Чего же ты хочешь?

      – Но их,– сказала она, подрагивая голосом,– тех, которые, по-твоему, представляют собой настоящую литературу, породили не революция, не Советская власть. Они были и до революции или же шли в сторонке, в обособленности от нее. Может быть, ты считаешь, что если у советского народа и есть какая-то литература, то она появилась не благо даря революции и советскому строю, а вопреки?
      – Ты очень точно выразила мою мысль, очень точно. Низкий поклон тебе за это. Чтобы не забыть, сейчас же запишу. – Спада схватил карандаш и на обложке первой попавшейся под руку книги стал черкать, приговаривая:– «Не бла-го-да-ря, а во-пре-ки!…»
      – А вообще,– спросила Лера,– наша революция, наша Советская власть, она что-нибудь дала миру, человечеству?
      – Демагогический вопрос, дорогая. Дать, конечно, дала.– Спада помедлил,– Но мы, мы,– подчеркнул он,– пойдем другим путем. У нас все будет гуманней, интеллигентней, современней.
      – А главное – западней?
      – Да, если хочешь. Западней.
      – Когда каждый платит за себя?…
      – Не понял.
      – И не поймешь.
      Она уже не настаивала на том, чтобы советских писателей, прибывших в Турин, пригласить к себе домой. Но ей все же очень хотелось повидать их, поговорить с ними. Она одела своего пятилетнего Бартоломео, которого Спада звал Барти, а она Толиком, и повела его к синьоре Антониони.
      – Не смогу ли я часа на два, на три оставить своего мальчика у вас, синьора Мария?
      – О, какие разговоры! Часа на два, на три! Да хоть на три дня! Хоть на неделю. На месяц! Вы же знаете, я и Сальваторе обожаем детей. Если бы моего энтузиаста не остановить, он бы завел их две добрые дюжины. Раздевайся, мой красавчик, мой ангелочек!…
      Лера отправилась в гостиницу, в которой остановились советские писатели. Сведения об этом она вычитала в утренней газете. Булатов и его товарищи, как там сообщалось, были в Турине проездом, их интересовали заводы фирмы «Фиат». Лера читала книги всех троих, знала их по портретам и, войдя в вестибюль гостиницы, тотчас узнала лицо Булатова, с резкими чертами и острым взглядом глаз под припухшими веками. Он отдавал портье ключ от номера. Вокруг него было несколько итальянцев, всех их у подъезда ждала машина.
      – Товарищ Булатов! – окликнула Лера.
      – Да! – Радуясь русским словам, Булатов обернулся.
      – Я советская гражданка, Васильева. Живу здесь, в Турине. За мужем за итальянцем. Мне бы очень хотелось побеседовать с вами. Скажите, это возможно?
      – Да, конечно. Но…– Отогнув рукав, он взглянул на часы.– Вот еду на завод. Уже опоздал, мои товарищи укатили еще час назад. А я задержался с журналистами. Трудно сказать, сколько мы там пробудем. Если у вас найдется время, приходите сюда же…– Он подумал. – В шесть часов вечера. Хорошо?
      – О да, да, конечно.
      Он был свой, советский, понятный. Он уже уехал в большой темно-синей машине, которую за ним прислала фирма, а Лера все стояла на улице перед входом в гостиницу, под мелким, моросящим дождем Северной Италии, в эту пору года очень похожим и на московский и особенно на ленинградский, и улыбалась вслед машине. В шесть! Ровно в шесть!
      Она забрала Толика у синьоры Марии; та даже огорчилась, что так быстро ее лишили общества приятного и обходительного молодого синьора, сказала, чтобы синьора Спада приводила его без стеснения в любой день и в любой час,– они, Антониони, будут только рады.
      В пятом часу вернулся со службы Спада, Лера стала одеваться. Одно из лучших платьев, лучшие туфли – все лучшее.
      – Куда ты собралась? – спросил он.
      – Меня пригласил Булатов.
      – Вот как! Успела снестись. Что ж, пойди проведай кумира ваших колхозников и прачек. Всем известно, что он сочиняет чтиво для простонародья.
      – А я как раз из так называемого простонародья, синьор Бенито Спада. Но, кстати, и Пушкин, вслушиваясь в говор няни, в сказки, которые она ему рассказывала, тоже стремился писать для простонародья.
      – Ха-ха! – раскатился деланным смехом Спада. – Пушкин и Булатов! Или кто там с ним прикатил: Краснодарцев, Громов? Классики!
      В вестибюль гостиницы она вошла ровно в шесть. Булатов, посматривая на часы, уже ждал ее. В руках его был объемистый кожаный портфель.
      – Точность – качество, удивительное для женщины,– сказал он, идя навстречу. – А тем более для моей соотечественницы.
      Опять вокруг него были люди. Булатов оглянулся на них.
      – Друзья,– сказал он,– вы не будете против, если мы захватим с собой и эту мою милую соотечественницу? Синьору Васильеву?
      – О нет, здесь моя фамилия – Спада! – поправила Лера.
      – Синьора Спада! – воскликнул один из итальянцев, когда перевод чик перевел им этот разговор.– О, мы знаем вашего супруга, да, хорошо знаем. Очень приятно!
      В такси Булатов сказал Лере:
      – Вы удивляетесь, где же двое других из нашей группы. Не удивляйтесь. У каждого из нас тут свои намерения. Один отправился к художникам, другой – к инженерам. А мы вот с вами едем в дом к туринскому рабочему. Здесь, оказывается, знают мои книги о летчиках, об авиаконструкторах и решили побеседовать с автором, Видимо, рабочая складчина. Поэтому и я тоже кое-что прихватил. – Он похлопал по раздувшимся бокам портфеля.
      Квартира, куда они вошли, была тесная, в прихожей не повернуться, потолки в комнатах низкие. Совсем как в московских новостройках. И обстановка ничем не отличалась от московской. Разве что было несравнимо более шумно. Каждый кричал свое, не слушая другого. Из карманов доставали свертки, бутылки, банки. На минуту, когда и Булатов раскрыл свой портфель, притихли. Зато взрывы криков стали следовать при появлении каждого предмета, которые он принялся извлекать из портфеля и ставить на стол.
      – «Столичная»! О! – восклицали знатоки.
      – Русская икра! О-о!
      – Крабы!…
      – Еще «Столичная»!
      – А это что? «Охотничья»?! Мы все охотники! Барсальеры!
      – Колбаса? Но это скорее полицейская дубинка! Ею же можно про ломить голову! Вот взгляните на Джузеппе! Что у него на шее? Этой опухоли уже шесть лет. Никак не проходит. Вот такой дубинкой однажды огрели.
      – Да здравствует Советский Союз! – сказал хозяин дома, плечистый, грузный рабочий, когда все, тесня друг друга, кое-как расселись за столом. – Да здравствуют русские рабочие, наши дорогие братья! В вашем лице, компаньо Булатов, я хочу обнять весь народ России. Позвольте! – Он стиснул Булатова так, что тот охнул.
      Все зааплодировали, засмеялись, каждый захотел обнять советского человека.
      Булатов поинтересовался:
      – А почему вы говорите «компаньо» – «приятель», а не «камерата» – «товарищ»?
      – А потому, что слово camerata испоганили фашисты. Так они обращались друг к другу. Compagno – наше слово, оно означает «товарищ» для каждого коммуниста.
      – А среди вас, вот здесь, сегодня, много коммунистов?
      – Да почти все. – Хозяин дома обводил взглядом собравшихся. – Вот разве что он, Луиджи, тот, остроносенький… Да Пеппо, который оброс, как ваши медведи, потому что экономит на стрижке… Они беспартийные.
      – Какой же я беспартийный! – закричал остроносый Луиджи. Лохматый, тот действительно ни в какой партии не состоит. А я же социалист. Вы что, забыли?
      – Забыли. Давно забыли.
      – Так вот, компаньо Булатов, почти все мы здесь коммунисты, И мы вам скажем честно, вы об этом можете написать, если хотите, мы этого скрывать не собираемся, можете просто рассказывать в Москве, – хозяин отодвинул свой стакан с вином,– что мы даем по рукам каждому, кто сегодня кидается на вас, на Советский Союз. Среди нас есть вся кие, есть верные коммунисты, а есть и примазавшиеся к партии. У некоторых из таких, примазавшихся, особые взгляды. Они вас только и знают, что критиковать. А у них власти в руках еще никогда не бывало, за страну, за ее судьбу они ни разу еще не были в ответе и не знают, что это такое. Им бы молчать. Но они разевают свои крикливые пасти. Это люди случайные, так и знайте. Рано или поздно, когда трудно станет, они сами от нас уйдут. А нет, так рано или поздно мы их вышвырнем.
      – Кто сегодня критикует Советский Союз, тот не коммунист! – вы крикнул худенький маленький человек, размахивая вилкой.
      – Сборщик двигателей,– через переводчика пояснил Булатову хозяин дома. – Ему уже немало лет. Он сидел у Муссолини в тюрьме.
      – Россия – это родина коммунизма! – продолжал худенький сборщик.– Это наша мать. Свинья тот, кто способен лягнуть свою мать копытом.
      – Ты хочешь сказать, осел, Пьетро. У свиньи нет копыт.
      – Нет, именно свинья, Эммануэле. И у нее, ты плохо смотрел, копыта есть. Этакие раздвоенные. – Маленький человек даже встал со стула, чтобы казаться повнушительней. – Осел лягается по своему ослиному упрямству,– продолжал он.– И осел многого может не понимать, потому что он осел. А свинья есть свинья, самое грязное животное, которое способно жрать своих детей, хотя и знает, что это ее дети. Так вот он, о ком я говорю, и есть самое грязное животное, он свинья, а не коммунист.
      Сборщику двигателей шумно зааплодировали, выпили за его здоровье, похлопали по его плечам. «Верно, верно, Джироламо. Ты молодец!» Заговорили о Советском Союзе, о советских ракетах, о кораблях советского флота, которые плавают в Средиземном море, о Москве, о восстановленном Сталинграде, о многом ином. Булатова поражала бессистемность знаний о его стране у этих симпатичных, дружелюбных людей.
      – Скажите, пожалуйста,– заговорила по-итальянски Лера.– А как вы, товарищи, относитесь к советской литературе, к советскому кино, к живописи? Компаньо Булатову, наверно, это интересно знать.
      – Какую мы советскую живопись видим, синьора?! Мы в Венецию на биенале не ездим. Это нам не по карману. В Советский Союз – тем более. Мне, например, известно, что был один такой русский, который изобразил на полотне последний день Помпеи. Так, говорят, жил он еще в прошлом веке.– Остроносый социалист Луиджи весело рассмеялся.
      – Кино у вас было раньше просто замечательное. Много отличных фильмов увидели мы после войны. Сейчас, должно быть, наши власти не позволяют ввозить в Италию революционные фильмы. Показывают нам лишь такие, что и не поймешь, в какой это стране происходит. То ли у вас в Советском Союзе, то ли у нас, в Италии, то ли у датчан или люксембуржцев.
      – А интересно, есть у вас новые хорошие песни? – спросили у Булатова. – Кроме «Катюши» и «Подмосковных вечеров»?
      – Ты забыл, что ли, про маму и про небо? – ответил кто-то.
      – Согласен, про маму и про небо присоединяю к тем. Хорошие песенки. А новые-то, еще новее есть?
      – А у нас у самих есть, что ли, новые? – взорвался хозяин дома.Ни черта нет. Кто вам мешает петь старые?
      – Никто. Ну-ка начали! Пьетро, давай!
      Запели «Катюшу». И пели так дружно и с таким чувством, что Лера не могла сдержать слезы, они сами собой набегали на глаза. Итальян-скиe слова хозяев и русские гостей – Леры, Булатова и переводчика – сливались настолько органично, что было это будто бы на едином, общем, красивом и звучном языке.
      – У нас есть композитор,– сказал хозяин дома, указывая на человека с черной окладистой бородой. – Очень хороший композитор. Зовут его Чезаре. Чезаре Аквароне. Он бы сыграл нам что-нибудь свое. Но в доме нет такого, на чем играют. Только проигрыватель. Можем прокрутить пластинку с музыкой Чезаре.
      Мгновенно включили проигрыватель, но, выхватывая друг у друга из рук пластинку с музыкой Аквароне, ее столь же мгновенно сломали. – А, черт! Лопнула. Пусть сам автор поет! – Не могу я так, без всего,– отказался композитор.
      – Ну выпей, если без этого не можешь.
      – Я о музыке говорю. Если нет музыки…
      – Хотите, я спою? Такую, которую можно и без музыки,– предложила Лера.
      – О, синьора! – закричали все дружно, вскакивая с мест. – Будем счастливы!
      Она запела «Землянку».
 
Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза…
 
      Переводчик не переводил, ждал, когда она закончит, чтобы пересказать сразу весь текст. Слов никто, следовательно, как думалось Лере, еще не знал. Но Лера с удивлением видела, как по щекам одного из немолодых ее слушателей побежали слезы. Он их не утирал. Потом, когда слова песни были переведены, когда Лере восторженно поаплодировали, человек этот сказал:
      – Синьора, вы видели, я плакал. Я немножко понимал вас. Я был на войне, я сидел в таких землянках с такими печурками, я был под Сталинградом, я чудом остался жив и потом в плену не раз слышал эту пес ню. Она брала за душу так, что мы, итальянцы, готовы были живьем изжарить Муссолини, который оторвал нас от наших семей и послал туда, где до смерти четыре шага.
      – Но ты был оккупантом! – сказал остроносый Луиджи.
      – Нет, я был не оккупантом! Нас гнали на войну, как баранов на бойню. Я был бараном!
      Весь вечер прошел в спорах, в криках, в шуме. Но Лера давно не чувствовала себя так хорошо и бестревожно. Среди этих людей все было понятно, просто, по-человечески.
      В конце вечера говорил Булатов. Он говорил об общих чертах русского и итальянского народов, о солидарности рабочих всех стран мира, о том, что он верит в такое устройство на земле, когда не будет границ между государствами, и тогда люди разных языков станут чаще общаться друг с другом и выработают единый, общий для всего человечества язык. И никто, никакие недружелюбные издательства, никакие контролирующие организации не смогут помешать свободному обмену тем лучшим, что есть в культурах разных народов.
      Потом все снова обнимались и никак не хотели, чтобы вечер кончался.
      По дороге в гостиницу Булатов заговорил с Лерой о том, какие это были сегодня чудесные люди и как здорово, что они устроили такую встречу.
      – Самое страшное и бесполезное, посещая другую страну, пройти мимо ее людей, мимо подлинной их жизни. Быть только туристом и видеть только то, что определено гидами и путеводителями. Но, конечно, надо и это посмотреть. В Турине, например, есть что-нибудь такое, мимо чего пройти невозможно?
      – Да, есть. И много. Все зависит от того, сколько у вас времени.
      – Может быть, день. От силы – два.
      – О, так мало! Тогда посетите хотя бы Королевский дворец… Нет, лучше Египетский музей. Это очень интересно. Богатейшее собрание вывезенного из Египта. Музей здешний не так известен, как, скажем, Лувр или музеи Лондона, какой-нибудь Британский, но по тому, что касается Египта, им не уступит. Он составлен из натащенного разными людьми после наполеоновского похода в Египет. Посмотрите, пожалуйста.
      – Если вы согласитесь быть гидом, готов завтра с утра уделить это му делу часик-другой. Сможете?
      – Конечно! Какой разговор. Здесь такая тоска, вдали от дома, от Москвы. Я вам так рада, вы даже и не представляете.
      Прежде чем возвратиться в гостиницу, Булатов довез Леру до ее дома. Она взглянула на окна своей квартиры – темно. Ну и черт с ним, с Бенито, пусть демонстрирует свое неудовольствие. Сегодня он все равно не сможет испортить ее превосходного настроения. Сегодня она побывала среди настоящих людей Италии. Не то, что родители Бенито и его нечастые визитеры и приятели-конторщики.
      Был час ночи, терять уже нечего и спешить незачем. Лера ходила перед домом в темноте и раздумывала, раздумывала. Какой, собственно, Бенито коммунист? Ее муж оказался самым заурядным итальянским обывателем. Бенито Спада и коммунисты Италии – ничего же общего! Сегодня она увидела настоящих коммунистов. Это люди, с которыми так легко находишь общий язык, это те. которым интересно все, что происходит в Советском Союзе, кто в Советской России видит поучительный пример и для себя. А такие, как Бенито, только портят дело партии, они во всем сомневаются, все, с их точки зрения, делается не так, все они не одобряют. Зачем только Бенито вступал в партию? Неужели права Мария Антониони – такова, дескать, мода?
      Мысли Леры проделали длинный и сложный путь от ее Бенито к Булатову, о котором с такой острой неприязнью отзывается Бенито. Булатов? Как легко он сошелся с этой туринской рабочей компанией, как понравился всем простотой, искренностью. При чем тут «баловень культа?» Что за способ порочить человека, не зная и даже не пытаясь его узнать.
      Когда Лера вошла в дом, Спада спросил из темноты:
      – Ну как, пообщалась с соотечественничком? Потрясла подолом вокруг знатного кавалера?
      – Потрясла,– ответила Лера спокойно.– Я ему понравилась. Завтра мы пойдем осматривать город. Он сказал, что лучшего гида ему не нужно.
      – Но ты никуда не пойдешь! – вдруг закричал Спада, включая свет. Он лежал на тахте, не раздеваясь. Значит, ждал и бесился.
      – Пойду. Мы уже условились.
      – А я тебя не пущу. Я замкну двери на ключ, и ваша экскурсия со рвется. Хватит! Я еще в Москву, в Союз писателей, в их партийную организацию напишу, в ЦК, чем он, гусь этот, тут занимается. Где ты, дрянь, болталась с ним до двух часов ночи?
      – Ну где, милый! Ты же знаешь эти дела. Ты тоже, бывает, болтаешься. В ресторане сидели, потом у него в номере. Кофе пили. В «Лигурии» на Карло Феличе.– Лера назвала одну из лучших туринских гостиниц, хотя группа, в которой был Булатов, обосновалась совсем не в ней, а во второразрядном «Великом Моголе».
      Напевая какой-то прилипчивый мотивчик, Лера раздевалась, всячески стараясь делать вид, что она действительно только что из злачных мест ночного Турина, после свидания с мужчиной.
      – Я тебя ударю, слышишь! -Подняв кулаки над головой, Спада подскочил к ней.
      – Ты? Ударишь? – Она рассмеялась. – А я пойду к твоему шефу, расскажу ему, что ты бьешь свою жену, и тебе убавят жалованье. В свободной стране, в стране подлинной демократии, нельзя бить жен, милый. А кроме того, ты коммунист, революционер, носитель новой морали. Нельзя, нельзя.
      Он начал ругаться по-итальянски. Самые мерзкие ругательства, какие только знает этот звучный язык, сыпались на Леру. Но на чужом языке ругательства воспринимались совсем не так, как было бы на своем. Лера стала смеяться. Спада схватил подушку с тахты, рванулся было запустить ею в Леру, но швырнул на пол, схватил со столика фаянсовую рекламную пепельницу вин «Мартини», ударил о пол, пепельница рассыпалась на осколки. Он входил в свой мелкотравчатый раж и швырял на пол все, что видели его глаза и что попадалось под руку.
      С каждой разбитой безделушкой Лере становилось все смешнее. И что удивительно, ничего не было жаль. Ни один предмет в этом доме, оказывается, не воспринимался ею как свой, все было чуждое, чужое, принадлежащее не ей, а этому осатанелому пузатенькому человечку с двумя темными кляксами вместо зрачков.
      Довольно быстро все в доме было перебито и переломано. Спада притомился, белки глаз вокруг его мутных клякс были от ярости налиты кровью. И лицо было багровым и шея. Тяжело дыша, он плюхнулся спиной в кресло-качалку и так, откинувшись, застыл.
      Ничего не убирая после разгрома, ни к чему не прикасаясь, Лера легла в постель и погасила свет. Но она почти не спала, она опасалась, как бы Бенито не взорвался вновь и не набросился на нее. Пожалуй, она зря его взвинтила, придумав этот ресторан и посещение гостиничной комнаты Булатова. Спада может и в самом деле наябедничать в Москву.
      Сон приходил к Лере дробными порциями. Налетит на несколько минут и растает.
      Утром, пока она возилась с Толиком, Спада, покрутившись по дому, исчез. Он ушел так впервые – без завтрака, без кофе, без сигареты. Лера потрогала дверь – заперта. Раскрыла свою сумку – ее ключей там нет. В шкафу на кухне хранились запасные. Их тоже не оказалось. Выполнил, значит, то, что пообещал. Запер на замок! Преглупейшее положение. Распахнуть окно, позвать кого-нибудь, сказать, что муж случайно унес ключи? Все равно примутся судачить. Ох, любят же здесь это дело – посудачить! Ну негодяй, ну негодяй! Лера металась по квартире. Хорошо же, хорошо! Ты поступил вот так, я поступлю этак. Но придумать ничего подходящего не могла. Она полистала телефонную книгу, нашла номер «Великого Могола», спросила у портье номер комнаты Булатова, ее соединили. Когда Булатов отозвался, сказала, что просит прощения, но ее домашние дела сложились так, что она не сможет быть его гидом, как ей это ни огорчительно.
      – Жаль, жаль,– сказал и он.– Что ж, ничего не поделаешь. Тогда до встречи в Москве. Сегодня мы уезжаем в Милан, а там и в Рим, и домой. Желаю вам если не счастья, то хотя бы мужества для того, чтобы на так остро переносить разлуку с родиной. До свидания!
      – До свидания,– ответила Лера дрожащими губами.
      Повесив трубку, она бросилась на незастланную постель и заревела в голос.

14

      Лере противно было оставаться дома. Целыми днями вместе с Толиком, а иногда оставляя его у синьоры Антониони, бродила она по улицам. Вокруг нее был тяжелый, каменный, чужой город, с памятниками, со борами, дворцами, торговыми галереями. Ей вспоминалось, как в первые дни жизни в Италии она не могла оторваться от витрин, переполненных красивыми, яркими вещами, которые все без исключения хотелось купить, надеть, принести в дом, любоваться ими и собой в них перед зеркалом. Она идет теперь, даже не глядя на эти застекленные царства крикливого ширпотреба. Там, в витринах, настоящие итальянские – итальянские! – туфли, с лучшей в мире колодкой, модные, просящиеся в руки, от одной мысли о которых, бывало, и она сама и ее подруги с ума сходили в Москве. А какая парфюмерия, привезенная из Парижа,– духи, губная помада, лак для ногтей, карандаши для ресниц, для бровей, для век. Белье – это же та самая пена морская, из которой некогда вышла богиня любви Афродита. Всех цветов, всех оттенков, в кружевах и без кружев, просторное и в обтяжку. А… Много, много всего, так много, что через край. И ничто из этого ей не нужно, провались оно все пропадом. Домой бы, домой, к своим, к родным, понимающим тебя и которым ты по-настоящему нужна. Обычно, рассказывая о родителях, Лера говорила: «моя мать», «мой отец». А тут думала о них только так, по-старому, по-девчоночьи: «мама», «папа». К маме, к папе хотелось, рвалось всем сердцем, «Мама!» – то и дело пищал возле нее, держась за юбку, Толик. «Мама! – все кричало внутри Леры.– Что я наделала, зачем я тут?» Перед ней неотступно стояли сцены отвратительного скандала, какой Спада устроил в тот день, когда запер ее дома на ключ. Он явился, как всегда, в пятом часу.
      – Да! – закричал он с порога. – Ты, наверно, ругаешь меня. Нечаянно я все наши ключи запихал к себе в карман. Вот история.
      – Да, история, и гнусная история,– согласилась Лера.– Лет пятнадцать назад была и у нас такая же, в Советском Союзе, в Киеве. Ревнивый идиот, уходя из дому, заколачивал дверь гвоздями, чтобы жена не мог ла никуда выйти. Об этом писали в газетах. Потом его судили.
      – Простите, за что? – с подчеркнутой галантностью осведомился Спада,– У вас любят судить людей даже за литературные произведения. А в данном случае за что же?
      – За изуверство, за нравы крепостников, за нарушение нашей Конституции.
      – Хо-хо, не подашь ли и ты на меня в суд?
      – Нет, не подам. У вас правды не добьешься. Сегодня у меня было достаточно времени. Я порылась в тех книгах, какие ты выписываешь из Парижа, из Лондона, из Нью-Йорка. Троцкого почитываешь.
      – Да, Троцкого! Это имя для вас, как красное для быка. Закипаете от ярости, услыхав об этом человеке. А он звал к более разумным от ношениям классов. Без крови, без баррикад, без подавления и принуждения одних другими.
      – Ну да, он был против диктатуры пролетариата, и всего-то навсего! – Лера усмехнулась; – Эх ты, марксист!
      – Нет, он не был против диктатуры пролетариата! Это клевета! – закричал еще яростнее Спада.
      – Пожалуйста! – Лера полистала недавно полученную из Лондона книгу некоего «знатока» истории Коммунистической партии Советского Союза Л. Шапиро.– Здесь приведены слова Троцкого на Втором съезде РСДРП. Вот: «Диктатура пролетариата будет не конспираторским „захватом власти“, а политическим господством организованного рабочего класса, составляющего большинство нации». Где это есть такое положение и возможно ли оно, чтобы рабочий класс составлял большинство наций? Чушь какая! Если бы Ленин ждал этого, большинства рабочего класса, у нас бы и сейчас Керенский сидел. Он жив, кажется. И что значит «конспираторский захват власти»? Ой, не подпрыгивай ты, не подпрыгивай! Посиди или постой спокойно хоть минуту. Хватит этих прыжков. Дай сказать. Или у нас ты единственный оратор? Он, твой Троцкий, был против партии, которую создавал Ленин. Ленин создавал именно конспиративную партию, которая бы тайно от царской власти работала среди масс, готовила революцию. А Троцкий хотел парламентской, легальной болтовни и никакого дела. «Балалайкин!» – говорил о нем Ленин. И этот Балалайкин погубил бы все, и не было бы в России пролетарской революции.
      – И было бы расчудесно! – выкрикнул Спада. – Была бы Февральская, демократическая…
      – Буржуазно-демократическая!
      – Это так по терминологии Ленина. А она была демократической, и при ней Россия не испытала бы ужасов гражданской войны, истребления миллионов русских русскими, уничтожения своей многовековой культуры, подавления свободной мысли во имя ультракрайних ленинских доктрин. И хватит об этом, хватит! Между прочим, если тебе уж так хочется сбегать к своему Булатову, можешь бежать, я побуду с Барти.
      – Успокойся. Булатов сейчас уезжает. А может быть, уже и уехал.
      – Но ты действительно была у него в «Лигурии»?
      Лера не ответила.
      Он потоптался вокруг нее и принялся приводить разгромленную ночью квартиру в порядок: собирал осколки, обрывки, сокрушался по поводу того, что вот из-за нее разбиты такие ценные вещи. Ну вот эта, например статуэтка из терракоты. Специалисты утверждают, что ей цены нет. А что от нее осталось? Крошки! Черепки. Или эта акварель. Да я же купил ее по случаю в лавчонке на Монмартре, а оказалось, что она принадлежит кисти такого мастера, такого мастера! Ее, кажется, можно будет склеить.
      Лере надоели его причитания. Она ушла тогда на улицу, и вот уже который день совершенно не может сидеть в опостылевшей квартире, в этой мерзкой клетке, набитой мерзкими книгами. Спада взялся прочесть в каком-то обществе доклад о Достоевском. Всюду в доме теперь выписки, цитаты – на разбросанных листках, на клочках. Какой из них ни возьми в руки, прочтешь: «Русский революционный социализм никогда не мыслился как переходное состояние, как временная и относительная форма устроения общества, он мыслился всегда как окончательное состояние, как царство божие на земле, как решение вопроса о судьбах человеческих». Или: «Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русских революционерах. Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют нечеловеческие духи». «Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь „Бесы“, то охватывает жуткое чувство. Почти невероятно, как можно было все так предвидеть и предсказать». «Достоевский предвидел, что революция в России будет безрадостной, жуткой и мрачной, что не будет в ней возрождения народного». «В России все должно быть коллективным, массовым, безличным».
      По этим выпискам, как, впрочем, и без них, было совершенно ясно, что доклад у Спады будет совсем не о Достоевском. С помощью Достоевского он примется доказывать пагубность большевизма, пагубность насильственного свержения существующего или существовавшего буржуазного строя и, мол, то, что путь былой отсталой России не пригоден для западных, высокоразвитых стран.
      Однажды на скрещении улицы Черной и улицы Академии наук ее с Толиком застал дождь. В двух шагах был тот музей, куда она хотела повести Булатова. Они забежали в подъезд, Лера взяла билет у привратника и, с грустью думая о несостоявшейся экскурсии с Булатовым, принялась ходить из одной залы в другую. В музее этом она уже побывала года два назад, но пробежала тогда вдоль каменных глыб и стеллажей с экспонатами очень быстро, рассчитывая вернуться позже для более основательного осмотра. Сейчас спешить было некуда, и она как бы проверяла себя: действительно ли здесь так интересно, как она расписала Булатову, заслуживает ли это таких ее горячих рекомендаций.
      Музей располагался в старом громоздком здании, в залах с высоченными потолками, со скрипучими полами. В углах, сидя на стульях, подремывали служители. Было немноголюдно, тихо, дремотно. Но богатства под этими высокими сводами были собраны поистине неоценимые. Ряды статуй всевозможных Тутмосов, Рамзесов и их жен. Десятками метров измеряющиеся папирусы, выставленные в витринах и развешанные под стеклом на стенах. Папирусы были раскрашены красками, пережившими несколько тысячелетий и не утратившими своей сочности. Сотни скарабеев из разных пород камней. Всевозможнейшие предметы из гробниц и могил. Были даже зерна тогдашних, древних хлебных злаков. По виду они были совсем такие, как нынешние. В витринах лежали черные усохшие плоды граната, извлеченные из гробниц. Что-то подобное тыквам. Куриные и страусовые яйца.
      Особенно долго, как и в прошлый раз, Лера задержалась возле двух мумифицированных женских голов. Им было по три с половиной тысячи лет. Но как же они сохранились! Это чудо какое-то. И у той и у другой пышные волнистые волосы. Мало исказились от времени даже черты их лиц. Они сохранились настолько, что по ним можно судить о характере этих женщин. Одна из них была, очевидно, властной, гордой, привыкшей повелевать. А другая – та нежная и тихая, не она повелевала, а повелевали ею. Какие думы занимали эти головы тысячи лет назад, какие страсти владели теми, кому они принадлежали?…
      Лера стояла бы и стояла перед застекленной витриной, в которой помещались эти две удивительные головы, не совсем понимая, что же держит ее возле них. Возможность соприкосновения с так называемой тайной тысячелетий? Сопоставление чего-то такого своего, личного, с тем, что происходило с другими бесконечно давно? Может быть, может быть. Жаль, жаль, жаль, что ничего этого не увидел Булатов. С ним, наверно, было бы интересно поговорить обо всем увиденном здесь.
      Толик закапризничал, и лишь поэтому Лера была вынуждена оторваться от приковавшей ее к себе витрины. Они ушли из музея, хотя дождь на улице не переставал, но несколько ослабил силу.