Арсен Люпен

      К рундукам бежали бегом со всех концов роты. Фуражки, подсумки и портупеи, а потом толкотня у пирамид с винтовками и лязг насаживаемых штыков.
      - Становись! - уже командовал фельдфебель. - Направо равняйсь! - И подбегали последние опоздавшие. - Смирно, равнение направо!
      Второй неожиданностью было появление в старшей роте лейтенанта Стожевского. Одетый в строевую форму и при сабле с шарфом, он прошел вдоль фронта, по-лошадиному вскинул голову и крикнул:
      - Здравствуйте, господа!
      Рота ответила по положению, но удивилась: ее настоящий командир Иван Посохов еще вчера вечером был в дежурстве, а теперь куда-то исчез.
      И сразу же по второй шеренге прошел неизвестно кем пущенный слух: Иван не то свернул себе шею, не то окончательно спятил с ума и ночью расстреливал из револьвера портреты в картинной галерее.
      - Фельдфебель, - распорядился Стожевский, - ведите!
      - Рота, направо! - скомандовал фельдфебель Метлин. - Шагом марш!
      В картинной галерее, приставив ногу, уже ждала пятая рота. Третья и шестая входили в столовый зал с противоположной стороны, а посредине, у памятника Петру, окруженный офицерством, маленький и, видимо, смертельно злой, стоял генерал-майор Федотов.
      Как всегда, построились во взводные колонны и выровнялись по линейным. Как всегда, офицеры заняли места в строю. Потом, по обыкновению, была тишина и в тишине звонкая команда:
      - К встрече слева... слушай, на кра-ул!
      Встречный марш - и, точно заводная, фигурка Федотова перед строем всего батальона. Резко оборванные звуки оркестра, и снова тишина.
      - Здравствуйте, гардемарины и кадеты!
      Гулкий и раскатистый ответ. Все как всегда, ничего необычного. Очередное обучение осточертевшим строевым красотам.
      - К ноге! - И короткий стук прикладов о пол.
      Так было сотни и тысячи раз, и так, по-видимому, будет до скончания века. Сухие команды и скука четких движений. Бесконечные репетиции бесконечных парадов.
      Федотов поднимает руку с белым платком.
      - К церемониальному маршу, на двух линейных дистанцию. Первая рота, правое плечо вперед! Резкий выкрик Стожевского:
      - Первая рота, первый взвод!
      И молодой голос мичмана Шевелева:
      - Первый взвод, равнение направо, шагом... марш!
      Громкий и победный марш Морского корпуса, тяжелый шаг проходящих взводов, блеск сабель, вскинутых на караул. Новые команды и новые перестроения. Все в точности; как в прошлый раз, и совсем так же, как будет на следующем учении.
      И тот же конец: батальон снова стоит на месте, и опять перед фронтом прохаживается Федотов. И вдруг - полное нарушение установленного порядка:
      - Кадетские роты... по ротам!
      Почему одни кадетские? Что будут делать с гардемаринами?
      А сделали с ними вот что: первую повернули правым плечом вперед, а третью - левым, и на середину образовавшейся буквы П вышел генерал-майор Федотов.
      - Стоять вольно! Мне нужно с вами поговорить. - И высморкался в тот самый платок, которым подавал сигнал к церемониальному маршу.
      - Гардемарины! - Он явно нервничал и, чтобы успокоиться, сделал несколько шагов. - Гардемарины, на нас обрушился небывалый позор! Неслыханный позор, понимаете?
      Но гардемарины ничего не понимали.
      - Кто-то из вас... Да, я знаю наверное, что это кто-то из вас скрывается под личиной преступника и творит гнусные мерзости.
      Он остановился и снова высморкался. У него, несомненно, был насморк.
      - Мерзкие гнусности, которые несмываемым пятном ложатся на нашу честь, на честь нашего корпуса!
      Постепенно его речь становилась понятнее, а главное - интереснее.
      - Вчера в кабинете инспектора классов была совершена дерзкая кража. Кража в наших славных стенах!
      Передние шеренги сохранили подобающее спокойствие, но задние позволили себе улыбнуться.
      - Этот негодяй избрал мишенью для своих дерзостей всеми нами любимого и уважаемого генерал-лейтенанта Александра Христиановича Кригера. Разве это не позор?
      Пока что это была всего лишь явная передержка и на слушателей особого впечатления не произвела.
      - А знаете ли, что он сделал с нашим честным и самоотверженным командиром старшей роты Посоховым? Знаете ли вы, где сейчас находится наш дорогой Иван Акимович Посохов?
      Этого гардемарины не знали. И очень хотели бы узнать.
      - Сегодня ночью преступник украл... Да, именно украл у Ивана Акимовича записную книжку... - Нужно было сделать обвинение еще сильнее: - И бумажник с деньгами.
      По строю прошел короткий вздох. Лгать было опасно, и Федотов это почувствовал:
      - Во всяком случае, бумажника на Посохове не нашли.
      На Посохове! Это звучало по меньшей мере интригующе, и, чтобы лучше слушать, весь строй наклонился вперед.
      О ночной истории он, пожалуй, зря заговорил, но теперь приходилось продолжать. А чтобы собраться с мыслями, можно было снова воспользоваться носовым платком.
      - Старший лейтенант Посохов был надежной опорой порядка и, естественно, возбуждал в злодее особую ненависть. - Нет, все-таки лучше было на эту тему не распространяться. - Сегодня ночью, в результате новых оскорблений и душевного потрясения, он сломал себе ногу и сейчас находится на излечении в Морском госпитале.
      Это было совсем здорово и совсем непонятно, но Федотов сразу же свернул в другую сторону.
      Снова заговорил о чести и о долге. Заверил слушателей в том, что их священная обязанность - самим найти поганую овцу, которая портит все стадо, и исторгнуть ее из своих рядов. Или же, если они не захотят дать делу законный ход, принять соответственные меры в целях прекращения этого кошмара.
      Говорил долго и убежденно, все время сморкался и к концу даже охрип. Но речью своей остался доволен и позже, прогуливаясь по классному коридору, сказал шедшему рядом с ним Стожевскому:
      - Теперь, я думаю, они поняли. Теперь все это безобразие должно закончиться. - Потянул из кармана носовой платок и вдруг остановился. А потом, точно ужаленный, отскочил в сторону.
      Из его кармана на пол выпала визитная карточка Арсена Люпена.
      17
      Это был странный разговор. Вероятно, самый странный во всей жизни Бахметьева.
      Плетнев через дежурного вызвал его из курилки, и они разговаривали в темноте на холоду, между двойными дверями выхода на Сахарный двор.
      В корпус были приглашены сыщики из охранного отделения. Завтра же под видом вновь нанятых дневальных они должны были приступить к делу.
      Откуда Плетнев это знал? Все равно откуда, но знал наверное и предупреждал господина Арсена Люпена, чтобы тот поостерегся.
      Почему предупреждал? С какой стати взял на себя миссию защитника? Все это было дико и непонятно, но еще более непонятными оказались следующие новости,
      В команде корпуса прекратили увольнения и отпуска. Возможно, что в субботу и воспитанников не выпустят. Нет, совсем не из-за арсен-люпеновской истории, и Плетнев даже улыбнулся. Были другие, более веские основания, и, между прочим, соответственный приказ командующего Петроградским военным округом.
      Завтра утром Плетнев уезжал в Гельсингфорс. Как так? Просто по собственному желанию переводился на действующий флот. В этом ему помог генерал-майор Грессер, а теперь он пришел просить помощи Бахметьева в другом деле.
      Конечно, Бахметьев был рад помочь, но чем именно?
      Вот чем: Плетнев уезжал утром и не имел возможности зайти к жене. Ну, прямо сказать, он с ней не был обвенчан, и его бы к ней не отпустили. А нужно было переслать ей кое-какие документы и деньги, чтобы впоследствии она могла поехать за ним. Может, господин Арсен Люпен согласился бы занести? Это близко, на Шестнадцатой линии.
      На действующий флот Плетнев переводился неспроста - это было совершенно ясно. Не менее ясно было и то, что жена, которая не жена, была введена в разговор для отвода глаз. И, кроме того, пакет выглядел слишком объемистым для денег и документов.
      Но он был так же аккуратно завернут и перевязан такой же смоленой ворсой, как тот, который Бахметьев накануне получил от Плетнева в столовом зале.
      Услуга за услугу, и, принимая пакет, Бахметьев тоже сказал:
      - Не беспокойтесь, об этом никто не узнает,
      Понимал ли он, за какое дело взялся? Разумеется, да, однако довольно смутно. Что он мог знать о революции и революционерах?
      С детства все представлялось сплошным злодейством, а вот двоюродный брат Миша был на редкость хорошим и веселым парнем, и вдруг оказался красным. Но его сослали на Сахалин, и о нем в семье не принято было говорить.
      И в церкви корпуса, кроме черных с золотом досок "Смертью храбрых павшим в бою", были доски серого мрамора, посвященные "в мирное время погибшим при исполнении своего долга", И на одной из этих досок был список офицеров эскадренного броненосца "Князь Потемкин-Таврический".
      Традиционная верность монарху. Отечественная война с немцами. Чепуха! Везде была сплошная глупость, и все на свете шло прямо к чертям собачьим. И брат Александр, честный офицер русской армии, задыхаясь, кричал: "Выродки и предатели! Все: царь, министры, командование! Они дождутся! Всем свернут шею!"
      Может быть, они уже дождались. Слишком странен был разговор Плетнева, слишком много спокойной уверенности звучало в его голосе.
      Как бы то ни было, он дал слово и теперь собирался его сдержать: на следующий же день пойти в отпуск и отнести пакет по назначению. Впрочем, больше делать было нечего. По каким-то соображениям сам Плетнев идти на квартиру к своей жене не хотел и подстроил так, что за него пришлось идти господину Арсену Люпену.
      Ловко подстроил, ничего не скажешь, и Бахметьев покачал головой. Чтобы уволиться, существовал только один способ: утром пойти на амбулаторный прием, показать какой-нибудь зуб с дуплом и заявить о своем желании лечить его у частного врача.
      По таким делам в город увольняли только два раза в неделю, по вторникам и четвергам, но следующий день был как раз четвергом, и подходящее дупло в зубе имелось.
      Однако, несмотря на записку Оскара Кнапперсбаха, дежурный офицер лейтенант Птицын сомневался.
      Чего ради он, сопля такая, дежурил через день и почему не хотел отпускать? Ссылался на то, что ему казалось, будто отпуска к зубным врачам временно были прекращены, и вообще крутил и путал. Неужели уже действовал тот приказ, о котором говорил Плетнев?
      Пришлось разыскивать Ветчину и изображать перед ним смертельную зубную боль. Однако и это не помогло. Ветчина мямлил, смотрел не в глаза - в левый угол потолка, просил подождать, а пока что советовал пойти в лазарет к фельдшеру. Положить в дупло карболки - это отлично помогает.
      - Есть, - ответил Бахметьев и, так как уже был в шинели, пошел прямо на парадную лестницу и в город.
      В случае чего решил сказать, что, одурев от боли, все перепутал, а взять билет просто забыл. Конечно, это звучало не слишком убедительно, но не идти было невозможно.
      На улице стояла оттепель. С моря порывами дул сырой ветер, и снег падал мокрыми, тяжелыми хлопьями. Было тревожно и нехорошо.
      18
      Дом был кирпичный, с огромной слепой стеной, возвышавшейся над соседними крышами. Двор - колодцем, с тяжелым запахом сырости. В полутьме черной лестницы, надрываясь, кричали коты.
      Бахметьев дернул звонок, у квартиры номер сорок семь. Дернул, а потом спешно стал снимать белые перчатки. Нужно было выглядеть попроще.
      - Кого? - спросил из-за двери высокий голосок.
      - Лазаря Циммермана, - ответил Бахметьев, - часовщика.- Так его научил Плетнев и, если что случится посоветовал сделать вид, будто он принес часы в починку.
      Если что случится, - и Бахметьев вдруг почувствовал, как у него забилось сердце.
      - Кого? - повторил голосок на еще более высокой ноте.
      - Часовщика Циммермана.
      Дверь не отворилась. В припадке исступления наверху снова закричало кошачье трио, и нельзя было расслышать, что делалось в квартире. Наконец Бахметьеву надоело ждать, и он рванул звонок изо всей силы. Дверь раскрылась почти сразу, и на пороге оказался рослый, широкоплечий человек с темным лицом. Не отпуская ручки двери, он спросил:
      - Кто вы такой?
      - Мне нужно видеть часовщика Циммермана.- Внешне Бахметьев был совершенно спокоен, но в действительности сдерживался с трудом. Человек, открывший дверь, ему определенно не понравился. Он мог быть кем угодно.
      Вероятно, и Бахметьев, в свою очередь, показался незнакомцу подозрительным. Он долго и недоброжелательно его разглядывал, но наконец сказал:
      - Пойдем.
      В закопченной кухне, прижавшись к стене, стояла маленькая девочка. На руках она, точно ребенка, держала полено, и по глазам ее было видно, что она тоже не верит Бахметьеву.
      В коридоре стояла совершенная темнота. Идти пришлось ощупью. Скрипел пол, и за одной из дверей слышался какой-то шорох. Было смутно и даже чуть страшно, и в комнате, куда Бахметьев наконец попал, легче не стало.
      Она была похожа на тюремную камеру: узкое окно, отсыревшие штукатурные стены, кухонный стол, табурет, железная кровать - и больше ничего. И рослый незнакомец вел себя, как тюремщик. Закрыл дверь, прислонился спиной и спросил:
      - Что вам нужно от часовщика Циммермана?
      Бахметьев, смерив его взглядом, улыбнулся. Наступление опять было лучшим видом обороны, и для начала этого дяденьку следовало срезать:
      - А кто вы, собственно говоря, такой, чтобы задавать мне вопросы?
      Теперь улыбнулся незнакомец. От улыбки лицо его стало совсем молодым и добродушным, но доверять выражению лица никак не годилось.
      - Кто я такой?
      - Вот именно. - И Бахметьев слегка кивнул головой.
      - Я Лазарь Циммерман.
      Чепуха. Часовщик Циммерман, судя по фамилии и профессии, должен был быть маленьким, сгорбленным евреем в очках. Дядя явно врал.
      - Вы уверены в том, что вы Лазарь Циммерман?
      Голос Бахметьева звучал совершенно ровно, но вид у него, вероятно, был в достаточной степени растерянный. Циммерман рассмеялся:
      - Ладно. Вам что? Часы починить? Может, вас Семен Плетнев прислал?
      Все это вовсе не было убедительным. Скорее даже тревожным. На всякий случай Бахметьев снял с руки часы-браслет.
      - Пожалуйста. Иногда ни с того ни с сего останавливаются. Посмотрите, в чем дело.
      - Слушайте, - ответил Циммерман. - Я в самом деле часовщик, и совсем не плохой. Я уже отсюда вижу, что часы ваши в полном порядке. - Покачал головой и снова тихонько рассмеялся. - я же грамотный, а у вас на фуражке написано; "Морской корпус". И неужели вы думаете, что я вас насквозь не вижу? - Открыл дверь и в коридор крикнул - Катерина! Катенька! К вам пришли.
      Бахметьев чувствовал себя глупо. Глупее всего оттого, что краснел как мальчишка. Кем же, в конце концов, был этот человек и как с ним разговаривать?
      В комнату вошла молодая женщина в темном платье и с ней рябой широкоскулый солдат.
      - Он от Семена, - сказал Циммерман и повернулся К Бахметьеву! - Это Катя Колобова, а это брат Семена Плетнева, Андрей. Знакомьтесь.
      Пакет был адресован Екатерине Колобовой, и солдат в самом деле мог быть братом Плетнева. У него были такие же угловатые черты лица и такие же медлительные повадки.
      Бахметьев молча расстегнул шинель, из внутреннего кармана вынул пакет и протянул его Катерине.
      - Он уехал в Гельсингфорс, а это просил отдать вам.
      Положение получилось самое дурацкое. Катерина пакет взяла, но держала его в руках и не знала, что с ним делать, солдат глядел волком, а Циммерман продолжал улыбаться. Нужно было возможно скорее уходить.
      - Когда уехал? - спросила наконец Катерина.
      - Сегодня утром.
      Бахметьев застегнулся. Теперь осталось только приложить руку к фуражке, коротко распрощаться и уйти, Но солдат его остановил:
      - Вы что, из этих самых морских юнкеров?
      - Гардемарин. - Разговаривать с рябым солдатом, хоть он и был братом Плетнева, Бахметьеву вовсе не хотелось.
      - А почему вы сюда пришли? Бахметьев пожал плечами:
      - По просьбе вашего брата. - Вынул белые перчатки и демонстративно стал их натягивать. Он чувствовал себя ущемленным и во что бы то ни стало должен был восстановить свое превосходство. - Скажите, а вы почему сюда пришли? Если не ошибаюсь, увольнения запрещены приказом командующего округом. Не так ли?
      - Прика-азом? .. - насмешливо протянул солдат,- Нашему полку теперь много не прикажешь. Мы еще вчера отказались идти на фронт и повешали всех наших господ офицеров.
      Бахметьев пошатнулся, как от удара. Это было просто невероятно. Конечно, что-то надвигалось, но неужели зашло так далеко? Это же был бунт! И, несмотря на все, что раньше было передумано, вдруг всплыла мысль: отказ идти на фронт измена.
      - Счастливо оставаться! - махнул перчаткой и вышел в коридор. Выходя, услышал, как сзади в комнате кто-то засмеялся. Наверное, опять Циммерман.
      По лестнице, гремя палашом, бежал через ступеньки, а сверху вдогонку с явной издевкой в голосе кричали все те же коты.
      Выскочил на улицу и еле отдышался. Пошел к Неве как мог быстрее, но у Большого проспекта вынужден был остановиться. Весь проспект был запружен толпой с красными флагами.
      - Что это такое? - и сам не заметил, что подумал вслух.
      - Это наши, - объяснила баба в черном платке, - Балтийский завод. И казаки их не трогают.
      [стр. 72-73 пропущены при сканировании]
      его брата Александра. И, наконец, Большой проспект, где он был всего полчаса тому назад. Красные знамена, песни, выкрики и ухмыляющиеся лица казаков. Конец, и что дальше - неизвестно.
      Лобачевский слушал не отрываясь. Даже не заметил, как у него во рту потухла папироса. Только когда Бахметьев кончил, вздрогнул, выплюнул окурок и сказал: - Ты с ума сошел. Ты... - но остановился, из портсигара достал новую папиросу и снова закурил. - Нет, кое-что и я слышал, только не обратил внимания. Говорили, будто бастуют заводы, но ведь они почему-то всегда бастуют. Все равно ты врешь. Этого всего не может быть.
      Но тем не менее все это было. В ротах уже знали и - про забастовки, и про разгром булочных, и про то, что войска были ненадежны.
      Новости приходили неизвестно откуда. Одно и то же известие слышали будто от кого-то из офицеров, по телефону из города и от матросов, строевых инструкторов.
      Но офицеры, когда их прямо спрашивали, молчали, по телефону говорить было запрещено, а матросов-инструкторов нигде было не найти.
      Сперва не верили, не могли поверить. Отшучивались и смеялись. Потом начали прислушиваться. Все те же вести шли со всех сторон, и становилось страшно.
      Из угловых окон пятой роты видели толпу на Николаевском мосту. За наступившей темнотой никаких флагов разобрать не могли, но черная человеческая масса шла безостановочно, и конца ей не было.
      Поползли новые, еще более тревожные слухи. Где-то шла перестрелка с городовыми. В каких-то казармах убили дежурного офицера.
      Говорили вполголоса и ходили, стараясь не шуметь, как в доме, где лежит мертвец,
      Потом был мучительно резкий сигнал к вечернему чаю. Он эхом прокатился точно по пустому помещению, но никто его не подхватил. Даже дежурные молчали.
      Строились и шли все с теми же трудными мыслями. Что же случилось и что будет дальше? Расселись по столам и пили чай в такой тишине, какой столовый зал еще не знал с самой своей постройки.
      Он был необъятным, этот зал, и в нем была вся история двухсот с лишним лет. Бронзовый Петр, основатель Навигацкой школы, имена героев на георгиевских досках и связки плененных знамен. Но в его окнах стояла темнота, и в этой темноте вся история кончилась.
      И в зале было холодно.
      По внезапному сигналу горниста вскочили с мест и, вскочив, по положению повернулись к проходу. Ветчина, дежурный по корпусу, мелкой рысью бежал от своего столика к хорам, а навстречу ему медленно шел его превосходительство директор.
      Так же медленно он вышел на середину зала, кашлянул в бороду, но ничего не сказал. Долго осматривался, еще раз кашлянул и только тогда поздоровался. Корпус ответил неуверенно и негромко.
      Снова наступила тишина, и в этой тишине трудно было дышать и страшно было думать.
      - Гардемарины и кадеты! - Голос директора звучал тускло и так тихо, что приходилось напрягать слух. - Нашему врагу, Германии, сегодня удалось одержать самую крупную победу за все время этой беспримерной, охватившей весь мир войны.
      - Опять остановился и заговорил еще тише. Доходили только отдельные слова о германских агентах. Их золото руками врагов общества и предателей своей родины, революционеров, вызвало беспорядки на столичных заводах.
      Темный народ, который не ведает, что творит. Приостановка производства снаряжения и возможные гибельные последствия для фронта. Опасность! Большая опасность!
      Дальше что-то совсем неслышное насчет запасных полков и присяги государю императору. Изменили они или, наоборот, верны этой присяге?
      - По воле божией... - снова пропуск. Бормотание, от которого охватывает дрожь, трясение мелькающей в глазах белой бороды. - Но, конечно, - здесь голос как будто снова окреп, - конечно, не позже чем через два-три дня порядок снова будет восстановлен, и великая Россия победит! - Взмах рукой и неожиданный конец: - По ротам!
      Почему-то не попрощался и даже не дал допить чай. Почему-то остался на середине, пока все не ушли из зала.
      И в ротах не знали, что думать.
      Степа Овцын чуть не кричал о славе жертвы и о жертве славы, а только что выпущенный из карцера Котельников торжественно клялся умереть. Барон Штейнгель их успокаивал. Умирать им не придется. Народ образумится, а если нет, его поучат пулеметами. Все будет в порядке, так говорил сам директор, и ему нужно верить.
      - Верь, - с горечью сказал Бахметьев. - Дурак! Всему на свете верь: и немецкому золоту, и тому, что сейчас солдаты будут стрелять в народ.
      - Как ты смеешь! - Штейнгель вскочил на ноги и горячо заговорил о верности и победе, но под градом насмешек Лобачевского сел. А сам Лобачевский налил себе воды и пил ее, стуча зубами по краю фарфоровой кружки.
      - Плохо, - резюмировал Домашенко, - идем спать. - И снова, так же как и в прошлый раз, был прав.
      В эту ночь у ворот, на парадной лестнице и по всем угловым помещениям, выходившим на улицу, были выставлены караулы, снабженные полным боевым запасом.
      И в ту же ночь в картинной галерее, против ниши дежурного по батальону, появился плакат:
      Я УМЕР.
      А под плакатом, разорванные в клочки, были рассыпаны последние визитные карточки Арсена Люпена.
      20
      Утром на прогулку не пошли и не знали, что с собой делать. С опаской посматривали в окна, но улицы были пусты.
      В положенный час собрались по классам, но там преподавателей не дождались. Сидели одни от звонка до звонка, - странно было, что звонки продолжали действовать с прежней точностью, - и в перерывах ходили курить. На третьем уроке распространился слух об измене,-адъютант, якобы по приказанию директора, снимал караулы. Это было невозможно: не мог же директор сдать свой корпус предателям, купленным на немецкие деньги, мятежникам, которые через два-три дня все равно будут усмирены.
      Охваченные паникой, разбежались по ротам, - там всем вместе было не так жутко. И как раз в это время со стороны Одиннадцатой линии и с набережной подошла толпа. Из окна она казалась враждебной и зловещей, хотя на самом деле имела дружеские намерения. Она просто пришла звать за собой Морской корпус и была уверена в том, что он пойдет, как пошли почти все воинские части и военные училища столицы.
      Отшатнувшись от окон, бросились к винтовкам. Это было неизбежным следствием всей знаменитой двухсотлетней истории, всяческих старых традиций, а главное - произнесенной накануне вдохновенной речи директора.
      Кричали, толпясь у пирамид. Гнали прочь и сбивали с ног изменников-офицеров, пытавшихся стать на дороге.
      А сам его превосходительство директор вышел на верхнюю площадку парадной лестницы и там в одиночестве ждал конца. Еще с утра из телефонных разговоров с Морским министерством он знал о действительном положении вещей, но созвать гардемаринов и кадет и перед ними отказаться от своих слов он не мог. У него не хватало сил.
      И конец пришел. Дверь широко распахнулась, и через порог хлынула сплошная веселая толпа. Его превосходительство двинулся ей навстречу, и в недоумении она остановилась. Тогда, высоко подняв свою белую бороду, он спросил:
      - Что вам здесь нужно?
      И толпа, не расслышав, ответила:
      - Ура!
      Ей было занятно вплотную рассматривать настоящего адмирала, и вообще она была в отличном настроении духа.
      Но адмирал, внезапно побагровев, взмахнул рукой и гневным голосом закричал:
      - Вон! Вон отсюда!
      Сперва отпрянули назад. Еще действовал старый страх перед черными орлами на золоте погон. Но потом, почти сразу же опомнившись, закричали в ответ. Набросились со всех сторон, схватили за руки и всей тяжестью притиснули к стене.
      Задыхаясь, он выкрикивал угрозы и проклятия, своим большим телом бился, как пойманная рыба, но на него не обращали внимания. Громко пели и шли вверх по широкой лестнице.
      21
      Смятение, стрельба и крики. Штыковая атака кучки гардемаринов третьей роты на кухонном дворе.
      Старшую роту вовремя успел остановить генерал-лейтенант Кригер - к счастью, ему поверили, - а четвертую просто запер на ключ унтер-офицер Бахметьев.
      Старик Леня Грессер, упавший на лестнице и разбивший в кровь лицо. Он оказался героем - сумел вернуть на место всех, кто выбежал во двор.
      Одиночные выстрелы с чердака, ответные залпы улицы, солдаты, ворвавшиеся в картинную галерею, и новая дикая сумятица.
      Потом крики:
      - Во фронт! Во фронт! Винтовки в козлы! Во фронт!
      Все равно защищаться было невозможно. Все равно пришел конец. Ставили винтовки в козлы и строились безоружные.
      Тогда началось самое трудное. Стояли и смотрели, как победители охапками выносили оружие, винтовки и палаши - то, что двести лет учили считать самым священным.
      Стояли опустив головы и руки, стояли смертельно долго - больше часа, и были распущены только когда последние из победителей покинули корпус.
      Разошлись, но ни разговаривать, ни смотреть друг на друга не могли. С опозданием на три часа получили обед, но есть тоже не смогли.
      Потом, вернувшись в роты, выслушали новый приказ исполнявшего обязанности директора корпуса генерал-лейтенанта Кригера: увольнение по домам впредь до особого распоряжения, которое будет дано циркулярным письмом.
      22
      Бахметьев и Лобачевский из корпуса вышли вместе. На набережной стояла темень и пустота. И такая тишина, что просто не верилось.
      - Холодно, - сказал Бахметьев, и Лобачевский кивнул головой. Потом вдруг остановился!
      - Знаешь, у меня без палаша такое чувство, как без штанов, - но махнул рукой и пошел вперед.
      - Глупости... Пройдет.
      Долго шли молча. Наконец Бахметьев взял Лобачевского под руку.
      - Ты прав, Борис. Все пройдет. И знаешь, может, оно к лучшему.
      С самой шестой роты они всегда были вместе. Учились в одном классе и рядом стояли в строю, вместе плавали и гребли на одном катере, вместе ловчились в лазарет и делали "Арсена Люпена".
      Но тут на углу Седьмой линии и набережной они разошлись. Резким рывком Лобачевский высвободил свою руку и коротко сказал:
      - Прощай!
      - Прощай!
      Что теперь оставалось делать? Сворачивать налево и идти домой? К отчиму и матери в невыносимую истерическую духоту квартиры на пятом этаже?
      И внезапно Бахметьев свернул направо. Через Николаевский мост на Конногвардейский бульвар - к Наде. Может быть, она сумеет помочь.