Сахарный немец

      - Приказание ваше исполнил, ваш-высок.
      - Что ты, смеешься, кобель?
      - Никак нет,- говорю,- выш-высок приказали.
      - Да ты, дурень, принял нешто в сурьез?
      - Так тошно,- говорю,- видите мокрый...
      Ну и начал я ему Петра Кирилова заправлять, какие у немцев окопы на том берегу, да как вода холодна в этой Двине, да как страшно к немцам ходить, хотя у них в окопах один человек на две версты. В полухмеле поверил.
      - Ну, ладно,- говорит их-высок,- другой раз в зубы получишь, а сейчас приставлю за храбрость к кресту, ставь заливуху,- вспрыснем награду!
      - Теперь, брат ты мой,- всегда прибавлял Сенька, тыкая в беленький крестик,- меня только царь разжаловать может и то если с музыкой, а без музыки даже никак невозможно: потому кавалер!
      - Жулик ты, Сенька, а не кавалер,- сказал тогда ему Иван Палыч.
      - Иван Палыч, дураки чай пить пошли и нас с тобою позвали.
      Иван Палыч взял Сенькин крест и себе приколол.
      - Идет,- Сенька ему говорит,- как цепочка купцу...
      Намекнул было Иван Палыч Палону на счет того, что Сенька крест получил незаконно, да Палон так на него поглядел, что Ивану Палычу вспомнить чудно, и сейчас он хорошо не знает, что это Сенька все врал, аль и вправду он за Двину за немецкой колючкой полночью плавал?
      - Сенька хоть жулик, а все же не трус! - задал себе Иван Палыч задачу.
      Должно до полночи так промечтал Иван Палыч и забыл совсем, что сидит на кладинке в окопе. Вскочил он только, когда в стороне вдруг словно скрестились две огненных пики, словно это наехал казак на мадьяра и пики у них на скаку перевились концами, а над головой разорвалась большая граната. Ветер так и хлестнул под затылок. Фуражка с головы сорвалась и полетела кверху, в темную муть, ворот сам у шинели поднялся, как шерсть на спине у собаки, и Иван Палыча кубарем покатило к блиндажу. Насилу дверь и него отворил, ветер так и свистит, так и крутит и хлопает громко шинель-ной полой и задирает ее, как юбку у бабы. Еле вошел в блиндаж Иван Палыч.
      - Тебе, Иван Палыч, Сенька два раза звонил,- говорит ему Прохор, выстави бороду из-под шинели,- просил передать, что у него никаких происшествиев нет.
      - Жулик,- Иван Палыч сказал. Лег рядом с Пенкиным и тяжело, словно лошадь, вздохнул:
      - Спокойного сна Прохор Акимыч!
      - Спокойного сна, Иван Палыч!
      По блиндажу, слышно сквозь земляной трехаршинный настил, забарабанил град-барабанщик в тугой барабан, засвистал в отдушину ветер, и на оконной дырке на стеклах в зеленом отсвете зарницы, распластавшей крылья в полнеба, повисли дождинки, как слезы на мутных, безумных глазах.
      РОГАЧ
      Долго не мог Иван Палыч заснуть. Мельтешатся в голове какие-то крючки да заковырки, о чем и голову то трудить бы не стоило, потому что сам Иван Палыч не в силах понять их и разрешить. Вертится с боку-на-бок Иван Палыч, а не может заснуть.
      - Перед бедой что ли,- думает Иван Палыч и на оконную дырку глядит: полыхает в дырке зеленый петух и бьется зеленым крылом и, разгребая песок возле окна, песчинками стучит в стекла, и по мутному стеклу стекают дождинки и светятся призрачным светом. Солдаты поленницей лежат на нарах рядами, серые шинели на них, как валуны под дорожною пылью, только в изголовьях из-под воротов выпячены бороды, и бороды словно тихий ветер колышет и перебирает руками, заострились, как у мертвецов, кверху носы, а в ногах торчат грязные, вымазанные желтою глиной сапоги,- по блиндажу идет задушенный тяжкий храп, и с храпом мешается булькающий свист из ноздрей.
      - Один только я не сплю,- думает Иван Палыч,- будто мне надо больше другого. Вот чортова служба... Теперь, уткнувшись в бабу, спал да спал бы на печке.
      Рядом с Иван Палычем - Пенкин, лежит, словно связанный, не всхрапнет, не перевалится с боку-на-бок, только изредка с его стороны из-под шинели слышится глубоко задержанный вздох.
      - Прохор Акимыч,- тихо спрашивает Иван Палыч,- Прохор Акимыч, не спишь?
      - Сплю, Иван Палыч, сплю и тебе того же желаю.
      - А мне что-то не спится. Лезет в голову разная фальшь, никак не могу отвертеться.
      - Сходи, помочись, небось чаю надулся.
      - Нет, я на ночь пью осторожно. Как ты думаешь, Прохор Акимыч,- скоро?
      - Что, скоро?
      - Скоро Бог о нас вспомнит, сукиных детях?
      - Вон ты о чем, Иван Палыч... Об этом солдату думать не надо: можешь мозги сшевельнуть!
      - Уж больно, братец ты мой, надоело.
      Иван Палыч сплюнул, не подымаясь, через шинель, губы отер бородой и к Прохору опять повернулся.
      - Ты, Прохор Акимыч, вот что скажи, ты в писаньи гораздый: там что, об этом нет ничего?
      - Спроси вон у Тихона: он с библией спит.
      - Что Тихон: дня по три в книгу смотрит, а видит в книге одни фиги-миги. Ты бы вот, Прохор Акимыч, что мне сказал!
      - Про писание?..
      - Да!
      - Человек за писанием стоит кверх ногами.
      - То-есть, как это, Прохор Акимыч?
      - Понимать надо, значит, под титлом.
      - Под титулом?
      - Да, наоборот!
      - А ты, Прохор Акимыч, сам как смекаешь?
      - Я, Иван Палыч, понимаю все пополам: одна часть мне, часть благая, а другая - рогатому чорту.
      - А ведь есть чорт, Прохор Акимыч?
      - Существует!
      - Откуда только он взялся, ведь Бог его не творил?..
      - Чорт сам завелся!
      - Должно, Прохор Акимыч, это он и выдумал всю эту штуку?..
      - На войне дурь из народа выходит, как дым из трубы.
      - Выйдет! Хошь бы я, что мне - надо больше другого?
      - Ты, Иван Палыч, начальство,- не в счет! У тебя эна нашивка одна чего стоит.
      - Язвило ты, Прохор, с тобой и поговорить, как с человеком, нельзя: на одном слове стушуешь!
      - Ты сам, Иван Палыч, кадыком любого проткнешь!
      - Дался тебе мой кадык! Но коли так: ты, Прохор - на дверь, а я - на окошко.
      - Пятки вместе, ножки врозь!
      - Не задевай, когда говорят с тобой, как с человеком.
      - Я сплю, Иван Палыч, сплю, и тебе того же желаю.
      - Па-ошел!..
      От обиды даже привстал Иван Палыч. Нащупал трубку под головами и долго прилаживал, хмурясь в Прохоров бок, кремень и огниво, потом высек сердито, положил жгут на махорку, запыхал и через трубку на пол глядит. Трубка ли то запыхала, оттого, что шибко тянул в нее Иван Палыч, полыхом ли то полыха-ло в оконную дырку, отдаваясь по всем углам блиндажа и освещая на миг спящих солдат не живым призрачным светом,- только показалось Иван Палычу, что посреди блиндажа будто ходит сама, низко над земляным полом, его, защитного цвета, фуражка и мигает ему кокардой, словно глазком.
      - Что за шут,- сперва подумал про себя Иван Палыч.
      Фуражку Иван Палыч всегда клал в ноги под нары, а сапоги не скидал почти никогда, а если и скинет, так непременно в изголовье положит, чтобы, в случае тревоги, не перепутать с чужими. Глядит Иван Палыч пристально, трубку изо рта уронил на колени: - фуражка так вот и кружит вьюном, а рядом с фуражкой тоже кружат два сапога, друг на дружке у них голенища, а из голенищ портянки торчат, как заячьи уши.
      - Сапоги вроде как Прохора, у него лишняя пара, а фуражка моя,- опять думает Иван Палыч,- глаза - как лупленые яйца, руки, как у вора, на голове жидкие волосенки на лысине кто-то перебирает холодной рукой.
      - Прохор Акимыч, а Прохор Акимыч? - шепчет Иван Палыч,- вставай: дело-то, братец, неладно!
      - Что ты еще, полуночник? - из-под шинели сердитым шопотом спрашивает Прохор.
      - И сам не пойму, что такое: по блиндажу ходят твои сапоги, а с ними моя, должно быть, фуражка!
      - Чорту впору все уборы! Ложись, Иван Палыч, да спи.
      - Брось, Пенкин, глянь, ради бога.
      - Ну?
      - Такого еще не бывало от роду!
      Прохор тихонько привстал, полыхнул в оконце петух зеленым хвостом с синим отливом, и Прохор из-за ворота смотрит, куда Иван Палыч ему кажет рукою.
      - Батюшки! - шепчет и Прохор.
      - Видишь?
      - Вижу!
      - Чтобы это такое?
      - Рогач!
      В оконце опять полыхнуло с размаху; оба они, и Иван Палыч и Прохор, вдруг стукнули в лбы, Пенкин - двуперстием, Иван Палыч - щепотью, и друг дружке в глаза поглядели, а глаза у обоих, как монетки, когда ими ребята в орлянку играют.
      - Видишь? - еще раз спросил Иван Палыч.
      - Да, вижу!
      У Прохора под подбородком борода шевелится, и в рыжих усах стукают зубы. Вдруг Пенкин схватил Иван Палыча за руку и не своим голосом закричал:
      - Тонем, ребятушки, тонем!
      Иван Палыч первый, от страху ли, от крику ль, с нар соскочил и упал и впрямь в холодную воду ухнул, окатил брызгами нары и скоро тоже заорал что есть духу:
      - Заливает, ребята, вставай!
      Вскочили мужики, спросонок кто куда тычется, в глазах темно, в блиндаже темно, ничего не разберешь, кто куда лезет, кто прямо в воду, не зная еще хорошо, что случилось, откуда вода, коли тут был сколько времени твердый глинистый пол, кто, поджавши колени, завернулся в шинель с головой и выл под шинелью, как осенью волк на дороге. В беспорядочных криках и воплях, в цоканьи затворов винтовок и лязге штыков отчетливо слышался только голос Прохора Пенкина, который перебежал уже, бултыхая в воде, к двери и с приступок громко кричит:
      - Ребята, спасайся!
      - За мной! - кричит рядом с ним Иван Палыч.
      Прохор, Иван Палыч, Голубки, Каблуки, Морковята, Абысы и все, кто лежал по этому ряду на нарах, бросились к двери, а со ступенек вода так и журчит, и слышно, как за дверью бьется она не много повыше скобы. Отстегнул кой-как Иван Палыч крючок и дверку хотел оттолкнуть, а ее и не сдвинешь, словно кто с улицы плечом на нее навалился.
      - Вода не дает,- кричит Иван Палыч,- ребята, дави на меня!
      Собрались солдаты гужем, надавили, дверка чуть подалась сначала, потом расхлебястилась настежь, и в блиндаж, с недовольным говором, хлынула буйным потоком вода.
      - Немного еще бы и крышка,- кричит Иван Палыч, с трудом вырываясь наружу, за ним, как привиденья, солдаты в мокрых шинелях, без фуражек, из голенищ при каждом движении струей выбивает вода.
      - Теперь жители! - радостно говорит Пенкин, стряхая воду с шинели...
      - Кум королю, одно слово! - подхватил Иван Палыч.
      Выбрались мы, и сначала никак не поймешь, где река, где наши окопы, по лугу, где недавно Миколай Митрич бежал, пена ходит барашком, на небе ни тучи, смотрят частые звезды, мигая словно в дремоте, должно быть, скоро будет светать, а вдали, теперь совсем на другой стороне, стоит большой бурый медведь с длинною шерстью, с которой искры так вот и сыпят. Стоит он, повернувши голову книзу, будто смотрит на нас, и держит в зубах с краю надломленный месяц, и месяц теперь уже не красный, а изжелта-белый: только по-прежнему губа у него свесилась вниз, а глаза на окопы уперлись:
      - Что, шушера, напилась двинской водички?
      Иван Палыч посмотрел на него, показал на медведя Прохору Пенкину и, хватившись трубки с кисетом, погрозил медведю кулаком.
      СРОЧНЫЙ ПРИКАЗ
      К свету вспучило Двину. Как опару на новых дрожжах, вышибло из берегов. Вода еще с полночи, должно быть, подошла к самому основанию наших окопов. Должно быть, вздумала она разнимать нас с немцем, что, дескать, стоим друг против дружки, не шьем, не порем, только груди ей побереж-ные солдатскими сапогами топчем,- вздумала видно по-хорошему разнять, подальше от берега прогнать, да и запрудила наши окопы и многих скрыла с головкой. Случиться это могло гораздо и раньше. За последние дни у нас, как придут постовые, был не раз разговор, что вода устала в реке подыматься, мутнеть, видно в верховьях прошли большие дожди. Да после и о том мы узнали, что у нас недели уже три лежала бумага с тремя сургучами из дивизионного штаба, которую сунул, было, как рассказывали тишком писаря, полковой ад'ютант, тихий, смирный, воды прольет, до всего наплевать, штабс-капитан Гусев нашему полковому, да тот не с этой ноги в это утро поднялся, распылил штабс-капитана, что он всегда лезет к нему с пустяками, и не только вовремя не распорядился, а даже и внимания обратить не изволил:
      - Нахлестались, небось, коньяку, ну и кажется с пьяна, что тонут.
      - Слушаю, г. полковник, - скрепил штабс-капитан Гусев и бумажку в архив.
      Исполнение же бумажки шло своим чередом. Нам самим хоть и приходило не раз в голову, что окопы может залить, однако, заботы мало об этом, все равно смерть локтем почитай каждый день задест: пойдешь за нуждой, а от скуки и лишний раз сбегаешь к елкам, засидишься, обрадовавшись тому, что один, а тут тебя шальная пуля и причешет над самым дерьмом. Да и не смотрел бы совсем на эту проклятую реку. Кажется, уж и время мы потеряли, и по колено в землю вросли, и как живут добрые люди - забыли. Только и смотришь, коли Иван Палыч в черед поставит на наблюдательном, ну, да и тут, если не будешь смотреть, так могут, пожалуй, немцы насыпать!
      Как бы то ни было, а к свету от ливня Двина надулась, как сердитая баба на глупого мужа, по воде закружилась пышная белая пена, - поглядеть: вода бурлит за окопом, проволочныя заграж-дения в воду ушли, только и видно верхнюю нитку, да и та по середине по воде чертит колючкой и часто-часто дрожит, словно тоже чего-то боится...
      Изредка, у самой воды стояли кусты, ивняк да какие-то лозняки, каких в наших местах не увидишь, а теперь вода им по брюхо, а у иных над водой одни только макушки, на которых набита белая пена, как шапка. В окопных ходах поднялись кладинки на четверть, а где и на пол-аршина.
      - Только верши бы ставить, да рыбу ловить,- говорили друг дружке солдаты.
      Ранним утром, когда месяц совсем побелел, а туча медвежьей тушей свалилась за немцев, в небе стало сине и прозрачно и как-то не по-всегдашнему празднично-тихо. Хорошо было посмот-реть на Двину: любит мужик разглядеться на шуструю воду, а тут хоть и из воды на воду мы любовались, да было после ночи как-то ничего уж не страшно. Иван Палыч, как кругом поглядел, так кадыком и заекал:
      - Словно на пасхе!
      - Теперь бы к бабам да яйца катать, -поддакнул Пенкин.
      Тихон Наумыч поглядел на них на обоих, головой покачал и отвернулся. Хотел Иван Палыч спросить у него, забыл он из-под изголовья библию взять или нет, да кругом поглядел, послушал, как бурлят двинские воды, и раздумал.
      - Вот что, ребята,- деловито сказал Иван Палыч,- давайте разделимтесь на пополам, одна половина - сюда, другая - направо. Надо снять постовиков, проверить все блиндажи и сосчитать, сколько утопло нашего брата. Пенкин или Голубков,- выбирайте людей.
      Разделились мы пополам, Пенкин повел свою партию вправо, где вода залила луг в затылке окопа и журила в иных местах чуть не через. Мало думали все, кто, как и кого может спасти, если там не спаслись еще так же случайно, как мы.
      - Как-то теперь их-высоко? - сказал Иван Палыч.
      - У них, господин фельдфебель, наверно еще не залило.
      - А если залило, кто будет отвечать? Скажет тогда их-высоко: распро-сукин ты сын, а не фельдфебель.
      - Ну, если утоп, то не скажет.
      Иван Палыч поглядел исподлобья на старшего Каблука, собрал на лбу морщинки гармош-кой и про себя усмехнулся, но ничего не сказал, а только подумал:
      - Ведь и в самделе? Вот было бы ладно!
      Мы, да и Иван Палыч, не очень спешили, да и спешить было бы трудно, то и дело сорвется с кладинки нога, зацепит холодную воду за голенище, а под сердцем так и помертвеет, когда из-за окопного козырька шибанут пенным брызгом кипучие двинские сусла.
      - Ишь, как ей рожу-то всю разнесло,- говорит Иван Палыч, косясь на Двину,- к вечеру не пришлось бы совсем выбираться.
      - Устынет!
      - Вот только немец не стал бы палить...
      - Не тронет! Нешто водой окатит!
      В это время донесся до нас истошный задушенный крик; кто это кричал, и с какой стороны шел этот крик, сначала было понять невозможно. Все мы остановились на месте, руки козырем к ушам приложили и слушаем:
      - А ведь это, братцы мои, Сенька орет,- прошептал Иван Палыч, кадык у него посинел, нос заострился, и белковина из глаз словно вывалилась в бессонницу из припухлых век.
      - Надо спешить.
      - Чего спешить, господин фельдфебель, орет, как под ножем, значит жив. Теперь хорошо завернуть бы!
      Иван Палыч строго на нас поглядел, и мы зашлепали дальше. Скоро, за небольшим поворотом, где возле окопа стояли чахлые обдерганные пулями и осколками от разрывов кусты, словно нищие или слепцы присели на корточки около окопов и испуганно заглядывают в них: куды же нам, людям слепеньким, дальше иттить! - скоро увидели мы нашего каптера, сидящего с козьей ножкой во рту на большой куче сапог, а из-под сапог винтом журила вода и гнала вниз по канавке разную мелочь: доносные книжки, листы, с поименованием на довольство, списки на выдачи, лопаты и сумки.
      - Каптер,- кричит ему Иван Палыч,- как, дружище, дела?
      - Заливает!
      - Ну, и чорт с ним... Давай-ка нам сапоги, а старые запиши себе в поминанье.
      Каптер, увидя нас, приложил к козырьку козью ножку, а другой рукой протянул кисет и список на желтой бумаге в раскурку:
      - Слала Богу, все дома!
      - Как Тимонин? - спрашивает Иван Палыч, заглядывая и цейхаузный блиндаж, куда тонкая струйка изогнула черную спинку и словно поет про себя, сбегая по досчатым ступенькам.
      - Ну, Иван Палыч, чуть с ума не сошел: сапоги-то только вечерась доставил.
      - Да провались ты в кобылью дыру с сапогами! Как, что там выше?
      - Пробегал: ничегось!
      - Постовые стоят во второй наблюдалке?
      - Ни мышки, ни мушки не встретил!!
      Иван Палыч на нас посмотрел, мы ничего не сказали, наше дело с горошину.
      - Много воды?
      - Да, воды-то хватает!
      - Проходил мимо Сеньки?
      - Вот те хрест, бежал словно лось по болоту: мне и ночь-то все снились одни сапоги!
      - Да пропади они прахом! Надо бы тронуть! Ну, поднимайся, табашная рота!
      - Погоди, погоди, Иван Палыч, вы покурили и нам бы не плохо!
      Обернулись мы, а это Прохор из-за угла выходит, бледный, как смерть, и на бледности этой еще рыжей горит борода, а в бороде на губах повисла кривулей усмешка, и сама борода от холоду немного трясется. Иван Палыч нахмурился, оглядел Прохора, сколь у него мокры шинельные полы и не обманул ли его Прохор, только постояв за углом блиндажа...
      - Как, Поохор Акимыч, квасы?
      Прохор махнул только рукой...
      - Прошли шагов возле триста, а дальше плыви!
      - А люди?
      - Ни душинки!
      - До Зайцева блиндажа не доходили?
      - Бесперечь не дошли: видели только на крышу ему насадило песку да каряг нанесло, словно на крыше у него возятся черти.
      - Ну, значит, тут крышка!?
      - Могила, если, как мы, не вубегли!
      - Во-время, значит, наш Заяц в отпуск поехал!
      - Где найдешь, где потеряешь: так всегда!
      - Надоть теперь-б к их-высоко иттить!?
      - Дай хоть покурить, Иван Палыч: все равно спеши не спеши, медаль на ляжку теперь не повесят!
      - Ну, нет уж, брат Пенкин, в дороге покуришь... Рябята, забирай сапоги...
      Но не прошли мы и полтораста шагов, как опять все остановились, невольно улыбнувшись друг другу: неподалеку от нас впереди, очевидно, шел, не торопясь, Сенька, надо быть, в очень счастливом расположении духа, ибо не громко, но вдосталь внятно доносилась до нас ухарски закрученная песенка:
      По такой-сякой погодке
      Не пройти мне без калош,
      Коль за пазухой на лодке
      С парусами едет вошь.
      Едут вошки, едут блошки.
      Свеся ножки из воды,
      Жалко нетути гармошки
      Растуды-вашу-туды.
      - Сенька...- Иван Палыч протянул руку в ту сторону окопов,- веселый малый Сенька!..
      - Золото парень, - говорит Пенкин,- ничем его не проберешь!
      - Да уж! - многозначительно собрал гармошку Иван Палыч и опять протянул руку:
      По такой-сякой погодке
      Я пройду и без калош,
      В околодке нету водкя,
      Да воды зато сколь хошь!
      Если б водочки немножко
      И поменьше бы воды...
      Жалко нетути гармошки
      Растуды-вашу-туды!
      - Вот дьявол...
      - Рубаха парень...
      - Значит командир жив?
      - Да куда он заденется?..
      - Семен Семеныч! - крикнул Иван Палыч, приставши на цыпочки.
      - Эй, кто там, здорово живете!?
      - Катись, Сенька, сюда скорей, катись, - кричим и мы тоже.
      - А это вы? - весело говорит Сенька, появляясь неторопливо на повороте,- мокрая рота!
      - Сенька, жив командир? - строго спрашивает Иван Палыч.
      - Не дивись коль скачут блохи.
      Значит, водки напились,
      Коли нет попа Ермохи,
      Значит, богу помолись!
      ... в полном здравии, господин фельдфебель.
      - Ну, слава богу!
      - Известно!..
      - Залило?
      - Как полагается!
      Смотрим мы на Сеньку, и самим нам веселее, как будто и беда случилась за неумелую шутку...
      - Пьян Сенька, - думает каждый, - иль нет... его не поймешь... у него зады и переды - все вместе...
      - Н-но? - недоверчиво говорит Иван Палыч.
      - Известно... Выбег я - эна - гляжу... река течет чуть-чуть не по крыше... Ну, думаю, если это у меня не от перепива, то надо будить их-высок... Будил, будил, устал будивши, как каторжный: не встает, да и только, ногой только все норовит под брюхо ударить... Чорт, думаю, с тобой! Вышел опять посмотреть, а вода-то все выше и выше... Вернулся, взял метло да по заду, по заду: еле отходил! Поднялся, да на меня:
      - Ты, что,- говорит,- собачий сын, разум что ли потерял?
      - Никак нет,- говорю,- тонем! Вот и пакет с вечера лежит, будить вас не хотел.
      Посмотрел бумагу их высок, схватил метло, да по мне, да по мне, возил-возил, и коже, и роже попало, потом устал, должно быть, и говорит:
      - Ты что же, сукин сын, не разбудил?
      - Да, разве,- говорю,- ваше-высоко можно тревожить?
      Схватился он, братцы мои, за голову, плачет, в грудь бьет:
      - Беги скорей к фельдфебелю... Гумагу кажи...
      - Что за бумага, Сенька? - перебил его Иван Палыч,- подавай!
      Сенька подал из-за пазухи синий пакет, Иван Палыч ноги расставил, на лбу гармошку развел и нараспев прочитал:
      ...Командиру двенадцатой роты. С получением сего приказываю вам в виду наводнения принять срочные меры и в случае надобности покинуть в порядке окопы и отступить...
      Иван Палыч глупо оглянул нас всех и ни слова не молвил...
      - Вспомнили, сукины дети! - прошептал мне на ухо Пенкин.
      - Трогай, братцы, тогда по резервам,- нерешительно сказал Иван Палыч.
      - Что теперь только будет? Один раз не поверил, да не доложился, и вышла такая история,- про себя Иван Палыч подумал.
      Иван Палыч хмуро пошел впереди, а мы за ним гусем...
      В это время, кажется, совсем рядом, там, где кончаются окопы нашей двенадцатой роты, взошло веселое осеннее солнце и обдало красным искристым светом наши помертвевшие лица, забросало золотом мутную воду у ног и кладинки, а на окопный загиб вдалеке надела мученичес-кий красно-терновый венец, и из-под этого венца подняли коряги на Зайчиковом блиндаже кверху рогули, а вода под ними по верху, как подернута кровью. В это же время бухнуло с нашей батареи, и по середине Двины взметнулся скоро насквозь пронизанный солнцем столб из воды, как будто это встал из Двины водяной, вытянул длинную шею, посмотрел кругом водяными глазами и скоро, пустивши по речке пузыри, плюхнул назад в мутную воду.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      В ЦАРСТВЕ СИНЕЙ ЛАМПАДЫ
      ПЕТР ЕРЕМЕИЧ
      Смерть!
      Нужна она, желанна она в свой час, и нет больше муки, если смерть в свой срок долго нейдет к человеку, уже сложившему в переднем углу на груди руки.
      Тогда человечье сердце томится и тоскует по ней, как некогда оно томилось и тосковало, поджидая, когда черемушной веткой в окошко постучится любовь.
      Хорошо умереть, коли в головах у тебя и в ногах теплятся тихо путеводные свечи, а у дома, плечом прислонившись к крыльцу, терпеливо дожидается сосновая крышка!
      Тогда смерть похожа больше на заботливую, самую младшую внуку, которая закрывает деду нежной ручкой сгоревшие веки, тогда умереть можно с улыбкой, с хорошим неискаженным лицом...
      Как умирают все мужики, вернувшись с пашни или сенокоса!
      Но ничего нет смерти страшнее, и как не ужаснуться, не облиться холодом и трепетом с кончика волосинки и до мизинца, когда над тобой беззащитным, жалким, несмотря ни на какую силищу, кажется, с самого неба занесен нещадный чугунный колун, под которым сама земля дрожит и расступается, разлетаясь пылью и прахом, тогда... ничего нет смерти страшнее, тогда если и струсишь - будет не стыдно, потому... есть ли они на самом-то деле, эти герои?!..
      Или выдумали их генералы?!..
      Вернее, что так!
      * * *
      Когда немцы прекратили стрельбу, Зайчик встал и отряхнулся.
      Земля даже за ворот набилась, сползая щекоткой по телу, и пробкой сидела в носу,- ничего и никого вокруг было не видно, то ли оттого, что сразу так затемнило из тучи, то ли потемнели глаза и их земля запорошила ни нашего штаба, ни немецких окопов на том берегу Двины, похожих на тонкую бровку над хитрым глазком,- все, все пропало, прикрытое черной пеленой предгрозовой пустоты.
      Зайчику самому было в диковину, что большого страху он на этот раз под немецкими ядрами не испытал и даже про себя теперь счастливо улыбался, сладко поеживаясь и косясь в немецкую сторону, где уже привычно для глаза то и дело с одного и того же места поднимался кверху зеленый петух оглядит, окинет далеко зеленым глазом, лопнет, и посыпется в разные стороны отливный хвост, и видно издали, как падают в темноту топыристые перья, а из-под самых ног у Зайчика, словно из земли, выпрыгнут темные тени и... в перебежку!.. И свежие ямы от немецких разрывов, с лосной, еще необветренной землей по краям, поглядят на него, как большие пустые глаза человека, забытого смертью.
      Стал Зайчик в этом призрачном, неживом свете оглядываться и вспоминать, как на штаб итти, где ему нужно было выправить отпускные бумаги, да, должно быть, немец все же с разума сбил.
      Проплутал он сам не знает сколько времени по низовине, часто в непрогляди спотыкаясь и падая на торчки и то забирая куда-то в сторону, то опять подходя к самым нашим окопам.
      Опамятовался Зайчик только, когда сразу чуть не по колено попал в холодную воду.
      В это самое время с немецкой стороны пополам разрезало небо, разворотило на обе стороны, и из черной пазухи тучи на минуту повисла вниз золотая нитка, бабахнуло, и до самых немцев перед Зайчиком зачешуилась вода, с Двины понесся шум, как будто стояла не осень, а ударил первый весенний паводок, когда на больших реках ломается лед, из земли рвутся ключи, и вода юлит отовсюду, суетится бесчисленными ручейками и спешит притоками рек омыть поскорее после зимней спячки земное лицо.
      - Вода?.. Откуда тут вода? - схватился Зайчик за сердце.
      До боли в глазах уставился он в темноту, и показалось ему, что вода крадется в темноте, догоняет его и вон там в стороне уже обегает его, забираясь в те самые ямки, по которым перебегал Зайчик во время обстрела.
      Сорвался Зайчик и опрометью, наобум, бросился напрямик, натыкаясь на кусты и деревья, в одиночку стоявшие за нашими окопами, к штабу, должно быть, только чутьем, внушенным смертельным страхом перед новой погибелью, выбрался на большую тирульскую дорогу, по которой и попал в проливной, какого в жизни своей еще не видал, ливень все-таки куда надо - на станцию.
      Никого не расспрашивая и уже не думая о бумагах, мокрый до последней нитки вскочил Зайчик в товарный вагон и еще затемно укатил с одним приказом в кармане и солдатскими письмами за обшлагом.
      Странное состояние было в дороге у Зайчика.
      Сразу, когда он повалился в кучу храпевших отпускников, его бросило в жар, даже пригрезилась отцовская баня и покойная бабка Авдотья, со всего размаху бившая его голиком по горящим лапостям, а проснулся и... как ни в чем: обсушился солдатским теплом, и только в голове туманило и ныло в затылке.
      Потом всю дорогу шутил с солдатнёй и делал все, как и надо быть человеку с мозгой и смекалкой, деньги, какие были, зря не бросал, сдачу проверял и хоть натыкался неловко на людей и смотрел на них мутными чудными глазами, а все же благополучно добрался до нашего уездного города Чагодуя, где и нанял Петра Разумеева, чертухинского троечника, у которого в ин-поры пятнадцать лошадей в Чагодуй ходило, а из Чагодуя куда только тебе надобно!
      * * *
      Вскочил Зайчик в кибитку, в кибитке сено набито в сиденье, покрытое дерюгой из цветистых тряпок, внутри коленкором или ситцем с набивными птицами бока и верх околочен, и на ноги застегнут кожаный фартук, чтоб седока не марали ошметки с дороги:
      - Сиди, как за пазухой!
      ... И Зайчик сидит, заправивши руки в рукава, и в глазах у него, оттого ль, что попал к Петру Еремеичу в тройку, оттого ль, что перед глазами побежали родные места,- прочистилось, словно разошелся туман и так далеко-далеко просветлело.
      В глазах замелькало село за селом, за деревней деревня, и вертится поле в глазах, как в нашем Чертухине в Ильин день карусель.
      У карусели синяя, из синего атласа, крыша, по карнизам висят осенние быстрые тучки, как будто и впрямь размотано кружево с большого мотка и привешено низко над желтой жнивой, над лесом, лежащим вдали золотою каймой, над прозеленелым покосом,- над черной, с лосниной на солнце морщиной мужицкой кривой борозды... Крива борозда от мужицкого плуга, как крива и морщина на лбу с бисеринками пота - от думы, висящей, как птица за кормом, над этой кривой бороздой!..
      Кое-где промелькнет вдали бугорок, покатый увал, едва заметный для глаза, как девичья грудь под рубашкой, а то - все равнина, равнина, равнина, а как поглядишь в эту равнинную ширь, и глаз не хватит, потому что конца ей не видно и нет.
      Проезжал нашим полем когда-то большой богатырь по прозванью Буркан сын мужичий, потерял он, должно быть, на Киев дорогу, а ехал из города Твери,- проезжал по нашему полю и в поисках верной дороги поднялся на стремя: хотел его край увидать, и не мог богатырь дотянуться до края глазами и полевую даль, Чертухино, наши покосы и поймы от всей души похвалил!