Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Восстание в казарме

ModernLib.Net / Коковин Евгений Степанович / Восстание в казарме - Чтение (Весь текст)
Автор: Коковин Евгений Степанович
Жанр:

 

 


Коковин Евгений
Восстание в казарме

      ЕВГЕНИЙ СТЕПАНОВИЧ КОКОВИН
      ВОССТАНИЕ В КАЗАРМЕ
      1
      В морозное ноябрьское утро 1918 года на высокий берег Северной Двины у Смольного буяна поднялся бородатый человек, простой крестьянин. Он осмотрелся, отёр шапкой со лба пот и спросил у первой встречной гимназистки, как пройти на Новую дорогу.
      - Это набережная, - с готовностью начала объяснять гимназистка, - потом параллельно идёт Средний проспект, а дальше, параллельно Среднему, Новая дорога, или официально - Петроградский проспект.
      - Парельно? Это значит вдоль или поперёк? - озадаченно спросил крестьянин, дивясь непонятному слову.
      - Вдоль, вдоль, - ответила гимназистка и засмеялась.
      Поблагодарив девушку, крестьянин неторопливо направился в указанную сторону.
      На безлюдных улицах было тихо. Промёрзлый снег чуть поскрипывал под ногами. Дым поднимался над трубами прямыми столбами. Воздух густо синел от мороза и казался осязаемым. На верхушках сказочных, белых от инея деревьев сидели сутулые неподвижные вороны.
      Пройдя квартала два, крестьянин остановился, чтобы посторониться. Навстречу ему шли три офицера: двое в огромных жёлтых шубах - англичане, третий - в зелёной бекеше со светлым барашковым воротником - белогвардеец.
      - Что, старина, холодно? - на ходу спросил белогвардеец.
      - Да нет, ваше благородие, - улыбнулся крестьянин. - Оно нам привычно. Мы тутошние...
      - Ай эм вери коолд, - сказал один из англичан, зябко поёживаясь.
      - Будет ещё морозить? - спросил белогвардеец.
      Крестьянин поднял голову.
      - По-нашему, будет. Птица на макушки лезет, и дым к небу идёт. Приметы верные...
      Белогвардеец и англичане пошли дальше.
      Крестьянин усмехнулся и направился своей дорогой.
      Кто мог заподозрить в бородатом крестьянине с характерным северным говором человека не здешних мест? Документы у него были в полном порядке - пусть хоть сам комендант проверяет: Егор Тихонович Леонтьев, крестьянин Холмогорского уезда, Архангельской губернии. Зачем приехал? "А приехал разузнать, нельзя ли сынишку куда к делу в городе пристроить".
      Егором Тихоновичем Леонтьевым он стал недели две назад. Питерский рабочий, большевик, командированный на Северный фронт, Дмитрий Сизов никогда не бывал в Архангельске. Когда "потребовалось направить человека в Архангельск для связи с большевиками-подпольщиками, он вызвался добровольно. В городе его никто не знал, потому действовать ему было безопаснее.
      Сизов отпустил бороду, оделся по-крестьянски и дней десять среди своих "входил в роль". А потом, захватив пачку листовок и надёжно упрятав их в подкладке ватных брюк, отправился. Задание было нелёгкое: связаться с архангельскими подпольщиками-большевиками и вместе с ними препятствовать отправке подкреплений и боеприпасов белым.
      Два адреса и три фамилий - всё, что ему сообщили в политотделе для начала действий в Архангельске - он знал на память.
      ...Сизов нашёл дом, который ему был нужен. Во дворе высокая старуха в короткой мужской куртке и девочка лет семи, укутанная в огромный платок, пилили дрова, с трудом продёргивая в толстом бревне пилу.
      - Бог помочь! - сказал Сизов, приподняв шапку. - Где тут, хозяюшка, Афонин Пётр Гаврилыч живет?
      Старуха отпустила рукоятку пилы и выпрямилась.
      - Жил, да теперь не живёт, - сказала она.
      - Уехал куда, что ли? - спросил Сизов.
      - А кто знает, уехал или что. А только забрал вещи да и ушёл третьего дня. Его тут вчера ночью спрашивали полицейские или солдаты - не пойму. Разрыли всё в комнате, искали чего-то.
      Сизов сообразил, что Афонин предусмотрительно скрылся.
      - Так он ничего не говорил, куда ушёл?
      - А что он будет говорить? Ушёл да и всё. Хороший был постоялец, да вот ушёл. А у меня ли не жить? Чаёк всегда горячий, дома тепло, ребятишек малых нет, покой дорогой. Да, видно у него неладно что-то. А моё дело - сторона.
      - А он хотел сынишку моего к делу пристроить, - разочарованно сказал Сизов. - Ну, раз ушёл, стало быть не пристроит... Где теперь его искать!..
      - Чего не знаю, того не знаю, - ответила старуха.
      Простившись со старухой, Сизов вышел из двора.
      2
      Долго бродил по городу Сизов, прежде чем отправиться по второму адресу. Он был опытным человеком в делах конспирации. Побывал на одной квартире - значит оставил след. Прежде нужно убедиться, что нет слежки, и уж потом продолжать дело. Сизов не боялся за свою жизнь, но он не имел права рисковать сейчас самым дорогим для него - заданием партии.
      Хотя Сизов никогда раньше не бывал в Архангельске, он почувствовал, что жизнь в городе не обычная. Ощущалась напряженность, стояла тревожная тишина. В глазах молчаливо и робко шагающих людей затаился страх, везде чувствовалось подавленное настроение. Лишь в центре города и на Троицком проспекте можно было иногда услышать оживлённый разговор и смех. Купеческим сынкам и дочкам, торгашам, солидным чиновникам, белогвардейским офицерам не о чем было печалиться. Английские, американские и французские флаги, дробный топот иностранных патрулей, многоязыкая речь, оружие нерусских образцов - всё это сливалось для них в одно общее слово "союзники". За этим словом они видели своё благополучие.
      Наконец Сизов решил пойти по второму адресу. Без труда разыскав дом, он поднялся по лестнице на второй этаж и постучал. Дверь открыла женщина лет тридцати.
      - Надежда Васильевна? - спросил Сизов.
      - Я. Что вам нужно?
      - Я хотел бы повидать Николая Сергеевича Петровцева, - своим обычным голосом сказал Сизов.
      - Его нет.
      - Когда он будет?
      - Не знаю.
      Хотя женщина старалась казаться спокойной, в её глазах блеснули слезы.
      - Где же он? - тихо, с тревогой спросил Сизов, почувствовав что-то неладное.
      - Это вы можете узнать... в контрразведке.
      - Он арестован? - тихо спросил Сизов.
      Женщина ничего не ответила. Она стояла, придерживаясь за косяк двери, и испытующе смотрела на незнакомого бородатого человека в крестьянском полушубке. Его речь, совсем не похожая на крестьянскую, не соответствовала внешнему виду.
      - Вы знакомы с Николаем? - спросила она.
      - Нет. Но я надеялся его увидеть.
      Женщина достала платок, вытерла глаза. Но слезы вдруг снова показались на глазах, и она отвернулась.
      - Он не один, - едва сдерживая рыдание, сказала она. - Многих арестовали. И каждый день берут. Как страшно...
      Сизову хотелось успокоить эту женщину, хоть чем-нибудь облегчить её горе.
      - Мужайтесь, Надежда Васильевна, - сказал он. - Будем верить, что Николай Сергеевич скоро вернётся.
      Она доверчиво посмотрела Сизову в глаза и спросила:
      - Далеко наши?
      - Недалеко. И мы готовимся к наступлению.
      Надежда Васильевна снова вытерла глаза платком.
      - Я бы пригласила вас домой, но боюсь, что за домом следят. Будьте осторожны!
      - Нет, нет, - ответил Сизов. - Я понимаю. Скажите, вы не слыхали такую фамилию - Грушин?
      - Андрюша? Конечно.
      - Где его найти?
      - Он живёт в Кузнечихе, но где - точно сказать не могу. А работает он в казармах столяром. Вы его знаете?
      - Нет. И его не знаю. Но постараюсь найти. Извините, Надежда Васильевна. Не отчаивайтесь и надейтесь!
      Он пожал ей руку и вышел. И снова пошёл крестьянин по улице, неуклюжий в своём овчинном полушубке, робкий с виду, но сильный и решительный в стремлении к своей цели.
      Нужно было искать Андрея Грушина - столяра архангелогородских казарм.
      У городской тюрьмы Сизов увидел толпу женщин. Вероятно, это были жёны и матери заключённых, пришедшие сюда в надежде увидеть своих мужей и сыновей. Сизову вдруг захотелось подойти к этим женщинам и сказать им хорошие слова, ободрить их, вселить веру в будущее. Но он не мог этого сделать, и ему, мужественному человеку, стало горько и обидно за своё бессилие в эту минуту.
      Он ещё долго шёл по улице, повторяя мысленно горячие ободряющие слова, которые ему нельзя было сейчас сказать вслух несчастным женщинам, толпящимся у тюрьмы.
      3
      Рядовой второй роты первого Архангелогородского полка Иван Лопатин стоял часовым у штаба. На душе было тоскливо. Вспомнилась родная деревня, дом, отец - сейчас он, должно быть, в лес за дровами уехал, а может быть, сидит в избе и чинит мерёжки. Мать у печки обрядню заканчивает... Заходит ли к ним Аннушка? Думает ли она о нём, о своём Ванюшке?..
      Малограмотный, безропотный деревенский парень, Иван Лопатин был исправным солдатом. Он никогда не задумывался о службе. Приказывают - значит, служи. Прадеды, деды, отцы служили - значит, так нужно. Только на фронт ему ехать не хотелось.
      А о фронте, который был совсем недалеко, в Архангельской губернии, в казарме поговаривали часто. Взводный, прапорщик Лебяжий, заявлял, что воевать против красных, против большевиков нужно потому, что они изменили России и действуют заодно с немцами. Зато некоторые солдаты втихомолку между собой говорили, что взводный и другие офицеры их обманывают и не следует проливать напрасно кровь, воевать против своих же, русских людей.
      Лопатин боялся таких разговоров и сторонился солдат, непочтительно отзывающихся о начальстве. Конечно, ему не хотелось ехать на фронт, но он никогда не осмелился бы поделиться этой мыслью даже с кем-нибудь из солдат.
      Может быть, с фронта он вернётся невредимым, приедет в свою деревню, женится на Аннушке и заживёт с ней хоть и небольшим, да своим хозяйством. Чего ему ещё нужно?
      Раздумье Лопатина прервал робкий голос человека, стоящего неподалеку от крыльца штаба.
      - Служивый, как бы мне братуху своего повидать?
      Бородатый мужик в полушубке переминался с ноги на ногу.
      - Братуху? А какой он роты?
      - Бог знает, какой роты. Столяром он тут робит при казарме. Грушин по фамилии.
      - Так он служит или робит?
      - Да не знаю я, мил человек. Знаю, что столярит.
      Лопатин мог ответить просто и грубо: "Не знаю я никаких столяров. Проходи, не мешайся у штабу, не положено тут посторонним!" Но ему стало жалко мужика. Вот так ведь и его отец, Лопатина, может приехать, чтобы повидать сына.
      - Тут по штабу какой-то ходит. Вон недавно у двери косяки подравнивал. сказал Лопатин дружелюбно. - Увижу - скажу. Может, он и есть твой братуха. Только ты, папаша, отойди подальше. Тут посторонним не положено. Пойдёт, не дай бог, полковой, попадёт мне за тебя.
      Сизов послушно отошёл, сказав прежде солдату, что будет ждать у церкви.
      Уже подходило время Лопатину сменяться, когда из штаба вышел человек в ватнике, поверх которого был нацеплен парусиновый фартук. В одной руке человек держал ящик с инструментами. Столяр был высок, молод и красив лицом.
      Он предъявил Лопатину пропуск и весело, даже насмешливо посмотрел ему в глаза.
      - Какая фамилия ваша? - официально спросил Лопатин.
      - Грамотный - так читай.
      - Грушин? - спросил солдат, рассматривая пропуск.
      - Ну, Грушин.
      - Вон у церкви вас брат старшой дожидается.
      Столяр снова взглянул в глаза Лопатину, на этот раз недоверчиво, спрятал в карман пропуск, тряхнул ящиком так, что инструменты звякнули. И пошёл к церкви. В этот момент у штаба появилась смена, и Лопатин, довольный, что помог человеку разыскать брата, сдал пост новому часовому.
      4
      Разговор у церкви продолжался недолго. Сизов и Грушин обменялись условными фразами, пожали друг другу руки и договорились встретиться вечером.
      - Будьте осторожнее, - предупредил Грушин тихо. - Контрразведка свирепствует. Многих схватили.
      Вечером они вновь встретились, и Грушин провёл Сизова на квартиру.
      - Здесь спокойно, можете раздеться, - сказал молодой столяр, скидывая свой ватник. - Погреемся и поговорим. Сегодня у меня будет кое-кто из наших.
      Сизов вытащил из подкладки брюк пачку прокламаций и передал её Грушину. Он рассказал, как добирался до Архангельска и как его постигла неудача в попытке найти Афонина и Петровцева.
      - На Николая донесли, - грустно заметил Грушин. - Ему вообще не следовало оставаться в городе. Знали его... Он помолчал с минуту и потом продолжал:
      - У нас станок уже совсем подготовлен. Скоро сами печатать будем. А ваши прокламации кстати, я их завтра же использую. Солдат надо поднимать! Уже заметно - отправлять их собираются... Как там дела фронтовые?
      - Сейчас трудновато, - ответил Сизов, - но из Петрограда ждём подкрепления. На вас тоже надеемся, хотя вам тут ещё труднее.
      Ещё днём, при встрече у церкви, Грушин понравился Сизову. Было видно, что это человек решительный, умный и деятельный.
      - Да, нам трудно, очень трудно, - задумчиво сказал Грушин. Он встал, и глаза его загорелись. - Но организация жива, и мы будем бороться, товарищ Сизов. Так и передайте в политотделе. Скажите, мы ждём Красную Армию и будем ей здесь помогать. Когда вы отправитесь обратно?
      - Я буду здесь столько, сколько потребуется, чтобы познакомиться со всей обстановкой. Связь должна быть налажена самая крепкая.
      В окно два раза постучали.
      - Это наши, - спокойно сказал Грушин, но всё-таки спрятал прокламации куда-то в печку. - У вас с собой больше ничего такого нет?
      - Всё в полном порядке, - ответил Сизов и усмехнулся: - меня зовут Егор Тихонович Леонтьев. Пашпорт есть.
      Грушин тоже одобрительно улыбнулся и вышел. Вскоре он вернулся в сопровождении молодой женщины.
      - Знакомься, Лида. Товарищ Сизов, с той стороны, из Красной Армии.
      Девушка сбросила пальто и, подав руку Сизову, села на стул. Её миловидное лицо было разрумянено морозом.
      - Какие новости, Лида? - спросил Грушин.
      - Видела сегодня своего прапорщика, - хитро улыбнулась она. - Приглашал в субботу на бал.
      - Лебяжьего?
      - Пока у меня один прапорщик, - рассмеялась Лида и уже серьёзно спросила: - Идти, как ты считаешь?
      Сизов заметил, как Грушин поморщился, но тут же услышал его ответ:
      - Обязательно. Лебяжий часто бывает в штабе и всё время трётся среди большого начальства. Может быть, тебе и не очень приятно с ним любезничать, но...
      - Мне просто противно с ним разговаривать!
      - И всё-таки идти придётся. Но не будь слишком любопытной. Пусть он сам развяжет язык.
      В этот вечер на квартире у Грушина Сизов познакомился ещё с двумя подпольщиками. Разговор шёл о пуске печатного станка, о связи с соломбальскими и маймаксанскими рабочими и с моряками военного порта.
      На другой день, в то время, когда солдаты на плацу занимались строевой подготовкой и ружейными приёмами, по казарме ходил человек с ящиком и подправлял на окнах замазку. Когда он обошёл помещения трёх рот, в его ящике не осталось ни одной прокламации.
      5
      Во второй роте подали команду строиться на ужин. Рядовой Лопатин подошёл к своей койке, чтобы взять кружку и ложку. Мимоходом он заметил, что уголок подушки на койке чуть измят. Солдат встряхнул подушку и увидел под ней листок бумаги.
      На листке было что-то напечатано. Лопатин начал медленно читать. И он испугался этих слов: "Солдаты войск белой армии... вас насильно мобилизовали... вас обманывают и заставляют воевать против ваших братьев, против таких же, как и вы, рабочих и крестьян... не слушайте офицеров... восставайте против палачей... переходите на сторону Красной Армии!"
      - Эй ты, кислая шерсть, - услышал Лопатин голос дежурного унтера, - без ужина останешься!
      Лопатин сунул листок в карман и побежал в строй.
      За ужином он не мог сидеть спокойно, руки его тряслись, а перед глазами плыли печатные буквы: "Не слушайте офицеров... восставайте..." Почему подложили эту бумагу ему? Может быть, его хотели подвести? Или начальство его испытывает?
      Он вернулся в казарму, терзаемый страшными мыслями. Вначале он хотел выбросить найденный листок, потом передумал.
      Перед вечерней проверкой в казарму зашёл прапорщик Лебяжий, Лопатин, заметив, что взводный собирается уходить, незаметно раньше него выскользнул в дверь,
      - Ваше благородие, - нерешительно обратился он, когда Лебяжий стал спускаться с лестницы, и протянул взводному прокламацию. - Вот это... у себя... под подушкой... нашёл...
      Лебяжий осветил фонариком бумагу, и при чтении первых же строк его лицо исказилось злобой. Он схватил Лопатина за горло.
      - Где взял?!
      И прапорщик длинно и грязно выругался.
      - Ваше благородие... я... я... под подушкой... я...
      Взводный с силой оттолкнул солдата и бросился было в казарму, но тут же остановился. "А вдруг там бунт? Солдаты растерзают..." Эта мысль бросила его в озноб.
      - У кого ещё видел такие бумаги? - шёпотом спросил он у Лопатина.
      - Больше не видел я... ей богу, ваше благородие... не видел... - прошептал Лопатин.
      Спустя пять минут Лебяжий уже был в штабе. Полкового командира он там не застал. Он обязан был сообщить о случившемся своему ротному, но решил доложить полковому сам. Он не хотел уступать "честь открытия" кому-то другому. Направляясь на квартиру к командиру полка, прапорщик чувствовал себя героем. Он уже прикидывал в уме, какие выгоды даст ему этот случай.
      - Ну, что у вас там стряслось? - спросил командир полка, проведя Лебяжьего в кабинет. - Садитесь.
      Лебяжий вытащил прокламацию.
      - Сейчас обнаружил в казарме.
      Полковник надел очки и, придвинув к себе лампу, стал читать. Лебяжий впился в него взглядом и весь напрягся, словно ожидал взрыва. Он понимал, что полковник в первую минуту может весь свой гнев обрушить на него. Но это лишь в первую минуту. Потом Лебяжий сумеет всю историю повернуть так, что сразу будет видна не вина его, а величайшая заслуга.
      Швырнув прокламацию на стол, полковник прищуренными глазами пристально посмотрел на Лебяжьего. Потом он снял очки и тоже швырнул их на стол.
      - Оч-чень хорошо, - процедил он. - Докатились. Печатной крамолой потчуют солдат на глазах, а они и в ус не дуют... Расследовали?
      - Никак нет. Тут, я считаю, обыск нужно произвести.
      - Никаких обысков. Это только растревожит солдат. Через три дня, одиннадцатого декабря, вторая и третья роты всё равно будут отправлены. Есть приказ командующего.
      Лицо Лебяжьего вытянулось. Новость была не из приятных. Ехать на фронт? Нет, это не входило в планы прапорщика Лебяжьего.
      Спустя полчаса он был в учреждении, которое посещал нередко и которое имело не совсем понятное название - "Военный контроль". Зато чем здесь занимаются - Лебяжий отлично знал. Он сам был негласным сотрудником "Военного контроля", ведя постоянный шпионаж среди офицеров и солдат своего полка. Но Лебяжий приходил сюда не в русский отдел, а к английскому полковнику Тронхиллу. Он "работал" на англичан.
      Вначале Лебяжий доложил Тронхиллу о найденной прокламации и о том, как к этому отнёсся командир полка. Потом он спросил у полковника, что будет с ним, если вторую роту отправят на фронт.
      На чистом русском языке Тронхилл ответил:
      - Вы никуда не поедете. Нам невыгодно терять такого человека в Архангельске. Я поговорю о вас с Айронсайдом.
      6
      Андрея Грушина и Лиду связывала давнишняя большая и нежная любовь. Они могли вспомнить даже те времена, когда вместе катались с горы на санках, потом - когда пятнадцатилетний Андрей со своего первого заработка угощал Лиду дешёвыми конфетами. Они могли вспомнить о юности, когда на лесопильном заводе начала работать и Лида. Потом - годы разлуки, когда Андрей был на фронте. Он вернулся, тяжело раненный в ногу. Любовь их после разлуки окрепла.
      Теперь Андрея волновали новые мысли, он был полон энергии и силы, несмотря на плохо зажившую рану. Он рассказывал Лиде, как встречался в окопах с большевиками и как они заставили его и других солдат по-иному смотреть на происходящие события.
      Под влиянием Андрея менялись взгляды на жизнь и у Лиды. Она видела на заводе много несправедливости, тяжёлую жизнь рабочих, сама жила такой жизнью.
      Лида уже два года работала на телеграфе. В дни, когда Архангельск захватили англичане и американцы, и большевикам, оставшимся в городе, пришлось уйти в подполье, место её работы оказалось на редкость удобным для поддержания связи между подпольщиками. Кто мог догадаться, что иногда под видом телеграммы передают девушке записку, или подобную записку получают от неё вместо квитанции.
      На телеграфе Лида познакомилась и с прапорщиком Лебяжьим. Первый раз увидев Лиду, Лебяжий одобрительно-жадным взглядом окинул девушку. Он стал чуть ли не ежедневно приходить на телеграф. Молодой, самоуверенный, привыкший к лёгким победам над женщинами, Лебяжий не сомневался в своём успехе и сейчас. Он приглашал Лиду на вечера и назначал свидания. Но девушка разговаривала с ним холодно и уклонялась от встреч. Это уязвляло самолюбие прапорщика, и он с удвоенной настойчивостью продолжал добиваться её расположения.
      Знакомство с белогвардейцем было противно Лиде. Оно, кроме того, наполняло душу девушки постоянной тревогой. Ей нужно было держаться с офицерами очень осторожно. В то же время она с трудом сдерживала себя, когда Лебяжий начинал бахвалиться, уверяя, что большевикам скоро на всех фронтах наступит конец. Он говорил гадости о тех людях, которые своей выдержкой и мужеством, своей высокой идеей увлекли девушку, за собой на трудный путь революционной борьбы. Прапорщик Лебяжий цинично заявлял о том, что в Архангельске не осталось ни одного человека, сочувствующего большевикам, - всех перестреляли или отправили на Мудьюг1. А Лида ежедневно сама встречалась с большевиками-подпольщиками, с которыми сблизилась через Андрея Грушина.
      Она рассказала Андрею о назойливых притязаниях прапорщика. И когда они вместе смеялись, обсуждая эту историю, как-то неожиданно родилась мысль воспользоваться знакомством с Лебяжьим.
      Дважды Лида побывала с прапорщиком на танцевальных вечерах в зале Городской думы. Однако она держалась в незнакомой ей шумной обстановке сдержанно и осторожно.
      И вот Лида снова приняла приглашение. После вечера Лебяжий провожал её.
      - Вы жестоко со мной обращаетесь, - говорил он, стараясь подействовать на чувства девушки. - У меня нет друзей, и мне так тяжело быть в одиночестве. А скоро я и вас не буду видеть.
      - Почему? - спросила Лида.
      - Нашу роту отправляют на фронт. Одиннадцатого мы уезжаем. Честное слово, уже есть приказ.
      - Ведь вас могут там убить! - в притворном испуге воскликнула Лида, а сама отметила в памяти: "одиннадцатого".
      - Могут, - жалобно ответил Лебяжий.
      7
      Иван Лопатин никогда не бывал на парадах. Хотя и ротный, и взводный, и унтеры накануне долго объясняли молодым солдатам, что такое парад и как следует себя на параде вести, - Лопатин из этих объяснений понял немного.
      Ему было лишь ясно, что состоится какой-то праздник, нужно почистить шинель и сапоги: на солдат будет смотреть высшее начальство.
      Но настроение у солдат был совсем не праздничное. Многие старослужащие ходили хмурые, на офицеров смотрели озлобленно.
      - Выслуживаешься?! - едко и громко сказал рядовой Ермолин, когда унтер приказал ему почистить сапоги. - Ну и выслуживайся. А мне никаких парадов не нужно. И воевать я не поеду. Хватит! Не за что нам воевать...
      Унтер даже и не подумал возражать солдату. Он чувствовал правоту Ермолина и смущённо отвернулся.
      Зато слова Ермолина тут же подхватил рядовой Лосев.
      - Правильно Ермолин говорит. За кого нас воевать посылают? За буржуев, за их толстые шкуры! А против кого? Против наших же русских людей, против русских крестьян и рабочих. У красных, я знаю, Михаил Созонов служит, товарищ мой. Мы с ним из одной деревни. Не пойду я своего товарища убивать! Как, братцы, вы думаете?
      Солдаты одобрительно зашумели, окружили Лосева.
      - У меня тоже земляк у красных, добровольцем пошёл.
      - Да что земляк! У меня брат там!
      Лосев вытащил из кармана листок бумаги и сказал:
      - Вот здесь написано: "Солдаты архангелогородского полка, крестьяне и рабочие, одиннадцатого декабря вас хотят отправить на фронт воевать против Красной Армии, против ваших братьев, за интересы англо-американских империалистов, которые захватили в свои хищные лапы наш русский Север..."
      - Одиннадцатого?
      - Послезавтра на фронт?!
      - Никуда не поедем! Лучше здесь умрём!
      - Тише, товарищи! - сказал Лосев, подняв руку. - Нас обманом и насильно мобилизовали и теперь посылают воевать против большевиков. А большевики - это такие же рабочие и крестьяне, как и мы с вами. Я видел большевиков и разговаривал с ними...
      - Видел? Не ври, Лосев. Где ты их видел?
      - Где видел - это пока моё дело. Не всё сейчас можно рассказывать. Но только верьте моему слову. Большевики есть и - недалеко отсюда... в Архангельске.
      Солдаты притихли, не зная верить или не верить своему товарищу. А Лосев продолжал:
      - Скоро наступит время, когда англичан, американцев и французов вышибут из Архангельска. И мы должны помочь большевикам освободить русскую землю от паразитов. Сегодня мы выйдем на парад и виду не покажем, а одиннадцатого прямо заявим, что на фронт не поедем. А если что... так нас поддержат матросы в Соломбале.
      Лопатин молча прислушивался к возбуждённым разговорам солдат. Правда слов Лосева захватила его, но он боязливо оставался сидеть в сторонке. Воспоминание о прокламации, которую он передал прапорщику Лебяжьему, снова встревожило его. Там было написано то же самое, что говорил и Лосев.
      К параду Лопатин подготовился, как было приказано. Он почистил сапоги, пришил к шинели недостающую пуговицу, подрезал на полах бахрому.
      Полк выстроился и отправился на Соборную площадь.
      Все события этого дня проходили перед Лопатиным словно в тумане. Молодой солдат всё время чего-то тревожно ожидал, а чего именно - он и сам не сознавал. Но ничего особенного не случилось. Только после парада, когда закончился обед, действительно объявили, что вторая и третья роты должны подготовиться для отправки одиннадцатого декабря на фронт.
      На параде Лопатин выполнял команды почти бессознательно. Однажды он даже не воспринял команды и остался в прежнем положении, в то время как солдаты повернулись налево. Хорошо, что это случилось задолго до прибытия командующего и не на виду у командира полка. К нему подскочил Лебяжий и с силой рванул за плечо.
      - Оглох, скотина! Весь строй гадишь!
      Лопатин чувствовал за собой вину, но в то же время горечь обиды на мгновенье обожгла ему сердце. Почему он "скотина"? И почему так обзывает его взводный, которому он, Лопатин, сделал столько услуг?
      Однако с этого момента Лопатин стал внимательнее слушать команды, не ошибался и не запаздывал с выполнением приёмов. Только когда к роте подошёл командующий генерал Марушевский и поздоровался, Лопатин в необъяснимом оцепенении даже не открыл рта.
      Впрочем, так же молчаливо встретила приветствие генерала Марушевского и вся рота.
      8
      Эту ночь командующий спал неспокойно. Кто бы мог подумать, что его, бывшего начальника генерального штаба, ещё недавно мыслившего в крупных армейских масштабах, могла теперь так мучительно волновать отправка на фронт всего каких-то двух рот. Хотя парад, как он сам говорил, прошёл сносно, а обед георгиевских кавалеров - вполне прилично, генерал Марушевский чувствовал напряжённость обстановки. Правда, он принял все меры - приказал назначить в каждую из отправляемых рот по двенадцати офицеров, а в пулемётные взводы отобрать наиболее надёжных солдат. Если потребуется, пулемёты можно повернуть в сторону своих же рот...
      И всё-таки генерал не был уверен. На "сносно" прошедшем параде солдаты даже не отвечали, когда он с ними здоровался. Марушевский вглядывался в их лица и встречал в солдатских взглядах уныние и даже злобу.
      В своём кабинете генералу не сиделось. Он то и дело посматривал на часы: отправка рот была назначена на одиннадцать.
      Марушевский решил пройти в штаб английских войск к Айронсайду. Едва он вышел на площадь, как ему встретился запыхавшийся от бега офицер из комендатуры. Офицер встал, как вкопанный, и только испуганно произнёс:
      - В казармах... бунт...
      Марушевский стиснул зубы и тоже некоторое время стоял без движения. Он даже не заметил, как к нему подошёл Айронсайд. Английский генерал уже всё знал. Ему всё стало известно раньше, чем русскому генералу, и это усугубляло неприятность. Англичанин ехидно улыбался.
      - Да, ваша военная полиция неплохо работает, - согласился Марушевский, когда в словах Айронсайда прозвучал намёк: "Мы знаем лучше вас, что делается в ваших войсках".
      - Не завидую полководцам, у которых такие солдаты, - улыбаясь заметил Айронсайд. - Впрочем, это зависит от самих полководцев. У русских бывали лучшие...
      Это было личное оскорбление, но Марушевский не мог на него ответить. В другой обстановке он знал бы, что сказать англичанину. Он знал некоторые подробности карьеры английского генерала, подробности, которые, конечно, не хотелось бы вспоминать и самому Айронсайду.
      - Да, - неопределённо сказал Марушевский и тут же понял всю глупость своего ответа.
      "Но что же делать? - подумал генерал. - Такова обстановка. Приходится терпеть". Почти подобные оскорбления он слышал за последнее время не только от английских генералов, но и от английских офицеров.
      - Что же делать? - спросил он.
      Айронсайд чуть поднял руку, растопырил пальцы и медленно, с напряжением собрал пальцы в кулак. Жест был понятен - подавить беспорядки силой оружия.
      - Моя помощь вам будет обеспечена, - сказал он.
      Марушевский возвратился в свой кабинет и приказал адъютанту вызвать к телефону командира полка. От оскорбления Айронсайда его щёки горели, словно от пощёчин. "Нет, он покажет своё умение командовать войсками, он примет любые меры!"
      Полковник Шевцов находился у телефона на другом конце провода.
      - Почему мне не доложили?! - трясясь от бешенства, заорал в трубку Марушевский. - В полку бунт, и мне об этом сообщает английское командование. А вы там миндальничаете, как баба. Какой вы к чёрту полковник! Я вас разжалую и выброшу из армии! Если вы беспомощны, то я сейчас сам приеду в казармы и наведу порядок.
      - Ваше превосходительство, - ответил Шевцов, - прошу вас подождать с приездом. Я попробую уладить всё сам.
      - Не уладить, а покончить самым решительным образом. И даю срок до двух часов.
      Марушевский бросил трубку и вызвал адъютанта.
      - Передайте моё приказание пулемётной школе и бомбомётной команде оцепить казармы и подготовиться к открытию огня!
      9
      Многие солдаты второй роты проснулись задолго до сигнала побудки. Всех волновала одна мысль - сегодня отправка на фронт. Зачем? За кого и против кого воевать? Не довольно ли пролито крови русских простых людей?
      Ещё лёжа на койках, солдаты шёпотом и вполголоса возбуждённо переговаривались между собой.
      Лопатин тоже проснулся раньше обычного. Он лежал молча, прислушивался к разговорам и думал о том, что может произойти.
      Вскоре после побудки прибежали трое солдат из третьей роты.
      - На молебен выходить не будем, - говорили они, переходя от одной группы солдат к другой. - Никуда нас не пошлют, если сами не захотим! Прошли времена! Хватит, поиздевались над нашим братом!
      - А если что, так разбирай винтовки, - уходя, крикнул один из них. - И действовать будем, братцы, все сообща.
      - Нужно послать людей в другие роты, - предложил Лосев. - Нужно поднять весь полк!
      Вскоре в казарме появился командир роты.
      Он остановился в дверях, поражённый представившейся ему картиной.
      Солдаты, вместо того чтобы стоять в строю на утренней поверке, находились в разных местах казармы, шумно разговаривали и кричали.
      - Это что такое за... Смирно! Дежурный!
      - Всё равно на фронт не поедем! - крикнул кто-то из глубины казармы.
      Ротный медленно, тяжёлым шагом пошёл вперёд.
      - Кто это сказал?!
      И тут он увидел, как солдаты мгновенно сбежались на середину и стали перед ним непроницаемой стеной.
      Они молчали, и ротный понял своё бессилие. Он схватился за пистолет, но тут же испугался этого необдуманного поступка.
      Театральный жест его привёл солдат в движение. Людская стена загудела и двинулась на него. Он резко повернулся и поспешно пошёл к выходу.
      Едва дверь за офицером захлопнулась, как один из солдат крикнул:
      - Стрелять хотел! Ребята, бери винтовки!
      - Товарищи, - сказал Лосев, - будем держаться. Скоро сюда придут из Соломбалы матросы. Никого из офицеров в казарму не пускать!
      Солдаты моментально разобрали из пирамиды винтовки. Лопатин тоже взял свою винтовку и стоял, не зная что делать. Кто-то сунул ему в руку обойму с патронами.
      Лосев побежал в третью роту. Там все солдаты тоже были с винтовками. Потом он прошёл в четвёртую и к пулемётчикам, всюду призывая солдат поддержать протест против отправки на фронт. Потом по широкой лестнице он спустился вниз и вышел на крыльцо.
      Внизу, на площадке, Лосев заметил проскользнувшего в дверь складского помещения прапорщика Лебяжьего. Увидев солдата с винтовкой, взводный очевидно изрядно струхнул и быстро захлопнул за собой дверь.
      У крыльца Лосева поджидал Грушин.
      - Придут матросы? - спросил он у столяра.
      - Должны придти. Я сейчас пойду в Соломбалу встречать их. Держитесь дружно и поддерживайте дисциплину. А главное - следите, чтобы тут не оказалось провокаторов, предателей и трусов.
      Андрей Грушин миновал казарму, пересёк Петроградский и Троицкий проспекты и вышел на высокий берег Кузнечихи. На противоположном соломбальском берегу он увидел скопление людей. Вероятно, это были матросы из флотских казарм. Но почему они не идут? Почему медлят?
      По косой тропке, по льду, Грушин быстрым шагом направился к Соломбале.
      Приблизившись к берегу, Грушин понял, почему матросы остановились. На мосту стояли два пулемёта. Английские солдаты и офицеры преградили путь морякам.
      - Гады! - Грушин сжал кулаки. Он хотел подняться на берег у моста, но англичане его не подпустили. Они что-то кричали, указывая на обходный путь у Мосеева острова.
      Долго ещё стоял Грушин, надеясь подойти к матросам. Потом он понял, что напрасно теряет время. Он решил вернуться в казармы. Нужно было воодушевить солдат и возглавить восстание.
      Но Грушин опоздал. Подойти к казарме уже было невозможно. Она была оцеплена английской морской пехотой и белогвардейцами. Тут и там виднелись пулеметы и бомбомёты, направленные на казарму.
      Грушин подошёл к одному из расчётов.
      - Товарищи, в кого вы хотите стрелять? В своих же солдат! Одумайтесь, солдаты!
      Ближний солдат хмуро посмотрел на Грушина и, не ответив, отвернулся. К расчёту приближался офицер.
      По Троицкому проспекту к углу Пермской улицы подкатил автомобиль. Дверца открылась, и из машины, осматриваясь по сторонам, вылез генерал Марушевский. Его окружили офицеры. Видя, что никакая опасность ему не угрожает, генерал начал отдавать приказания.
      10
      Командир полка не был труслив, и когда ему доложили о том, что солдаты волнуются, он сам направился в казармы. Он снял кобуру, но револьвер вытащил и предусмотрительно сунул в карман.
      В сопровождении офицеров полковник решительно поднялся по лестнице и вошёл во вторую роту. Он хорошо знал обстановку, настроение солдат и потому понимал, что ни приказания, ни угрозы сейчас не помогут. Он хотел завести с солдатами простецкий разговор, повлиять на них хорошими словами и обещаниями.
      Но хитрость в первый же момент не удалась.
      - На фронт не поедем! - прямо кричали солдаты.
      - Пусть англичане и американцы убираются из Архангельска!
      - Хватит, повоевали!
      Шевцов зашёл в соседнюю роту, но и там услыхал такие же ответы. Солдаты наотрез отказались возвратить винтовки и требовали отмены приказа об отправке на фронт.
      Полковник всё же надеялся уговорить солдат. Но вскоре по ротам разнеслась весть, что казармы окружены англичанами. Шевцов понимал: это подольёт масла в огонь. Его возмущало ещё и то, что ротные и взводные офицеры боялись идти к солдатам и трусливо прятались в отдельных помещениях.
      Когда Шевцов вторично зашёл в казармы, солдаты просто не стали с ним разговаривать. Они уже находились у окон, готовые открыть огонь.
      В ответ на свои слова он только слышал:
      - Уберите англичан! Долой палачей!
      Убедившись, что он бессилен изменить положение, полковник ушёл.
      Лопатин то сидел на своей койке, то бродил по казарме, перепуганный всем, что происходило вокруг.
      - Нужно арестовать офицеров! - предложил Лосев. - Тогда они побоятся стрелять по казарме.
      Тут же была собрана команда для ареста офицеров. Но только команда во главе с Лосевым направилась было из помещения, как на улице грянул выстрел бомбомёта. За ним последовал второй. Переливчато, длинными очередями затрещали пулемёты. Из оконных рам со звоном посыпались стёкла.
      Лосев подскочил к окну и щёлкнул затвором. Первый ответный выстрел прогремел в каменных стенах казармы оглушительно. Лопатин вскочил с койки и в страхе побежал к двери.
      Солдаты заняли все подоконники и открыли частый огонь. Но патронов было мало, и скоро из окон и с чердака казармы стали лишь изредка раздаваться одиночные выстрелы.
      Между тем бомбомёты и пулемёты остервенело били по казарме. Пули врезались в штукатурку и осыпали её. Пороховой дым смешивался с известковой пылью и туманил воздух.
      Вдруг послышался душераздирающий крик. Никто из солдат не мог понять, что произошло. Они не знали, что прапорщик Лебяжий с несколькими другими офицерами подослали в казарму предателей, чтобы наводить среди восставших панику.
      Лосев увидел в окно, как с крыльца казармы сбегают солдаты и накапливаются на плацу. Он осмотрелся: в казарме людей оставалось всё меньше и меньше. Стрелять было нечем - патроны кончились.
      Он присел на койку и опустил голову. Его окружили оставшиеся товарищи.
      - Нужно выходить, - сказал кто-то глухо. - Один в поле не воин. Хуже, если нас нескольких здесь возьмут. А всех вместе не пересудишь.
      - Да, - с горечью согласился Лосев и поднялся. - Придётся выходить.
      Они медленно спустились по лестнице, вышли на крыльцо и потом на плац.
      11
      Лопатин был уже на плацу. Винтовку он оставил где-то на лестнице. Он не помнил, как оказался в строю своего взвода. Только злые глаза прапорщика Лебяжьего, метавшегося с пистолетом перед строем, заставили Лопатина очнуться. Он смотрел на длинное и высокое здание казармы с перебитыми стёклами, и ему казалось, что он в самом деле очнулся после тяжёлого сна.
      В морозном воздухе повисли, медленно расползаясь и тая, зловеще-сизые клочья дыма.
      Полк вытянулся длинными и неровными шеренгами. На середине плаца толпились офицеры. В углу сверкали штыки англичан. Сюда же были стянуты пулемётные расчёты.
      К шеренгам подошёл незнакомый полковник. Последовала, команда "смирно". Её повторили ротные командиры.
      - Командующий возмущён беспорядками и требует выдать зачинщиков бунта. Полковник замолчал. Он выжидал. Шеренги стояли в гнетущей тишине.
      - Иначе, - полковник резко разделял слова, - каждый... десятый... будет... расстрелян!
      Строй по-прежнему хранил молчание. Лопатин видел, как перед шеренгой появился ротный.
      - Кто подстрекал, а?! - кричал он, перебегая с одного места на другое и выискивая среди солдат тех, кто назовёт первые фамилии. Но солдаты молчали, потупив взоры.
      Полковник повторил своё требование. Солдаты молчали.
      Лопатин знал нескольких самых беспокойных солдат из своей роты. "Что с ними сделают? Расстреляют? А чем они виноваты? - мучительно думал он. - Нет, не возьму на себя такой грех. Пусть говорят другие".
      В это время полковник отошёл на середину плаца и через несколько минут вернулся. Он подозвал ротных командиров.
      По команде первая полурота на правом фланге отделилась от общего строя и направилась на середину плаца.
      Снова послышалась команда.
      - По порядку номеров... рассчитайсь! Строй пришёл в движение и снова замер. Что они замышляют?
      - Р-р-рассчитайсь!
      - Первый, - тихо сказал правофланговый, не повернув головы, и по передней шеренге так же тихо пошло: второй... третий... четвёртый...
      Счёт приближался к Лопатину. Восемьдесят второй, восемьдесят третий... восемьдесят седьмой...
      - Восемьдесят девятый, - почти шёпотом сказал сосед.
      - Девяностый, - продолжил Лопатин. И счёт пошёл? дальше - тихий, необычный, не солдатский.
      Счёт ещё не дошёл до конца, когда командир полка с середины плаца махнул рукой.
      "Скоро ли всё это закончится? - с тоской подумал Лопатин. - Скорей бы в казарму! Нет, не в казарму, а домой, в родную деревню, к отцу, к Аннушке...". Ему опять отчётливо представилась тихая, спокойная жизнь дома. Тёплый летний вечер. Белые облака плывут над деревней. Слышится мычание коров, лениво бредущих с поскотины. Мать выходит встречать свою Пеструху. Аннушка на огороде песню затянула, хочет, чтобы услышал её Ванюшка. Ждёт, когда он подойдёт к изгороди. Солнце остывает, склоняясь к лесной опушке на кладбищенской горе.
      Новая команда вывела Лопатина из раздумья.
      - Десятый, двадцатый, тридцатый... девяностый, сотый... десять шагов вперёд... марш!
      "Он девяностый. Ему выходить. Зачем? Неужели?!"
      Он остался стоять на месте, а земля плаца почему-то наклонилась и пошла, пошла куда-то в сторону, вместе с видневшимися вдали постройками, заборами, кустарниками.
      - Оглох, скотина? - Лебяжий схватил его за воротник шинели и рванул на себя.
      Лопатин не видел и не слышал, как строй заволновался и приглушённый ропот прокатился по шеренге. Но на другой стороне плаца в полной готовности стояли пулемёты.
      Спустя несколько минут "десятые" были окружены конвоем. Полковник побежал докладывать командующему: "Зачинщики выданы. Какие будут приказания?".
      Марушевский стоял рядом с Айронсайдом. Он чуть повернул голову в сторону полковника и выдавил:
      - Рас-стрелять!
      Англичанин одобрительно кивнул. Полковник побежал на плац.
      Лопатин едва держался на ногах. На какое-то мгновение он потерял сознание. Ноги подкосились, и он упал на колени. Его поддержала чья-то рука. "Держись, братец", - услышал он тихий знакомый голос и увидел рядом лицо Ермолина. Лопатину хотелось броситься вперёд, вырваться из этого страшного круга английских штыков, упасть на землю и со всей силой, крепко вцепиться в неё. Потом он вдруг ощутил в себе свирепую ярость и ненависть к тем, кто хотел лишить его жизни. И он тут же понял, что эта ненависть, которая могла его поднять на борьбу за землю, за счастье, за свободу, пришла к нему слишком поздно.
      - Всё кончено, - сказал Ермолин, взяв Лопатина под руку. - Но другие живы, они будут бороться и отомстят за нас!
      Их увели за кладбище, на "Мхи1".
      12
      Всё это произошло на глазах у Андрея Грушина. Он "слышал, как ударил первый бомбомёт, видел, как сопротивлялись восставшие, ведя огонь из окон и с чердака.
      Он стоял среди прохожих, укрывшихся во дворе ближнего дома. Если бы он мог хоть чем-нибудь помочь восставшим! Если бы он мог пробраться в казарму и вместе с ними сражаться против озверелых английских и белогвардейских палачей!
      Когда всё закончилось и группу солдат повели от казармы к кладбищу, Грушин медленно пошёл в ту же сторону.
      Темнело. Плац, где только что свершился дикий суд, плац, утоптанный сотнями солдатских сапог, опустел. С северо-запада пришёл ветер и тоскливо завыл в вершинах оголённых тополей. Огромная белая казарма на фоне сгустившихся туч выглядела одиноко и хмуро. Длинные шеренги чёрных, без единого огонька окон и рваные тёмные раны на белой штукатурке стен придавали казарме вид страдальчески-озлобленный.
      За кладбищем хлопнул залп. Потом второй... Последовали одиночные выстрелы.
      "Добивают, - подумал Андрей. - Всё кончено". Он опустился на кочку и неожиданно для себя тихо заплакал. Склонив отяжелевшую голову, просидел он так несколько минут. Наконец напряжением воли он заставил себя подняться и вытер глаза.
      - Нет, - прошептал он. - Не кончено! Здесь борьба только начинается!
      Восстание подавлено. Погибли люди. Но не напрасны жертвы в большой и тяжёлой борьбе. О восстании и о расстреле узнает весь город, узнают на заводах и в белогвардейских частях.
      Сегодня будет испробован печатный станок. Завтра к народу пойдут первые листовки с горячим призывом к борьбе.
      Андрей подумал, что Сизов, Афонин, Лида и другие товарищи, вероятно, уже давно ждут его.
      Полузанесённые снегом кусты под порывом ветра вдруг ожили, заволновались и, казалось, двинулись в далекий поход.
      Андрей сделал шаг, второй и почувствовал под ногами сугроб. Тропка, по которой он пришел сюда, скрылась в нахлынувшей темноте. Но он сразу же нашёл узкую, утрамбованную в снегу полоску и пошёл по ней на огоньки, мерцающие на окраине города.
      * * *
      События в архангелогородских казармах были подобны порыву большого ветра.
      Ветер становился всё свежее. Его порывы уже ощущались на фронтовых просторах Пинеги и Северной Двины. Ветер раздувал искры ненависти.
      Восстания - одно за другим - вспыхивали в белогвардейских частях: в 8-м Северном полку, в 3-м Северном полку, в дайеровском батальоне, где офицерами были иностранцы. В Архангельске забастовали рабочие, отказавшись грузить снаряды и патроны для белых.
      Ветер освежил умы и сердца солдат 5-го Северного полка и дал им мужество. Полк полностью перешёл на сторону Красной Армии.
      Закалялась в боях с интервентами, усиливала свои удары по врагу Красная Армия.
      Буря была неизбежна.
      1 Мудьюг - остро в Двинской губе, на котором в годы гражданской войны интервенты и белогвардейцы устроили концлагерь с изощренными пытками и бесчеловечным содержанием всех заключенных. (ККК)
      1 "Мхи" - огромное болото на окраине Архангельска, где во время гражданской войны и интервенции, белые расстреляли тысячи людей. (ККК)

  • Страницы:
    1, 2