях справа от курульного возвышения.

– Фабий, уведи своих людей в коллегию ликторов. Я позову вас, когда вы мне понадобитесь.

Ужаснувшись, Фабий протянул было протестующе руку, но опустил ее. Ликторы поднялись и в полной тишине покинули помещение.

– Закон позволяет отпускать ликторов, – сказал Цезарь. – Не только фасции или их носители указывают на полномочия курульного магистрата. Власть мне дана в соответствии с lex curiata. Поскольку это рабочий день, идите и занимайтесь делами. Только помните, что я сказал. Ни при каких обстоятельствах я не начну править Римом как царь. Рекс – это слово и ничего больше. Цезарю не надо быть Рексом. Достаточно быть просто Цезарем.

Не все плебейские трибуны смотрели в рот Цезарю. Гай Сервилий Каска, например, уже вошел в состав клуба его убийц. Двое других были на примете у основателей клуба – Луций Цезетий Флав и Гай Эпидий Марулл. Однако Требоний и Децим Брут решили пока что не приглашать Флава и Марулла вступить в клуб. Достаточно и того, что оба ненавидят некоронованного тирана. Они были известными сплетниками, но ни один из них не пользовался уважением в кругах первого класса.

На другой день после того, как Цезарь сообщил сенаторам, какого он мнения обо всех их льстивых потугах, Флав и Марулл оказались у новой ростры, где стоял бюст великого человека, поскольку она строилась на деньги Цезаря. Хотя день был унылым, холодным, завсегдатаи Форума все равно приходили сюда посмотреть, не разбирается ли где-нибудь интересное дельце, хотя бы в базилике Юлия. Удобней все-таки находиться в укрытии! Там можно и перекусить. Прилавки с киосками имелись на каждом углу, где они никому не мешали. А вдруг какому-нибудь оратору вздумается подняться на ростру и произнести речь? День, конечно, хмурый, обычный для января, но чего не бывает!

Внезапно Флав и Марулл стали кричать, размахивать руками, быстро собрав вокруг себя большую толпу.

– Смотрите! Смотрите! – кричал Марулл, показывая пальцем.

– Позор! Преступление! – кричал Флав, тоже показывая пальцем.

Оба пальца были направлены в сторону бюста Цезаря, которому кисть художника, покрывавшего его краской, придала поразительное сходство с оригиналом. Вокруг бледного лба и редких светлых волос кто-то повязал широкую белую ленту, завязанную на затылке, оба конца ее спускались к плечам.

– Он хочет быть царем Рима! – пронзительно крикнул Марулл.

– Диадема! Диадема! – так же громко крикнул Флав.

Пошумев еще некоторое время, оба плебейских трибуна сорвали ленту с бюста и демонстративно стали топтать, потом нарочито медленно порвали ее на куски.

Еще через день, в ноны, был проведен латинский праздник на горе Альбан. Цезарь совершал богослужение, одетый в древние регалии альбанских жрецов-царей по праву Юлиев.

Это было довольно короткое мероприятие. Участники выехали из Рима на рассвете и вернулись в Рим с заходом солнца. Верхом на Двупалом Цезарь возглавлял процессию магистратов, возвращавшихся в город, где уже второй раз новый молодой патриций Гай Октавий исполнял обязанности городского претора в отсутствие консулов и преторов. У простых людей этот праздник был популярен. Те, кто жил по соседству с горой Альбан, пошли прямо туда и хорошо угостились после церемонии. Те, кто оставался в Риме, выстроились вдоль Аппиевой дороги, ожидая возвращения магистратов.

– Ave, Rex! – крикнул кто-то в толпе, когда Цезарь проезжал мимо. – Ave, Rex! Ave, Rex!

Цезарь запрокинул голову и рассмеялся.

– Нет, это неправильное обращение. Я – просто Цезарь, а вовсе не Рекс!

Марулл и Флав отделились от группы плебейских трибунов и погнали коней к голове колонны. Эффектно вздыбив их перед Цезарем, они проскочили вперед.

– Ликторы, схватите человека, который назвал Цезаря царем! – несколько раз крикнул Марулл, указывая на толпу.

Ликторы Антония направились к толпе, но Цезарь поднял руку.

– Стойте! – приказал он. – Марулл, Флав, вернитесь на свои места.

– Но он назвал тебя царем! Если ты ничего не предпримешь, Цезарь, значит, ты хочешь быть царем! – прокричал Марулл.

К этому времени вся процессия остановилась. Ликторы и магистраты с интересом смотрели на разыгрываемый перед ними спектакль.

– Схвати его и суди его! – кричал Флав.

– Цезарь хочет быть царем! – вопил Марулл.

– Антоний, прикажи своим ликторам отвести Флава и Марулла туда, где они должны находиться! – приказал Цезарь с пылающими щеками.

Антоний осадил коня, словно раздумывая.

– Сделай это, Антоний, или завтра же ты будешь частным лицом!

– Слышите это? Слышите? Цезарь действительно царь, он приказывает консулу, как слуге! – завопил Марулл, когда ликторы Антония взяли его коня за повод и повели в хвост колонны.

– Рекс! Рекс! Рекс! Цезарь Рекс! – истошно вопил Флав.

– Завтра же на рассвете созови сенат, – сказал Цезарь Антонию на прощание, дойдя до Общественного дома.

Его терпение лопнуло.

Мгновенно прочитали молитвы и знаки, аплодисменты в честь награжденных были оборваны жестом.

– Луций Цезетий Флав, Гай Эпидий Марулл, встаньте! – крикнул Цезарь. – На середину, быстро!

Оба плебейских трибуна оторвали задницы от скамьи, установленной перед курульным возвышением, и повернулись к Цезарю. Головы вскинуты, глаза злые.

– Мне надоело оправдываться! Вы слышите меня? Понимаете? – прогремел Цезарь. – Я сыт по горло! Больше я ничего подобного не потерплю! Флав, Марулл, вы позорите свое звание!

– Рекс! Рекс! Рекс! – пролаяли те.

– Молчать, идиоты! – рявкнул Цезарь.

Что изменилось, никто не понял и не смог понять позже, уже сидя дома. Просто у Цезаря стало такое лицо, что весь мир содрогнулся. Перед сенаторами стоял теперь даже не царь, а воплощенная богиня возмездия Немезида. Внезапно все припомнили, что диктатор тоже может разделаться с ними не хуже тирана. Например, выпороть без суда, обезглавить.

– До чего дошел плебейский трибунат, если его члены ведут себя словно хулиганствующие мальчишки! Если кто-то снова обвяжет белой лентой мой бюст – сорвите ее, я одобрю! Но безумно вопить перед тысячами людей – вещь, недостойная любого римского магистрата, даже самого беззастенчивого демагога. Если в толпе кто-то выкрикнет что-то дерзкое – пусть! Спокойная шутка остудит его, над ним посмеются! То, что вы оба устроили на Аппиевой дороге, было лишено всякого смысла! Вы превратили выкрик какого-то шута в балаган! За что, интересно, вы бы судили его? За государственную измену? За предательство? За нечестность? За убийство? За воровство? За растрату? За взятку? За вымогательство? За насилие? За подстрекательство к насилию? За банкротство? За колдовство? За святотатство? Насколько мне известно, это практически все преступления, осуждаемые законами Рима! Вовсе не преступление, когда человек делает провокационные замечания! Вовсе не преступление, когда человек клевещет на других людей! Вовсе не преступление, когда человек злословит! Если бы все это считалось преступным, то Марк Цицерон не вылезал бы из ссылок, хотя бы за то, что назвал Луция Пизона засасывающим омутом алчности, помимо прочих нелестных эпитетов! Да здесь, в палате, каждого второго надо судить за то, что вы обзываете друг друга поедателями фекалий и насильниками собственных детей! Как смеете вы делать из мухи слона? Раздувать скандал? Превращать незначительный инцидент в нешуточное преступление? Как смеете вы втягивать меня во все это? Хватит! Этому будет положен конец! Слышите? Если хоть один член сената еще когда-нибудь даже мысленно предположит, что я хочу сделаться царем Рима, не поздоровится не только ему, но и многим из вас! Рекс – это только слово! Оно, конечно, имеет значение, но не в жизни Рима. Здесь ему хода нет. Рекс? Рекс? Да если бы я и вправду хотел обрести абсолютную власть, зачем бы мне называть себя Рексом? Почему не просто Цезарем? Цезарь – это тоже слово. Оно легко может значить «царь», как и Рекс. Поэтому остерегитесь! Как диктатор, я могу любого из вас лишить гражданства и собственности! Выпороть! Обезглавить! И мне не нужно для этого быть каким-то там Рексом! Прислушайтесь к моим словам, почтенные отцы, и не искушайте меня! Не искушайте! Это все. Ступайте. Я вас отпускаю.

Наступившая тишина отозвалась в ушах большим громом, чем этот голос, заставлявший вибрировать балки и отлетавший эхом от стен.

Гай Гельвий Цинна поднялся со скамьи трибунов и прошел к тому месту, с которого он мог видеть и Цезаря, и дрожащую, растерявшую всю свою самонадеянность пару.

– Почтенные отцы, – сказал он, – как президент коллегии плебейских трибунов я вношу предложение лишить Луция Цезетия Флава и Гая Эпидия Марулла звания плебейских трибунов. И еще я предлагаю вывести их из состава сената.

Палата заволновалась, вверх вскинулись кулаки.

– Вывести! Вывести!

– Ты не можешь так поступить! – крикнул Луций Цезетий Флав-старший, поднимаясь с места. – Мой сын ничего особенного не сделал!

– Если бы ты обладал здравым смыслом, Цезетий, ты лишил бы его наследства за одну только глупость! – резко ответил Цезарь. – А теперь идите! Все! Идите! Идите! Я больше не хочу видеть вас, пока вы мне не докажете, что способны вести себя как достойные и ответственные мужи!

Гельвий Цинна ушел, но созвал Плебейское собрание, на котором Флав и Марулл были исключены из коллегии плебейских трибунов и из сената. Затем он быстро провел выборы. Выбывших заменили Луций Децидий Сакса и Публий Гостилий Сасерна.

– Я надеюсь, ты понимаешь, Цинна, – мягко сказал Цезарь Гельвию Цинне чуть позже, – что это только цветочки. Все это ты должен повторить завтра, перед расширенным собранием. Но я ценю твой жест. Пойдем ко мне, выпьем вина и поговорим о твоих новых поэмах.

Кампания «царь Рима» внезапно затихла, словно ее не было и в помине. Тем, кто не присутствовал на собрании, просто сказали, что Цезарь не видит разницы между значениями слов «рекс» и «цезарь», и они это судорожно проглотили. Как Цицерон заметил Аттику (им так и не удалось решить в свою пользу вопрос с переселением неимущих в Бутрот), плохо одно – то, что люди забыли, каким может быть Цезарь, когда его выведут из себя.

Впрочем, памятное собрание не прошло без последствий. В февральские календы палата собралась под председательством Марка Антония и проголосовала за пожизненное диктаторство Гая Юлия Цезаря. Пожизненное. Никто, от Брута с Кассием до Децима Брута с Требонием, не осмелился встать слева от курульного возвышения, когда началось голосование. Декрет приняли единогласно.

2

Теперь в состав клуба «Убей Цезаря» входил двадцать один человек: Гай Требоний, Децим Брут, Стай Мурк, Тиллий Кимбр, Минуций Базил, Децим Туруллий, Квинт Лигарий, Антистий Лабеон, братья Сервилии Каски, братья Цецилии, Попиллий Лигурийский, Петроний, Понтий Аквила, Рубрий Руга, Отацилий Насон, Цезенний Лентон, Кассий Пармский, Спурий Мелий и Сервий Сульпиций Гальба. Помимо своей ненависти к Цезарю Спурий Мелий назвал еще одну весьма странную, хотя и логичную причину своего вхождения в клуб. Четыре века назад его предок, тоже Спурий Мелий, пытался сделаться царем Рима. И убить Цезаря – это для него, Спурия, единственный способ смыть позорное пятно с его семьи, которая с тех пор так и не оправилась. Впрочем, обретение Гальбы больше обрадовало основателей клуба, ибо он, как патриций и экс-претор, пользовался огромным влиянием. В ранний период галльской войны Гальба даже провел кампанию в Альпах, но так плохо, что Цезарь быстренько отослал его от себя. Кроме того, Гальба был одним из тех, кому Цезарь наставил рога.

Помимо него только шестеро членов клуба могли претендовать на некоторую известность, но, к сожалению, остальные, как мрачно говорил Требоний Дециму Бруту, были жалкой кучкой людишек, или на что-то претендующих, или уже бывших.

– Самое лучшее в ситуации – это то, что никто не проболтался. Я даже шепотка не слышал, что существует какой-то там клуб.

– Я тоже не слышал, – сказал Децим Брут. – Если бы нам удалось заполучить еще двух китов вроде Гальбы, дело бы сдвинулось с мертвой точки. Двадцать три члена – это уже команда, вполне способная биться за голову Октябрьского коня.

– А наше предприятие очень похоже на состязание за голову Октябрьского коня, – сказал, помолчав, Требоний. – Если подумать, мы хотим сделать то же самое, так? Убить лучшего боевого коня, какой есть в Риме.

– Абсолютно согласен. Цезарь на класс выше всех. Никто не может даже надеяться затмить этого сверхгероя. Если бы была надежда, не было бы нужды убивать его. Хотя у Антония грандиозные планы – ха! Требоний, Антония тоже придется убить. Что ты на это скажешь?

– Я не согласен, – сказал Требоний. – Если мы хотим жить и процветать, все должны считать нас патриотами! Убьем хоть одного из подчиненных Цезаря – и превратимся в мятежников и изгоев.

– С Долабеллой можно иметь дело, – сказал Децим Брут. – А Антоний дикарь.

Тут его управляющий постучал в дверь кабинета.

– Господин, пришел Гай Кассий.

Децим Брут и Требоний тревожно переглянулись.

– Приведи его, Бокх.

Кассий вошел с довольно неуверенным видом, что показалось странным. Обычно в неуверенности его нельзя было упрекнуть. Все, что угодно, только не это.

– Я не помешал? – спросил он, что-то почуяв.

– Нет-нет, – ответил Децим Брут, придвигая третье кресло. – Вина? Или сначала поешь?

Кассий тяжело опустился в кресло, свел вместе руки, сплел пальцы.

– Спасибо, мне ничего не нужно.

Воцарилось молчание, которое почему-то трудно было прервать. Первым заговорил Кассий:

– Что вы думаете о нашем пожизненном диктаторе?

– Что мы сами сделали палку для наших спин, – ответил Требоний.

– И что мы больше никогда не будем свободными, – добавил Децим Брут.

– Я думаю так же. И Марк Брут тоже, хотя он не верит, что с этим можно что-либо сделать.

– А ты, Кассий, значит, считаешь, что можно что-нибудь сделать? – спросил Требоний.

– Можно! – воскликнул Кассий. – Его надо убить.

Он поднял янтарно-карие глаза на Требония и увидел в его унылом лице нечто такое, что заставило его затаить дыхание.

– Да я сам с удовольствием расколол бы этот жернов, висящий у нас на шеях!

– Как же ты сделал бы это? – спросил Децим Брут, напуская на себя озадаченный вид.

– Я не… я не… я пока не знаю, – заикаясь, ответил Кассий. – Вы понимаете, эта мысль появилась у меня только сейчас. Пока мы все не проголосовали за его пожизненное диктаторство, мне было как-то все равно, сколько он проживет. Но время ведь на него не влияет! Он будет таскаться на заседания сената даже в девяносто! У него фантастическое здоровье, а его ум всегда будет ясным.

По мере того как Кассий говорил, голос его становился громче. Две пары светлых сочувственных глаз внимательно следили за ним. Он понял, что попал к единомышленникам, и расслабился. Но все же решил уточнить:

– Я – единственный, кто так думает?

– Ни в коем случае, – ответил Требоний. – Фактически ты можешь вступить в клуб.

– Клуб?

– Клуб «Убей Цезаря». Мы так назвали его, чтобы в случае чего выдать все за шутку. Просто люди, которым Цезарь не нравится, собираются для заочных диспутов с ним. Убивают его, так сказать, в политическом смысле, – объяснил Требоний. – Пока в клубе двадцать один человек. Ты хочешь вступить?

Кассий решил этот вопрос с той же скоростью, с какой удрал от реки Билех в Сирию, оставив Марка Красса на произвол судьбы.

– Считайте меня членом вашего клуба, – сказал он, откидываясь на спинку кресла. – А теперь я с удовольствием выпью вина.

Двое основателей с вполне понятной охотой принялись знакомить Кассия с историей клуба: когда зародилась идея его создания, как она воплощалась в реальность, чего удалось достичь на текущем этапе борьбы за голову жертвенного коня. Кассий слушал с большим интересом, пока ему не перечислили имена.

– Мелочь, – откровенно прокомментировал он.

– Ты прав, – согласился Децим, – но играющая свою роль. Важно количество вовлеченных в игру. Причем политически важно. К примеру, boni никогда не было много, и они проиграли. А мы возьмем числом, чтобы наши действия не походили на тайный заговор. Мы этого не хотим.

Заговорил Требоний:

– Твое участие – как награда, которую мы уже отчаялись получить, Кассий, потому что ты обладаешь реальным влиянием. Но даже Кассия и патриция Сульпиция Гальбы может не хватить для того, чтобы наше дело выглядело актом… э-э-э… героизма, как это задумано нами. Я хочу сказать, мы – тираноубийцы, а не просто убийцы! Вот кем мы должны выглядеть, когда все будет сделано, когда все кончится. Мы должны подняться на ростру и объявить всему Риму, что проклятие тирании снято с нашей любимой родины, чтобы нас чествовали, чтобы о каком-либо судебном расследовании, наказании или порицании и речи бы не зашло. Людей, которые освобождают свою страну от тирана, не подвергают гонениям, а прославляют. Рим и раньше сбрасывал тиранию, и те, чьими руками это проделывалось, достигали верха почитания. Взять Брута, который прогнал последнего царя и казнил своих собственных сыновей, когда они пытались вернуть монархию! Или Сервилия Ахалу, убившего Спурия Мелия, когда тот попытался сделаться царем Рима…

– Брут! – прервал его Кассий. – Брут! Теперь, когда Катон мертв, мы должны заполучить в наш клуб Брута! Прямого потомка первого Брута и, через свою мать, наследника Сервилия Ахалы! Если мы сумеем убедить Брута присоединиться к нам, мы будем в безопасности, никто и не подумает судить нас.

Децим Брут напрягся, в его глазах блеснул холодный огонь.

– Я тоже прямой потомок первого Брута. Ты полагаешь, мы уже не подумали об этом? – возразил он.

– Да, но ты не потомок Сервилия Ахалы, – сказал Требоний. – Марк Брут превосходит тебя, Децим, тут бесполезно сердиться. Он самый богатый в Риме, поэтому его влияние колоссально. Он одновременно и Брут, и патриций Сервилий. Кассий прав, он нужен нам! Тогда у нас будут два Брута, и мы не проиграем!

– Хорошо, я понял, – сказал Децим, успокаиваясь. – Но, Кассий, как мы сможем втянуть его в нашу игру? Признаюсь, я недостаточно хорошо его знаю, но, судя по тому, что мне о нем известно, он не примет участия в тираноубийстве. Он покорный, пассивный, анемичный.

– Ты прав, он такой, и не только, – мрачно согласился Кассий. – Его мать правит им. – Он помолчал и вдруг просиял. – Точнее, правила, пока он не женился на Порции. О, это были такие битвы! Нет сомнений, что с тех пор Брут стал сильнее. А декрет о пожизненном диктаторстве привел его в ужас. Я поработаю с ним, попробую убедить, что его моральный и этический долг как потомка Юлия Брута и Сервилия Ахалы избавить Рим от его сегодняшнего тирана.

– А мы не рискуем, обращаясь к нему? – устало спросил Децим Брут. – Он может сразу побежать к Цезарю.

Кассий очень удивился.

– Брут? Нет, никогда! Даже если он решит не присоединяться к нам. Голову даю на отсечение, что он будет молчать.

– И дашь, дашь, если что-то пойдет не так, это уж точно, – сказал Децим Брут.

Когда пожизненный диктатор собирал на Марсовом поле центурии, чтобы выбрать Публия Корнелия Долабеллу старшим консулом в свое отсутствие, он полагал, что голосование пройдет быстро и гладко. При одном только кандидате иначе и быть не могло, но голоса каждой центурии все равно следовало сосчитать. По крайней мере, по первому классу и по второму в случае раздела мнений, которого тоже не ожидалось, ибо центурии преимущественно состояли из представителей первого класса, так что на выборы, подобные этим, никто из третьего, четвертого или пятого классов никогда не ходил.

Зато на них пришли и Цезарь, и Марк Антоний. Цезарь как магистрат-наблюдатель, а Антоний как авгур. Младшему консулу потребовалось необычно много времени на чтение знаков. Первую овцу забраковали как нечистую, у второй не хватало зубов, и только когда привели третью овцу, он решил, что она отвечает всем требованиям. Ему надо было осмотреть печень жертвы, согласно строгому протоколу, записанному и показанному на трехмерной бронзовой модели. Ничего сложного процедура в себе не таила, поэтому, чтобы назначить авгура, не было необходимости искать людей, обладавших углубленными мистическими познаниями.

Как всегда нетерпеливый, Цезарь приказал начать голосование, но Антоний все мялся.

– В чем дело? – подойдя к нему, спросил Цезарь.

– Печень. Она ужасна.

Цезарь посмотрел, перевернул печень палочкой, сосчитал доли и проверил их форму.

– Она идеальна, Антоний. Как великий понтифик и тоже авгур, я объявляю знаки благоприятными.

Пожав плечами, Антоний отошел в сторону и остановился, глядя вдаль, пока служители все прибирали. Улыбаясь, Цезарь вернулся на свое место.

– Не дуйся, Антоний, – сказал он. – Ты же впервые выполняешь обязанности авгура. Все хорошо.

Половина необходимых голосов уже была зарегистрирована, когда Антоний вдруг подпрыгнул и пронзительно закричал, потом побежал к наблюдательной вышке со стороны Септы, где одетые в белое фигуры продвигались к корзинам для голосования.

– Огненный шар! Знак неблагоприятный! – громогласно крикнул он. – Как официальный авгур, на сегодня я приказываю центуриям разойтись по домам!

Блестящий ход. Застигнутый врасплох Цезарь не успел даже спросить, кто еще видел пронесшийся по небу метеор, как люди начали разбегаться, страстно желая в этот момент очутиться где угодно, но только не здесь.

Прибежал багровый от гнева Долабелла, тщетно упрашивая выборщиков продолжить голосование.

– Cunnus! – бросил он в лицо ухмыляющемуся Антонию.

– Ты зарываешься, Антоний, – сквозь зубы процедил Цезарь.

– Я видел огненный шар, – упрямо повторил Антоний. – Слева от меня, низко над горизонтом.

– А я думаю, это твой способ сказать мне, что нет смысла проводить выборы и в другой раз. Что они также провалятся.

– Цезарь, я просто говорю тебе то, что я видел.

– Ты неизлечимый дурак, Антоний. Ведь есть другие способы, – сказал Цезарь, резко повернулся и сошел вниз с наблюдательной вышки.

– Защищайся, мерзавец! – крикнул Долабелла, вставая в стойку.

– Ликторы, уймите его! – гаркнул Антоний, следуя за Цезарем.

Сияющий Цицерон подошел с важным видом.

– Это было глупо, Марк Антоний, – произнес он. – Ты действовал незаконно. Ты должен был наблюдать за небом как консул, а не как авгур. Авгуру необходимо официальное поручение наблюдать за небом, а консулу – нет.

– Благодарю тебя, Цицерон, за то, что ты подсказал Антонию правильный способ, как помешать будущим выборам! – огрызнулся Цезарь. – Но я бы напомнил тебе, что Публий Клодий ввел закон, по которому консулам тоже требуется официальное поручение следить за небом. Прежде чем ты приступишь к выполнению обязанностей понтифика, просмотри законы, принятые, пока ты был в ссылке.

Цицерон фыркнул и пошел прочь, смертельно оскорбленный.

– Я сомневаюсь, Антоний, что у тебя хватит наглости помешать назначению Долабеллы консулом-суффектом.

– Нет, этого я делать не буду, – ответил Антоний. – Как консул-суффект он не может мною командовать.

– Антоний, Антоний, законы ты знаешь так же плохо, как арифметику! Конечно может, если замещает старшего консула. Почему, ты думаешь, я постарался назначить консула-суффекта даже на несколько часов, когда старший консул Фабий Максим умер в последний день прошлого года? Закон – не только то, что записано на таблицах, но и то, что основано на прецедентах. И я создал такой прецедент чуть больше месяца назад. Ни ты, ни другие не протестовали. Ты думаешь, что сумел меня перехитрить, но я, как и всегда, на шаг тебя опережаю.

Цезарь ласково улыбнулся и отошел к Луцию Цезарю, испепелявшему Антония взглядом.

– Что нам делать с моим племянником? – в отчаянии вопросил Луций.

– В мое отсутствие? Не спускай с него глаз. Фактически его можно окоротить, если подумать. После сегодняшнего безобразия антипатия Долабеллы к нему вряд ли уменьшится. Кальвин – мой заместитель. Казна полностью в руках Бальба-старшего и Оппия. Да, Антоний не разгуляется.

Антоний пошел домой, разгневанный, отлично понимая, что ему хорошо заткнули рот. Это несправедливо, несправедливо! Хитрый старый лис был мастером трюков и в политике, и в законах, да мало ли в чем еще. Скоро от всех сенаторов до последнего потребуют смертельной клятвы соблюдать все законы и указы Цезаря в его отсутствие. И это проведут под открытым небом у храма Семона, древнего бога земледелия. Как великий понтифик, старик знает о таких приемах, как камень в руке, чтобы сделать клятву недействительной. Цезарь слишком давно в политике, чтобы его можно было в чем-то обмануть. Его нельзя обмануть.

«Требоний. Мне нужно поговорить с Гаем Требонием. Там, где никто нам не помешает».

Он встретился с ним после собрания сената, на котором Долабелла был назначен консулом-суффектом. Суффект, но старший.

– Мой конь прибыл из Испании. Хочешь прогуляться на Овечье поле посмотреть его? – весело спросил Антоний.

– Конечно, – ответил Требоний.

– Когда?

– Лучше всего сегодня.

– А где Децим Брут?

– Составляет компанию Гаю Кассию.

– Странная дружба.

– Но не в эти дни.

Они молча дошли до Капенских ворот, направляясь туда, где располагались конюшни и скотобойни.

День был холодный, дул резкий ветер. В пределах Сервиевой стены этого не ощущалось, но за воротами у них застучали зубы.

– Вот славная небольшая таверна, – сказал Антоний. – Милосердие может и подождать. Мне нужно выпить вина и согреться.

– Милосердие?

– Мой новый общественный конь. В конце концов, я – flamen нового культа Милосердия Цезаря, Требоний.

– Как он рассердился, когда мы ему преподнесли те серебряные таблицы!

– Не напоминай. Он еще в детстве, когда мы впервые увиделись, так надавал мне по заднице, что я целый рыночный интервал не мог сесть.

Несколько завсегдатаев таверны, открыв рты, смотрели на вновь прибывших. Никогда за всю историю существования этого заведения в его дверь не входили люди в тогах с пурпурной каймой. Хозяин кинулся провожать их к лучшему столику, прогнав трех торговцев, которые слишком перепугались, чтобы возражать. Потом побежал за амфорой своего лучшего вина, поставил перед ними тарелки с маринованным луком и отборными оливками.

– Здесь мы будем в безопасности, эти люди говорят только на латыни, – сказал Требоний по-гречески. Он попробовал вино, удивился и одобрительно махнул рукой сияющему хозяину. – Что тебя беспокоит, Антоний?

– Твой план. Время идет. Как он продвигается?

– В одном смысле хорошо, в другом – не очень. Нас уже двадцать два человека, но у нас нет лидера, который возглавил бы наше дело. И это нас беспокоит. Нет смысла на что-то решаться, если мы не сможем обеспечить себе неприкосновенность. Мы – тираноубийцы, а не просто убийцы, – сказал Требоний, повторяя свое любимое изречение. – Но к нам присоединился Гай Кассий, и он попытается уговорить Марка Брута возглавить нас.

– Edepol! – воскликнул Антоний. – Это было бы великолепно!

– Я не очень-то в это верю.

– А как насчет некоторых дополнительных гарантий, если вы не найдете себе главаря? – спросил Антоний, снимая верхние слои с луковицы.

– Гарантий? – насторожился Требоний.

– Не забывай, я ведь консул. И не думай, что Долабелла будет проблемой, потому что я этого не допущу. Если тот, кого мы знаем, умрет, он ляжет, перевернется и покажет мне брюхо. Я предлагаю устранить для вас трудности. Ко мне прислушиваются и сенат, и народ. Мой брат Гай сейчас претор, а брат Луций – плебейский трибун. Я с радостью гарантирую, что никого из участников не будут судить, что никого не лишат должности, провинции, поместий или прав. Не забывай, что я – наследник Цезаря. Я буду контролировать легионы, которые любят меня намного больше, чем Лепида, Кальвина или Долабеллу. Никто не посмеет пойти против меня ни в сенате, ни в собраниях.

Его некрасивое лицо помрачнело.

– Я не такой дурак, как думает Цезарь. Если его убьют, почему не убить и меня? И дядю Луция, и Кальвина, и Педия? Моя жизнь под угрозой. Поэтому я хочу заключить с тобой сделку. С тобой, и только с тобой! Это ты все придумал, и ты будешь держать всех прочих в руках. То, что я говорю тебе, должно остаться между нами, другие этого знать не должны. Ты должен обеспечить мою безопасность, а я сделаю так, что никто из вас не пострадает за убийство.

Взгляд серых глаз стал задумчивым. Требоний сидел и размышлял. Ему сделали предложение, слишком хорошее, чтобы его отвергнуть. Антоний ленивый администратор, не трудоголик, как Цезарь. Он позволит римлянам вернуться к старому образу жизни, если он сможет расхаживать по городу, называя себя Первым человеком в Риме, и если он получит ошеломляющее состояние Цезаря на насущные нужды.

– Идет, – согласился Гай Требоний. – Это лишь наш секрет. Чего остальные не знают, то им и не повредит.

– Децим тоже не должен знать. Я помню его по клубу Клодия. Он не такой стойкий, как думает большинство.

– Я не скажу Дециму, клянусь.

В начале февраля Цезарь получил casus belli. Новость пришла из Сирии. Антистий Вет, посланный сменить Корнифиция, заблокировал Басса в Апамее, думая, что это будет непродолжительная осада, которая быстро приведет город к падению. Но Басс сильно укрепил свою сирийскую «столицу», так что осадные действия затянулись. Хуже того, Басс обратился за помощью к царю парфян Ороду, и помощь пришла. Парфянская армия во главе с царевичем Пакором вторглась в Сирию. Весь северный край провинции был опустошен, и Антистий Вет оказался запертым в Антиохии.

Поскольку никто не мог теперь спорить, защищать Сирию или нет, ибо первое сделалось очевидным, Цезарь взял из казны намного больше, чем планировал раньше, и послал эти деньги в Брундизий – дожидаться его прибытия в порт в сейфах Гая Оппия, его банкира. Он также приказал всем набранным легионам переправиться в Македонию так быстро, как это смогут сделать ожидающие там корабли. Кавалерия поплывет из Анконы, ближайшего порта к Равенне, месту ее теперешнего пребывания. Легатам со всем их штатом было велено прибыть в Македонию еще вчера. Палате Цезарь сообщил, что в мартовские иды сложит с себя полномочия консула.

Октавий очень удивился, когда получил короткую записку от Публия Вентидия с приказом ехать в Брундизий, где ему предписывалось сесть в конце февраля на корабль вместе с Агриппой и Сальвидиеном Руфом. Октавий обрадовался приказу. Но мать его плакала, причитала, что никогда больше не увидит своего единственного сыночка, а Филипп ходил мрачный, ибо терпеть не мог женских слез.

Тщательно проверив багаж и отвергнув две трети из того, что натолкала туда мать, Октавий нанял три двуколки и две повозки с намерением незамедлительно отправиться в путь по Латинской дороге. Свобода! Риск! Цезарь!

Цезарь, который встретился с ним накануне отъезда, чтобы попрощаться.

– Надеюсь, ты продолжишь учебу, Октавий, ибо я думаю, что твое назначение – не воевать, – сказал великий человек, очень усталый и необычно взволнованный.

– О, разумеется, Цезарь. Я беру уроки у Марка Эпидия и Ария из Александрии, чтобы отшлифовать риторику и досконально освоить законоведение, а Аполлодор из Пергама помогает мне совершенствовать греческий. – Он приуныл. – Мой греческий немного улучшился, но как бы я ни старался, все еще не могу думать на нем.

– Аполлодор старик, – сказал Цезарь, хмурясь.

– Да, но он уверяет меня, что еще вполне крепок для путешествий.

– Тогда возьми его с собой. И начни обучать Марка Агриппу. Я хочу, чтобы этот молодой человек сделал себе карьеру, как военную, так и публичную. Кстати, Филипп организовал для тебя в Брундизии кров? Гостиницы будут переполнены.

– Да, меня примет его друг Авл Плавтий.

Цезарь засмеялся и вдруг стал похож на мальчишку.

– Как удобно! Значит, ты сможешь приглядывать за деньгами.

– За деньгами?

– Для войны нужно много миллионов сестерциев. Чтобы у армии хватало сил на походы и битвы, ее надо кормить, – с полной серьезностью объяснил Цезарь. – Предусмотрительный генерал, начиная кампанию, берет с собой все деньги, какие только возможно, ибо сенат становится очень прижимистым, когда проситель далеко. Поэтому мои миллионы сестерциев сейчас находятся в хранилищах Оппия, соседствующих с домом Плавтия.

– Я присмотрю за ними, Цезарь, даю тебе слово.

Короткое рукопожатие, легкий поцелуй в щеку, и Цезарь ушел. Октавий стоял, глядя на пустой порог с какой-то болью в сердце, природы которой не мог определить.

Еще одна маленькая хитрость царя Рима, думал Марк Антоний накануне празднования Луперкалий. В этом году будут участвовать три команды. Антоний возглавит команду луперков от рода Юлиев.

Луперкалии – древнейший, самый любимый римлянами праздник, длившийся несколько дней. Его архаичные ритуалы были с сексуальным подтекстом, и благонравная часть римлян высших классов предпочитала их не видеть.

На склоне Палатинского холма, близ Большого цирка и Бычьего форума, имелась небольшая выемка с родником, именовавшаяся Луперковой пещерой. Там, где по соседству с алтарем духу местности стоял старый дуб (а много раньше фиговое дерево), волчица кормила покинутых близнецов Ромула и Рема. Ромул потом основал на Палатине первый город и казнил своего брата за какое-то странное преступление, описываемое как «перепрыгивание через стены». Одна из овальных, крытых соломой хижин времен Ромула еще сохранилась на Палатине, и с тех пор римляне весьма почитали Луперкову пещеру и молились там духу местности, духу Рима. То, что происходило более шестисот лет назад, продолжало жить, особенно в дни празднования Луперкалий.

Члены трех коллегий луперков, все абсолютно голые, встретились возле пещеры, где убили достаточное количество козлов и одного кобеля. Три префекта луперков из рода Юлиев, Фабиев и Квинктилиев наблюдали за своими командами, пока те резали горло жертвам. Потом окровавленные ножи были вытерты об их лбы, а они громко хохотали в этот момент – так полагалось по ритуалу. Марк Антоний хохотал громче остальных двух префектов, смахивая кровь с глаз, пока члены его команды не вытерли кровь кусками шерсти, смоченными в молоке. Козлов и кобеля освежевали, окровавленные шкуры разрезали на полосы, и все луперки повязали их на бедра так, чтобы достаточно длинный кусок этой ужасной повязки болтался в районе паха.

Очень немногие из тысяч и тысяч римлян, пришедших на Луперкалии, могли видеть эту часть церемонии сквозь просветы между ярусами домов и храмов. Пустынный некогда Палатин теперь был заселен. После того как луперки прикрыли свои чресла, им поднесли маленькие соленые лепешки, испеченные из ячменной муки в честь безликих божеств, защищавших народ Рима. Лепешки пекли весталки, на них шло зерно первых колосьев прошлого урожая. Козлов и кобеля убивали, чтобы обеспечить луперков одеждой, хотя бы и номинальной. Затем тридцать мужчин атлетического сложения легли на землю и съели лепешки, запивая их разбавленным вином. Угощение скудное, потому что луперков ожидал кросс в две мили.

С Антонием во главе они спустились по лестнице Кака в огромную толпу внизу и, смеясь, стали размахивать длинными концами повязок. Путь для них был расчищен. Они начали свой пробег вверх по Палатину со стороны Большого цирка, обогнули угол, выбежали на широкую Триумфальную дорогу. Потом вниз к Церолитному болоту, затем вверх по холму к высоте Велия, примыкающей к Палатину в верхней части Римского Форума, вниз по Форуму к ростре на Священной дороге, затем пробежали обратно небольшое расстояние и закончили бег у первого храма Рима, маленькой старой Регии. С каждым футом пути бежать становилось все труднее, ибо коридорчик в людской толчее был узким даже для одного бегуна, а орды людей бросались к нему, чтобы он ударил их длинным концом повязки.

Этот «хлыст» выполнял особую миссию. Считались, что одно его прикосновение прогоняет бесплодие. Поэтому все бездетные мужчины и женщины со слезами молили пропустить их к бегущим, надеясь, что и на них опустится окровавленный кнут. Антоний лично знал один такой факт. Мать Фульвии, Семпрония, дочь Гая Гракха, до тридцати девяти лет оставалась бесплодной. Не зная, что еще можно сделать, она посетила Луперкалии, и ее там ударили. Через девять месяцев она родила Фульвию, своего единственного ребенка. Поэтому Антоний энергично размахивал своим «кнутом», стараясь задеть им как можно больше народу, хохоча, останавливаясь, чтобы выпить воды, предлагаемой какой-нибудь доброй душой, искренне радуясь.

Но люд бодрили не только удары. Завидев Антония, толпа исступленно взвыла, почти теряя сознание. Потому что из всех луперков он один не потрудился прикрыть свои гениталии шкурой. Все могли видеть самый внушительный пенис и самую большую мошонку в Риме. Уже одно это было целительным. Все были в восторге. «О-о-о, ударь и меня! Ударь и меня!»

Заканчивая пробег, луперки устремились вниз по холму к Нижнему Форуму, опять же с Антонием во главе. Там, на ростре, в курульном кресле сидел Цезарь-диктатор, на этот раз не погруженный в чтение документов. Он тоже смеялся и перешучивался с народом, заполнявшим арену, а увидев Антония, сказал что-то такое (явно по поводу ошеломляющих гениталий!), что все вокруг попадали со смеху. Остроумный mentula этот Цезарь, никто не может этого отрицать. Ну, Цезарь, прими и ты удар!

Добежав до ростры, Антоний сунул левую руку в толпу и что-то из нее выхватил. Бегом поднявшись на ростру, он встал позади Цезаря и повязал белую ленту на его голову, увенчанную дубовым венком. Цезарь среагировал молниеносно. Он сорвал ленту, не повредив дубовых листьев, встал, высоко вскинул вверх диадему и громовым голосом прокричал.

– Юпитер Наилучший Величайший – единственный царь Рима!

Раздались оглушительные аплодисменты, но Цезарь поднял обе руки, призывая к тишине.

– Гражданин, – обратился он к стоявшему внизу молодому пареньку в тоге, – снеси это в храм Юпитера Наилучшего Величайшего и положи у подножия его статуи как дар от меня.

Народ снова зааплодировал, когда молодой человек, явно смущенный, но гордый оказанной ему честью, поднялся на ростру, чтобы взять ленту. Цезарь улыбнулся ему, сказал несколько слов, которых никто не услышал, и тот, как в тумане, сошел вниз и направился вверх по склону Капитолийского холма к храму.

– Ты еще не закончил свой бег, Антоний, – сказал Цезарь префекту луперков, стоявшему рядом. Грудь того вздымалась, как и чуть приподнятый пенис, отчего женщины визжали как сумасшедшие. – Или ты хочешь последним прибежать к Регии? После того как ты примешь ванну и прикроешься, у тебя будет другая работа. Созови сенат в курии Гостилия завтрашним утром.

Сенаторы собрались, дрожа от страха, но увидели, что Цезарь выглядит как обычно.

– Пусть запишут на бронзе, – сказал он ровным голосом, – что в день празднования Луперкалий, в год консульства Гая Юлия Цезаря и Марка Антония, консул Марк Антоний предложил Цезарю диадему и Цезарь публично отказался принять ее, к великой радости народа Рима.

– Хорошо обыграно, Цезарь! – искренне похвалил Антоний, когда палата перешла к рассмотрению других вопросов. – Теперь весь Рим видел, что ты отказываешься носить диадему. Признайся, что я оказал тебе большую услугу.

– Пожалуйста, Антоний, ограничь этим свою филантропию. Иначе одна из твоих голов может расстаться с тобой. Мне только узнать бы, которая из них мыслит.

Двадцать два человека – не очень-то много, но очень трудно собрать всех под одной крышей, чтобы провести собрание клуба «Убей Цезаря». Никто из его членов, естественно, заговорщиком себя не считал, но никто из них не имел и столь просторной столовой, способной вместить так много гостей. А ветреная погода не позволяла им расположиться в саду перистиля или, скажем, в общественном парке. Кроме того, сознание вины и дурные предчувствия не добавляли желания толочься вместе у всех на виду, пусть даже и в кулуарах сената.

Если бы Гай Требоний не был известным плебейским трибуном, вызывавшим чрезвычайные симпатии плебса, клуб бы совсем захирел. К счастью, Требоний не только являлся таковым, но и занимался проверкой сданных в архив протоколов коллегии, хранившихся под храмом Цереры на Авентинском холме. Там, в одном из самых красивых святилищ Рима, клуб и стал собираться. Но незаметно, с наступлением темноты, и очень редко, чтобы у домашних не появлялось желания узнать, куда это ходит по вечерам супруг, или сын, или зять.

Как и у большинства храмов, фасад изящного храма Цереры был скрыт колоннами со всех четырех сторон. Окон в нем не имелось, а вход плотно закупоривался двойными бронзовыми дверями. Когда они закрывались, внутри делалось совершенно темно. А еще это означало, что там никого нет. Целла храма была такой огромной, что двадцатифутовая статуя богини легко вписывалась в ее объем. В руках – снопы пшеницы-двузернянки, платье сплошь разрисовано цветами всех видов, от роз до фиалок и анютиных глазок. На золотых волосах венок из таких же цветов, у ног лежат рога изобилия с фруктами. Однако самая удивительная черта святилища – гигантская фреска, на которой похотливый Плутон, бог подземного царства, уносит Прозерпину, чтобы затем изнасиловать и увлечь в царство теней. А плачущая, растрепанная Церера одиноко мечется в сухих, обдуваемых зимними ветрами полях, тщетно ища свою дочь.

В этот раз члены клуба собрались поздно вечером через два дня после приказа Цезаря запечатлеть на бронзе тот факт, что он отказался от диадемы. Собравшиеся были крайне раздражены, некоторые тихо паниковали. Вглядываясь в их лица, Требоний с тревогой прикидывал, удастся ли ему удержать их от повального бегства по норам.

Первым заговорил Кассий:

– Меньше чем через месяц Цезарь уедет, а у нас до сих пор нет никаких свидетельств того, что хотя бы кто-то из вас серьезно относится к нашему делу. Одни только разговоры! А нам нужны действия!

– А тебе удалось поговорить с Марком Брутом? – язвительно спросил Стай Мурк. – На карту поставлено больше, чем какие-то действия, Кассий! Я уже давно должен быть в Сирии, и наш хозяин косится на меня, словно бы спрашивая, почему я еще тут! Мой друг Кимбр может сказать то же самое.

Резкость Кассия была прямым следствием его неудачного подъезда к Бруту. Страсть к Порции и непрекращавшаяся война между Порцией и Сервилией съедала у Брута практически все время. Страдала даже коммерция, где уж тут думать о чем-либо другом!

– Дайте мне еще один рыночный интервал, – резко сказал он. – Если не выйдет, забудем о Бруте. Но меня волнует не это. Убить Цезаря недостаточно. Нам нужно убить Антония и Долабеллу. И еще Кальвина.

– Сделай это, – спокойно сказал Требоний, – и нас объявят злодеями, а потом отправят в вечную ссылку без единого сестерция, если вообще не снесут голову. Новая гражданская война невозможна, потому что в Италийской Галлии нет легионов, которые Децим мог бы использовать, а легионы, расположенные между Капуей и Брундизием, сейчас плывут в Македонию. Кроме того, это не заговор с целью свержения правительства Рима, это клуб единомышленников, поставивших своей целью избавиться от тирана. Убив только Цезаря, мы сможем утверждать, что действовали правильно, в пределах закона и в соответствии с mos naiorum. Убьем консулов – и мы преступники, как ни крути.

Марк Рубрий Руга был «пустым местом» в роду, давшем Риму губернатора Македонии, не поладившего с молодым Катоном. У него не было ни морали, ни этики, ни принципов.

– Зачем нам все это? – спросил он. – Почему мы не можем где-нибудь подстеречь Цезаря, убить его и никому о том не сказать?

Тишина окутала всех, словно плотное одеяло. Наконец Требоний подал голос:

– Мы достойные люди, Марк Рубрий, вот почему. А есть ли честь в простом убийстве? Сделать это и не признаться? Нет! Никогда!

Вопли согласия, вырвавшиеся из каждой глотки, заставили Рубрия Ругу сжаться и отодвинуться в темноту.

– Я думаю, Кассий прав, – сказал Децим Брут, с презрением взглянув на Рубрия Ругу. – Антоний и Долабелла будут потом охотиться за нами. Они слишком привязаны к Цезарю.

– Хватит, Децим, как ты можешь говорить такое об Антонии? Он ведь немилосердно долбит Цезаря, – возразил Требоний.

– У него свои цели, Гай, не наши. Не забывай, он поклялся Фульвии своим предком Геркулесом, что никогда не тронет Цезаря, – заметил Децим. – И это делает его вдвойне опасным. Если мы убьем Цезаря и оставим Антония живым, он будет считать, что вскоре наступит его черед.

– Децим прав, – решительно сказал Кассий.

Требоний вздохнул.

– Идите по домам. Все. Мы соберемся здесь вновь через рыночный интервал. В надежде, Кассий, что ты приведешь с собой Брута. Сосредоточься на этом, а не на кровопролитии, в результате которого никто из нас не удержится на курульных постах, а Рим будет ввергнут в хаос.

Поскольку ключ был у Требония, он дождался, пока все уйдут – кто группами, кто поодиночке. Задул все лампы, последнюю взял в руку. План обречен, думал он, ничего не получится. Они сидят, прислушиваясь, вскакивая при малейшем шуме, не предлагают ничего дельного, что стоило бы послушать. Овцы. Бе-е-е, бе-е-е, бе-е-е. Даже такие, как Кимбр, Аквила, Гальба, Базил. Овцы. Как могут двадцать две овцы убить льва?

На следующее утро Кассий пошел в дом Брута, который был рядом, за углом. Он сразу прошел в кабинет, запер дверь и встал, глядя на недоумевающего Брута.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.